Текст книги "Лампёшка"

Вёдра и швабры

Так начинается жизнь Лампёшки в Чёрном доме. Один день, другой, третий ползут друг за дружкой, не столько страшные и мучительные, сколько скучные и тягучие.

По утрам, после мытья посуды, Марта вручает Лампёшке ведро, швабру и щётки и показывает, где начинать. Девочка надраивает плитку в длинных, продуваемых сквозняками коридорах.

Дом большой и запущенный, кругом вонь, во все щели врывается ветер, плесень цветёт пышным цветом, так что труд девочки по большей части напрасен. Только отмоешь кусочек пола, как псы тут же проклацают по нему грязными лапами. Лампёшка пока побаивается их, вскакивает и ждёт, пока они пробегут мимо, в сад, гонять крыс. Возвращаются они ещё грязнее прежнего и клацают по плитке обратно в кухню – спать и дожёвывать добычу.

Иногда из кухни выбегает Ленни – поглядеть на Лампёшку и попутаться у неё под ногами. Поначалу он тихонько жался в углу, но потом осмелел и теперь плюхается рядом с ней прямо на мокрую плитку и наблюдает за всем, что делает девочка. Слов его Лампёшка не понимает, но это не беда. Он шлёпает рукой по воде и, бывает, опрокидывает вёдра, но и это не страшно. Вскоре приходит Марта и отводит его обратно на кухню. Там, за столом, Ленни целыми днями возится со старыми газетами. Он разрезает их на кусочки, аккуратно обводя ножницами колонки, пока на столе не вырастает гора из букв и чёрно-белых фотографий, а потом снова складывает из них газету. Если один кусочек слетает на пол или теряется, Ленни ударяется в слёзы. Лампёшка помогает ему искать, это у неё хорошо получается. Она находит даже самые крошечные кусочки, затерявшиеся в пыльных щелях между половицами.

Днём девочке выдают другое ведро и чистую тряпку, и она смахивает древнюю пыль с ламп, карнизов и окон. На тряпку заползают нахальные пауки и карабкаются по её руке наверх, чтобы немного передохнуть, прежде чем браться за новую паутину. Лампёшка обычно не трогает их, иногда они целыми днями перебирают лапками у неё в волосах или за ухом.

Пауки жили и дома, на маяке, и их мягкие лапки её утешают. Лампёшка поёт им паучьи песенки, а вечером выпускает на волю в сад.

В саду она ищет, нет ли среди ветвей и кустов просвета, сквозь который видно море, виден маяк. Но не находит: кусты разрослись, а ветви деревьев достают до неба. Чем глубже в сад, тем непроходимей заросли: они жалят её крапивой, колют шипами ежевики. А в самой чаще – ограда.

«Через такую в жизни не перелезть, – думает Лампёшка. – Если я захочу уйти, как отсюда выбраться?» Прутья ограды высокие, неприступные. Однако вскоре она находит дерево с толстой веткой, которая почти достаёт до заострённых чугунных верхушек. Пожалуй, если осторожно, можно взобраться по ветке наверх, спрыгнуть с другой стороны, авось не расшибёшься, а потом…

Рядом с криком взмывают в небо чайки, и Лампёшка подскакивает от испуга. Она поворачивается и идёт обратно по заросшей сорняками лужайке, которая когда-то была газоном, мимо бассейна, вырытого посреди сада и засыпанного толстым слоем гнилых листьев. Ни в одном из окон Чёрного дома не горит свет. Только там, на самом верху, где торчит небольшая башенка, что-то мелькает. Или ей показалось?

Лампёшка останавливается и внимательно смотрит на башню, но ничего больше не видит. Наверное, это была занавеска или…

«Эта башенка! – вдруг приходит ей в голову. – Вот где должно быть достаточно высоко!»

Может быть, из башни поверх деревьев видно море?

Очень может быть… А если попросить разрешения, ей наверняка позволят сходить проверить. Почему бы и нет?

Лампёшка шагает дальше, на душе у неё полегчало.

Внизу, на кухне, зажигается свет. На столе уже, верно, дымится перловка – Марта редко готовит что-то другое. Девочка вздыхает.

Чудовище видит её из окна башни: белое пятнышко на тёмной траве. Оно провожает девочку глазами до крыльца и соскальзывает с подоконника. Оно не знает, кто это был, и ему наплевать. Чудовищу хочется есть.

Тайна

– Почему нельзя?

