Текст книги "Как захватить весь мир"

Пила поет рыбачить около самолет так иди

Тамара.

 
О! Кто ты? Речь твоя опасна!
Тебя послал мне ад иль рай?
Чего ты хочешь?..
 

Демон.

 
Ты прекрасна!
Я – тот, чей взор надежды губит,
Я – тот, кого никто не любит.
 

Тамара и Демон шли по дворам, повторяя свои звездные реплики на ходу. «Извините, есть прикурить?» – Демон спрашивал у прохожих. Но от холодных ветров люди прятали свое сердце и на все вопросы отвечали «нет!».

Холод был собачий. И ветер такой, что птицы, самоубийственно пикирующие с крыши вниз, до земли не долетали. Их уносило порывами. Только звезды оставались на своих местах, разве что некоторые двигались. И мигали, как маяки.

– Да всё у них есть, наверняка же есть! Как в этом климате не закурить? Просто зажали! – Так Винсент считал. – Но не будем обращать внимание, будем выше этого! Как тупые птицы. Как идиотские самолеты. Интересно, а самолеты тоже не могут приземлиться, их тоже ветром сносит?

– Не з-з-знаю… – Она дрожала.

– Замерзла? – Он снял пальто и недемонически заботливо набросил поверх ее кислотно-фиолетового пуховика. – Мне всегда жарко, ты же знаешь. А ты вся трясешься!

– Это я от страха… что не будет у нас хэппи энда.

– Хэппи энда не бывает, по-любому. Главное – начать!

– Папа меня учил: если подставить к луне указательный палец, и лунный диск больше похож на букву «У» – значит, луна убывающая. Если на «Р» – растущая. На растущую нужно всё начинать.

Луна зависла в морозном воздухе неподвижно, прямо над фонарем. Винсент схватил Жаннину ладонь и стал подставлять к луне со всех сторон. Всё-таки «Р». Ей самой не верилось, но она чувствовала: что-то должно начаться между ними, и сердце замирало.

– Винсент, не оставляй меня! Не уходи… в загул, в запой, к Марине… Придумай мир, рассказывай свои истории, гуляй со мной по дворам, смейся…

– Жанн, да я здесь, я с тобой!

– Сейчас я живу у тебя, и мы вместе. Но однажды мне придется… не бросай меня тогда! – Она шла, укутавшись в его пальто, не вставляя руки в рукава.

– Вах! Прям как бурка с ваших мест! – он смеялся.

И она смеялась и чувствовала себя в безопасности, укрытой.

Но скоро, и это была ночь, случилось что-то непонятное, даже страшное: Жанну с Винсентом привезли к дому на заднем сиденье милицейской машины.

Его родители выбежали на улицу. Детей не выпускали, грозили: «Детки ваши под суд пойдут! За угон». У Винсента всё лицо было разбито. Отец хватал жену за руки в панике: «Что же делать???». Элла Вадимовна решила использовать все свои связи и контакты. Звонила кому-то, просила, умоляла: «Не судите! Пожалейте!». Каждый раз ей давали другой, новый номер. Разбудив несколько десятков чиновников, всё-таки доплакалась, договорилась, доумолялась: преступников отпустили. Только за эти пару часов она всё выслушала. И про себя, и про них, всё, что можно и нельзя!

Дома она обработала Винсенту спиртом разбитую физиономию, наполнив воздух привычным ароматом. И сразу же начала выносить немногочисленные Жаннины вещи за порог: «А мне плевать, куда она пойдет! Раньше надо было думать! Во что эта… пф… Витю втянула?! Даже если не втянула, почему не остановила? Башка зачем???».

Жанна, похоже, за несколько часов потеряла несколько килограммов. И всю надежду. В парадной еще впотьмах складывала вещи в уголок, книги – к книгам, свитера – к свитерам. Куда идти? У нее ведь никого больше нет! И такими темпами никогда теперь и не будет. Пахло куревом, кошками, безнадегой, снова кошками…

Вышел Арчи. Сказал Элле: «Это моя гостья». Занес все вещи и сложил в своей комнате: книги – у одного холста, свитера – у другого. «Садись!» – Усадил Жанну на диван.

