Текст книги "Как захватить весь мир"

– Даже если речь идет о шампанском? – Жанна уточнила.

– Кстати, о шампанском… С меня – финальный тост! Впрочем, в соавторстве с бутылкой доброго брюта! – Катюшкин констатировала. – Знаешь, несмотря на все неудачные акты экзорцизма, мы не придумали призраков, они реально существуют! Даже если кто-то чуть-чуть женат, а кто-то – алкоголик похлеще девушек, ведущих эту милую беседу. Но… наш пруд с трудом станет домом для рыбки. Свадебные колокола не прозвонят. Мы расплатились по всем счетам и можем выкинуть все квитанции! Хочется сказать что-то громкое, четкое, важное, нагло-пьяное… 4.59. Москва. Россия. Всё, за что мы пили, да сбудется! Все, кто резал по живому, да растают с последним глотком! А я жду тебя в Питере с ответным визитом!

Чокнулись и допили последнее из своих 0,5-литровых стаканов, до дна. Девушка, похожая на стюардессу, уходила в зону посадки, пошатываясь на высоких каблуках, но гордая, но звонкая, как и было задумано.

Я тебя… (далее – неразборчиво)

Витин отец безбожно пил. Всегда. Но ровно в десять каждый вечер был дома. Свекровь научила этому же Марину: надо вырабатывать рефлекс.

Витя пил понемногу, изменял жене понемногу. Но только днем. Дома был в срок, в десять, как положено. Он организовал свой небольшой бизнес по перепродаже расширяющегося бетона. В Мухинское училище поступать не стал. И в театральное на Моховой тоже. Нужно было деньги зарабатывать. Потом всё как-то закрутилось: жена, сын Вадимка (в честь прадеда по материнской линии). Учебные заведения с двух сторон дома так и остались детскими мечтами.

– А помните, Витя в детстве требовал, чтобы мы его называли Винсентом? Как Винсент Ван Гог.

– Потому что он – гений! – Витя пояснил. – Если ты помнишь, мам, я в детстве тоже рисовал.

– Рисовал-рисовал… Только себя-то с ним не сравнивай!

– Элла Вадимовна, ну он же был ребенком! Вот если бы он сейчас требовал себя называть Винсентом, это было бы странно, да! – Марина заступилась за мужа.

– А знаешь, Мариночка, я не удивлюсь!

Нет, Витя не стал бы ничего такого требовать. Он уже всё забыл. И всех.

«Мне кажется, он меня забыл». – Жанна застегивала молнию на кроваво-красном платье. Красной помадой водила по губам, чуть выходя за контур. «Или почти забыл…» Строгий пиджак поверх платья. Жемчуг.

Она приехала к Катюшкину в Петербург с ответным визитом. Но как раз в этот вечер Катюшкин шла на свидание с Лу (скандинав, викинг).

– Прости, прости! – извинялась.

– Ничего, развлекайся! Я тоже пойду прогуляюсь…

…И ноги сами идут в сторону той самой улицы. Но теперь без иллюзий. Так, для галочки. Только посмотреть в его окна, может, увидеть в окне его силуэт, весь собранный на прессе, как пальцы на курке. И когда разжимаются – выстрел! Как птицы с выстрелом срываются с дерева, так же и Жанна… не сорваться бы невзначай. Нет, у нее работа, зарплата, каблуки, съемная квартира, достаточно земли под ногами, чтобы не провалиться, она давно забыла, где в его доме – соль, где лейкопластырь. Это так, для галочки.

В двух из четырех окон в квартире горел свет. Интересно, в каком – кто? Сын, жена, мама, папа. Арчи дома, интересно? А ты? Винсент, ну где же ты?! Впрочем, я ведь всегда тебя находила, и сейчас найду. Стала считать: «Раз-два-три-четыре-пять…» и так до шестидесяти. «Я иду искать!»

Через арку в тесный двор-колодец въехала темная машина, остановилась прямо перед Жанной. Винсент – за рулем, махнул ей рукой: мол, садись!

Она села, захлопнула дверь. Он нажал на газ. Арки – дворы. И ни слова. Пи-пи-пи! – запищало сиденье: не пристегнулась.

