Текст книги "Хозяйка Мельцер-хауса"

12

– Если бы я знала, – вздохнула кормилица, опуская ложку в суп, – то ни за что бы не пошла на эту работу.

Прислуга сидела на кухне за обеденным столом. Ели, как всегда, картофельный суп, который теперь заправлялся зеленым луком и петрушкой, выращенными в саду. Те, кому удавалось выловить говяжий кусочек, быстро проглатывали его, чтобы не вызвать зависти у окружающих.

– Мы знали об этом, – призналась Августа. – Разговоры о лазарете на вилле велись давно, но что делать? Решают господа, а нам остается повиноваться.

Эльза с наслаждением жевала хлеб, который перед этим обмакнула в суп. У каждой из них был свой хитрый прием, помогавший утолить зверский голод: Августа сначала съедала суп, а потом хлеб, Ханна крошила его в суп, а Роза клала ломтик хлеба в карман фартука, чтобы съесть его попозже.

– У двух пациентов дизентерия, – расстроенно размышляла Роза. – Кто знает, может, привезут еще кого-нибудь с брюшным тифом или воспалением легких. А в доме двое малышей. Я слежу за чистотой, об этом я уже сказала госпоже, но, если дети заразятся и умрут, я не смогу им помочь.

– Вам надо еще тщательнее мыть руки с мылом, – посоветовала Ханна, – и нам всем тоже. Доктор Мёбиус дал такое распоряжение. Он очень строг с нами.

Августа глупо хихикнула и вытерла хлебом свою тарелку.

– Да, доктор Мёбиус может быть строгим, но у него такая ослепительная улыбка.

– Он тебе нравится, не так ли? – Эльза покраснела.

– А почему бы и нет? – простодушно ответила Августа. – Симпатичный паренек. И к тому же молодой, а у нас в стране сейчас одни старики да инвалиды.

– Что с тобой не так? Что-то случилось? – Роза язвительно усмехнулась.

Эльза залилась краской и опустила голову, а Ханна нахмурилась. Роза была довольно дерзкой, но Августа заслужила это. До сих пор, кроме Брунненмайер, никто не мог дать ей отпор. И уж тем более Ханна – она просто теряла дар речи.

– Конечно случилось. – Августа с вызовом взглянула на Розу. – Нет моего Густава. Я думаю о нем денно и нощно.

– А доктору Мёбиусу строишь глазки, – перебила кормилица. – Я видела вчера, как ты крутилась возле него.

– Смотрите-ка, – ревниво протянула Эльза.

Августа поудобнее уселась на скамье, скрестив руки на своей пышной груди. Она крутилась! И как только фройляйн Кникбайн додумалась до такого?

– Я видела вас на террасе – снизу, из зимнего сада. Ты стояла там с доктором Мёбиусом и пожирала его глазами.

– Ну и что? – Августа пожала плечами. – Госпожа поручила мне принести господам медикам кофе. И я спросила доктора Мёбиуса, подать ли ему сахар и молоко или он пьет кофе, ничего в него не добавляя.

Роза и Эльза недоверчиво хихикнули, а Брунненмайер недовольно проворчала что-то о том, что они раскудахтались, как наседки в курятнике, не поделившие петуха.

– А что ты вообще делала у окна в зимнем саду? Вместо того, чтобы работать, высматривала, что делают другие!

– Тихо! – прошипела кухарка и указала на дверь, ведущую в соседнюю комнату, а оттуда в холл. – Фройляйн Шмальцлер.

Августа проглотила слова, которые хотела сказать, Роза тоже замолкла, дабы не настроить хозяйку дома против себя. Фройляйн Шмальцлер было уже под семьдесят, и на вилле она проработала более сорока лет. Она хорошо разбиралась в людях и старалась все делать по справедливости – этим и заслужила большой авторитет. Даже Роза, которая была убеждена, что занимает особое положение в доме, добровольно подчинялась экономке.

– Желаю всем благословенной трапезы.

Все дружно кивнули, желая друг другу того же. Ханна вскочила, чтобы принести плетенку с хлебом, в то время как кухарка налила экономке тарелку супа:

– Поешьте как следует. Куда это годится: из-за работы в госпитале вам и пообедать-то некогда.

