Текст книги "Приключения русского художника. Биография Бориса Анрепа"

Отца они встретили у дверей дома.

– Я знал, что вы вернетесь, – сказал В. К., и все было прощено.

Глава одиннадцатая
Война в Галиции

Вначале войны русское командование полагало, что общая неподготовленность армии может быть компенсирована надежной кавалерией. Оно почти не извлекло уроков из поражения в Русско-японской войне.

В звании лейтенанта Борис начал служить в Седьмом кавалерийском корпусе под командованием генерала фон Экка. Он догнал армию на западной окраине Львова [в то время называвшегося Лемберг и принадлежащего Галиции в составе Австро-Венгрии] – русские уже разбили австрийцев и преследовали бегущего в беспорядке противника. Обязанности Бориса были самыми разнообразными – он состоял при штабе, бывал на полях сражений, занимался разведкой. Кит Клементс в книге “Генри Лэм”, основываясь на письмах того времени, говорит, что Борис проявил исключительное мужество в боях и считал себя “счастливчиком, ибо выжил, находясь под вражеским огнем, а также подвергаясь прочим опасностям, угрожавшим его жизни”.

“Я был офицером, обеспечивавшим связь между двумя соседними корпусами, и должен был носиться между ними один на великолепном коне ‹…› – писал Борис. – Смерть на поле боя не кажется столь уж мрачной. Все происходит так просто, что в бою не чувствуешь никакой усталости”. За участие в кампании он имел пять наград, но позже в разговоре с Ральфом и Франсес Партриджами шутливо отмахнулся от своего геройства: “Всего лишь балет, всего лишь балет, люди бегут, падают, всего лишь балет”.

Он слал бодрые письма и телеграммы Хелен, жившей теперь в Фэрфорде, в графстве Глостершир, сначала с Юнией, которая вскоре вернулась в Россию, чтобы стать сестрой милосердия, потом с Луизой Мейтленд, которая приехала помочь дочери справляться с двумя маленькими детьми, Анастасией и Игорем.

У деревни Бариня <?> наступление Седьмого корпуса было остановлено, волна пошла вспять, русские начали отступление. По причине плохого обеспечения боеприпасами в течение пяти месяцев императорская армия в Галиции сдерживала наступление австрийцев почти голыми руками. Снаряды стали такой роскошью, что однажды, когда в какой-то корпус доставили пятьдесят штук, офицер, попросивший разрешения использовать хотя бы два, получил отказ. Доставка боеприпасов сопровождалась ужасной неразберихой, и командованию было приказано снабдить подчиненных топорами с длинными рукоятками, чтобы было чем вести бой. Позже говорили, что германская армия имела огромное преимущество по сравнению с русской в материальном отношении и даже при более умелом руководстве русские не могли бы противостоять немцам. Казаков, правда, очень боялись: их жестокость внушала ужас австрийским и немецким солдатам. Кроме того, казаки были великолепными разведчиками. Но отсутствие хорошего вооружения их, естественно, деморализовало: многие становились симулянтами, не возвращались вовремя из увольнения, вели себя с молчаливым нахальством. Зимой, когда склоны гор покрыл снег вперемешку с грязью, лошади часто оказывались полезнее, чем машины. Велики были потери, связанные с болезнями и морозом.

Окруженный казаками, на своем высоком коне, размахивая кривой саблей в белой мускулистой руке, Борис, долж-но быть, имел великолепный и лихой вид, более подходящий для какой-нибудь средневековой битвы, чем для окопных боев с пулеметами и танками.