– Пищит! Значит, это правда?! Ты реально существуешь? Я тебя не придумал? – он стал ее радостно ощупывать.

Жанна не знала, что сказать, и спросила:

– Что ты здесь делаешь?

– Я-то всегда здесь! Я живу здесь! А вот ТЫ что здесь делаешь?

– …Я тоже всегда здесь. Прихожу каждый день, стою под окнами.

– Да?…

Она стала точь-в-точь Тамара с картины Врубеля, к которой Демон приходит ночью: «Люби меня!». Стройная, тонкая, с копной черных волос, такой тяжелой, что если резко развернуться, можно убить ими птицу на лету. Сейчас Винсент смотрел на нее, как имел обыкновение смотреть в детстве: внимательно, всё замечая. Только слона-то он тогда и не приметил…

Ничего ведь в ней не изменилось: черные глаза на пол-лица, пухлые, красные, как будто вечно воспаленные губы, широкие брови, узкие скулы. Она двигалась всё так же не плавно, рывками, будто всё время собираясь сделать что-то совсем другое… так же рывками она поднимала подол ночнушки, сидя на кровати, тогда, много лет назад. В ней вообще никогда не было никакой женской мягкости, покладистости. Не кошечка. Не мяу-мяу.

Ничего не изменилось. Да ведь она всегда могла убивать птиц взмахом волос, сводить кого-то там с ума…

А тут она впервые была совсем чужая. И этот «кто-то» впервые мог быть он. Сидит, смотрит на него своими черными глазами. Черные глаза – самые опасные! Они поглощают свет и черт знает, что еще поглощают! Не засосало бы с головой и не перекрутило, как мясо на фарш.

Мужчине идет потертость, опыт, флер побитости жизнью. Но в его случае: хук и с левой, и с правой. Маленькие кровоподтеки и внутреннее кровоизлияние, которое убивает медленно, год за годом.

– Ты очень красивая. Раньше ты не была ТАКОЙ красивой. Что с грудью? Накачала?

– Нет. – Она поднесла руки к груди, невольно проверяя.

– Нет? Здорово! Просто спросил. Не люблю силиконовые сиськи. – Подмигнул ей.

…Пауза.

– А ты всегда был красивый. – Она подмигнула в ответ.

Опустила руки на колени. А Винсент держал ладони на руле, широко, вальяжно, чувствительно реагируя на малейшее движение жесткой подвески. Франт. Такие и разбиваются, – она почему-то подумала.

– Столько времени прошло… А призрак Паши всё там же, в окне замка. Наверху, видишь? Ходит по комнатам, светит своим фонариком. Дети растут, живут, умирают, а он всё ходит.

– Конечно, он же – неупокоенный! Его же свои придушили! – Жанна объяснила.

– А может, наоборот, ему спокойно? Просто ходит себе по дому, гуляет…

Винсент остановил машину на углу Невского. Подал ей руку, чтобы выйти.

– Прокатимся? – Кивнул в сторону речного кораблика. – Быстрее! Побежали! – Потянул за собой.

«Держись!» Прыгнули на борт с края пирса, когда уже убрали трап. Сели на скамью у бортика. Отдышаться.

– Ты видел название нашего корабля? – Жанна спросила.

– Нет.

– Как, ты думаешь, он называется?

– Откуда я знаю?

– Предположи! Давай!

– Ммм… Подожди, сейчас сосредоточусь… (закрыл глаза, приложил пальцы к вискам). Первая буква пусть будет «К», последняя «А». Что-то типа: «Каравелла».

Навстречу плыл Lion King, а за ним – Soho.

– Ха-ха! Каравелла! А ты – патриот! – Жанна засмеялась. – Но ответ принят! Посмотрим, когда сойдем на берег!

– Чем мне еще тебя поразить? – Винсент спросил. – Хочешь… не знаю… зажгу фонари?!

– Да, давай!!!

И откуда такая мысль? Как он собрался это проделать? Но только он начал глазами гипнотизировать каждый по очереди, как они раз! – и загорелись ровным рядом вдоль набережной!

