Текст книги "Хозяйка Мельцер-хауса"

Напиши мне поскорее, любимый, и прости мне гнев, родившийся только из моей глубокой любви к тебе. От всего сердца прошу тебя подумать, прежде чем отказаться, большего я не требую, решение только за тобой.

С любовью

Мари.

Северная Франция, 15 апреля 1916 года.

Моя любимейшая Мари,

Твое последнее письмо меня очень тронуло, и мое единственное желание – чтобы ты меня простила. В эти тяжелые времена между нами не должно быть никакой злости и никаких обид. Даже если наши ожидания и воззрения расходятся, я страстно надеюсь на твою любовь и понимание.

Немалая доля всех непониманий проистекает от того, что за прошедшие недели у меня практически не было времени написать тебе обстоятельное письмо, чтобы объяснить тебе мое решение. Целыми днями мы находились на огневых позициях, но не было сделано ни единого выстрела, а вчера вдруг наши враги – англичане и французы – превосходящие нас численностью, пошли в наступление на наши позиции. Тяжелая артиллерия, пулеметы и огромное число пехоты против одного маленького кавалерийского дивизиона! Было чертовски страшно, но приказ был отдан коротко и ясно: «Удержать позицию». И мы держались, пока это было возможно. Но чтобы нас не постреляли, как зайцев, пришлось отступать через деревню под огнем пехоты, в нас стреляли прямо из домов. Шрапнель и пулеметные очереди просто гремели в ушах. Потом поступил приказ: «Остановитесь! Возвращайтесь! Снова назад!» Мы повернули и помчались сквозь град пуль к полю, а оттуда в надежное укрытие. Пять моих боевых товарищей и семь коней заплатили своей жизнью. Четыре артиллерийских установки были спасены.

Как тебе объяснить, что я испытываю во время таких событий? Да, они стали для меня буднями, потому что если бы я каждый день ощущал ужас, то мой ум не выдержал бы. Вечером же ты сидишь с товарищем и беседуешь о доме, он показывает тебе фотографии, а утром он уже лежит мертвый в траве, с черепом, раздробленным пулями на куски. Никогда прежде я не испытывал такого единения, такой крепкой мужской дружбы; я узнал ее здесь, потому что каждый день и каждый час мы смотрим в глаза смерти. Мы делим один блиндаж, еду, табак и вино, а также смертельный страх и безумную надежду – выйти из всего этого кошмара целыми и невредимыми. А теперь я должен как трус сбежать, вернуться на родину, в безопасное место? И оставить своих товарищей там страдать одних? Я этого не могу!

Не хочу быть несправедливым, моя милая. Делай то, что ты считаешь нужным, и если судьбе это будет угодно, ты добьешься своего и я вернусь к вам, но со своей стороны ничего для этого я не сделаю.

Это не касается моей тоски по тебе, так же как моей искренней и глубокой любви. Нет, я не лицемерю, любовь моя, ты еще не знаешь меня. Напиши мне поскорее, что прощаешь меня и что сохранишь свою любовь ко мне, даже если твой Пауль снова ничего не понял.

Целую и обнимаю тебя.

Пауль.

9

– Э-э-э!

Сильный пинок в правую голень вырвал Гумберта из мягкой темноты глубокого сна. Он застонал от боли, подтянул ногу, обхватил обеими руками икру и, жмурясь, вгляделся в сияющий свет. Кто-то распахнул дверь чердака. Утреннее солнце бросало яркие косые лучи на сваленный инвентарь, осветив, к сожалению, и то место, где он ночевал.

– Meisje… vagabond…

Он ничего не понял из того, что пробормотал мужчина. Он мог только различить очертания его фигуры, стоящей против яркого утреннего солнца. На нем были широкое короткое пальто и шапка, шел он, сгорбившись, и ноги у него были кривыми. Может быть, этот старик был садовником или просто батраком, работающим здесь, в парке.