Холсты пахли еще совсем теплыми красками: зелеными, красными, золотыми… Старинные иконы – как раз напротив, сияли и ничем не пахли. «Не воспринимай всё так близко, надо отгородиться! Нарисуй в воздухе над головой воображаемую восьмерку. Знак бесконечности. Так тебя никто не тронет. Это работает, правда! Вот меня же не трогают».

И пока взрослые скандалили в коридоре, Жанна рисовала бесконечные восьмерки…

Вдруг раздался стук в стену. Со стороны комнаты Винсента. Не простой. Это шифр. Только тихо, кругом враги.

ТАК (Т), и – ди (И), пи – ЛА – ПО – ет (П), ры – БА – чить (Р), О – КО – ЛО (О), са – мо – лет (С) ТАК (Т), и – ди (И) повтор, опять повтор…

«Лучшие шифровки, как тот сапог в холодильнике, настолько сумасбродны, что их никому не разобрать!» – так он говорил на собраниях клуба.

Но эту Жанна разобрала. Он выстукивал: П – Р – О – С – Т – И.

Всё закончилось примирением, извинением, чаепитием. Закончилось хорошо. Ее не тронули.

Пятерки по литературе поставили всем, как и было обещано.

У некоторых «послушных рабов» еще демонический деготь остался под ногтями, а Лермонтов уже прошел. Потом были Есенин, Маяковский, Блок. По весне, в мае – Максим Горький.

Пассивный гуманизм его социально-философской драмы «На дне» о тяжелой судьбе обитателей ночлежки, по словам Риммы Константиновны, сводился к монологу одного из них, Сатина: «Человек – это звучит гордо! Всё в человеке, всё для человека!». Сатин хочет не жалеть и утешать человека, но, сказав ему всю правду о бессмысленности жизни, подвигнуть его к самоуважению и бунту против мироздания. И человек, осознав трагедию своего существования, должен не отчаиваться, а, напротив, почувствовать свою ценность.

Ему противопоставлена позиция странника Луки. Хоть он врет, но его ложь – для утешения слабых, неспособных сопротивляться жестокости окружающего мира. А его правда – в доброте, в жалости к человеку и желании дать ему надежду, пусть и ложную… Настолько, что один жилец ночлежки, Актер, поверив ему, что есть земля обетованная, зажил этой верой, а потеряв веру, удавился.

Винсент как раз толкал мысль, как самоубийство может быть оправдано, когда в дверь класса постучали: «Жанна Кардэнова здесь? К директору!». Жанна шла и тряслась. Страшно, мало ли что…

«Да, входите!» В кабинете у директорского стола стояла незнакомая женщина:

– Здравствуй, Жанна! Помнишь меня? – Она приветливо кивнула.

У женщины, которую почему-то надо помнить, был бархатистый голос, кудрявые каштановые волосы, широкие бедра, шаль на плечах.

– Нет, – ответила.

– Мы виделись в последний раз, когда ты была маленькая-маленькая (женщина рукой показала, какая маленькая, чуть не до колена). Меня зовут Аделина. Тетя Аделина.

– …Вы просили меня передать вам нож?

– Нож? Какой нож? Нет!

Директор посмотрел на тетю с подозрением.

– То есть да, может быть… – Аделина поспешила исправиться. – Я готовила. Может, и нож.

Жанна давно запретила себе обращать внимание на мелькающие в голове воспоминания, чтобы не сойти с ума, но…

– Вы готовили щелямы. С сыром!

«Щелямы» – слово-то какое! Что только не всплывет в памяти! А еще какая-то странная картинка: большая семья, застолье… дети и взрослые сидят за общим столом и едят мягкие лепешки, что-то обсуждают, шутят… Это картинка была такой четкой и радостной! Почему так радостно? Ну ест себе за большим столом какая-то семья… Может, потому что это была ее семья?

– Ты помнишь, милая! – тетя Аделина бросилась к ней и обняла изо всех сил.

Жанна закивала. И заплакала.

Они вышли пройтись по школьному колодцу (так двор называла Катюшкин). Тетя говорила, а Жанна слушала:

– Артур был хорошим человеком, сложным, но хорошим. Если он не поддерживал с нами отношения, значит, так было нужно. Когда я тебя увидела по телевизору в нашем народном платье, с косами, я тебя сразу узнала! И ни секунды не задумалась, что нужно делать! Мы возьмем тебя к себе, будешь жить с нами – со своей семьей. У Артура остались друзья, они помогут.