«Ааа! Невероятно!» – Жанна была в восторге, хлопала. А Винсент-то знал, что фонари зажигаются ровно в 21.00, он привык доставать такие козыри из рукава, так легко было производить впечатление на девочек: эффективно и без лишних усилий.

Они проплывали под пятнадцатью мостами, собирая, как на иголку, своды и эркеры города, храмы, купола, последнее золото белых ночей… но Винсенту уже не терпелось увидеть буквы на корме. И когда кораблик причалил, он первый спрыгнул на берег:

– Ха! Ну что??? «Капелла»! Почти «Каравелла»! Почти угадал! Первая «К», последняя «А»!!! Ты чувствуешь!? – Запрыгнул на высокий поребрик и шагал по нему. – «Опять я! Всюду я! Просто удивительно! То, что другим дается с трудом, мне дается с легкостью. Я даже летать умею. Но об этом рассказывать не буду, потому что всё равно никто не поверит!»[9]9
  Даниил Хармс.


[Закрыть].

– Тебе нужно в «Битву экстрасенсов», Винсент!

– Чтобы в каждом выпуске угадывать название чего-нибудь?

– Не только. Мне кажется, ты всё можешь!

– Спасибо тебе за доверие, конечно! Ну, не всё… вот что ты хочешь? (Она узнавала эту авантюрную улыбку.)

– Хочу… не знаю… песен и танцев.

– (Пауза.) Ага-ага. Сейчас. Сейчас сообразим, щас придумаем… (Неожиданно.) Танцуйте! – крикнул и щелкнул пальцами.

И – почему нет? По щелчку рядом пронеслась разноцветная цыганская толпа. С бубнами, монистами и чем там они еще звенят? Танцевали, пели: «Видели ночь, гуляли всю ночь до утра! Видели ночь, гуляли всю ночь до утра-а-а!»[10]10
  Виктор Цой, группа «Кино». «Видели ночь».


[Закрыть].

Погалдели и исчезли, как будто не было, только эхо осталось. Жанна подумала, что тоже хотела бы петь с ними на площадях.

– А по воде пройти можешь? – Она вошла в раж.

– Ммм… давай не сегодня с этими божественными замашками!

На сегодня Винсент уже выполнил план.

И вдруг заговорил о чем-то вообще не по плану:

– Хотя, знаешь, мне иногда снятся сны о Боге. И еще про какую-то другую жизнь, какое-то бессмертие. Я спрашивал у мамы, у Марины: что бы это значило? И что мне с этим делать? Но они, по ходу, вообще ничего не поняли. Как и я сам. Но ты-то наверняка знаешь. Вы с НИМ всегда были на одной волне.

– Почему меня не спросил?

– Я собирался. Я за это время даже видел тебя пару-тройку десятков раз, иногда ты проходила мимо, иногда махала рукой. Или даже улыбалась мне из крепких мужских объятий.

– Это потому что для тебя все «из наших» – на одно лицо.

– Нет. Это потому, что я хотел ТЕБЯ увидеть! Просто, ты не знаешь, я много лет провел в трюме пиратского корабля. Различал моря и океаны только по вкусу рыбы, мальков и отрубленных щупалец, которыми меня кормили. Голову не мог высунуть наружу, не то что выйти на связь.

Она хохотала, а он продолжал:

– Я тогда до последнего не верил, что ты уехала насовсем, ты ведь оставила свой запах… Мы с Даней не хотели наш клуб хоронить, хоть он и сдох без тебя. Садились в тайной комнатке, бред какой-то сочиняли. Потом чердак заколотили. Я реально до сих пор повсюду ищу нашу зеленую дверь. Как будто войдешь, и всё будет, как было. Мне двадцать два, Жанн. А я думал, что жизнь, всё, кончилась… а теперь ты появилась…

Она не могла его больше слушать. И поцеловала в губы. Только он не ответил на поцелуй. Такое даже сложно себе представить! Просто сложил губы и приложился к ее губам, как ко лбу покойника! Это кошмарный сон – провалить первый поцелуй с Винсентом! Отшатнулась и стала пальцами стирать помаду с его нижней губы и с подбородка, как улики неудачного преступления.