Гумберт сел и только в следующий момент вспомнил, что на нем были женская юбка и чепец. Старик принял его, верно, за девушку. Возможно, за бродяжку. Кажется, он что-то сказал про бродяжку?

– Нет… нет, – он пригладил задравшуюся шерстяную юбку, надетую поверх длинных женских панталон. – Я не бродяга. Работа. Я ищу работу.

Кажется, старик его не понял – ничего удивительного, вероятно, он не говорил по-немецки. Это был бельгиец, так что он говорил скорее всего по-французски, как и тот крестьянин, у которого были расквартированы Гумберт и его товарищи. Или все-таки не бельгиец?

– Francais? – осторожно спросил Гумберт. – Parler… travailler…

Больше ему ничего не пришло в голову, он знал всего несколько фраз, которые выучил во время войны. Мужчина в коротком шерстяном пальто сделал два шага навстречу и, наклонившись, стал рассматривать его. Гумберт поспешно отступил назад, чтобы тот не дотянулся до него, но наткнулся на садовый инвентарь, стоявший у стены. С грохотом упала на пол одна лопата, потом другая, задев при этом ручку косы, так что та тоже слетела с крючка. Гумберт не растерялся, кинулся в сторону, а старик отпрянул, но споткнулся о корзины, уложенные одна в другую, и таким образом все же увернулся от острого серповидного клинка косы.

«Ну, теперь я точно все испортил, – подумал Гумберт. – Надо бежать, пока не побили».

Он собрался с силами, смерил взглядом расстояние между ним и стариком, который собирался поднять с пола косу. Воспользовавшись моментом, когда старик нагнулся, он хотел было проскользнуть мимо и выбраться наружу, но совсем забыл про юбку. Старик схватил своими крепкими руками развевающийся подол, почти что сорвав с Гумберта предмет одежды и ухватил его за талию.

– Meisje…

Ухмылка пробежала по его широкому, заросшему седой щетиной лицу, обнажив два желтоватых корешка от зубов, а чувствительный нос Гумберта почувствовал гнилостный запах изо рта.

– Отпустите! – кричал он, отбиваясь.

Старик что-то пробурчал, ехидно засмеялся, уцепился еще крепче и потянул за юбку. Гумберт потерял равновесие и грохнулся, ударившись спиной о какой-то твердый предмет, однако не почувствовал боли, а только одно невыразимое отвращение. Старик набросился на него, крякнул, засмеялся, дернул его за рубашку, ища своими грубыми пальцами что-то, чего не было. Он сердито проворчал и начал шарить под юбкой, желая ощупать ноги мнимой девицы. Тут Гумберту наконец удалось схватить насильника за волосы. Старик дико вскрикнул, Гумберт рванул его за ноги так, что колени уперлись ему в живот. Старик взвыл и, шатаясь, отступил назад. Ругань и оскорбления, изрыгаемые им, Губерт не понял. Тем не менее они были достаточно громкими, чтобы привлечь сюда других обитателей поместья.

– Juul!

– Wie is daar? Juul!

Гумберт собрался с духом и, подобрав подол, рванул из своего убежища в парк. Он остановился за раскидистым кустом можжевельника: надо было затянуть эту дурацкую юбку. Какая сумасбродная идея – переодеться женщиной. Корсетная шнуровка, держащая пояс юбки, ослабла, а чтобы стянуть ее, нужно было развязать узел, что было довольно затруднительно. Кроме того, он порвал вырез рубашки, а прикрывающий плечи платок потерял во время перепалки.

– Ой!..