Одно из первых писем с фронта было написано между 11 и 26 сентября 1914 года:

Моя дорогая, письма твои приходят и приносят мне много счастья. Пожалуйста, продолжай писать. Как я тебе говорил, я нахожусь глубоко в Австрии, около 300 миль в глубь ее территории. За последний бой меня представили к награде, хотя я ничем не рисковал, не пролил ни капли вражеской крови, а находился в безопасном месте, где спокойно занимался своим делом. Пожалуйста, не беспокойся обо мне из‑за того, что я не в СПб., а в армии. Мне поручено довольно безопасное дело – обеспечивать связь между корпусами. Горы, расположенные неподалеку, очень красивые, невысокие и покрыты лесом. Люди, с которыми я живу, не очень симпатичны. К сожалению, они относятся к той породе офицеров, которые всю жизнь состоят при штабе, редко бывали под огнем и думают в основном о своей карьере. Хотя теперь я принадлежу к таким же штабным офицерам, все мои симпатии относятся к тем, кто постоянно находится под огнем, между жизнью и смертью. У них совсем иной характер. В штабе люди сплетничают, ссорятся, едят, пытаются разбогатеть, получить для себя какие-нибудь выгоды и очень немногие сохраняют человеческий облик.

У меня очень плохо со снаряжением, потому что пришлось все время носиться по России с огромной скоростью. Только мой пистолет и макинтош вызывают зависть, но у меня нет походной кровати и прочих необходимых вещей, и надо бороться, чтобы их достать. Приходится ждать, пока мы прибудем в большой город. Мы уже миновали Львов, но у меня было так много дел, что я не смог ничего купить. Теперь, думаю, придется подождать до Вены. Как было бы славно выйти с полком к Ла-Маншу и переплыть на другой берег к тебе. Но это невозможно. И мне остается только страстно ждать встречи с тобой и возвращения к более осмысленной жизни. Большую часть времени я провожу в компании молодого офицера, помещика с юга России, он очень весел, всегда счастлив и рассказывает мне забавные истории. Еще он знает много французских песен. Он милый парень и лентяй. Он независимее других, потому что мобилизован из резерва, и ему наплевать на военный шик. Я рассказываю ему все, что знаю, об Англии, он тоже рассказывает мне всякую ерунду, и мы оба смеемся. У него есть собака, поэтому у нас полно блох, к которым добавляются другие, поджидающие нас в тех грязных лачугах, где мы ночуем.

13–26 сентября 1914 года:

Сегодня погода хорошая. Пушки слышны в десяти милях к северу. Там стоит крепость, принадлежащая австрийцам, которую мы теперь окружаем. Правда, сегодня мы не продвигаемся, и я собираюсь немного поездить верхом, потому что делать мне нечего. Я получаю приказы, только когда идет бой. В промежутках же бездельничаю, что действует довольно разлагающе. Устаю от разговоров с людьми, которые мне неприятны, а сплю с хитрющим псом, который ластится ко всем вокруг. Он по-своему умен и помогает обществу. Чувствую себя чужим среди этих людей. И часто бываю нетерпим. Думаю, они будут без конца враждовать друг с другом, и все эти разговоры об очищающей силе опасности и героизма годятся только для душ исключительных – выше или ниже обычного уровня, но что касается всех этих интеллектуальных гибридов, то они остаются очень жадными, очень противными и подлыми всю войну. Люблю тебя, моя дорогая жена‹…›

_{Твоя истинная любовь Б.}

Не беспокойся, если военная удача временно отвернулась от нас – скоро все должно измениться. Удача – такая шлюха, но ты ведь знаешь, что достойный – побеждает!!!!?

Четырнадцатого октября он сообщал: “…спал в очень грязном месте со свиньями, но с ними очень тепло, и мне стали нравиться эти животные”. Через двенадцать дней он написал, что одну ночь спит во дворце, другую в хлеву со свиньями, очень забавными соседями. Он хочет получить, нет, ему просто необходимо иметь фотографии детей, Хелен, их теперешнего дома.

Ты не представляешь, как я буду им рад. Юния в Минске, и я мало что о ней знаю. Слышал, она выходит к поездам помогать раненым, когда эшелоны идут через город ‹…› Но поверь, я не иду на неоправданный риск и не особенно стремлюсь потерять свою шкуру на этой проклятой войне.

В письме, отправленном между 23 ноября и 6 декабря, Борис рассказывает:

Все время я бездельничал, ничего существенного мне не поручали. Поэтому я раздобыл альбом и теперь попробую нарисовать в нем несколько голов, чтобы развеяться. Но, боюсь, я уже совсем разучился рисовать. Дело в том, что хорошо рисовать я никогда не умел, а теперь и вовсе забыл, как это делается.