Экономка заметно похудела, ее кожа стала светлой, почти белой, а на шее образовались складки, которые не мог скрыть маленький кружевной воротничок на ее темной блузке. Кроме того, с некоторого момента ей потребовались очки, они болтались на шнурке у нее на груди и всегда были под рукой.

– Все в порядке, фрау Брунненмайер. Спасибо, этого достаточно. Лучше добавьте Ханне ложечку, ведь девочка еще растет.

Покачав головой, кухарка положила назад в супницу полупустой половник. У входа в кухню показались две медсестры, они весело о чем-то щебетали. Ханна встала и поставила для них еще четыре тарелки с ложками. Сначала должна была прийти одна пара медработниц, потом другая. Врачам Августа уже отнесла обед, они ели в маленькой процедурной среди мазей, бинтов и всевозможных сверкающих инструментов.

– Завтра, вероятно, поступят еще десять пациентов, – предположила Шмальцлер. – Зато лейтенант фон Дорнфельд отправится домой, а через несколько дней и рядовой Зонтаг, и молодой художник.

– Лейтенант фон Дорнфельд – это ведь тот самый блондин с усиками, который несколько дней назад заблудился в парке, не так ли? – заметила Роза. – Предприимчивый молодой человек. К сожалению, плоховато ориентируется на местности. Недавно он по ошибке направился к домику садовника. Благо я была рядом и показала ему правильный путь.

С этими словами она пристально посмотрела на Августу, та сидела, крепко сжав губы, чтобы в сердцах не сказать ничего лишнего. Какая же злыдня эта Роза, нет слов!

Фройляйн Шмальцлер добавила, что лейтенант фон Дорнфельд, насколько ей известно, помолвлен и через несколько недель поведет невесту к алтарю. Только бы война поскорее закончилась – победоносно для империи – и оправившимся от ран не пришлось бы снова идти на войну.

– Такие трогательные истории можно здесь услышать, – вздохнула она. – Особенно когда солдаты в бреду. В эти моменты им так хочется излить душу.

Ханна подумала о молодом лейтенанте, который гулял по парку и, очевидно, хотел выговорить печаль в садовничьем домике у Августы. Мужчины такие опасные существа, они слишком подвержены инстинктам. Таким был ее отец, он часто избивал ее и братьев, которые, стоило им подрасти, тоже обошлись с ней жестоко. Даже двое младших. Однако хуже всего были мужчины, которых мать иногда приводила домой. Правда, они оставались только на ночь и уходили рано утром, но какими же грубиянами они были. Когда ей было одиннадцать, один из них схватил ее и прижал к стене, но в этот момент мать набросилась на него как фурия, и он отпустил ее. Ей снова вспомнился молодой военнопленный, черноволосый парень с горящими темными глазами. Конечно, он ничем не отличался от других. Жадный, грубый, возможно, он тоже мог рассвирепеть и побить женщину. Конечно, мог, ведь он был русским. Тем не менее в его взгляде было что-то мягкое, нежное и утешающее. Именно поэтому она подарила ему булку. Булку, которую украла. Может быть, он еще помнит ее?

– Десять новых пациентов? – недовольно нахмурилась Эльза. – Ну, надеюсь, среди них нет тифозных. Или страдающих оспой. Я слышала, что есть еще и холерные.

– Это все чепуха, Эльза, – возразила экономка. – Брюшной тиф, к сожалению, встречается, дифтерия тоже, но оспы и холеры нет. Зато существует опасность воспаления легких и ребер, ожогов и этих ужасных ран от гранат.

Она вздохнула и отодвинула от себя тарелку. В эти тяжелые времена каждый должен сделать все, что в его силах, чтобы поддержать германскую империю. Она хорошо знала, что все служащие виллы загружены работой больше, чем обычно, включая ее саму.

– Я горжусь вами, мои дорогие, потому что я знаю, что каждая из вас будет верна традициям этого дома.

Тем временем две медсестры заняли свои места за столом и ели суп. Они сидели немного поодаль от персонала виллы и не стремились принять участие в их разговоре.