Он испуганно вздрогнул и, оглядевшись, понял, что за ним наблюдают. Две молодые женщины в крестьянской одежде стояли недалеко от можжевельника, поставив в траву жестяные бидоны, и с веселым изумлением наблюдали за его потугами. Его мгновенно пронзило осознание того, как же нелепо он выглядел – в разорванной юбке и сбившемся на голове чепце. Он поспешно ретировался за куст, чем вызвал взрыв звонкого смеха. «Как ужасно, – подумал он с содроганием. – И как ужасно неловко». Он поправил злосчастный чепец, затянул юбку как смог и задумался, что же теперь делать. Старика он остерегался: тот скорее всего убил бы его, если б смог. Женщины, напротив, казались ему благодушно настроенными, и хоть они и смеялись, но не боялись его. Интересно, что у них в бидонах? Скорее всего, молоко. Свежее жирное коровье молоко. А где молоко, там и сливочное масло. И сыр. Может, и хлеб, и жареная курочка? Несмотря на только что пережитый ужас, он почувствовал, как у него заурчало в желудке. Со вчерашнего утра во рту не было и маковой росинки.

Стоя невдалеке от своего укрытия, Гумберт слышал, как старик причитал и ругался, а женщины спрашивали о произошедшем, удивляясь и смеясь своими звонкими голосами. Что он им ответит? Что он попытался изнасиловать бродяжку, спрятавшуюся в садовой сторожке? Ну конечно же нет. Он наверняка перевернул все с ног на голову, изобразив из себя невинного беднягу, на которого напала какая-то наглая бездомная.

Гумберт еще немного постоял, прислушиваясь. Он совсем продрог в этой непривычной одежде, так что надо было решать, что делать дальше: улизнуть или же взять быка за рога. В конце концов урчащий желудок одержал победу. Он еще раз поправил рубашку, чепец и юбку и направился из своего можжевелового укрытия туда, откуда доносились голоса.

Они только что вышли из сторожки: небось старик показывал женщинам следы борьбы. Та, что поменьше, первая увидела его, показывая рукой в его направлении, другая же в испуге зажала себе рот. Он так и подумал. Этот старый развратник наверняка очернил его в глазах девушек, представив сумасшедшим маньяком, поэтому они боялись его.

– Привет!

Он постарался придать своему голосу звонкий боязливый тон, что ему великолепно удалось. Он видел, как женщины робко посмотрели друг на друга, обменявшись какими-то фразами. Вообще-то, они были весьма хорошенькие, эти бельгийские деревенские бабенки. Пышненькие, с маленькими носиками и губами, пухлыми и свежими, как вишенки. Волос не было видно – на головах у них были цветные платки. Старикан что-то пробурчал, но они пропустили это мимо ушей.

– Пожалуйста… Please… S il vous plait… Я ищу… работу. Travailler… Я могу хорошо работать … bon travail…

Старый пень, махнув рукой в его сторону, прокричал что-то непонятное. Вероятно, он советовал ему убираться отсюда. Женщины казались нерешительными, та, что повыше, покачала головой, а потом засмеялась.

– Hoe heet jij?

Он не понял, что она имела в виду. Остановился и уставился на нее, всем своим видом как бы спрашивая, что она сказала. Может, они хотели узнать, кто он.

– Гумб… – он запнулся, чуть не выдав себя. – Берта… Меня зовут Берта… Берте…

Они начали перешептываться, жестикулировать, хихикать, потом наконец та, что повыше, знаками позвала его.

– Viens… tu parles francais? N`aie pas peur… Viens…

Он бы с удовольствием последовал за их приглашением, но рядом с женщинами все еще стоял старик в своем коротком, потрепанном в драке шерстяном пальто, и выглядел он отнюдь не миролюбиво.

– Он хочет избить меня… – сказал Гумберт.

Теперь они окончательно поняли, что его родной язык немецкий. Лицо старика помрачнело еще больше, а женщины вопросительно смотрели друг на друга. Немка в такой странной одежде, бродит совсем одна и спит в чужих садовых сторожках.

«Теперь меня примут за шпионку, – в отчаянии подумал Гумберт. – А как иначе? Глупо ждать, что меня тут пригласят работать дворецким».