В другом письме он пишет: “…обидно знать, что ты губишь свое здоровье из‑за детей”; он пошлет денег, чтобы нанять няню, так как “ты не должна выглядеть измученной, когда через пару лет я вернусь”.

Он предчувствует, что: “теперь война долго не продлится, что мы вернемся домой к Рождеству, прямо к пудингу. Черт возьми, какое счастье было бы снова вас всех увидеть дома и съесть на ужин утку с яблоками. И со сливками в придачу”.

Рождество он провел в Петрограде, собираясь, впрочем, назад на австрийский фронт.

Интересно, как выглядят дети, – пишет он. – Умоляю, пришли фотографии. Ты, бессовестная, так долго мне их не присылаешь.

Отец чувствует себя лучше, поэтому они с матерью отправились с визитами, и я один в нашем жутком старом доме, который ненавижу с детства. Встречался с Недоброво и еще несколькими друзьями, они все настаивают, чтобы я вернулся в Россию. Этот вопрос мне всегда очень трудно решить. Ты должна приехать сюда и посмотреть, сможешь ли ты здесь жить, поскольку все зависит в основном от тебя, ведь я не в состоянии жить вдали от тебя, но и не могу привезти тебя туда, где может пострадать твое здоровье. Я справлялся по поводу русских законов касательно Бабы [Анастасии] и Яры [Игоря-Ярослава], все очень просто и беспокоиться нам нечего. Нужно только взять свидетельство о рождении и послать прошение Императору, которое Он обычно удовлетворяет. Я забываю английский, дорогая, ты мне очень нужна, когда-нибудь я сойду с ума ‹…› Моя мать очень взволнована сообщением о Бабы и заговаривает о ней, я же стараюсь этого избежать. Больше всего ее беспокоит, что ребенок некрещеный. О Яре она ничего не знает. Дорогая, о моя дорогая жена, сколько еще у тебя будет очаровательных, прекрасных детей!!!

То, что Борис не сообщил родителям о рождении сына, свидетельствует о его опасениях, что они устроят ему сцену по поводу незаконнорожденности наследника. Его беспокоил собственный возраст – так много предстояло сделать и ничего еще не было завершено. Узнав, что Дорелия собирается произвести на свет еще одного “щенка”, он воскликнул: “Какой конвейер!”

Борис Анреп (крайний слева) с сослуживцами.

В одном из сентябрьских писем Борис описывает наступление, вскоре превратившееся в отступление:

Моя дорогая девочка, мы находимся в роскошном историческом особняке польско-русской фамилии. Я живу в домашнем театре – великолепном побеленном помещении со сценой, но без печки. Мерзну и злюсь. На прошлой неделе у нас были большие успехи на юго-западном фронте, взяли пленными более 85 000 австрийцев и немцев. Через неделю мне будет 32 года. Голова понемножку становится все глупее, и только желание есть разгоняет кровь. Жизнь, другая жизнь, кажется сном.

Постоянная любовь и желание увидеть вас согревает и дает пищу воображению, не творческому, а совершенно эгоистическому.

Мой дорогой друг, из нас двоих пусть хотя бы ты будешь всегда спокойной и мужественной. Просто поразительно, как жизнь может создавать такие продолжительные мерзости, как затяжные войны. Война – кровавое дело, даже когда она быстро заканчивается, но, когда она тянется, как болезнь, ее ужас невыразим не только из‑за уничтожения людей, убитых и раненых (прости меня, Господи!!), но и из‑за их разложения. Сами сражения длятся недолго, а между ними – тоска. На поверхность выходят все худшие человеческие качества.

Так много идей выветрились у меня из головы, что я очень похож на пустую бочку. Ты когда-нибудь пробовала разговаривать с пустой бочкой, засунув в нее голову. Какое гулкое эхо отражается от дна!

В октябре он писал:

Какая Баба негодница, что притворяется, будто не умеет ничего делать. Ты думаешь, я такой же? Ошибаешься. Я нечто прямо противоположное. Я хочу делать то, что не могу ‹…› У меня теперь новый конь, очень высокий. В нем половина доброй английской крови (такими же будут и наши детки). К тому же выносливый. Обошелся мне дешево – в 30 гиней. Трудно залезать в седло, поскольку он такой высокий, что мне не сунуть ногу в стремя.