– Потому. Нельзя, и всё. И пора накрывать на стол.

– Да, но… Мне правда очень нужно!

Марта вручает ей стопку тарелок и наваливает сверху вилки.

– Ну же, не спи. И куда подевался Ник?

Лампёшка смотрит, как Марта беспокойно хлопочет на кухне. Снуёт от раковины к столу и обратно, роняет вилки, кладёт их в выдвижной ящик – ах, да не туда же, на стол. Смысла во всём этом нет никакого. Ленни спокойно перебирает кусочки газеты, псы смачно грызут кости, еда давно готова.

– Ну пожалуйста!

– Давай, девочка, не путайся под ногами. Накрывай скорей на стол. И подогрей молока для кофе. Ничего в той башне нет, и на что она тебе только сдалась?

– Ни на что, – отвечает Лампёшка. – Просто посмотреть охота.

– Тем более, – говорит Марта. – Тем более нельзя. Давай поживей! А кофе я пью с молоком, иначе день будет испорчен.

Она подталкивает Лампёшку к двери в погреб, откуда всегда так мерзко несёт рыбой.

Девочка не двигается с места.

– Я хочу посмотреть на свой дом, – говорит она. – Посмотреть, как там мой отец…

– Отец? Который так смазал тебя по щеке? Зачем тебе на него смотреть?

Лампёшка пожимает плечами. Затем, думает она, затем, затем.

– Я только туда и обратно. Ну пожалуйста!

– И нечего таращиться на меня этими оленьими глазами! – Марта поворачивается к девочке спиной. – Я сказала – нет. Никому туда нельзя. Дверь заперта, а ключ потерялся.

Ничего он не потерялся, сердито думает Лампёшка, неправда это. Отец тоже всегда отворачивался, когда врал. Когда говорил, что не знает, куда подевались деньги, что нужно просто получше поискать. Хотя она по его дыханию прекрасно понимала, куда они подевались.

Девочка резко распахивает дверь в погреб. Воняет там и правда невыносимо, как в порту, когда рыба у кого-то залежалась, протухла и стала совсем несъедобной. Неужели Марта не чувствует? Лампёшка берёт молочный бидон. Пустой.

– Молоко кончилось, – говорит она.

Марта, похоже, её и не слышит. Она стоит у плиты и шурует поварёшкой в кастрюле, аж брызги летят.

– Выброси это из головы, – бормочет она.

Марта и сама бы не прочь выбросить всё это из головы, подумать о другом. Но целый день она только и думает, что о той комнате наверху. Думает, но идти туда не идёт.

«Завтра, – обещает она себе каждый вечер. – Завтра пойду». И не идёт. Из погреба разит завёрнутой в газету рыбой. Зловоние всё усиливается. Давно пора отнести рыбу наверх. Но она не идёт.

Марта знает: чем дольше тянуть, тем будет хуже. Оно только рассвирепеет и станет ещё опаснее. Нужно взять себя в руки. Просто подняться наверх, пара минут – и она снова внизу. Открыть дверь, поставить тарелку, закрыть дверь. Главное – не мешкать, и все дела.

Но вот снова проходит полдня, снова наступает вечер, а наверх она так и не поднялась.

Можно, конечно, послать новенькую. Марта наблюдает за ней, смотрит, как та, высунув кончик языка, помогает Ленни складывать по кусочкам газету. Но такая малышка, такая худышка. Это было бы несправедливо.

Можно подумать, в мире есть справедливость.

Ленни? Нет, и речи быть не может. Ник?..

Когда он нужен, его никогда нет, а если и есть, то всё равно не делает того, о чём его просят. То целую неделю не приходит на кухню обедать, то украдкой лазит где-то по саду… Зови его хоть до посинения – не дозовёшься. Проку от него никакого.

Выходит, послать больше некого. Если самой не пойти, оно там наверху сдохнет. А коли сдохнет – прощай работа, прощай их с Ленни дом. И что тогда? Она отпивает кофе. Горько. Жить стало горько.

Может, оно ещё не сдохло, но ослабло и уже не так опасно? Может быть… Она пойдёт завтра – нет, нынче же вечером. И тогда ей наконец удастся заснуть.

Кровь

Морской ветер обдувает дом со всех сторон, в окна скребут ветви. Лёжа в кровати, Лампёшка прислушивается к ночным звукам. Ей так хочется узнать, видно ли из той башни маяк, горит ли он. Она представляет себе отца, как он взбирается по лестнице. Или поскальзывается, падает, ломает здоровую ногу. А она здесь.