«С семьей. Друзья. Помогут», – такие хорошие слова.

– Пароль?

– Conspiracio!

Даня открыл ей зеленую дверь и впустил в тайную комнату. Ярко светило солнце.

– Хорошо, что ты пришла наконец-то! – Винсент обрадовался. – У меня тут такая идея с самолетом!.. она, конечно, нуждается в доработке… и где столько взрывчатки взять?…

– Винсент! Даня! – Жанна резко оборвала его. – Простите меня! Я не могу больше с вами завоевывать мир. Я уезжаю.

– Куда? Надолго? – Даня спросил.

– Насовсем. Ко мне приходила тетя. Она с семьей – в Москве, позвали жить к себе. Я переезжаю к ним.

– Не уезжай, пожалуйста! – Даня попросил тихо, почти шепотом.

А Винсент разорался:

– Да пусть катится! Предатель! Ведь мы же клялись хранить верность клубу!!! – Затопал ногами, и даже руки у него дрожали.

– Я бы так хотела с вами остаться… но семья…

– Что тебе не хватает, семьи?! Мы тебя приняли, как родную! И теперь ТЫ, ТЫ нас бросаешь! Всё! Чтобы сегодня, когда я вернусь домой, ни тебя, ни твоих вещей там не было! – он стал истерично разбрасывать по чердаку что было под рукой: камешки и хлебные крошки.

Жанна захлопнула за собой зеленую дверь.

Даня вскочил с большого камня, приспособленного как стул.

– Что будем делать, Винсент???

– То же, что и всегда. Попробуем придумать, как захватить весь мир!

Никто не помнит бармена

Кровать в новой Жанниной комнате была со множеством подушек и перин. Чуть ли не двуспальная. Это было символично: ей пытались додать всего недополученного, чуть ли не на двоих. У тети Аделины, дяди Мурата, у их уже взрослого сына Карена, который жил отдельно, – у каждого в семье находились какие-то мелочи: папины медали, ордена, открытки и еще что-нибудь в придачу.

Приходили друзья отца, переглядывались: «Мама вылитая, да, особенно в профиль, вылитая Карина!»… делали длинные паузы в словах.

Рассказывали, что Артур служил спецагентом в разведывательном управлении. Что был абсолютным профессионалом своего дела, на хорошем счету, на лучшем. Он был одним из них, серьезных мужчин, которые не очень, кажется, понимали, как вести себя с девочкой-подростком, чтобы не задеть ее чувства. Как отвечать на вопросы. А вопросы были:

– Вот скажите, почему, когда мы забирали документы из питерской школы, директор достал мою папку из какого-то отдельного ящика? Как выяснилось, я официально там и не числилась…

– Артур был скрытным. Не оставлял следов, ни одного. Поэтому тебя так долго не могли отыскать. Он всегда был таким, а после смерти твоей мамы вообще… Он водил тебя на ее могилу на Васильевском острове?

– Нет. Не успел… Я хочу знать, что с ней случилось. Расскажите мне. Пожалуйста!

– Мы и сами толком не знаем. Он был очень скрытный.

Всем и сразу стало ее жалко. Ее диковатость воспринимали с пониманием. Говорили: ты молодец, что так стойко держишься! Ты привыкнешь к новому дому, это пройдет.

Как им всем объяснить, что уже поздно?! Ей только пятнадцать, но уже поздно.

Как объяснить, что последние четыре года ее жизни – это вам не чай с вареньем! Это – смотреть, как окурки летят на дно двора. Из кухни в коридор летают стулья и бутылки, а Винсент смеется, как ненормальный. Но, кроме этого, у тебя ничего нет. И никого.

Ей хотелось не то, чтобы забыть всё, что было в Петербурге (разве что характерные для местных дам подследники под босоножки, их точно лучше забыть)… Хотелось просто плыть по течению. И чтобы не словили на крючок.

Там она привыкла различать запахи и цвета по мельчайшим нюансам. А здесь всё было четким и ярким, аж в глазах рябило.

Учиться? На криминалистику, конечно. Все понимали и поддерживали: надо отомстить за отца, раздолбать эту машину – международный терроризм.

Вечерами после учебы она подрабатывала официанткой. Хорошая работа: позволяет попрактиковаться в снятии отпечатков, подкачать мышцы рук и повысить порог чувствительности ко внешним раздражителям. На каждый подкол или подкат посетителей девочки-официантки вздыхали между собой: «Зато кэш».