– Ты слышала, как он сказал, что хотел бы стать пианистом? А потом медицина все-таки захватила его, – говорила медсестра помоложе. Она была рыжеволосой, а ее лицо было усыпано веснушками. Другая девушка была бледной, светловолосой, с выпученными голубыми глазами.

– Нет, правда? Я подумала, что он человек искусства. Ты видела его руки?

– Руки художника. С такими нежными, длинными пальцами, и кожа такая гладкая…

Нетрудно было догадаться, о ком шла речь. Уж во всяком случае не о докторе Грайнере. Ханна увидела, как Августа толкнула Эльзу в бок: та, раскрыв рот, следила за разговором медсестер.

– Что ты тут расселась? За работу!

Белье на уличной веревке высохло. Простыни, наволочки и ночные рубашки нужно было гладить, а бинты перемотать, чтобы использовать их снова. Ханна поставила грязные тарелки одна на другую и отнесла их к мойке, а повариха подняла с плиты судок с нагретой водой и налила немного в таз для мытья посуды. Фройляйн Шмальцлер тоже хотела было подняться и пойти в лазарет, чтобы проверить, все ли в порядке, как на кухне неожиданно появилась гостья.

– Мария Йордан, здравствуйте! – удивилась повариха. – У вас снова выходной? Я имею в виду, вы же совсем недавно были у нас, в прошлую среду.

– Здравствуйте, – робко поприветствовала всех Мария Йордан. – Здравствуйте, фройляйн Шмальцлер. Как здорово, что вы вернулись на виллу.

– Ах, фройляйн Йордан, какой приятный визит. Да, я тоже очень рада. Так привязываешься к господам, что нелегко работать долго где-то в другом месте.

– Конечно, конечно. То же могу сказать о себе…

Однако у экономки явно не было ни времени, ни желания болтать, поэтому она, только пригласив Марию Йордан присесть, поспешно ушла.

– У меня есть тарелка супа. Хотите? – предложила кухарка.

– Если можно… – скромно ответила Мария. Брунненмайер взяла только что вымытую тарелку, провела по ней фартуком, чтобы вытереть досуха, и налила в нее половник супа.

– Это просто картофельный суп, мясо подают только по воскресеньям, – сообщила она, ставя тарелку перед ее носом.

– Благодарю вас, фрау Брунненмайер.

Изголодавшаяся, она без остановки черпала ложкой суп и, съев все до дна, даже соскребла с тарелки остатки.

– А что, у фон Хагеманнов больше не готовят, раз молодая жена Хагеманна теперь больше живет на вилле, чем в своей квартире?

Мария Йордан бесшумно откашлялась: для нее громкая отрыжка была недопустима. Подобное себе могли позволить лишь садовник или кухарка.

– А кому готовить-то? – Она вздохнула. – Повариха уволилась несколько недель назад. Остались только я да служанка.

– Так-так, – пробормотала Брунненмайер. – Но себе-то вы можете что-нибудь приготовить. Супчик. Или картошку пожарить с яйцом.

У Марии вырвался короткий, легкий смешок, как будто кухарка сказала какую-то неприличную шутку. Что? Суп? Картошку? Яйца? Да в квартире фон Хагеманнов этого и в помине нет. Разве что пара краюшек хлеба, овсянка и остатки манки. Ну, и что из них готовить?

– Вот уже несколько недель, как госпожа вообще забыла про нас. Она питается на вилле: здесь у нее госпиталь, здесь она нужна, а вечером, когда приходит домой, валится с ног, и ей уже не до разговоров.

– Но должна же она выдавать служанке деньги на хозяйство.

– Ни гроша. Вот уже три месяца. Ничего. Мы живем на свои деньги.

– Пресвятая Дева! – застонала Брунненмайер. – А я всегда думала, что Элизабет Мельцер хорошая хозяйка. Когда господин директор лежал в госпитале и его жизнь была на волоске, а его жена Алисия оставалась с ним, то за домом присматривала Элизабет. И она вполне справлялась с хозяйством.

Мария Йордан недоверчиво посмотрела на медсестер, они как раз заканчивали смену. Сидевшие за столом женщины, которых обслуживала Ханна, были намного старше своих коллег. Они показались ей по-мужицки крепкими, почти неотесанными, явно не из благородных. Это были работницы с широкими покрасневшими руками и с мускулатурой, под стать мужицкой.