– Твой отец вполне способен сам о себе позаботиться. – Мамин голос звучит строго.

Нет, думает Лампёшка. Это не так. А что, если маяк опять не горит? А что, если ещё один корабль…

– Пусть так, – отвечает мама, – но ты ему ничем помочь не можешь. Ты здесь.

– Не по своей воле!

– Ты здесь, и ничего с этим не поделаешь. Пора спать, милая.

Лампёшка ворочается в постели с боку на бок.

– Мне тут не заснуть.

– А ты попробуй.

– Я не могу спать, если не слышу моря!

– А ты послушай, оно никуда не делось. Оно всегда рядом.

– Неправда, – упрямится Лампёшка. – Как же рядом, когда его ниоткуда не видно.

– Оно там же, где и всегда. За деревьями. Совсем недалеко. Слушай.

Лампёшка прислушивается. И правда: где-то внизу о скалы тихонько бьётся прибой.

– Оно звучит иначе.

– Да, – соглашается мама. – Иначе. Спеть тебе колыбельную?

– Нет, спасибо.

Но мама всё равно поёт:

 
Белые бриги, серые бриги
У дальнего пирса стоят.
Один из них издалёка приплыл,
Он гордое имя «Аврора» носил…
 

Раньше эта колыбельная всегда помогала. Теперь – нет. Лампёшка сердито садится на постели. Ну почему ей нельзя наверх?

Внезапно сверху, с лестницы, доносятся какие-то звуки. Псы? Или кто-то кричал?

Ему послышалось? Или к нему наконец кто-то поднимается? Чудовище садится и прислушивается.

Нет, показалось.

К одиночеству ему не привыкать, но на этот раз долго, слишком долго. Воды не осталось ни капли. Еда давным-давно кончилась, но это не самое мучительное, хуже всего жажда… Нет, хуже всего, что о нём забыли.

Но не могли же они забыть? Разве такое возможно? Должен ведь кто-то прийти рано или поздно? Они не все разбежались: он слышал собачий лай, пару раз видел кого-то в саду. Кто-то ещё остался, и когда-нибудь, уже скоро, должны же они подняться наверх?

А он должен быть к этому готов.

– К чему готов, Эдвард? – Издалека, из прошлого до него доносится голос Йозефа. Всё те же наставленья, те же слова. – Не кусайся, не кричи, не давай волю чудовищу. Никакое ты не чудовище, мой мальчик.

– Ах, нет? Кто же тогда?

– Рыцарь с благородным сердцем, мушкетёр, гордый и преисполненный достоинства.

Никакой он не рыцарь, теперь уж точно нет. В нём остались лишь голод, гнев, жажда и…

Чудовище навостряет уши.

Всё-таки что-то там слышно, на лестнице. Кто-то поднимается по ступенькам.

У Марты дрожат руки, тарелка со стаканом тихонько позвякивают. Рыба уже порядком протухла и воняет. Что ж, пусть он и на том скажет спасибо. Он. Оно. Поди разберись. Марта так давно здесь живёт и ещё ни разу его не видела. Слышала – да. И представляла себе во снах, в кошмарных снах. Кровь, чешую и прочую жуть. Правда, Йозеф всегда возвращался из башни целым и невредимым и даже говорил о нём чуть ли не с теплотой в голосе.

М-да…

И всё же оно добралось до Йозефа. А те двое на прошлой неделе – дворецкий и помощник садовника, – два здоровяка с палками… Сбежали вниз, трясясь от ужаса и истекая кровью. Стрелой за порог – и до свиданья. О них сейчас лучше не думать.

Она прикладывает ухо к двери и слушает. Тишина. Но оно, конечно, там.

Марта осторожно отодвигает два засова, вынимает из кармана фартука ключ и вставляет в замок. За дверью что-то ползает, слышит она. Ползает совсем близко.

– А ну прочь от двери! – как можно строже рявкает Марта. За дверью раздаётся тихий смех. – Прочь, или ничего не получишь!

Смех перерастает в шипение. Но доносится оно уже из глубины комнаты.

– Я открываю дверь, – говорит Марта. – Но смотри мне… У меня палка!

Никакой палки у неё нет. Вот дурында, в следующий раз надо будет взять. Или привести псов. Только они боятся, топчутся под лестницей и повизгивают – разве их сюда загонишь?..