Жанна стала покупать дорогие вещи. Хорошо пахнущие, приятные на ощупь. Понемногу, на сколько хватало «кэша». Платья: красные, кремовые. Кружева, шелк. Атласные туфли на шпильках. Стала красить глаза в иссиня-черный. Вплетала в волосы гладкие позолоченные украшения. Сочетала всё с легкостью, как будто с молоком матери эти бьюти-приемы впитала. Еще бы! Столько дней и ночей прокручивала в голове, сидя в комнатушке с заклеенными окнами, как она будет выглядеть, когда у нее появятся деньги и свобода! Как она будет идти, гордо подняв голову, а все оборачиваются, оборачиваются…

Жанна закрутила короткий роман с барменом, который отметился афоризмом: «Если видишь человека, вроде знакомого, но не можешь вспомнить, кто это, значит, это бармен, который тебе наливал. Никто потом не помнит бармена». И да, практика показала: он знал, о чем говорил.

Она привязалась к своей новой семье, но «надо строить личную жизнь!», как тетя Аделина говорила. Да и вообще, хоть какую-то жизнь… Жанна нашла квартиру с арендой, которую сможет «потянуть». Маленькую, на мансардном этаже четырехэтажного дома. Вид из окна был – на соседнюю стройку. Но зато – и на небо тоже.

Карен («зови меня брат») согласился побыть грузчиком. Рубаха-парень, всем помогал. Все, конечно, пользовались: и друзья, и подруги. Жанна говорила: «Не будь таким!» И тоже пользовалась. (Ну а что, не бармена же просить!)

Он занес ее вещи на четвертый этаж. Без лифта. Книжные стеллажи, коробки, пакеты. В придачу подарил ей огромный ворсистый ковер, расшитый узорами, и еще что-то собирался… «Спасибо! Только больше никакого текстиля!» – Жанна поблагодарила.

Теперь она заводила свой собственный будильник по утрам. Готовила блинчики на завтрак и плясала на кухне под песни по радио, как в фильмах пляшут все, кто не должен скрываться от посторонних взглядов. Соберись, пора на учебу, не опоздать бы! Еще час добираться на двух автобусах с пересадкой (она ведь никогда больше не спускалась в метро).

Ну почему именно в этот день начался курс лекций про стокгольмский синдром и его последствия?! Профессор в мелких подробностях описывал, как между жертвой и охотником возникает бессознательная связь, взаимная или односторонняя симпатия. Да, жертвы маньяков иногда селятся в домах, где их годами держали. Иногда повторяют тот же распорядок дня, те же привычки, которые приобрели в заточении. Но исследователи полагают, что стокгольмский синдром является не психологическим расстройством, а нормальной реакцией человека на травмирующее психику событие. Он не внесен ни в одну международную классификацию психических заболеваний.

Да, Винсент тоже танцевал, когда готовил. Да, она чистит зубы в ванной, по-прежнему оглядываясь по сторонам, выжидая, не идет ли кто, чтобы встать рядом… И да, купила варенье из роз. Но ведь оно вкусное! А блинчики… кто же не любит блинчики?!

Как никто не помнит бармена, зато помнит название бара и цвет обивки сидений… потому что выбрасывать отдельные детали при сохранении общей картины – естественная защитная реакция мозга. Вот так же и ей хотелось не то чтобы забыть всё, что было… а выбросить прошлое кусками.

И выбрасывала. Что было, то сплыло. Только что ей не спится спокойно? Всё тянет сигануть за голубями вниз на дно двора. Дорвалась до свободы наконец-то! Но без понятия, что с этой свободой делать. С кого брать пример? С отца, которого она уже и не помнит? Арчи с его существами без ручек и ножек? С Винсента, который получал удовольствие от довольно сомнительных вещей? Кто из них объяснил ей, как жить? И почему никто не сказал, что свобода – обман? Свобода – это сад, где ничего не растет. Океан без рыбы.

Впрочем, главное – сказочно пахнуть, остальное пусть катится! «Ange ou Demon», Givenchy. Набрызгала на запястья и ложбинки у основания ключиц. Сессия на носу! Надо хорошо сдать! Раздолбать международный терроризм.