Далее он спрашивает, нужны ли ей деньги, и просит, чтобы она написала ему о планах на будущее: “Только знаю я твой легкомысленный ум, ты скажешь: рисовать, писать стихи, наслаждаться жизнью и т. д. Но дело в том, что теперь мне это совсем не нравится, а хочу я только одного – любить тебя без устали и с усердием”.

Письма к Хелен 1914 и 1915 годов полны нежности, даже страсти. Вновь и вновь он проявляет беспокойство о здоровье Хелен и ее матери, которой всегда восхищался. И вновь встает вопрос о том, где им жить:

Конечно, мы поселимся в славном месте, но я чувствую себя таким беспомощным в России, не работником, а человеком из общества. И тогда все вокруг кажутся мне такими умными, что сам я в своих глазах становлюсь гораздо менее образованным и совсем тупым. В Англии я чувствую себя свободнее. Кроме того, положение художника, которое есть у меня в Англии, совершенно не признается в России, здесь требуется совсем другая фигура, которая бы способствовала развитию нашего русского искусства, например фигура Джона.

В другом письме без даты:

Думаю, мы поселимся в какой-нибудь деревне в Подмосковье. Конечно, было бы прекрасно жить где-нибудь на Волге. Дело в том, что я больше не боюсь России. И, мне кажется, тебе тут понравится. Здесь так много прекрасных мест и люди гораздо умнее, чем европейцы, хотя много и негодяев. Было бы замечательно иметь на реке моторную лодку, тогда можно совершать долгие путешествия до Каспийского моря и по реке <…?>, и это было бы очень дешево.

Представления Хелен о предполагаемой русской жизни были столь же безоблачны. В одном из немногих сохранившихся писем она писала:

Я обдумываю и планирую наш сад и дом в России. Мне придется со временем переделать дом, потому что, кроме сада, у меня будет еще и внутренний двор. Сад можно обнести оштукатуренной стеной, не так ли, как это принято на юге России, ведь, мне кажется, таким и должен быть дом, правда? И у нас будет кладовая, где я буду делать вино и наливки, и мы будем сами изготавливать лавандовую воду. В твоей библиотеке вокруг стола будут стоять “честерфилды”[28]28
  Большие мягкие диваны.


[Закрыть], а за окном мы посадим персиковое дерево, так чтобы лепестки падали в твою комнату. Другое окно должно выходить на дорожку, по обе стороны которой будут расти тюльпаны. “Честерфилды” следует покрыть русскими коврами… Доброй ночи, любимый. Я все время хочу тебя.

Так шла переписка между Борисом и Хелен в первую половину войны.

Во время военной кампании в Галиции Борис составил собрание икон. В гористой местности, где шли сражения, стояли старинные церкви из дуба и ясеня с куполами и башенками необыкновенной красоты, возводившиеся с поразительным мастерством, с помощью одного лишь топора, без использования гвоздей. В тех районах, где шли бои, многие храмы были разрушены, и Борис обнаруживал древние православные иконы, которые висели под открытым небом, омытые дождем и припорошенные снегом, или лежали, покрываясь плесенью, в сараях. Поэтому по ночам, когда обстрел прекращался и бой стихал, он брал двух казаков и телегу с лошадью, шел на нейтральную зону и собирал все предметы культа, какие попадались под руку. Таким образом он набрал огромное количество икон, которые отослал домой в Петроград. Большая их часть теперь находится в Эрмитаже.

Андрей Шуберский рассказывает, что, узнав об этих хищениях, австрийцы заявили протест, и лейтенант фон Анреп был отозван с поля боя. История представляется сомнительной, поскольку воюющие стороны обычно не склонны сотрудничать в вопросах, связанных с присвоением чужого имущества.

Глава двенадцатая
Анна Ахматова

Пятого февраля 1914 года Борис получил письмо от Николая Недоброво:

Дорогой Борис Васильевич!