– Пошли, – сказала маленькая женщина. – Хочешь есть? У нас есть еда. Пошли!

Они пошли к тому месту, где оставили молочные бидоны, то и дело оглядываясь. Гумберт шел за ними. Ему зверски хотелось есть – и голод поборол страх. Все будет хорошо. Женщины были милые и безобидные, вероятно, работали прислугой в замке. То есть они такие же, как и он. Почему бы тогда им не поладить, ведь они делали примерно одну и ту же работу. Несколько раз он оглянулся, чтобы убедиться, что старик не шел за ним и не собирался снова напасть, но его мучитель остался в своей сторожке.

Замок вблизи оказался совсем не таким впечатляющим, каким он был в его воспоминаниях. Когда они проезжали мимо на конях, это сооружение с тремя флигелями показалось ему безупречно белым и почти совершенным в своих пропорциях. А теперь он увидел отвалившуюся штукатурку внизу и разбитые окна, заделанные картоном. Когда они проходили через служебную дверь, петли ее заскрипели, да и сама она была покороблена от влаги, однако в нос ему ударил такой чудный аромат, что он тут же забыл про все остальное. Это был аромат кофе и свежеиспеченного дрожжевого печенья, карамели, миндаля, изюма… От голода у него закружилась голова, а рот наполнился слюной так быстро, что пришлось ее сглотнуть. Он уставился на длинный стол, за которым стояли несколько женщин, склонившись над желтоватым тестом, которое они мяли и формовали. Головы их были покрыты платками, а лица покраснели от напряжения. В середине стола стояло несколько черных противней, на них лежали баранки и кренделя, плетенки и скрученные из теста улитки.

Когда он вошел, все, тотчас подняв головы, уставились на него, а после начали расспрашивать его и болтать между собой. Они смеялись, качая головами, ругали и унимали друг друга, потом снова смеялись и шептались, толкая друг дружку в бок.

У него уже был опыт общения с женщинами на кухне. Они могли быть болтливыми и обозленными, но по отношению к чужаку они всегда держались вместе. Ну что они с ним сделают?

– Садись… сюда… осторожно! Здесь мука…

По-немецки они говорили только когда хотели. Ему велели пройти мимо разминающих тесто женщин на другой край длинного стола и усадили на табурет, поставив перед ним чашку и тарелку со свежевыпеченными круглыми булочками с изюмом и желтым жирным маслом.

– Mange… tu as faim, hein? Ты голодна, Берте…

Почему они сейчас весело рассмеялись, он не понял, но ему было все равно. Он вгрызался в свежую выпечку, жевал, смаковал, запивал большим глотком кофе с молоком, блаженно постанывая. Он намазывал маслом откушенную булочку, снова жевал, глотал и чувствовал, как кусок булочки проскальзывал в его желудок. Ему чудовищно хотелось съесть еще одну булочку, и еще, и еще одну. Утолив первый голод, он заметил, что женщины непрерывно наблюдали за ним, поддразнивали, говорили о нем всякую всячину, скорее всего, не предназначенную для его ушей. А он приветливо улыбался им, продолжая пить и есть. И так он смял несколько булочек с изюмом, потом два ломтя хлеба с маслом и ветчиной, большой кусок сыра и какой-то пенистый сладкий десерт, состоящий из сливок, сахара, взбитого белка и ванили. Это была просто пища богов, божественная амброзия. Какие прелестные женщины! Они все были коренастыми, с короткими руками и круглыми лицами. Они стояли и сидели вокруг стола, свежие, как спелые яблочки, пробегали через кухню, проносили кувшины и бидоны, разжигали в печи огонь. Он блаженно потянулся, живот его и вправду немного вздулся, при всем желании съесть еще что-нибудь он больше не мог. Теперь бы поспать чуток. Может, они позволят ему растянуться на скамье рядом с огромной печью? Прогнать бы черного кота, дремавшего там…