На лекциях по информационной безопасности студентам рассказывали, что все аккаунты в соцсетях – один из самых распространенных методов слежки. Что удаленные сообщения и фотографии на самом деле никуда не исчезают. К черту тайну переписки и всё такое!.. Но однажды Жанна, конечно, всё-таки создала страничку (под своим именем, раз уж всё равно ничего не утаишь).

«Господи мой! Пресвятая Екатерина! Вот и наша дочь Гудала!» – Катюшкин Хирш написала ей в тот же день. «Сколько лет прошло со школы? Семь?»

Восемь. С того момента, как Катюшкин начала говорить со всеми святыми и с Самим! Им было по четырнадцать, когда Римма Константиновна повела класс в Исаакиевский собор. Выстроила парами, рассказывала, где какой святой и чем свят:

– Вот Рафаил. Он стережет падших ангелов и их смертных жен до скончания времен.

– Вот Илия-пророк. По заветам именно он станет предвестником Апокалипсиса, то есть конца света.

– Вот алтарь, посвященный Пресвятой Великомученице Екатерине. Вот, поглядите, ее образ на мозаичной иконе.

Пухленькая девочка, тезка святой, стояла ближе всех, широко открыв рот. Началась служба, задымили кадила, запели песнопения. Наверное, из-за хорошей акустики казалось, они разливаются повсюду: по залам и через открытый рот внутрь:

О, святый Михаиле Архангеле, светлообразный

и грозный Небесного Царя воеводо! Демонов сокрушитель,

запрети всем врагам, борющимся со мною,

и сотвори их яко овцы, и смири их злобные сердца,

и сокруши их яко прах перед лицом ветра.

О, Шестикрылый первый Князь и Воевода Небесных сил!

Избави нас от всякия прелести диавольския

и побори всех, противящихся нам, силою Честнаго

и Животворящего Креста Господня, молитвами

Пресвятой Богородицы, молитвами святых Апостолов,

Святителя Чудотворца Николая, Андрея, Христа ради,

юродивого, святого пророка Илии и всех святых

великомучеников и всех преподобных отцов наших,

от века Богу угодивших, и всех святых Небесных Сил.

Аминь.

Тогда Катюшкин и поняла: кому ни молись, реально помочь может только Архангел Михаил. С уважением она отныне относилась только к нему. Остальные были ей как приятели. Направляли, поддерживали и спорили иногда.

В придуманном мире она была – рыба в воде, совсем как Винсент с Даней. Может, за это Жанна в детстве ее и обожала? Но Катюшкин, в отличие от этих холериков-шизофреников, была веселой. Она, в общем-то, не боролась за истину и новый мировой порядок. Ей, как барышням девятнадцатого века, было просто нечем занять свой мечтательный и деятельный мозг, который мог бы, мог бы!.. но нет. Катюшкин ведь так ничего и не пережила. Жанна в этом смысле была, конечно, круче.

Может, с высоты этой крутости и восьми прошедших лет Жанне показалось, что прошлое ей больше не угрожает. И она даже попросила рассказать про общих знакомых. Тезисно.

Ответ пришел через несколько минут:

Тезисно? Ок.

Витя (Винсент, как ты его называешь) – мелкий бандюга, барыга то-се, женился, сын. Пьет. Несчастен.

Даня работает в банке, выдает кредиты.

Марина – жена Вити, мать сына.

А я – соскучилась!

…Сказать: что-то там взорвалось – бах! и вдребезги! – это ничего не сказать.

Но почему? То есть почему бы ему не жениться, не родить детей? И надо это уважать, надо, да. Но ей захотелось рыдать в подушку: «Это же я, я должна с тобой жить, Винсент! Завести собаку! Гулять по белому песку на пляже! И рожать детей!»

А еще захотелось… сдохнуть. Только чтобы не было больно. Сдохнуть – это больно один раз, а теперь – больно и больно без конца. Ран, вроде, нет, только кровь всё вокруг залила. Растеклась по полу и журчала. Густая, тяжелая – внизу, и легкая, почти морковная, сочилась поверху. Платье постепенно стало из бежевого красным. Реки выходили из берегов, волны закрывали небо. Кровь-вода обрушивалась с крыш, уносила, глотала всё вокруг… И вдруг она увидела маленький островок. Огромные волны окутывали его, но там было спокойно. Посередине стоял дом. Тот самый, с Фонтанки. Она вошла, поднялась на чердак и открыла зеленую дверь. Винсент сидел на большом камне спиной к ней. А потом обернулся и посмотрел на нее: «Привет!». Тень от его ресниц протянулась до стены. Ей казалось, в эту тень можно укутаться. Она обняла его, гладила по волосам, а он говорил: «Я так давно тебя жду. Я и сам не верил в эту чушь, но ты всё-таки пришла, ночью, холодная в мой теплый сон. Нам с тобой нет другого места и времени встретиться, только слушай меня, только гладь по волосам, только не уходи…»

Я тоже соскучилась, Катюшкин! – Жанна ответила. И не сдохла.