– Оставь! – он остановил.

– Но как же…

– Скажу, ударился об руль.

Смешно. Обнял ее, держал крепко и долго гладил по волосам:

– Помнишь, я тебе рассказывал мою теорию, что девушек надо использовать по прямому назначению? И хватит с них на этом. Я с тех пор не поменялся, заматерел только, как волк. Я не умею привязываться. Если ты уйдешь, я про тебя и не вспомню. Поэтому я тебя очень прошу, я тебя умоляю… (молчание)… иди! – Выпустил ее из объятий, распростер руки, просто сын Божий.

Она ушла. И не оглянулась. С гордо поднятой головой. Только вот на нее все оборачивались: те, кто шел навстречу, глазели: взрослые, дети… В чем дело? Может, помаду размазала по лицу… посмотрелась в зеркальце: нет. И тут она почувствовала, как за ней тянется шлейф. Красной нервущейся нитью. А кто на другом конце нити? Винсент? А что, если за нее потянуть? «Винсент! Винсент! – нет, Жанн, стой, нельзя, остановись! Он женат, у него сын… Винсент! Хочу-не-могу… Винсент!!!».

Шла по Невскому, повторяла про себя: «Я поверну за угол на Конюшенную, и ты там будешь! Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать!». Он ушел в другую сторону, то есть никак не мог быть на Конюшенной, но разве это важно? Она повернула за угол. «Пятьдесят девять-шестьдесят». Нет. Его нет. Только собаки впереди лают. Пусто и темно.

– Стой! – Винсент обхватил ее сзади за плечи.

…Пауза.

– Жанн, останься! Ты ведь всё понимаешь. Я постоянно вру. И всё равно так и не научился врать. Останься, просто останься!

– То иди, то останься. Определись уже! – Она оглянулась.

– Пошли, пошли! – он взял ее за руку и потянул за собой.

– Повторяю-повторяю по два раза-по два раза, чтобы звучало убедительнее? – она засмеялась.

А Винсент дважды сжал ее ладонь, чтобы убедить-убедить.

…Все эти знаменитые бары… они курсировали от одного к другому. Музыка. Текила за 100 рублей. Винсент заказывал и со словами «ни в чем себе не отказывай!» угощал каких-то иностранцев. 21.59. Позвонила жена. «Машину на эвакуаторе забрали», – он ответил. А дальше – «Мосты, развели мосты!»

В первый раз он нарушил правило. Стыдно ужасно! Впрочем, с каждой текилой – всё меньше. «Поджигай! И еще!»

Теперь, годы спустя, их истории снова не предвещают хэппи энд. Но он собирал губами соль с ее запястий, и вот она закрыла глаза. И сердце останавливалось на вдохе. Или на выдохе, какая разница? Всё, они уже легли на воду, и вот их уносит течение, и теперь уже не вернуться назад. «Отдать швартовые! Свистать всех наверх!!! И даже того парня, который вечно в трюме сидит, да, его тоже!»

Дальше – еще несколько баров, много слов и соли. Кажется, они танцевали, а может, и не они… Кажется, он кому-то звонил: «Привет, слушай, что бы ты сейчас ни делал, уходи из дома! Оставь мне ключ в почтовом ящике. Нет времени объяснять!»

Быстро. В почтовом ключи зазвенели. Еле открыли старую дверь. С полок попадали фарфоровые фигурки. Такая большая любовь.

Кусали губы и видели ночь, а город за окнами уже начинал жить. Они разбросали осколки и пошли босиком. «Если хочешь забрать душу, сделай это сейчас, пока фарфор под ногами хрустит, как печенье. Пока на ладонях запах твоих волос…»

Жанна просыпалась несколько раз от холода. Закрывала форточку и залезала обратно под одеяло. А Винсент вставал и опять открывал. И через раз ей хотелось достать из-под подушки ствол и пристрелить его, через раз – поцеловать в острую ключицу.

Он стал негромко вскрикивать во сне: «Жанна, Жанна…». Ее персональный будильник. Пора вставать.