– У меня палка, я не шучу! Открываю!

Марта слышит, как визгливо звучит её голос. Вот уж нагнала страху! Немощная старуха, без палки, с тарелкой рыбы в руках. Не её это работа! Она опять начинает сердиться на Ника: ну мужское же это дело. Трус, трус…

Марта делает глубокий вдох, со скрипом поворачивает ключ и приоткрывает дверь. В комнате темным-темно и воняет. Она чует запах гниющих водорослей, дохлой рыбы. Её сердце выскакивает из груди. Поднос на пол – и бегом отсюда.

Вдруг что-то выскальзывает из мрака и бросается на неё. Марта кричит и отскакивает, запнувшись о порог, стакан падает, тарелка разбивается вдребезги. Ей в икру впиваются острые зубы, и она пинает, пинает, пинает, пока зубы не разжимаются, и она захлопывает дверь комнаты, поворачивает ключ и, прихрамывая, убегает – по коридору, вниз по лестнице, подальше отсюда.

Больше никогда, ни за что, ни в жизнь! Придётся… Придётся найти кого-то другого… Кого угодно, только чтоб не самой.

Будь что будет, она уйдёт из этого дома, а Ленни… как же теперь они с Ленни…

Марта всхлипывает, спотыкаясь, кровь из раны стекает в туфлю.

Тарелка так и валяется в коридоре. Сегодня чудовище опять останется голодным.

Чудовище

Глупо, как глупо! Ну какое же он ничтожество, ни на что не способен – тоже мне чудовище!

Такой шанс: какая-то несчастная старушенция, и он не смог с ней справиться. Как сосунок! А у неё и палки-то не было.

Ни воды, ни еды, ничего у него не осталось. Ну да, голод, это да, и жажда. И самое страшное – сухость.

Его тело скукоживается, сжимается, ноет от жажды, он слизал с ковра всё до последней капли. В мыслях – одна вода: течёт, пузырится, грохочет как водопад, а он стоит под ним – весь, весь, весь в воде.

Ха-ха, так ему ж нельзя быть в воде, всегда было нельзя!

– Пора отвыкать, парень. Превозмоги себя, – звучит в голове отцовский голос. – Подумай сам, ты же не рыба. Задави это в себе. Дух превыше тела.

Он честно старается, но даже его мозг, кажется, пересох.

– Пересох? О чём ты? Калахари, Сахара – вот где настоящая засуха. Мы шли по пустыне семь недель, чтобы достичь побережья. Семь недель мы пили песок – с улыбкой на устах. Настоящие мужчины смеются над трудностями!

Он пробует засмеяться, но от этого только саднит в горле. Интересно, какой он на вкус, песок?

За окном внизу у обрыва едва слышно плещутся волны. Он заползает под кровать, туда, где темнее всего. Поднимется ли к нему ещё кто-нибудь… когда-нибудь?

Вряд ли.

Они боятся.

И правильно делают. Если кто и придёт, он будет кусаться. Он чудовище, ужасное.

– Неправда, мой мальчик. Я ведь тебя знаю, – качает головой Йозеф.

Не лезь не в своё дело, старик. Ты умер.

Как можно взять и умереть? Он тут ни при чём, правда.

Йозеф вдруг взял и осел на пол: учитель просто рассказывал, объяснял что-то про розу ветров и компас, а он уже давно и сам это знал, потому что прочёл все книги, но Йозеф поднимался к нему всё реже, и он не хотел перебивать. Было приятно просто слушать и кивать, то и дело вставляя умные замечания.

– Молодец, – говорил тогда старик. – Молодец, Эдвард. Ты делаешь успехи, мой мальчик. Честное слово, скоро ты будешь знать больше меня.

Ну, или что-то в этом роде.

Но теперь уже этому не бывать, потому что, когда учитель дошёл до северо-северо-запада, голос его пресёкся, и он выдохнул, выдохнул из себя жизнь, раз – и нету, а то, что осталось, просто тихо осело на пол. Как же это было страшно.

Он тут ни при чём. Правда.

Он звал, тряс, визжал, но снаружи разразилась буря, град барабанил в окно. Море внизу хлестало о скалы, он сам себя не слышал. Йозеф не шевелился. Он прикрыл его одеялом – учитель был такой холодный, – но всё без толку, он и сам понимал. Когда кровь перестаёт течь, сердце перестаёт биться, тело холодеет и деревенеет. Окоченение, вот как это называется.