Под лед

Как раз на следующей неделе Катюшкину нужно было лететь через Москву.

– Предпоследним рейсом.

– И предпоследним классом?[6]6
  Перефразируя «Последним рейсом, но первым классом» из песни «Петербург-city» Группы «Мумий Тролль».


[Закрыть] – Жанна уточнила.

Катя Хирш училась на пятом курсе факультета журналистики и уже больше года работала в журнале под названием а ля «Мой дом – Прибалтика». Теперь она моталась туда-сюда, освещая многочисленные события, призванные поддерживать отношения, собственно, с Прибалтикой и около.

Командир экипажа усталым голосом: «Наш самолет совершил посадку в московском аэропорту Домодедово. Как мы и договаривались».

«И к тому же вовремя!» – Достала припрятанные под впереди стоящим креслом (как положено по инструкции) шпильки и отстегнула пристежной ремень.

Девушка, вышедшая в зону прилета первой, показалась Жанне очень похожей на стюардессу (шпильки, юбка-карандаш). И не очень похожей на ту маленькую Катюшкин, которая ей запомнилась.

«Чем от тебя пахнет? Ангелом или Демоном? Оставим это на совести Givenchy…» – поздоровалась, целуя Жанну в щеку. У нее – всё то же каре с челкой и волосы глубокого, как Ангара, русого цвета. Только в процентном соотношении объемные губы стали занимать на лице гораздо больше места, чем раньше занимали щеки. В процентном отношении она была в пару раз красивее, но всё такая же неспокойная: вторую неделю холодало, и третью – курс евро полз вверх. А ей лететь в Прибалтику! Она боялась инфляции, переживала, что не взяла подходящей обуви, боялась совсем увязнуть в этом снегу!

«Нет, мы не увязнем. Мы сопьемся!» – Жанна раскрыла свою сумку, показав ей горловину бутылки шампанского. Это был брют.

Пересадка – совсем короткая, всего пару часов. «Быстрей в туалетную кабинку открывать! Быстрей и как можно тише!» Чувствовали себя преступницами. Как будто на них сейчас наведут прожектор и скажут: «Эй, две бабы у унитаза! Прекратите открывать шампанское!»

Разлили в стаканы из-под кока-колы по 0,5 литра и скрылись с места преступления. Уселись напротив панорамных окон, потягивая запретный алкоголь под прикрытием. Не на выпускном, так в аэропорту. За пару часов им предстояло нырнуть в прошедшие годы и вытянуть оттуда пару стоящих историй…

Катюшкин жевала что-то приторное и тягучее типа жвачки Love is и всё равно «вспоминала тех, о ком плакала»[7]7
  Группа «Сплин». «Орбит без сахара».


[Закрыть]. Хоть и с сахаром.

– Пока тебя не было в северной столице, почти ничего со мной не произошло. «Зенит» стал чемпионом, и, как заметил кто-то из друзей, баланс белого на Невском ощутимо качнулся в сторону бело-голубого. Дождя пролилось не больше обычного. Я потеряла несколько пар перчаток, впрочем, к этому не привыкать. Просыпалась в чужих квартирах, где пахло крысами и Burberry London, обнаруживала себя в устройствах на четырех колесах и терпеливо везла себя домой по неведомым до сих пор районам… Я влюбилась пару-тройку раз, но это не пополнило списки призраков, с которыми я сплю каждую ночь. Причислить кого-то к рангу призраков стоит дорогого…

Первый ушел под лед. Это было на Ангаре. Когда его вытащили из ледяной воды, «сердце остановилось. И больше не пошло»[8]8
  Группа «Сплин». Перефразируя слова из песни «Мое сердце».