Какой-то полузаветренный салат из холодильника на завтрак. Босиком по полу, к ногам прилипали крошки и осколки фарфора. Она красила губы красным в темноте. «Включи свет!» Мужские вещи повсюду: брюки, рубашки. Фотографии: вот первоклашка с цветами, вот студент с красным дипломом. Вот он с парнишкой помладше и порыжее. Брат. Вот то ли родители, то ли дяди-тети… Жанна, конечно, узнала Даню. Это означало: они дома у Дани!!! Как???

Винсент разбавлял кофе водкой по привычке, «капельку».

«Мне не надо, спасибо!» – Она занервничала, засобиралась второпях.

Он хватал ее за руки: «Слушай! Чего ты хочешь? Душу мою забрать? Так забирай, давай!» – рвал на груди воображаемую рубашку. А сам до сих пор носит ее крестик. У него всё такие же развернутые плечи и плоская грудная клетка. Она прижалась к его груди губами на прощание. Пять минут на кофе, десять – чтобы придумать хэппи энд.

Им обещали счастье: Винсенту – власть и миллионы, Жанне – славу, карьеру, Париж, Нью-Йорк… Судьба готовила для них что-то неописуемое. Порознь. Принцев и принцесс. По разным берегам… За ней по пятам не поспеет одиночество, за ним – его тоска. Когда он держал ее за руку, у нее всё немело в животе, она становилась влажной, теплой, как река. Она текла бы между его пальцев, и дальше – от запястья к плечу, впадая в глубокие ложбинки, вымывая из него душу. И обратно укладывая на язык…

Поцелуй на прощанье – мол, никто не забыт, ничто не забыто.

Поздно. Шаг, и он от нее откажется. Захлопали соседские двери. Дело за их дверью.

– Всё-таки оставила мне на память? (показал засос на шее). Куда тебя отвезти? – Винсент был весел и еще чуть пьян от вчерашнего.

– Я с тобой не поеду.

– Почему? Впрочем, ладно, как скажешь. Когда в следующий раз увидимся? – он спросил.

– Что?…

– Ну когда ты в следующий раз приедешь? – Винсент уточнил, мол, что тут непонятного?

– Что??? Нет!!! Я не буду к тебе приезжать раз в месяц на пару часов! Ты должен сделать выбор! Помнишь сказку, Винсент? Забыл? Как торговка на рынке продает живую воду. Нелегально. По-моему, 100 рублей стакан. Может, можно еще ее найти? Давай скупим все запасы! А что, может, можно еще всё воскресить?! Поедем со мной в Москву! Заведем собаку, будем гулять по парку и жить, жить… Выбирай меня! Ты же знаешь, это не бред!

Винсент смотрел всё время куда-то в сторону: то на вешалку, то в окно… и был едва ли похож на человека, который в состоянии что-либо воскресить. А она опустилась перед ним на колени и обхватила его ноги:

– Не оставляй меня! Пожалуйста!

Он тихонько пытался ее руки убрать:

– У меня обстоятельства-обязательства, ты же знаешь… Жанн, да я обычный, я всё такой же! Жду, пока лабораторные мыши завоюют мир. Я не способен на решение. Не жди от меня чудес, их нет у меня в рукаве! Сын дома ждет. Глаза у него голубые, моя порода.

– У тебя обстоятельства, да, конечно… А я свободна как птица. Я даже летать могу! И что мне не спится дома? Всё тянет за голубями вниз на дно двора…

– …Ну всё? Я поехал?

…Подожди! Дай запрыгнуть тебе на руки, дай лизать твои щеки, как собака. Внутренней стороной бедер впиться в твои бедра, чуть соскальзывая. Выгрызть зубами кусок из твоей шеи на память. Стянуть с тебя джинсы, изорвать на себе платье. И – ни слова. Потому что во рту – кусок твоей плоти. Только: я тебя… (далее неразборчиво).

…

– Я говорю: всё? Я поехал?

– Да. – Отпустила.