– Умница, умница, Эдвард. Мой мальчик, как же ты начитан! Когда твой отец вернётся, я ему расскажу, не сомневайся.

– Это что, слёзы? – усмехается отец. – Сопли? Надеюсь, что нет. Настоящие мужчины не дают им воли, ты же знаешь.

Шторм давным-давно улёгся, а к нему никто так и не поднимался, весь день. Он уже почти перестал надеяться, как вдруг на лестнице раздались голоса. Пришедшие дрожали от страха:

– Ты иди первый!

– Нет, ты, иди ты!

Тогда он ещё думал, что они хотят помочь, и, чтобы их не спугнуть, состроил самую приветливую мину, на какую был способен. Тогда он ещё думал, что им его жаль, что они ему что-нибудь принесли. Попить, а может, и поесть. Ха-ха!

Принесли они палки: два здоровенных мужика, оба с палками. И тут же пустили их в дело.

Он хотел закричать: «Я не виноват, честно, он просто умер!» Но они всё колотили и колотили и гнали его от тела Йозефа.

Он хотел сказать: «Еды почти не осталось… и воды… и мне каждый день нужно…» Но они рычали: «Назад, монстр, урод!» Они положили старика на одеяло, скорее, скорее.

– Ты только посмотри, сожрать его удумал, Господи Иисусе!

Они истово перекрестились.

«Да нет же! – хотел закричать он. – Я только проверял, не шевелится ли он, я бы никогда…»

Но они дали ему пинка, и ещё раз, и ещё, потому что он не защищался.

Что ж, тогда он принялся шипеть, визжать, кусать, он вцепился им в лодыжки – туда, где мягко. Полилась кровь, мужики завопили – вот это было весело.

Но они забрали с собой старика на одеяле, захлопнули дверь, задвинули засовы и ушли.

А потом ничего, целую вечность – ничего. Он ещё ни разу не оставался один так надолго, и вот сегодня явилась эта старуха, и теперь… Теперь, конечно, никто уже не придёт, ему конец, без еды он сдохнет, без воды засохнет, зачахнет. Никогда не научится ходить, никогда не взойдёт на борт корабля, ноги его никогда не привыкнут к морской качке.

Он закрывает глаза и позволяет себе провалиться в темноту.

Зловоние

– Эй, ты, хватит крутиться у меня под ногами!

Марта заносит руку, но Лампёшка вовремя уворачивается. Ей не привыкать – дома наловчилась.

Такой Марту девочка ещё не видела: нога у неё перевязана, и она ковыляет по кухне, то присаживается, то снова вскакивает, забывает про чайник, пока не замечает, что вода выкипела, вздрагивает от любого звука – собачьего лая, хихиканья Ленни – и срывается. Шлёпает пса, рявкает на сына, который потом всё утро сидит за столом с дрожащей губой.

Лампёшка гладит его по голове и приносит бутерброды с чаем – сегодня Марта и этого не делает. Девочка старается не попадаться Марте на глаза. Днём она берёт вёдра и поднимается наверх. Не то чтобы внизу было так чисто и нечем заняться, просто сегодня никто не обращает на неё внимания, никто её не останавливает.

Запах в коридоре наверху стоит ужасный, не лучше, чем в погребе, и только усиливается, когда она поворачивает за угол. Двери здесь пошире, стены увешаны рогами. Есть тут и голова носорога, серая и сморщенная. У носорога маленькие печальные глазки, с рога свисает длинная паучья нить. Лампёшка осторожно толкает ближнюю дверь. В комнате перед ней – ряды полок, уставленные чучелами, стеклянные шкафы, полные бабочек и жуков на булавках. Ни одно крылышко не дрожит. На полу – тигриная шкура, на стене – портреты мужчин в военной форме. Они не сводят с неё суровых глаз. Что делает здесь эта девчонка?

Лампёшка поскорее закрывает дверь.

Она идёт дальше, запах становится всё невыносимее. В конце коридора обнаруживается дверь, за ней – убегающая вверх, в темноту, лестница. Вот откуда пахнет. И где-то там должна быть комната, куда запрещено заходить.

Но ведь нужно же наверху немного прибрать? Выбросить то, что там гниёт?