– Молодая фрау фон Хагеманн скрывается от проблем, прямо как страус, который прячет голову в песок. – Она повернулась к Брунненмайер. – Если так будет продолжаться, то она просто увязнет в долгах.

Повариха молчала. Уже ходили разговоры, что благородное семейство фон Хагеманнов было по уши в долгах. Однако она и не подозревала, что все обстояло настолько худо.

– Мы ведь так давно знаем друг друга, мы обе. – Мария Йордан льстиво улыбнулась. – Не один десяток лет ужинали здесь вместе, выручали друг друга…

– И ругались, Йордан. И не мало…

Мария Йордан водила руками по столу, словно разглаживая белье, и продолжала уверять, будто всегда питала особую симпатию к поварихе.

– Милые бранятся – только тешатся. Как говорят в народе. А между нами так и было, фрау Брунненмайер.

Повариха отошла и нагнулась за поленьями. Сейчас придут Августа с Эльзой гладить постельное белье, так что нужно разогреть плиту для утюгов.

– Я бы с удовольствием вернулась на виллу. – Мария Йордан горестно вздохнула. – Вот если бы вы могли замолвить за меня словечко, Брунненмайер.

Повариха открыла задвижку печи, просунула три полена, подвигала их железной кочергой и снова закрыла. Потом она не спеша поставила кочергу на место и напомнила:

– Вы же сами хотели уйти с виллы. Ну что мне еще сказать?

В окно Мария Йордан увидела Эльзу с корзиной, доверху наполненной бельем.

– Уже четыре месяца я не получаю зарплату, – тихо призналась она. – Гадаю на картах где только можно. На эти деньги питаемся я и Герти, служанка. А если фрау Хагеманн и завтракает дома, то ест хлеб, купленный на мои деньги. Вот так. Видит Бог, я так привязана к семье Мельцер…

– Все это, конечно, ужасно. Это позор для семьи, и надо что-то делать, пока дело не дошло до скандала, – проворчала Брунненмайер. Тут распахнулась дверь на кухню и через нее протиснулась Эльза с огромной корзиной белья в руках. – Попробуйте сходите к Шмальцлер.

Мария Йордан горестно кивнула. Да, это был, пожалуй, лучший выход. Если экономка откажет ей, можно поговорить с госпожой Мельцер. Та раньше была высокого мнения о ней. Раньше – это до того, как Мари выгнала ее. Та самая Мари из приюта, которая именуется теперь фрау Мельцер-младшая. Вот как все может сложиться в жизни. Однако она, Мария Йордан, уже однажды потеряв все, в конце концов хорошо устроилась, получив должность камеристки. Может, ей и во второй раз удастся выбраться из нищеты и долговой ямы.

– О, Мария Йордан! – удивленно воскликнула Эльза, ставя на стол свою корзину. – Будешь гадать? Сегодня выложу тебе целую марку, если расскажешь о моем будущем.

Йордан была озадачена этим неожиданным предложением. К ее огорчению, она никак не могла принять его. Элеоноре Шмальцлер это не нравилось, однажды она даже запретила ей гадать, назвав это дело «не христианским, языческим ремеслом». К счастью, Эльза не стала настаивать, а принялась сматывать выстиранные льняные повязки.

– Доктор Мёбиус уже спрашивал про них, – с сияющими глазами произнесла она, – Надо поторапливаться.

Когда в кухню вошла Августа, держа на руках двухлетнюю светловолосую Лизель и Максла, Мария Йордан сказала, что пойдет пройдется по парку.

– Только не распугай пациентов! – прокричала ей вслед Августа. – Во второй половине дня господа офицеры проводят время в парке, где они могут незаметно выкурить сигаретку-другую.

Марии Йордан пришлось проделать немаленький путь, чтобы через парк попасть на террасу, где, как она полагала, находилась Элеонора Шмальцлер. Дело в том, что теперь во дворе был разбит большой огород, где росли белокачанная капуста, салат, редис, зелень, лук и морковь, и кажется, даже вились горох и стручковая фасоль. Старый Блиферт подметал узкие тропинки между грядками веником из прутьев, который, похоже, сам и смастерил. Он помахал Марии, и она помахала ему в ответ. «Ну хоть кто-то благосклонен ко мне», – подумала она, и это ее хоть как-то обнадежило.