Не сумею Тебе хорошенько рассказать, как остро томилась моя совесть каждый раз, как я вспоминаю Тебя в течение последних примерно 2‑х месяцев, что я не писал Тебе. Но или в самом деле я в муке переживаю переход от юности к зрелости (или к старости?), или все это совершеннейший вздор и я еще настолько молод, что во мне просто кипит пленной мысли раздраженье, но, как ни будь, а я томлюсь, мучусь и молча испытываю такой поток лирики, что с гордостью подчас думаю о своем воздержании от одного или двух томов психологических в стихотворной форме, отбросов. Однако я в Павловске все-таки написал 2 лирических стихотворения. (Оба они еще не считаются оконченными, особенно первое.)

Заяц

 
На лыжах пробираясь между елей,
Сегодня зайца я увидел близко.
Где снег, волной прибоя, от мятелей
Завился, заяц затаился низко,
Весь белый, только черными концами
Пряли его внимательные ушки.
Скользнув по мне гранатными глазами,
Хоть я и вовсе замер у опушки,
Он подобрался весь, единым махом
Через сугроб – и словно кто платочек
Кидал, скакал, подбрасываем страхом.
Горячей жизни беленький комочек
На холоду. Живая тварь на воле!
Ты жаркою слезой мне в душу пала,
Такую нынче мерзлую, как поле,
Где вьюга от земли весь снег взвевала…
 

Второе менее серьезно, хотя и важно для меня. Оно написано к Ахматовой, давшей мне на просмотр рукопись новой книги своих стихов.

 
С тобой в разлуке, от твоих стихов
Я не могу душою оторваться.
Как мочь? – В них пеньем не твоих ли слов
С тобой в разлуке можно упиваться.
Но лучше б мне и не слыхать о них!
Твоей душою словно птица бьется
В моей груди у сердца каждый стих,
А голос твой у горла ластясь вьется.
Беспечной откровенности со мной
И близости – какое наважденье!
Но бреда этого вбирая зной,
Перекипает в ревность наслажденье.
Как ты звучишь в ответ на все сердца,
Ты душами, раскрывши губы, дышишь,
Ты, в приближеньи каждого лица,
В своей крови свирелей пенье слышишь.
И скольких жизней голосом твоим
Искуплены ничтожество и мука.
Ты встрепенись: пойми, чем я томим,
Переживи – ведь для меня – ни звука…
 

Стихотворение это не подлежит оглашению. С тех пор мое томление утолено многими стихами.

Что-то во мне ломается, как лед весной. Если бы, если бы Ты приехал. Во все лучшие минуты я вспоминаю Тебя. Не в мгновения слабости, но в ощущении силы я всегда призываю Тебя – цени, дорогой, этот вид дружбы. “Вечер” нами с восторгом благополучно получен. Мы очень благодарим Тебя за него. ‹…›

С Девель мы совсем не видимся. Девицы эти, очевидно, целиком подпали под литовское влияние, а нам кажется, наша неизменная к Тебе дружба, особенно выразившаяся в жизни у Вас, не прощается. Поцелуй от меня руки Юнии Павловне. Любовь Александровна ее целует, а Тебя от души приветствует.

Любящий Тебя

Недоброво.

Приписка на полях: “Придумал две первых главы романа”. По-видимому, Недоброво ничего не знал об отношениях Бориса с Хелен и о рождении у нее дочери и сына, иначе он бы не писал, что жена целует Юнию. Но, возможно, Борис и Недоброво еще не встречались после произошедших перемен, поскольку Недоброво жил с Любовью Александровной в Царском Селе.

Борис Анреп с прислугой, 1916 год.

В первый период войны с августа 1914 года по март 1916‑го, проводя отпуск или приезжая по делам военной службы в Петроград, Борис останавливался в родительском доме на Лиговском проспекте. Но большую часть свободного времени проводил с новой знакомой, с которой свел его Николай Недоброво, – поэтом Анной Ахматовой. Именно на квартире у Недоброво они и познакомились: Борис, которому был в ту пору тридцать один год, и двадцатипятилетняя Ахматова. Хотя Недоброво был женат, его восхищение Ахматовой, тогда уже признанным поэтом, было страстным и неизменным. За присылку ее первой книги стихов “Вечер” Недоброво благодарит Бориса в цитируемом выше письме. Анатолий Найман, секретарь Ахматовой в последние годы ее жизни, пишет, что Недоброво был “человеком, сыгравшим исключительную роль в поэтической и личной судьбе Ахматовой”[29]29
  Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 12.