Однажды, когда она была совсем маленькая, к берегу прибило рыбацкий кораблик, который качался на волнах и никуда не плыл. И не мог плыть, потому что рыбак помер в пути. Тело его лежало в трюме, а улов был свален на палубе и страшно вонял. Улов был знатный: целые горы рыбы на палящем солнце. Городские чайки посходили с ума, тучами кружились над палубой и нажирались до отвала.

Старого рыбака звали Пер. Люди исподтишка посмеивались над ним, потому что он нёс околесицу и никогда не мылся. Смердел всю жизнь. Никто не хотел работать с ним в паре.

Судно так и качалось на волнах недалеко от порта, рыбы на палубе ещё оставалось навалом, а ветер дул как раз в нужную сторону. Два дня подряд весь город мутило.

Тогда шериф с помощниками подгребли на шлюпке к кораблю и сбросили улов за борт. Заодно с капитаном. Вёдрами лили на палубу воду, но от вони так и не избавились.

Капитан порта не разрешил ставить судно у себя на пристани и приказал сжечь его в море. От этого тоже поднялся смрад ещё хуже прежнего. Дым отнесло прямо на город, и запах завис там на три безветренных дня.

В народе то время прозвали Местью Пера.

Горожане на улицах зажимали рты платками, никому кусок не лез в горло, и мистеру Розенхауту пришлось выбросить все свои запасы. Лампёшкина мама тогда ещё была жива и, хотя не могла ни говорить, ни ходить, но запахи чуяла, и Лампёшка давала ей влажные платки и мешочки с лавандой, от которых не было никакого проку, и не знала, что лучше – распахнуть все окна или наоборот – не открывать. Отец никогда ей не помогал, его вечно не было дома, он где-то пил – однако и спиртное не спасало: зловоние стояло такое, что даже дышать не хотелось. Но приходилось, конечно.

Вот точно так воняет и тут, наверху.

Лампёшка озирается. Никого. Мягко ступая, она поднимается по лестнице на башню. За поворотом ещё одна лестница. На деревянных ступенях – след из больших тёмных капель. Наверняка кровь… девочка едва не бросает всю затею. Ещё один поворот, лестница сужается и взбирается всё выше. Придётся разжать нос, а то воздуха не хватит. Фу-у-у-у!

На самом верху в сумраке она различает запертую на засовы дверь. Рядом валяется разбитая тарелка с кусками тухлой рыбы – вот что так воняет. На полу лежит ещё что-то. Ключ.

Вдруг внизу раздаётся шум: Ленни вопит, псы разражаются лаем, и Марта сердито выкрикивает её имя. Лампёшка хватает ключ, прячет его в карман платья и несётся по ступенькам вниз.

Рука Ленни намазана мазью от ожогов, разлитый по полу чай вытерт, новый заварен, и Марта переводит хмурый взгляд на девочку.

– А ты где пропадала? Наверху?

– Я совсем недолго, – отвечает Лампёшка, краснея. – Я подумала… там так воняет… я хотела…

– Пусть воняет, – говорит Марта. – В этом доме такое бывает. Скоро выветрится. – Она резко хватает девочку за запястье. – Забудь дорогу в башню! Повтори.

– Забудь дорогу в башню.

Но нет, она, конечно, не забудет. Сердцу не прикажешь, а сердце дочери маячника желает увидеть маяк. Пусть голова дочери маячника и нашёптывает ей всякие благоразумные советы, проку от них мало.

Мама тоже считает, что это плохая затея, и не умолкает весь вечер.

– Даже если ты что-то оттуда разглядишь, чем ты ему поможешь?

– Забудь ты о нём, в его годы у человека должна быть своя голова на плечах. Во всяком случае, у большинства людей так.

– Там кто-то есть, Эмилия, я и сама не знаю кто. Но кто-то есть, кто-то опасный.

– Ты же говорила, чудовищ не бывает, – возражает Лампёшка.

– Не бывает.

– Вот видишь!

– Я твоя мама, – строго говорит мама. – И я не желаю, чтобы ты туда ходила. Я тебе запрещаю, Эмилия!

Лампёшка встаёт и делает глубокий вдох.

– Да, но… знаешь что, мам… – говорит она. – Вообще-то ты умерла.

На это маме возразить нечего. Девочка чувствует, как мама медленно, понуро исчезает из её головы. На миг Лампёшке становится тоскливо и одиноко, но в этом нет ничего нового. Она просто здесь. Просто одна.

Поджав скрещённые ноги, Лампёшка садится на кровати и ждёт наступления темноты. Её пальцы играют с ключом.