О, как же она сглупила, отказавшись от своего положения на вилле! Она отказалась от стабильной жизни просто потому, что у нее не было желания подчиняться молодой женщине, которая раньше была ниже ее по статусу, а теперь стала ее госпожой.

Среди буйно разросшегося кустарника она действительно заметила двух молодых людей, медленно идущих по посыпанной песком дорожке парка. Один их них – с перевязанной правой рукой – был одет в униформу, на другом были рубашка и длинные штаны, а перевязана была голова. Они курили.

Обойдя большой куст можжевельника, Мария Йордан увидела террасу. Какое печальное зрелище! Там, где в прежние счастливые времена пили кофе в кругу семьи, летними вечерами при свете зажженных факелов отмечали праздники, теперь стояли три койки, на которых неподвижно лежали больные. Другие расположились на плетеных стульях и беседовали друг с другом, большинство из них были с повязками и на босу ногу. Молоденькая медсестра вела по лужайке одного пациента, она разговаривала с ним, а он протягивал руки, чтобы потрогать веточки молодого бука. Вероятно, бедняга потерял зрение.

Она осторожно подошла к террасе, приветливо кивнула изумленным медсестрам и спросила о фройляйн Шмальцлер.

– Она в процедурном кабинете. У нее совещание с врачами. Вы ее знакомая?

Ей предложили стул и попросили подождать. Марии Йордан ничего другого не оставалось, как последовать этой просьбе. Казалось, она целую вечность просидела под палящим солнцем, поэтому была бесконечно благодарна, когда один из пациентов, коренастый мужчина средних лет, предложил ей стакан воды.

– Подвиньте стул немного в тень, – посоветовал он, улыбаясь. – Сегодня очень жарко.

Солдат представился. Его звали Себастьян Винклер, раньше он работал учителем и жил в деревне неподалеку от Нюрнберга. Недавно ему ампутировали правую ногу. Безобидная царапина, которую он поначалу едва заметил, воспалилась, потом нога начала опухать, появились адские боли: доктор диагностировал заражение крови. Еще чуть-чуть – и было бы уже поздно.

– Таким образом человек может погибнуть не только от врага. – Он покачал головой. – Просто по собственной глупости и неосторожности.

Он на все лады расхваливал лазарет. Врачи превосходные, а как они стараются, особенно молодой доктор Мёбиус. А медсестры – все они добровольно выполняли эту работу, не имея медицинского образования, и проявляли такую сноровку и любовь к делу, что заслужили особую благодарность. Молодая фрау фон Хагеманн даже принесла ему несколько книг из домашней библиотеки, ведь он очень любил читать. Солдат спросил Йордан, знакома ли она с новеллами Теодора Шторма, на что она ответила отрицательно. Разговор казался ей несколько утомительным прежде всего потому, что ей постоянно приходилось следить за дверью процедурного кабинета, чтобы не пропустить Элеонору Шмальцлер. Но как это часто бывает, в тот момент, когда Шмальцлер вместе с двумя врачами вышла из процедурной, Мария Йордан отвлеклась, бросив взгляд в сторону зимнего сада. Там стояла особа с длинным носом и маленьким ртом и с любопытством смотрела на террасу. Никогда раньше она не видела эту женщину – неужели Мельцеры взяли новую камеристку?

– Фройляйн Йордан! Вы ждете меня?

Она вздрогнула, а из головы вдруг абсолютно все вылетело. Все разумные доводы, которые она придумала, оправдания, отговорки, запутанные формулировки – все это куда-то исчезло.

– Да… да, я… я ждала вас, фройляйн Шмальцлер, – робко сказала она. – Дело… дело в том, что я…

Она встала и подошла к Шмальцлер поближе, дабы не все на террасе услышали, по какому делу она здесь. Она лепетала, как пятилетняя девчонка, ей казалось, что за время ожидания солнце успело растопить ее мозги.

– Да, понимаю, – наконец сказала Элеонора Шмальцлер и повернулась к медсестре, задавшей ей вопрос.