[Закрыть]. Я его не то чтобы любила, мы так толком ничего и не успели. Он был высокий, сильный, на руках меня носил. И не так чтобы красавчик: нос смешной, курносый, густые брови, родинка на щеке. Я всё думала о том, что могло бы быть… И вот теперь уже никогда.

Замолчала. Тревожно оглядываясь по сторонам, достала жвачку изо рта. Так и не избавилась от этой привычки клеить пожеванные абы куда. Правда, иногда становилось стыдно. Отдирала. В этот раз приклеила под соседний стул.

– Второй тоже ушел. Перестал звонить и брать трубку. Но его я вообще не помню. Помню: писал стихи, водил меня по крышам, целовался, как бог! О чем мы с ним говорили? Наверное, так, пустяки какие-нибудь. Или я открыла ему самый большой секрет, кому какое дело? Все сроки давности давно прошли, нас теперь даже за грабеж не осудят, не то что за прогулки по крышам, свиданки в темноте…

– Он был бармен? – Жанна спросила.

– Почему бармен??? Нет. Хотя… не помню.

Третий был владельцем нескольких изданий. Сразу же спросил: «Что бы ты хотела?» Мне хотелось упасть на пол в магазине и валяться между прилавками, биться в конвульсиях: «Купи! Купи!». А он сказал: «Купим, Катюшкин, купим!». И сделал меня выпускающим редактором журнала «Скандинавское (что-то там)», который давно не выпускают. Но это – частности, главное: купил! Вот оно, счастье! После этого можно считать, что у тебя всё уже было. Я любила собирать его густые темные волосы на загривке. И пальцами разминать. Он целовал мои руки… выше от запястий к плечам, к шее… Какой тонкий, щемящий был лед! Но мы не ушли под лед. Мы распрощались.

Этот Третий женился на следующем редакторе «Скандинавское (что-то там)» и в ус не дует. Я, как советуют эксперты, стискивала зубы, чтобы не расплакаться, но этого оказывалось мало. Самое обидное, что я для него – уже и не вспомнит кто. А он для меня – по-прежнему главный. Первый из бывших любовников, которые прилетают ко мне по ночам, как призраки Рождества к дядюшке Скруджу.

Святые Великомученики! Я просто хочу всё забыть, переключиться! И несколько раз в год вверяю себя идиотским самолетам в надежде, что хоть что-то да изменится! По крайней мере, меняется картинка… Пражский Град, Болгарское побережье, Ратушная площадь в Риге… да мало ли чего… слава богам, мир всегда больше, чем мы о нем думаем, тем более после полбутылки шампанского!

Стаканы становились легче, и всё громче оно плескалось. Жанна поняла, что сейчас нужно что-то рассказать про свою жизнь. Ей захотелось бежать. В сторону выхода. Напролом. Немедленно.

– Я проголодалась. А ты? – Катюшкин спасительно спросила. – Угощаю!

Отлично! Тем более пока жуешь, волей-неволей приходится молчать. А там, глядишь, уже и посадку объявят! Все Жаннины великие секреты останутся при ней. И с ней умрут…

– Запиши на мой счет! – Катюшкин попросила официанта.

– Конечно. – Он кивнул.

А Жанна посмотрела вопросительно.

– Да, у меня есть свой счет, свои понты. Я ведь – часто летающий пассажир! Ну, теперь рассказывай, ты как?!

– (Молчание.) Ты мне так живописно всё выложила… а я уже сто лет никому ничего про себя не рассказывала!

– Я ведь журналист, пиарщик, привыкла трепаться! Язык без костей.

– …

– Что, совсем тяжко? Слушай, в журналистской практике есть прием, чтобы разговорить собеседника: нужно просто попросить его перечислить, что любит – что не любит. И объяснить, почему.

– То есть?

– Ну, например: я люблю говорить словами из всяких крутых рок-песен. Потому что своих мыслей у меня на самом деле не так уж много. Не люблю сволочей. Видишь, это весело! Попробуем?

Жанна любила: гладить скользкую кожу дельфинов, смотреть, как они ныряют. Черный цвет, мех, шелк, атлас. Щелямы тетиного приготовления. Красивые старинные города. Собак, воду, белый песок на пляже. Короткие слова: глушь, соль, синь. Из времен суток – вечер, из времен года – лето.