[Закрыть]. Она считала его лучшим критиком своих ранних стихов.

Ее вторая книга “Четки” произвела большое впечатление на читающую русскую публику. Многие знали и о ее частной жизни: гимназисткой шестнадцати лет она познакомилась с поэтом Николаем Гумилевым, которому после четырехлетнего настойчивого ухаживания и двух попыток самоубийства удалось наконец в 1910 году уговорить ее выйти за него замуж. В стихотворении Гумилева “Отказ” нарисован портрет молодой Ахматовой:

 
Царица – иль, может быть, только печальный ребенок, –
Она наклонялась над сонно вздыхающим морем,
И стан ее, стройный и гибкий, казался так тонок,
Он тайно стремился навстречу серебряным зорям.
 
 
Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица,
И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.
Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца,
Они предлагали свои глянцевитые спины.
 
 
Но голос хрустальный казался особенно звонок,
Когда он упрямо сказал роковое “не надо…”
Царица – иль, может быть, только капризный ребенок,
Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда.
 

В 1910 году Ахматова, Гумилев и Осип Мандельштам организовали в Петербурге “Цех поэтов”, просуществовавший, впрочем, недолго. Ахматова, по словам Наймана, говорила:

В середине десятых годов возникло общество поэтов “Физа”, призванное, в частности, – как и некоторые другие меры, – для того, чтобы развалить “Цех”. Осип, Коля и я шли в гору, а что касается “Цеха”, то он должен был кончиться сам собой. “Физа” было название поэмы Анрепа, прочитанной на первом собрании общества в отсутствие автора, он находился тогда в Париже[30]30
  Найман. С. 115.


[Закрыть].

В России прочно укоренилась традиция читать стихи вслух перед аудиторией или в кругу близких друзей. Поэты читали стихи, обсуждали их, потом ужинали. Для Мандельштама, Гумилева и Ахматовой общество “Физа” стало центром акмеизма, который был провозглашен противоположностью символизму, – слова должны были теперь значить именно то, что они значат, а не выражать то, что таится за их значением. Раньше в поэтических кругах были модны туманные мысли, теперь же акмеист Сергей Городецкий позволил себе написать: “Роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подробностями с мистической любовью или чем-нибудь еще”[31]31
  Городецкий С. Некоторые течения в современной русской поэзии // Литературные манифесты от символизма до наших дней. М., 2000. С. 125–126.


[Закрыть] (знаменитая фраза Гертруды Стайн – “роза это роза это роза” – воплощала ту же идею).

Однако удивительная и незрелая фантазия Бориса, которую хвалил Недоброво, была гораздо ближе к символизму, чем к акмеизму. Чтение ее, должно быть, занимало часа полтора, и весьма вероятно, что некоторые поэты засыпали во время слушания. Вот как она начиналась:

 
“Где ты, Физа, твой край на ложе пустует,
Смяты простыни, шерстит мех.
Нет тебя, и бок мой остыл.
Ты же не у Маи, ибо я просила, и ты сказал:
Пересплю с тобой. – Слово твое точно, а ты не тут”.
Тогда вошла в спальную Мая и промолвила:
“Юния, я слышу, ты – одна. Не со мною Физа,
Но у печей своих и у молота”.
Юния обняла Маю и сказала:
“Не уснуть мне не согретой. Побудь со мною ночь,
Физа и до дня не вернется”.
 