– Три кровати теперь можно застелить свежим бельем, Герта. И помогите лейтенанту собрать вещи.

– Он хотел бы попрощаться с вами, фройляйн Шмальцлер.

– Я сейчас приду.

Мария Йордан стояла на одном месте в ожидании ответа и уже забеспокоилась, не забыла ли Шмальцлер про нее.

– Я не могу рекомендовать вас в качестве камеристки, фройляйн Йордан, – наконец обратилась к ней экономка. – Но я могла бы предложить вам работу портнихи. Пока. На первое время.

– Это… это было бы очень любезно с вашей стороны.

13

Гумберту больше всего на свете хотелось влепить себе оплеуху. И не одну, а сразу две, по обеим щекам. А еще пнуть себя под зад. Вот дурак набитый! Отдал честь господину майору. Лихо, без запинки, как учили.

– Действительно, – сказал майор фон Хагеманн, пристально глядя ему в лицо. – Гумберт. Или я должен сказать: Гумбертина?

Он усмехнулся какой-то странной усмешкой, какую Гумберт никогда раньше не видел на его лице. Эта была усмешка прожженного, порочного, злобного человека. Гумберт размышлял, еще было не поздно подхватить подол юбки и бежать отсюда со всех ног. Однако он никак не мог ни на что решиться и стоял на месте как вкопанный.

– Что ты здесь делаешь? А?

Майор все еще ухмылялся, оглядывая его с головы до ног, и, похоже, сгорал от желания сорвать с головы «девочки» чепец. Он сдерживался: за ним могли наблюдать из окон замка и сделать неправильные выводы.

Гумберт решил сказать правду. Он всегда был невысокого мнения о Клаусе фон Хагеманне, но все-таки тот был в родстве с Мельцерами. Может, благодаря семейным узам, он смилостивится и замнет это дело.

– Я… я совсем помешался, господин майор… совсем обезумел. Они хотели отправить нас на фронт. В окопы… А я падаю в обморок, если просто чувствую, что сейчас взорвется граната. – Фон Хагеманн спокойно слушал его оправдания, в то время как его глаза скользили по окнам первого этажа, как будто что-то там искали. Или кого-то. – …это не моя вина, господин майор. Просто это происходит со мной, когда я слышу гул, грохот, треск. Этот глухой шум, когда снаряд врезается в землю. И взрывается… Однажды я просто шел. Больше ничего не помню. Товарищи, должно быть, несли меня, сначала они подумали, что я убит…

Теперь майор нашел то, что искал, и победная улыбка тронула его лицо. Приложив руку к фуражке и слегка наклонив голову, он поприветствовал кого-то, но уже не по-военному лихо, а любезно и красиво. Это был мужской привет, явно адресованный даме.

– …они избили меня до полусмерти, господин майор. Потому что они подумали, что я симулирую. Но это не так. Просто я не пригоден к военной службе… Я слишком чувствителен… А кого я вообще не выношу… так это крыс…

Должно быть, та особа наверху, у окна, удалилась, потому что очаровательная улыбка майора сменилась презрительным выражением.

– Так ты дезертировал, верно?

Какое страшное слово. Гумберт знал, что дезертиров ждет смертная казнь. Петля. Пуля в затылок. И все – конец.

– Нет-нет, господин майор! – взволнованно воскликнул он. – Я же вам сказал: совсем помешался в рассудке. Не знаю, что на меня нашло, зачем я надел эти платья.

– Да неужели? – с иронией в голосе произнес фон Хагеманн. – А я думал, что ты давно носился с этой мыслью – переодеться в бабу.

Снова эта обидная ухмылка. Злорадная и порочная. Что это был за человек, зачем он ему доверился?

– Простите, господин майор, но эта мысль никогда не приходила мне в голову. Клянусь. Я не такой, каким вы, возможно, меня представляете.

Фон Хагеманн слегка раздраженно поднял брови, но решил не вдаваться в подробности. Куда важнее для него был другой вопрос:

– Как давно ты здесь?

– Со вчерашнего вечера, господин майор. Но заметили меня только сегодня утром.

Взгляд майора стал более напряженным, казалось, он хотел им просверлить лоб Гумберта насквозь. Это был взгляд, вызывающий страх.