– Спасибо, – сказал он всем. – Merci beaucoup. Так много и так вкусно. Огромное спасибо…

Они закивали ему и, обрадованные тем, что он теперь доволен, лукаво перемигивались. Что-то все-таки было у них на уме, но он слишком устал, чтобы думать об этом. Здесь было так мирно, он тут же вспомнил виллу Мельцеров. Вечера с посиделками на кухне, с едой и болтовней. Вспомнил повариху Фанни Брунненмайер. Добрая душа, она относилась к нему, как мать. Посылала ему посылки. Наверно, их сейчас отправляют назад с припиской: «солдат Гумберт Седльмайер пропал без вести». Бедняжка Фанни. Ему как-то надо изыскать возможность послать ей весточку, но очень осторожно…

– Ну что, сыта? – спросила одна кухарка.

Она была здесь, пожалуй, самой привлекательной из всех женщин, у нее были круглые голубые глаза и ямочки на щеках. Из-под платка выглядывали маленькие рыжеватые завитки.

– Да, сыт, – подтвердил он и кивнул. – Спасибо огромное. Я чуть не умер с голода.

– Ты хочешь работать?

«Ага, – подумал он. – Они не такие глупые, они попросят меня отработать обед. А почему бы нет? Может, они будут довольны мной, и я смогу остаться здесь».

– Работать, – сказал он тоном, полным решимости. – Да. Travailler. Beaucoup travailler.

– А что ты можешь?

Что-то в ее глазах сбивало его с толку. Они блестели так, как будто у нее были какие-то задние мысли, которые она с трудом могла скрыть от него. Он быстро посмотрел на стоящих вокруг него женщин и понял, что они напряженно следили за их разговором. Только на другом конце кухни две девочки тащили тяжелые металлические ведра, а все остальные собрались вокруг него.

– Да много чего, – ответил он. – Мыть посуду, носить воду, накрывать на стол, чистить овощи, стелить постель…

Он старался избегать упоминания тех дел, которые были ему неприятны. К их числу относились вытирание пыли или мытье полов. Он также не любил выбивать ковры, а уж чистка печи вообще была для него пыткой.

– Хорошо, – сказала она. – То есть ты любишь делать чистую работу, а не грязную, так?

Они что, за дурака его принимают? Он поспешил заверить, что готов выполнять любую работу.

– Но для чистых работ ты слишком грязная, Берте…

– Слишком… слишком грязная, – бормотал он, заикаясь и все еще не понимая до конца.

– Поэтому мы должны тебя сначала отмыть.

Две крепкие бабенки подхватили его под руки с обеих сторон, он дергал руками и ногами, пытаясь вырваться, но тщетно. Под радостный смех ехидных баб они повели строптивую Берту в бельевую. Маленькое помещение заволокло теплым туманом, тут стоял котел, в котором кипятили воду, затем этой кипящей водой наполнили купель, потом подлили холодной воды, чтобы было приятно купаться.

– Ну иди же. Мы тут все девочки…

– Нет! Отпусти! Отпусти, ведьма! На помощь!

Он сделал несколько отчаянных попыток увернуться от издевающихся, дразнящих его баб – все напрасно. Сначала с него слетела юбка, потом рубашка, башмаки он потерял при неудавшейся попытке к бегству, а напоследок лишился и чепца. В конце концов остался только один путь к спасению – и он храбро прыгнул в наполненную водой ванну. Гумберт сидел в ванне, хорошенько намыливался и упрямо отказывался снять длинные белые женские панталоны.

Какие же коварные были эти бабы. Деревенщины, однако с ними надо быть начеку. Хотя сейчас, когда он, как пойманная курица, сидел в ванне, они смягчились.

– Comme tu es joli, mon petit…

– Какая же ты нежная маленькая девочка…

– Держи. Это для твоих волос, чтобы ты пахла розами, Берте…

Они смазывали его разными эссенциями, мыли ему голову, терли плечи, грудь, спину, и только когда одна из женщин хотела запустить свои пальцы слишком далеко, он запротестовал.