Надо сваливать, надо бежать, не досматривая этот спектакль! – инстинкт самосохранения шептал ему в оба уха. Кому – мыльная опера, кому – фантастика, кому – драма – головой об асфальт, такая клевая история! На что ему всё это? И он бежал. По Малой Садовой, потом дворами, наискось. Потряхивало. Это как ехать на велосипеде вниз с горы по камням. Трясет так, что зуб на зуб не попадает, и ветер в ушах. Лето, а по коже – мороз. Надо к машине на Невский. Через Летний сад. Здесь было спокойнее, и Винсент замедлил шаг, слез, наконец, с воображаемого велосипеда.

Рыбак уснул на берегу Карпиева пруда. Всех червяков растащили и склевали птицы. Что осталось? Ничего? Ветер в голове, тонкий след от помады.

Впереди отец с маленьким мальчиком гуляли вдоль пруда. И сын, держась за папину руку, громко спрашивал:

– Папа, папа! А что, уже осень?

– Нет, сынок.

– А почему тогда листья падают? Это ведь значит, они уже умерли? И лето кончилось?

– Нет еще, – мудрый папа решил быстренько перевести разговор на другую тему: – Мы будем птиц кормить или водоплавающих?

– И их, и их.

Мальчик подошел к краю пруда. Он громко топнул ногой, эхо разнеслось, и десятки голубей разлетелись.

– Пап, знаешь, почему они улетают?

И сам же ответил:

– Они боятся, что их съедят. А мы не будем их есть. Мы только побегаем! – Побежал за птицами вдогонку.

Голуби:

– Курлык-курлык! – Что они еще могли сказать…

Самое странное: ты понимаешь, что не можешь без другого человека не тогда, когда за ним захлопывается дверь (это как раз можно объяснить), а когда «курлык-курлык», и в небо взлетают гребаные голуби! Ты стоишь весь по уши, как в дерьме, в этом чувстве… и вот уже «в нем чувство вдруг заговорило родным когда-то языком»[11]11
  Михаил Лермонтов. «Демон».


[Закрыть].

И всё разом: стрела Амура, тело Христа, ребро Адама, хлеб и вино, разделенная на семь кусков рыба, живая вода и надкусанное яблоко…

И вдруг понимаешь: поздно. Теперь легче сдохнуть, чем сбежать. И кажется, можно всё: летать, дышать под водой, ходить по воде… И ничего не нельзя! За это чувство можно умереть. Ну, или убить.

Жанна, одетая в банный халат, сидела на широком подоконнике у Катюшкина и ныла, ныыыла:

– Я терлась обеими твоими мочалками, но, кажется, не до конца смыла… а надо все его следы содрать! Но такое ощущение, что-то еще осталось! Посмотри! – Показала разводы на коже, глубокие, красные, как следы от внедорожника.

– По-моему, ты так весь эпидермис повредишь!

– А что мне еще делать? Мое тело никогда ничьим не было полностью. А тут – нате! С лихвой, с запасом, без вариантов. Надо избавляться, надо выбросить всё, что о нем напоминает. И это платье, которое он с меня снимал. Дважды! – зашмыгала носом.

– Эээй! Только из-за этой сволочи сопли не распускай! Этого не хватало!

– Нет, он – не сволочь! Он меня не любит, просто не любит!

– Да кто кого реально любит в наше время, покажи мне этих психов! – Катюшкин успокаивала, как умела.

– Я – этот псих, я! Я его люблю, а он меня не люююбит!!!

– Меня вот тоже никто не любит (задумалась). Почему так? Слишком умные, типа? Такие не для простых радостей? Таким нужно всю жизнь что-то преодолевать. Вот и премся на ощупь, и нас каждый раз мордой тычут в говно, мол, обойди! Но мы прем! Святая трижды Великомученица говорит: «Говно – оно и есть говно!», мы дальше – к Архангелу, он: «Говно, да!», но нам хоть бы хны! И вот когда мы дойдем до пятой горы, Господь Бог нам скажет: «Молодцы! Вы сделали это! Вы поняли, что ничто не вечно и ничто не важно, кроме божественного откровения. И на фиг вам не нужна эта банальная любовь, вам нужна только свобода и я, Бог».