– А что господа? Неужели графиня приняла тебя на работу?

– Нет-нет, господин майор. Я вообще пока не видел никого из господ.

– Но с прислугой ты уже поболтал, так ведь?

– С женщинами на кухне.

Щеки фон Хагеманна дернулись, он бросил быстрый взгляд в то самое окно, а затем приказал тихим голосом:

– За мной. В мою машину. И больше никаких спектаклей, ясно?

Гумбертом овладело смутное чувство, что он допустил какую-то роковую ошибку, но он не понимал, где была ловушка. Теперь ему оставалось только надеяться на лучшее: он целиком и полностью зависел от этого человека, так сказать, все бросил на чашу весов.

– Подожди-ка, – повелительно прошипел майор. – Оставайся на месте. Сделай вид, будто рассказываешь мне что-нибудь.

Через боковой вход во двор вбежали три служанки, они несли свернутые ковры и плетенные из тростника выбивалки. Кажется, среди них была и та девушка с круглыми голубыми глазами и рыжими локонами. Хихикая и болтая, они пробежали мимо них, сделав книксен майору – на него тот ответил равнодушной гримасой – и направились по мощеной дорожке в сторону замка. Вероятно, там был луг, где сушили белье и выбивали ковры.

– Ну, давай! Пошли-пошли! Садись сзади. Ложись на заднее сиденье. Ну давай же. Еще ниже! И развяжи наконец этот нелепый чепчик.

Гумберт повиновался указаниям. Двигатель машины дважды отказывался заводиться, но с третьей попытки они все же тронулись. Водил фон Хагеманн жестко. Машина подпрыгивала и раскачивалась из стороны в сторону. Когда они проезжали через лужи, брызги разлетались во все стороны, ударяясь об кузов. Гумберта дико швыряло среди кучи пакетов и коробок. Он сделал несколько неудачных попыток развязать ленты чепца, но в конце концов просто оторвал их и стянул с головы нелепый головной убор. Как ни странно, после этого он почувствовал облегчение и осмелился взглянуть по сторонам.

Они ехали вдоль какой-то реки, этот широкий буро-желтый поток, кое-где выходящий из берегов, затопил всю дорогу. Гумберт увидел две баржи, вяло скользящие по воде, а вдалеке парус – возможно, это была рыбацкая лодка. В остальном пейзаж был однообразный: луга и пашни, несколько коров, девушка на другой стороне реки, красные и серые крыши, остроконечный шпиль церкви между ними. Когда солнце заслоняли тучи, бурые потоки воды поблескивали так, будто по ним проплывали осколки стекла. Он не видел майора целиком – лишь плечи и затылок. Только когда кренило набок, можно было разглядеть и его руки, держащие руль. Теперь он был в коричневых кожаных перчатках. Затем Гумберт заметил в зеркале заднего вида полные гнева глаза майора и услышал его лающий голос. Мотор громко тарахтел, из-за этого Гумберт не мог разобрать слов. Он снова лег, испугавшись очередного потока брани.

Поездка длилась недолго, машина подпрыгнула над бордюром, и фон Хагеманн так резко затормозил, что Гумберт проскользнул между сиденьями.

– Эх! Где же он? Черт возьми!

– Здесь… Я здесь, господин майор.

Когда Гумберт наконец с трудом выбрался из-под картонной коробки, фон Хагеманн облегченно вздохнул и кратко объяснил: он боялся, что Гумберт по дороге выпрыгнет из машины. В этом случае его должны были немедленно расстрелять.

– Выходи. Быстро. В этом одеянии ты просто клоун.

Гумберт с ужасом обнаружил, что грузовик был окружен солдатами. Растерянные, ухмыляющиеся, недоверчивые лица, пальцы, указывающие на него. Взрыв хохота, который майор сначала терпел, но затем быстро пресек.

– В камеру. И крепко заприте дверь.

– Слушаюсь, господин майор!

Ступая по мокрой глине, Гумберт прошел в низенькое строение, которое, судя по запаху, было большим коровником. Позади шагали фельдфебель и два солдата с наведенными на него автоматами. Мельком он увидел в полутемной комнате несколько пятнистых коров и телят, которых держали на привязи. Потом он почувствовал вонь коровьего навоза, которая всегда вызывала у него отвращение.