Не любила: собственную слабость, желание придавать событиям больше смысла, чем надо. Ей до сих пор не нравилось слушать хруст позвонков. Звук хлещущей крови. Хлюпающего носа. Голос, который тебя куда-то манит. Мужские истерики. И тишину. Свет, направленный в глаза. Запах кошатины. Прощаться. Метро. Когда плачут дети. Мертвых детей. Вообще, детей – они опаснее всех. Почему? Дети все впитывают: и хорошее, и дрянь. У тебя больше нет шанса измениться, всё, что в тебе поместилось тогда, – то и будет. И те и будут.

Интересно, она-то для главного призрака в ее жизни – кто? Он-то ее впитал? Неужели сказала это вслух???

– Ты про Винсента? Скучаешь по нему? – Катюшкин спросила.

– Скучаю, Катюшкин. Мне даже кажется… я бы до сих пор пошла за ним на край света, если бы он протянул мне руку. Может быть, я всегда была такой, а может… он научил меня верить во что никто не поверит в здравом уме, разве что в Кащенко, где нет острых углов. Он научил меня… а сам до конца не поверил. Хотя откуда мне знать? У него своя жизнь! У меня своя… но когда я душу готова была отдать за одно доброе слово, он мне его сказал.

– Что за слово?

– На!

– Что?

– Слово «на!»

– Восхитительно! Ты у них уже на команды стала откликаться? Но главное: он ведь тебя выгнал?!!!

– Да, но… он был очень привязан ко мне. Ему было тяжело прощаться.

– Привязан, да, как к собачке. Хочу приласкаю, хочу ногой пну. Подобрал и заботился. Конечно, обидно, что свалила к другим хозяевам. Неблагодарная.

– Я и правда их даже не поблагодарила. Ни Эллу Вадимовну, ни Андрея Николаевича, ни Арчи.

– Успеешь еще! Годом раньше – годом позже…

Катюшкину на телефон приходило сообщение за сообщением, но она игнорировала. И продолжала:

– Все последние годы у меня вообще слились в один бесконечный год. Не помню, сколько пятипалых листьев я нанизала на свои каблуки за все эти осени… Но всякий раз, когда Нева поднимается, я ломаю ногти о гранитные плиты, лишь бы удержаться, лишь бы воды не было чересчур, чтобы можно было идти сквозь петербургскую ночь по трупам в сторону той самой редакции «Скандинавское ла-ла-ла»…

Приходили сообщения, телефон пищал. «Потом отвечу, потом!»

– Кто тебе так написывает? – Жанна уточнила.

– Многие (загадочно). В основном, иностранцы.

Она сидела на разных международных сайтах знакомств не так давно. Можно сказать, это был новый для нее опыт:

– Я дорвалась. Мне кажется, что я тут как на дискотеке! На танцполе. Все такие клевые, один лучше другого! И все меня приглашают танцевать!

– А сейчас кто приглашает?

– Его зовут Лу. Он – скандинав.

– Финн?

– Швед, не финн. Финны – лесорубы, шведы – викинги! – Катюшкин фыркнула, мол, не путай! – Честно, я люблю представлять, как мой идеальный мужчина подхватывает меня на руки и кружит, кружит… Нужен такой, который не прогнется на повороте. Высокий. За 190 см.

– Викинг подойдет… (Жанна, мечтательно) дайте два! Я тоже хочу! А что? Мы же с тобой свободные. Но не отпустившие. Парадокс.

– Так взмахни крылом, моя предутренняя! Пора отпустить! И валить от этой тысячи чертей! Пока волны не смыли еще не оставленные нами следы, пока наши герои не полегли в борьбе со злом… мы сможем, мы уйдем. За горизонт, пошатываясь, но гордые, но звонкие. К новым чертям! Не бойся, я уже не боюсь! Нас спасет наша провинциальность, место, где Терек впадает в Ангару, где «Байкал-Энергия» играет с… какая у вас футбольная команда? Тоже «Терек»?

– Угу. – Жанна прикорнула на ее плече.

Катюшкин встряхнула:

– Не спать! Отоспимся на том свете!

– И даже на том свете будем пахнуть завораживающе! – Жанна еле-еле открыла глаза.

– Это – главное, остальное пусть катится! Только, знаешь, я хочу сказки от кого-то еще, кроме производителей парфюмерии! И большего объема, чем флаконы и емкости с любой жидкостью.