 
Физа же, отойдя от дома и приблизясь к печам,
Упер свой лоб о горн плавильный,
Локти прижав к груди и ладонями защитив уши.
Так стоял Физа и озадачил мысли:
Зорки глаза мои, но око внутри меня зорче всего.
Глаза мои только явное видят,
Око внутреннее сон мой снабжает.
Не края, но суть им определена.
Глаза мои обозревают страны и моря,
Окраску и пышность уборов.
Внутреннее око пытает тайны,
Сокрытые под пестрой одеждой.
Мое любопытство – не в путешествиях,
Но в рассечении основ и строенья.
Разделяя, я разделил даже воздухи,
Воды, металлы и камни.
Трудом потным обольются мышцы,
Но жажда пытанья томится не меньше.
Не согнулось долбило, не проржавлено, не затуплено.
Легко выколоть мои глаза,
Но око заочное как вырвать?
Схоронясь за костью, оно рыщет оттуда
Неустанно, верно и свирепо…
 

Далее на пороге появляется Учитель Физы и велит ему все вокруг уничтожить – разрушить свой дом, срубить рощу, разрыть под домом гору, чтобы найти “светород”. Юния узнает об этом, но ей не хочется уничтожать отчий дом, зато Мая все выполняет, как велено, и Физа замечает, что Мая покорнее. Вместе со старшими детьми Физа разрушает дом, срывает половину горы и наконец после тяжелых трудов и длинной череды строф находит “светород”. Соглядатаи доносят Князю о сокровище Физы, и тот берет в заложники его сыновей. В конце Физа ушел по темя в землю, и дух его “втек в волоса его”. Птица, взяв его золотые волосы в когти, вознеслась и натянула их, как золотые струны, закрепив за стропила небесные. Потом, слетев вниз, стала перебирать их[32]32
  См. Приложение.


[Закрыть].

В Петербурге было кабаре под названием “Бродячая собака”. Оно располагалось в подвале с забитыми окнами, где стены были расписаны в ярких цветах Сергеем Судейкиным, которого нередко приглашали Балиев, Дягилев и другие театральные импресарио для создания декораций. Основателем “Бродячей собаки” был Судейкин вместе с Борисом Прониным. Здесь читала стихи Анна Ахматова. Ее эффектное появление описывает Бенедикт Лившиц:

Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в “Свиную книгу”[33]33
  В “Свиной книге”, то есть книге из свиной кожи в синем переплете, посетители “Собаки” писали автографы: поэты сочиняли экспромты, художники делали зарисовки. Книга пропала в годы революции.


[Закрыть] свои последние стихи… В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь “кинжального” взора в спину[34]34
  Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1989. С. 513.


[Закрыть].

К 1913 году Ахматова и ее первый муж уже не были счастливы вместе. Она говорила, что ее брак с Гумилевым был не началом, а началом конца. Даже в молодости Ахматова держалась величественно, как будто осознавала, сколь значима ее персона. Ей всегда сопутствовала бедность, но даже в бедности она была великолепна. Свои стихи она читала просто, без театральных эффектов, совсем не так, как, например, Евтушенко, который декламирует свои творения с преувеличенным пылом, напоминая слишком усердствующего викторианского актера.

Борис Анреп и Анна Ахматова познакомились в конце 1914 года и сразу же почувствовали взаимную симпатию, смешанную в случае Бориса с благоговением. Историю этой любви он описал в эссе “О черном кольце” (см. Приложение). Речь идет о кольце, которое поэтесса подарила ему во время чтения Владимиром Недоброво его длинной драмы “Юдифь”. Борис хранил это кольцо как самую главную свою реликвию.

Рассказ об отношениях с Ахматовой, хотя и написанный Борисом в старости, поражает свежестью чувств. В истории этой ощутим энтузиазм молодости, она не содержит ни сплетен, ни фантазий, завершается же полной эмоциональной катастрофой.

Около 1915 года, вернувшись с австрийского фронта, Борис подарил Ахматовой деревянный престольный крест, который она хранила до самой смерти и который теперь находится в ее музее. Такие кресты использовались для благословения, его длина примерно восемнадцать дюймов, а для того чтобы крест можно было держать или устанавливать в вертикальном положении позади алтаря, у него имеется ручка. Резьба примитивная, но красивая, рельефно изображающая распятого Христа. Борис нашел этот крест в полуразрушенной церкви в Карпатских горах. Он говорил, что для него это был не религиозный символ, а знак того, что их пути пересеклись – перекрещенные палочки означали в древности драматическую любовную встречу. Свой подарок он сопроводил следующим четверостишием:

 
Я позабыл слова, я не сказал заклятья,
По немощной я только руки стлал,
Чтоб уберечь ее от мук и чар распятья,
Которые я ей в знак нашей встречи дал.
 