– Оставь его. Ну и трюк! – услышал он чей-то крик. Вдруг все вокруг исчезло в темном кружащемся водовороте, неумолимо затягивающем его все глубже и глубже. Гумберт знал, давно знал, что бороться с обмороком бессмысленно, он просто должен был пережить его, опуститься на самое дно и переждать, пока злодейка-судьба снова вытолкнет его наверх, в тот мир, что решил мучить его до конца.

Когда он открыл глаза, словно после столетнего сна, он увидел золотистый луч света, в котором бесчисленные крошечные существа исполняли изящный эльфийский танец. Некоторое время он наблюдал за этим захватывающим зрелищем, за поднимающимися и опускающимися нежными точками, за их кружением, невесомым скольжением – пока до него не дошло, что это была стайка мошек, танцующих в свете, падающем из окна коровника. Гумберт с трудом распрямился и сел, потер лоб и оглядел свое странное одеяние. К нему постепенно возвращались воспоминания. Его заперли в этой камере, как дезертира, и, скорее всего, повесят.

Он уставился на танцующих насекомых. Эти маленькие мошки прожили всего несколько дней, большинство из них, вероятно, умрет сегодня. Они ничего из этого не знали и не не испытывали страха перед неминуемо приближающимся концом. Им можно было позавидовать. Гумберт попытался представить, каково это – висеть в петле с вывихнутой под тяжестью собственного тела шеей. Все происходило быстро, многие едва шевелились, после короткой борьбы спокойно опустив безжизненные конечности. Он дважды видел издалека, как вешали бойцов бельгийского или французского Сопротивления. Их головы были обмотаны платками. Среди них были и женщины, их юбки развевались на ветру, и он видел их ноги в грубой обуви.

Было слышно, как коровы гремели своими цепями. Гумберт потер ноющее плечо, нащупал на затылке шишку и увидел, что один из пальцев правой руки кровоточит. Как он получил эти травмы, он уже не помнил, но в этом не было ничего необычного: он терял сознание не в первый раз. Камера, в которой его держали, была тесной, с глиняным полом. Стены когда-то были покрыты известью, теперь известка повсюду осыпалась, виднелись красные кирпичи, кое-где торчали ржавый гвоздь или крюк. В углу стояло жестяное ведро, о предназначении которого Гумберт пока предпочитал не задумываться. Вместо этого он подтянул колени, обхватил их руками и уставился на луч света. Этот луч прошел через выбитое прямоугольное окно коровника, пересек маленькую комнату и достиг противоположной стены. Причудливая игра света и тени в этом месте образовала крест. Гумберт посмотрел крест, который постепенно становился все более расплывчатым, и начал дрожать. Небо заволокло тучами, вечерело. Мошки закончили свой экстатический танец, заметив, что поблизости находится живая еда. Это обстоятельство отвлекло Гумберта: какое-то время он был занят, стараясь поскорее прикончить кусающихся крошечных кровососов.

Почти стемнело, он начал замерзать, как вдруг услышал шум автомобильного двигателя. Захлопнулась дверь машины, кто-то отдал короткий приказ, чей-то голос отрывисто крикнул: «Слушаюсь, господин майор!»

Гумберт едва успел приподняться, как скрипнула защелка и дверь открылась. Майор фон Хагеманн приподнял фонарь, чтобы осветить комнату. Вместе с ним в камеру ворвался мерзкий запах свежего коровьего навоза.

– Выспался? – недовольно спросил он, ставя фонарь на землю рядом с Гумбертом.

– Я не спал, господин майор. У меня был обморок.

Фон Хагеманн презрительно фыркнул.

– Может, у тебя еще и месячные есть? Или ты страдаешь мигренью? Мы здесь, на передовой, а не в дамском салоне. – Он закрыл за собой дверь и оглядел Гумберта сверху донизу. – Какой нытик. Крепкий, ловкий парень, здоровый и бодрый – вполне мог бы служить Его величеству императору. Но нет же. У этого господина тонкая натура, он падает в обморок, когда стреляют. Трус, который бежит с поля боя в женской юбке, в то время как другие не на жизнь, а на смерть сражаются за отечество. Тьфу!