– Ах, она стыдится… la pucelle… девственница.

– Он еще поумнеет, маленький дурачок.

Мир просто превратился в какой-то сумасшедший дом. Он сидел в пенистой купели, и его ощупывали нежные женские пальцы, в то время как на фронте в окопах сражались и умирали, взрывались гранаты, в трясине истекали кровью люди и звери. Это был какой-то сон, дурацкий, безумный кошмар, в котором перемешались вещи, совсем несовместимые.

Они сочувствовали ему. Прикрывшись большим банным полотенцем, он вышел из воды, снял мокрые подштанники, умудрившись сделать это так, что почти никто не видел. Они положили для него женскую одежду, эти хитрющие бабенки, не забыли даже про огромный старомодный корсет, нижнее кружевное белье, вязаные шерстяные чулки и что-то, чертовски напоминающее ночной чепчик. У Густава не было выбора, так что пришлось надеть все это, правда, кроме корсета, которым он пренебрег. Зато юбка и льняная блузка подошли ему так, будто были сшиты на заказ, и деревянные башмаки оказались не такими неудобными, как он боялся.

Наконец они перестали смеяться и дразнить его, оставив в покое. Они снова принялись за свою работу, а водой после купания помыли пол. Потом принесли для него только что испеченную стряпню. Красотка с рыжими завитками исчезла, должно быть, она прислуживала господам наверху. Женщина постарше вручила ему корзину и объяснила довольно многословно на фламандском, французском и плохом немецком, что ему надо принести дрова для печи на кухне.

– А где?

Размахивая руками, она показала ему, что он должен сначала выйти во двор, пойти направо, потом еще раз направо, и там будут дрова. Густав посмотрел на корзину: она была довольно грязной. Для такой работы его было совсем не обязательно мыть.

Казалось, они все-таки приняли его у себя, хотя бы на время. Если все будет хорошо, возможно, и господа возьмут его служанкой. Бегать в этом одеянии было не очень-то весело, к тому же они явно поняли – никакая он ни женщина. Эти бабы взяли его в оборот, поймали и держали его здесь, как петушка в клетке, к их общему удовольствию.

Как бы то ни было, это было лучше, чем сидеть в сыром окопе посреди крыс и разрывающихся вокруг снарядов.

Зажмурив глаза, он смотрел на косые лучи солнца. Между плит серого булыжника во внутреннем дворе уже пробивались первые одуванчики и травка, блестели лужи, под одним из платанов стояла армейская машина. Ему надо было обойти флюгель здания, чтобы выйти в парк. В самом деле, у стены небольшой пристройки Густав увидел штабель дров. Прежде чем наполнить корзину, он быстро осмотрелся по сторонам: он боялся, что противный старик мог быть где-то рядом, но никого не было. Среди кустарника порхали дрозды, долбя клювом сухую прошлогоднюю листву, красной стрелой пронеслась через дорожку белочка и исчезла в сплетении голых буковых ветвей. Гумберт положил в корзину поленья, стараясь уместить внутри как можно больше, поднял ее на плечо и понес на кухню.

Он уже дошел до выложенного брусчаткой внутреннего дворика и поставил свою ношу, чтобы открыть дверь в служебный флигель, и тут с ним произошло нечто ужасное. На парадном крыльце замка появился мужчина, который стал спускаться по ступеням во двор. Это был офицер. Немецкий офицер. Майор.

И Гумберт инстинктивно сделал то, что за два года просто вросло ему в плоть и кровь. Он встал по стойке смирно, отдавая честь.

Майор был ошарашен, он остановился и уставился на девушку, которая приветствовала его так, как это сделал бы немецкий солдат. Прищурившись, он сделал несколько шагов и подошел поближе.

– Я что, спятил? – сказал Клаус фон Хагеманн. – Это же… Гумберт!