Между 1915 и 1917 годами Ахматова посвятила Борису много любовных стихотворений, и еще больше – после его отъезда из России. Это была безумная влюбленность, страсть, подогреваемая тем обстоятельством, что объект ее был вне досягаемости. По словам Наймана, любовная связь Бориса и Ахматовой возникла, как только они познакомились, хотя, когда я стала спрашивать о ней подробнее, Найман ответил, что прямых свидетельств тому нет. Однако, если принять во внимание, что оба к любви относились свободно, предположение об их близости становится более чем вероятным. Борис всегда любил женщин, хотя никогда не рассказывал о своих победах: такое поведение казалось ему неблагородным, немыслимым. Но однажды, в 1950‑е годы, он мне коротко сказал: “У нее было много связей, даже с моим братом Володей – но с ним была всего лишь любовь в стоге сена”.

Тогда я почувствовала своего рода негодование из‑за того, что этот презренный сводный братец переспал с великой поэтессой, пусть даже “в стоге сена”. Слишком уж часто Володя и его брат Эраст вмешивались в любовные дела Бориса. Касаясь отношений Ахматовой и отчаянно влюбленного в нее Недоброво, Найман пишет, что позже “Анреп вытеснил Недоброво из ее сердца и из стихов. Тот переживал двойную измену болезненно и навсегда разошелся с любимым и высокоценимым до той поры другом”[35]35
  Найман. С. 118.


[Закрыть]. И все-таки Недоброво написал Борису очень дружелюбное письмо в 1917 году, Борис же всегда говорил о нем с большой теплотой. Стихи Ахматовой, посвященные Недоброво, также производят впечатление сохранившегося надолго искреннего чувства.

Портрет этого безукоризненного молодого человека, такого же гордого собой, как Ахматова, прекрасно обрисован Найманом: “В ее фотоальбоме был снимок Недоброво, сделанный в петербургском ателье в начале века. Тщательно – как будто не для фотографирования специально, а всегда – причесанный; высоко поднятая голова; чуть-чуть надменный взгляд продолговатых глаз, которые в сочетании с высокими длинными бровями и тонким носом с горбинкой делают узкое, твердых очертаний лицо «портретным»; строго одетый – словом, облик, который закрывает, а не выражает сущность, подобный «живому» изображению на крышке саркофага”[36]36
  Найман. С. 116.


[Закрыть].

В своих стихах Ахматова с нежностью говорит о Недоброво, скончавшемся от туберкулеза в 1919 году. Но выговаривает Борису:

 
Высокомерьем дух твой помрачен,
И оттого ты не познаешь света.
 

Борис также посвятил Ахматовой три стихотворения, в одном из которых выражает боль расставания и сожаление, что его мечта о продолжении их отношений не может осуществиться. Еще одно стихотворение датировано 13 февраля 1916 года:

 
Мне страшно, милая, узор забавных слов
В живую изгородь над нами разрастется,
В трехсмысленной игре тугим узлом совьется:
Кокетства ваш прием остер и вечно нов.
Но как несносен он! Как грустно будет знать,
Что переплет листвы изящной пестротою
Скрывал простор лугов с их теплой простотою.
Деревню бедную, затопленную гать,
Березовый лесок за тихою рекою.
 

В 1917 году Ахматова снова обвиняет своего возлюбленного – на этот раз за то, что он покинул Россию. Сама она была патриоткой и не поддалась на уговоры своей подруги Ольги Судейкиной, танцовщицы и жены Сергея Судейкина, уехавшей во Францию. Танцовщица предсказывала, что Ахматова с ее репутацией “Клеопатры Невы” покорит Париж. Но Ахматова отказалась покидать любимую родину и в негодовании писала Борису:

 
Ты – отступник: за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну.
 

Прощаясь с ним, в январе 1917 года она писала: