Текст книги "Каирский дебют. Записки из синей тетради"

– Откуда деньги? Премию, что ли, ты получил? – осведомился старший сигнальщик, голодными глазами глядя на изобильный стол.

– Лучше, – со смехом отвечал ему Енике, – гораздо лучше. Да тебе-то что за дело до моих денег, все равно я за все плачу, а ты знай себе закусывай.

Дважды Элерса просить не пришлось, и они с невестой так навалились на еду и выпивку, что издали их вполне можно было принять за пару молочных поросят. Спустя полчаса сигнальщик принялся громко и очень противно распевать немецкие народные песни, которые пел почему-то все на один, довольно заунывный мотив, схожий с тем, как в темную ночь, очнувшись от сна, воет в хлеву корова. Енике, впрочем, это совершенно не смущало, и он громко хлопал в ладоши и всячески поддерживал приятеля в его вокальных экзерсисах. Потом вдруг внезапно остановил Элерса и сказал:

– Что же ты, братец, морочишь голову девушке, а замуж не берешь? – и он подмигнул свояченице, которая стыдливо отвела глаза.

Элерс стал было объяснять, что он бы хоть прямо сейчас с дорогой душой, да вот денег нет.

– Деньги найдутся, – прервал его вахмистр и немедля сунул в карман приятелю билет достоинством в тысячу марок.

Тот заморгал от удивления глазами, но Енике упредил все расспросы, сказав, что сестра жены ему ближе всех родственников, вместе взятых, и для ее совместного с Элерсом счастья он ничего не пожалеет и снимет с себя не то, что последнюю рубашку, но даже и кожу. Впрочем, для этого пока нет никакой необходимости, а тысячный билет, который получил Элерс – это только первый взнос в их с Хильдой грядущее благоденствие.

– Женись, Конрад, как можно скорее, и счастье тебя не минует, – несколько угрожающе, как показалось сигнальщику, проговорил Енике, и тут же поднял бокал за будущих молодоженов.

С этого дня вахмистр каждый божий день по вечерам, а в выходные и прямо с полудня, водил сигнальщика по разным злачным местам, где они напивались если не до совершенно свинского состояния, то близко к тому. При сих достославных кутежах неизменно присутствовал и второй приятель Енике – вахмистр Герхард Глаус.

Ободренный обещаниями Енике и полученной уже от него тысячей марок, Элерс пустился во все тяжкие. По его указанию невеста сняла им хорошую квартиру и накупила туда разной мебели. В какой-то момент, однако, подсчитав расходы, старший сигнальщик с ужасом понял, что оказался в долгах, как в шелках, а если говорить точно, должен разным магазинам уже по меньшей мере три тысячи марок.

Главное, невозможно было понять, как это Хильда, девушка всегда скромная и рассудительная, могла наделать таких долгов. Целую ночь старший сигнальщик не спал, думая, откуда же взять деньги, а на следующий день во время очередной попойки пожаловался Енике и Глаусу на неожиданные и пугающие обстоятельства.

Вахмистр Енике в ответ только рукой махнул беспечно:

– Не беспокойся, дружище! Я только что получил наследство, так что все твои долги уплачу из своего кармана.

Услышав такое, Элерс от умиления пустил скупую матросскую слезу и пытался в порыве дружеских чувств облобызать Енике, в чем, однако, не достиг успеха, потому что тот очень ловко уворачивался от поцелуев, говоря, что не время лить слезы, а напротив, следует радоваться, что все так удачно сложилось.

– Я же говорил тебе, – продолжал вахмистр, – мне дороже всего на свете счастье Хильды и моего старого друга.

Правда, тут же выяснилось, что прямо сейчас наличных у Енике нет, но это ничего – долг уплатит тот, кто распоряжается сейчас его наследством.

После этого обнадеживающего разговора старший сигнальщик вернулся на корабль пьяным вдребезги и совершенно счастливым.

И, действительно, на следующий же день вахмистр принес Элерсу три тысячи на уплату долга, попросив только подписать некую бумагу – якобы для человека, который сейчас распоряжается наследством Енике. Дрожащей от беспрерывного пьянства рукой старший сигнальщик вывел на листе свою подпись и немедленно об этом забыл.

После уплаты всех долгов настало время матримониальных радостей. Свадьбу с Хильдой назначили через два месяца после приснопамятного подписания таинственной бумаги, а Элерс тем временем окончательно обжился в новой квартире. Он уже мечтал о том, как славно они заживут в Хильдой в их семейном гнездышке, как разведут там детишек – маленьких сигнальщиков, – когда в один далеко не прекрасный вечер в дверь квартиры раздался решительный стук.

Старший сигнальщик открыл дверь и обнаружил на пороге высокого элегантного господина, ему совершенно незнакомого. Господин представился инженером Петерсеном, предъявил подписанный Элерсом вексель, чей срок истекал уже назавтра, и потребовал немедленно уплатить три тысячи марок, которые были ему выданы согласно векселю.

Появление Петерсена произвело на Элерса эффект разорвавшейся бомбы, сигнальщик напрягал все имеющиеся в его распоряжении мозги, но никак не мог понять, что происходит, и как же это такое вообще могло случиться? Инженер между тем объяснил ему, что если к сроку Элерс не отдаст указанную сумму, все его имущество будет описано судебными приставами.

– Но Бруно говорил мне, что это ничего не значит, что это только так… – бормотал напуганный Элерс.

Петерсен пожал плечами: плевать он хотел на всех на свете бруно, вексель был им куплен у одного знакомого, и теперь настало время по нему платить. После этих слов старший сигнальщик пришел в отчаяние; он хватался за голову и причитал так громко, что даже суровый Петерсен в конце концов его пожалел.

– Довольно вам реветь, любезный, – проговорил он голосом куда более мягким, чем в начале разговора. – Я добрый человек и меньше всего я хотел бы ломать вам жизнь. Однако мне нужны эти деньги, и нужны прямо сейчас. Так что если вы не сможете заплатить, мне придется наложить арест не только на ваше имущество, но и на ваше матросское жалованье.

Эта угроза показалась сигнальщику особенно страшной. Он почему-то испытывал необыкновенный стыд, когда думал, что вся эта история станет известна на крейсере, и о ней начнут говорить его товарищи и командиры.

– Что ж, – проговорил он убитым голосом, – видно, остается мне только одно – головой в петлю.

Инженер посмотрел на него внимательно и совершенно неожиданно погрозил ему пальцем, все равно как школьный учитель расшалившемуся ребенку.

– Вот это уже глупости, – сказал он решительно. – Нет такой ситуации, из которой нельзя найти выход, а прыжок в петлю уж никак нельзя назвать таковым. Давайте-ка подумаем, что можно предпринять в нашем случае.

Элерс воззрился на него с превеликой надеждой – теперь Петерсен казался ему не исчадием ада, а, напротив, ангелом-хранителем, который, вероятно, что-то придумает, чтобы спасти старшего сигнальщика. И точно, он как в воду смотрел: не прошло и минуты, как лицо инженера просветлело.

– Вот что, – начал тот задумчиво, как будто все еще соображая, куда бы повернуть все дело. – Есть у меня один приятель, тоже, как и я, инженер. Правда, я инженер всего только хороший, а вот он – поистине гениальный. И гений этот нынче занят разработкой плана нового военного судна, который он намерен представить немецкому правительству. Сейчас перед ним стоят два главных вопроса – волновое сопротивление будущего судна и упрощение системы судовой сигнализации. Разумеется, если бы он был военным инженером, он бы мог решить этот вопрос самостоятельно, но вся беда в том, что он – человек гражданский. Таким образом, он уперся в тупик, который не позволяет ему закончить работу и сконструировать свой корабль, который, я уверен, сделает Германию истинной владычицей морей и в случае неизбежной войны позволит нам господствовать не только на суше, но и на море. К сожалению, у моего друга нет сведений, которые бы позволили ему сравнить свой проект с тем, что уже есть у нашего флота. Но если бы ему удалось хотя бы в течение получаса рассмотреть чертеж современного военного корабля, скажем, вашего крейсера, да еще взглянуть на одну из сигнальных книг военного флота, он бы непременно понял, что в его изобретении хорошо, а что еще требуется доработать.

Услышав такое, старший сигнальщик похолодел от ужаса: как же это возможно – отдать чертежи новейшего крейсера, не говоря уже о сигнальной книге? Ведь это шпионаж и разглашение военной тайны, за подобными секретами вражеская разведка годами гоняется!

– Ну, разумеется, – улыбнулся Петерсен. – Но дело-то в том, что мы их не вражеской разведке покажем, а немецкому патриоту, который на этой основе создаст новое, более совершенное оружие.

– Так вы, значит, желаете, чтобы я за три тысячи голову под топор подставил? – безнадежно спросил Элерс.

– Ну, а за сколько бы вы хотели? – деловито осведомился инженер.

Элерс только головой замотал: ни за сколько бы он не хотел, глаза бы его не глядели на господина Петерсена с его дьявольскими соблазнами.

– Что ж, – сказал инженер сухо, поднимаясь со стула, – на нет и суда нет. Ждите, господин Элерс, к себе в гости судебного исполнителя.

С этими словами он вышел вон, оставив старшего сигнальщика в полном одиночестве терзаться сомнениями и страхом.

Неподалеку от дома Элерса в сгущающихся сумерках инженера ждала голубоглазая барышня, которую он представил Енике и Глаусу как Нику Шульц. При виде фройлен Шульц лицо инженера неуловимым образом изменилось, сделалось озабоченным и почти печальным. Барышня оглянулась по сторонам, увидела, что вокруг никого нет, и вдруг заговорила на чистом русском языке.

– Как наши дела, Нестор Васильевич? – спросила она негромко.

– Дела – как сажа бела, – хмуро отвечал ей Петерсен, которого, как только что выяснилось, звали почему-то Нестор Васильевич. – Во-первых, я просил тебя не говорить по-русски, во всяком случае, за пределами дома…

– Надоел мне этот немецкий хуже горькой редьки, – пожаловалась фройлен Шульц. – Все время шипишь, как змея, и ощущение такое, как будто во рту камни ворочаешь.

– Ощущение глупое и несправедливое, – отрезал инженер. – Немецкий язык – один из красивейших европейских языков, это язык романтической поэзии, язык Шиллера и Гёте…

– Уверена, что Шиллер и Гёте разговаривали иначе, – перебила его Ника, пользуясь привилегией всех барышень перебивать самые патетические речи, когда им только вздумается. – Если бы Гёте услышал, как говорит вахмистр Глаус, он бы открестился от своего немецкого происхождения. Забавно, что мы поначалу приняли этого дурака за контрразведчика, который следит за нами. Более того, мы устроили засаду в доме, выследили Глауса, подслушали его разговор с Енике – а в итоге они оба оказались самими собой, то есть вороватыми полицейскими болванами.

– И, тем не менее, слежка за этими, как ты говоришь, болванами оказалась очень к месту, – отвечал Петерсен. – Нам удалось их завербовать, а через них выйти на сигнальщика.

– Кстати, что там с сигнальщиком? – полюбопытствовала Ника. – Не поддается увещеваниям?

Петерсен, а, точнее сказать, действительный статский советник Загорский только рукой махнул. Сигнальщик все равно долго не выдержит, не сегодня-завтра согласится на все их условия – надо только проявить некоторую последовательность. Чего-чего, а этого добра у него хватит на десятерых.

* * *

Обещание свое инженер Петерсен сдержал: на следующий же день в дом к Элерсу явились судебные приставы и принялись описывать имущество. До смерти перепуганный сигнальщик кинулся к вахмистру Енике: в конце концов, это он втравил его в историю с женитьбой, это он обещал ему помочь и уплатить все долги из собственных денег.

Енике для успокоения налил приятелю шнапса и отвечал, что он-то свое обещание сдержал, а вот Конрад повел себя не как бравый матрос, а как последний дурак. Этот инженер Петерсен, может, не просто инженер, может, он из дворян, может, он барон какой-нибудь, а чистая публика, известно, не любит пренебрежения. Надо было разговаривать с ним учтиво, вежливо.

– Да ведь я и говорил учтиво! – закричал выведенный из себя сигнальщик и опрокинул в рот целый стакан шнапса. – Я говорил вежливо, а знаешь ли, что он мне на это ответил?

И Элерс рассказал Енике о предложении инженера.

– И ты, значит, не согласился помочь немецкому патриоту? – с осуждением спросил вахмистр. – Эх, брат, не знал, что ты такой!

В конце концов, видя, что может потерять имущество, лишиться службы, и даже остаться без приятеля, Элерс снова махнул шнапса и сказал, что готов на все условия Петерсена, вот только пусть ему дадут еще три тысячи марок.

– Три тысячи марок ему, – усмехнулся вахмистр. – Да этот инженер – человек приезжий. Может, он уже уехал прочь, а ты со своим согласием и вовсе опоздал… Может, ему это все уже и не нужно, а тебе лишь бы деньги подавай.

Сигнальщик отвечал заплетающимся языком, что не мог инженер уехать, ему же еще три тысячи с него, Элерса, получать. Но если все так, как говорите Енике – то и черт с ним, он согласен снизить цену за свои услуги до двух тысяч на все про все. Все же дело хорошее, патриотическое…

– А если патриотическое, то мог бы все сделать и вовсе бесплатно, – попрекнул его вахмистр.

– Согласен бесплатно, – несколько бессвязно отвечал сигнальщик, уже успевший принять на грудь, – бесплатно согласен. Но только пусть мне сначала вернут вексель и заплатят мои законные две тысячи марок. И тогда буду бесплатно.

Тем не менее, Енике обещал отыскать загадочного инженера и устроить все дело – разумеется, только из симпатии к Элерсу и его невесте Хильде, которая, как ни крути, все же приходится ему, Енике, близкой родственницей. С этими словами он покинул совершенно опьяневшего Элерса и отправился прямым ходом в дом Петерсена-Загорского.

– Две тысячи ему? – переспросил Загорский задумчиво. – Что ж, будут ему две тысячи. Однако прежде пусть принесет чертежи и сигнальную книгу.

Уже назавтра к вечеру сигнальщик, сопровождаемый заботливым вахмистром Енике, отправился к Петерсену. При себе Элерс имел добытые им на службе чертежи крейсера «Фон дер Танн» и сигнальную книгу.

Загорский взял и то, и другое и отнес на второй этаж, где, по его словам, сейчас находился его гениальный приятель-инженер. Однако уже минут через пятнадцать он возвратил и чертежи, и сигнальную книгу полуживому от страха Элерсу, сказав, что в чертежах его друг не нашел ничего для себя нового. Однако же уговор есть уговор: он уничтожает вексель и отдает сигнальщику две тысячи марок.

Вот так благополучно для сигнальщика завершилась вся эта история: он и долг заплатил, и денег заработал.

– Как видишь, предателем быть выгоднее, чем честным человеком, – заметил Загорский тем же вечером, когда они с Никой уселись у камина и действительный статский советник не торопясь раскурил сигару. – Однако тут есть одна деталь. Предатель, становясь на этот скользкий путь, лишается одной очень важной вещи…

– Чего же? – спросила Ника. Она сидела в кресле, укрывшись шерстяным пледом, глаза ее загадочно горели. – Чего он лишается – бессмертия души?

– Насчет бессмертия души – не знаю, не скажу, – покачал головой действительный статский советник. – Но точно знаю, что он лишается чистой совести, а, следовательно, душевного спокойствия. Предательство – это, если хочешь, дыра в человеке, с которой он никогда не может чувствовать себя в безопасности. Впрочем, все это лирика, и наши дела здесь еще не закончены.

Действительный статский советник говорил правду – система сигнализации и чертежи новейшего крейсера были лишь небольшой частью той работы, которую им еще предстояло произвести. Однако очень скоро благодаря роковой случайности дела повернули в совершенно неожиданное русло.

* * *

Спустя несколько дней после описанных событий эмиссар сыскной полиции Кёльна господин Шлоссер ехал в Париж скорым поездом. Французская столица при всем ее очаровании интересовала его не сама по себе – по его сведениям, именно туда совсем недавно направился один чрезвычайно хитроумный похититель бриллиантов, которого Шлоссер разыскивал уже не первый месяц. В этот раз, кажется, ниточка, ведущая к вору, оказалась более крепкой, чем раньше, и сыщик наконец-то мог рассчитывать на успех.

Выйдя утром из своего купе, чтобы позавтракать в вагоне-ресторане, Шлоссер столкнулся в коридоре с весьма оригинальным господином, который стоял у окна и любовался проносящимся мимо пейзажем. Шлоссер вспомнил этого человека: в прошлые выходные тот уже ездил этим поездом и тогда уже произвел на сыщика странное впечатление. Внешность его удивительным образом не соответствовала его новому дорогому костюму – огрубелое лицо и заскорузлые руки составляли резкий диссонанс с шелковым бельем и дорогим пиджаком из мериносовой шерсти. В Шлоссере взыграл профессиональный интерес: он отправился следом за странным незнакомцем в вагон-ресторан и продолжал исподтишка за ним наблюдать. Тот взял лучшие блюда и самое дорогое вино, однако, при этом, как выяснилось, толком не владел ножом и вилкой. Очевидно было, что какой-то деревенщина или, по крайней мере, человек очень простой, внезапно стал обладателем солидного состояния. А поскольку люди бедные становятся обладателями больших денег честным путем только в бульварных романах, а в действительности, как правило, речь идет о каких-то махинациях, Шлоссер, движимый профессиональным любопытством, решил приглядеться к загадочному господину повнимательнее.

Во время проверки документов на границе заинтригованный сыщик устроился за спиной незнакомца и сумел прочитать через его плечо, что имеет дело с господином Герхардом Глаусом, вахмистром из Вильгельмсгафена. Это несколько озадачило агента – простые вахмистры обычно не пользуются первым классом в экспрессах, и не носят дорогих костюмов. Шлоссер решил при случае навести справки в вильгельмсгафенской полиции относительно вахмистра Глауса, а покуда, прибыв в Париж, занялся своими делами.

Надо сказать, тут судьба ему улыбнулась. Похититель бриллиантов был благополучно пойман и водворен в тюрьму. Шлоссер решил отметить это дело вместе со своим французским коллегой, помогавшем ему в розыске, и они отправились в фешенебельный ресторан «Ля Тур д'Аржан»[8]8
  La Tour d'Argent (фр.) – «Серебряная башня», старейший ресторан Парижа.


[Закрыть]. Здесь прямо в вестибюле неожиданно для себя сыщик нос к носу столкнулся с тем самым вахмистром Глаусом, который нежно прощался с хорошенькой черноволосой барышней. Затем Глаус вышел из ресторана, а барышня отправилась в зал.

Очень скоро стало ясно, что черноволосая Ивонн – профессионалка, девушка из дансинга, развлекающая богатых посетителей. Воспользовавшись этим, Шлоссер попросил французского коллегу пригласить ее к ним за столик и принялся расспрашивать. Расчет оказался верным: девушки такого рода обычно много болтают в надежде произвести на гостей приятное впечатление и заработать побольше денег. Вот и хорошенькая Ивонн довольно быстро рассказала все о вахмистре Глаусе, подлинного имени которого, впрочем, она даже не знала.

Судя по ее словам, это был настоящий богач. В Париж он приезжал уже во второй раз и все время швырял деньгами направо и налево. Девушка все щебетала, а Шлоссер внимательно слушал, с одной стороны, стараясь не проявлять чрезмерного интереса, чтобы не вызвать у Ивонн подозрений, а с другой – надеясь на то, что в конце концов барышня доберется до чего-то по-настоящему важного. К счастью, ему сопутствовала удача и в ожиданиях своих он не был обманут.

– В первый раз, когда мы познакомились, он сказал, что влюбился и все для меня сделает, – щебетала барышня. – А потом вдруг взял и уехал и даже колечка мне не подарил…

– Куда уехал? – небрежно спросил Шлоссер.

– Обратно, к себе домой, – простодушно отвечала девушка. – Ему телеграмма пришла вечером, что надо уезжать. Он с этой телеграммой кинулся меня искать. Сказал, не мог уехать, не попрощавшись. Пришел ко мне и… одним словом, уехал только утром.

– А что было в телеграмме, вы не знаете?

– Да нет, я же чужих телеграмм не читаю, зачем мне это?

Шлоссер переглянулся с коллегой и тяжело вздохнул: кажется, здесь им искать больше нечего. Барышня не посмотрела, что в телеграмме, а Глаус, вероятно, увез ее с собой.

– Не увез, – внезапно возразила Ивонн, – ничего он не увез. Он ее у меня дома забыл, она за зеркалом лежит.

Шлоссер изумился: как – дома? Оказывается, Глаус пришел к ней домой прямо с этой телеграммой, а забрать потом забыл, так вот с тех пор она и лежит у нее за зеркалом. А Ивонн сама только что про нее вспомнила… Подумаешь, какая-то телеграмма! А вот если взять, сколько он на нее денег потратил, так другим господам никогда и не дотянуться…

И она кокетливо посмотрела на Шлоссера. Тот, однако, менее всего сейчас был склонен к кокетству и флирту.

– А нельзя ли взглянуть на эту телеграмму? – спросил он.

Ивонн посмотрела на него с упреком: как же можно показывать чужие телеграммы, она даже сама ее не смотрела, а тут – совершенно посторонний мужчина!

Сыщик пытался ее уговаривать, но барышня проявила неожиданную непреклонность. В этот момент кто-то пригласил ее на танец, и Шлоссер остался один на один с коллегой.

– Слушай, Франсуа, – проговорил немец, – мне кровь из носу нужно увидеть эту телеграмму. Я еще не знаю, что там, но нюх говорит мне, что там может быть что-то важное.

– Ничего нет проще, – хмельным голосом отвечал Франсуа. – С тебя – бутылка коньяка и платишь по счету.

Шлоссер согласно закивал: он не возражает, хоть две бутылки.

– Смотри, как я сейчас ее соблазню, – проговорил Франсуа, подворачивая обшлага пиджака, как будто собирался душить Ивонн, а не соблазнять ее. – Смотри и учись…

Соблазнение, впрочем, выглядело довольно странно. Когда барышня вернулась к ним за столик, Франсуа сунул руку в карман штанов и жестом циркового фокусника вынул оттуда свой значок. Поняв, что сидит за одним столиком с агентом полиции, Ивонн впала в какую-то кататонию – не могла говорить и только хлопала ресницами.

В себя она пришла только после того, как Франсуа объяснил ей, что никто не собирается волочь ее в кутузку, от нее нужно лишь показать им телеграмму, которую получил влюбленный в нее немец и которая лежит теперь у нее за зеркалом. Ломаться перед полицией Ивонн не решилась и без колебаний отдала телеграмму Шлоссеру.

Однако, вопреки ожиданиям, телеграмма ничего не прояснила. В ней было только два слова: «Немедленно возвращайся». И подпись: «Петерсен».

Вернувшись домой, Шлоссер явился к начальству, чтобы доложить о своей парижской поездке и успешной поимке грабителя. Между делом он упомянул о забавном казусе – вильгельмсгафенском вахмистре, который раз в неделю ездит в Париж в вагоне первого класса, ухаживает за танцовщицами и швыряет деньги налево и направо.

Совершенно неожиданно начальник сыскной полиции очень заинтересовался всей этой историей и попросил Шлоссера показать ему телеграмму. Он бросил на нее быстрый взгляд и подскочил на стуле, как ужаленный.

– Тысяча чертей! – закричал он. – Вы сами не понимаете, что вы мне принесли!

Детектив смотрел на него с изумлением: он действительно не понимал, что привело начальника в такое возбуждение.

Оказалось, недавно всем учреждениям политической и криминальной полиции разослали предписание, в котором требовалось обратить особое внимание на работу иностранных разведок в Германии. К тому моменту стало известно, что шпионам удалось выведать сверхсекретные сведения германского военного флота и, судя по косвенным признакам, происходило это как раз в Вильгельмсгафене. Там орудовал человек, называвший себя Петерсеном, предположительно – очень опытный и удачливый британский агент, который специализировался на морской разведке.

Начальник полиции немедленно командировал Шлоссера в Берлин, чтобы тот рассказал высшему полицейскому руководству все, что ему известно о Герхарде Глаусе. Из Берлина детектив вернулся с приказом, который предписывал немедленно отправить в Вильгельмсгафен целую группу сыщиков. Была надежда еще застать там Петерсена и уж, во всяком случае, следовало арестовать предателя Глауса.

Прибыв в город, агенты быстро выяснили, что Глаус находится в постоянном тесном контакте с вахмистром Енике и старшим сигнальщиком крейсера «Фон дер Танн» Элерсом. Было также установлено, что все трое свободно распоряжаются крупными суммами, которых по своему положению и служебному содержанию не должны были бы иметь в наличии. В частности, квартира Элерса была обставлена с роскошью, удивительной для простого матроса. На подобную обстановку сигнальщик должен был потратить несколько тысяч марок.

Кельнские сыщики установили круглосуточную слежку за всей троицей. Слежка эта, разумеется, держалась в строжайшей тайне от местной полиции. Оказалось, что вахмистры Енике и Глаус чуть ли не ежедневно посещают некую дачу. Установив этот факт, шеф бригады сыщиков Шлоссер вознамерился нанести решительный удар по шпионской сети.

На следующий же день прямо на рассвете Енике и Глаус были вытащены из своих постелей, арестованы и посажены в одиночные камеры. Чуть позже на крейсере был задержан старший сигнальщик Элерс. Это, очевидно, и стало роковой ошибкой сыщиков. Матроса следовало бы арестовать дома, тихо и так, чтобы никто не знал о самом факте ареста. Однако Элерс, словно что-то почуяв, несколько дней в увольнение не уходил, дома не появлялся и ночевал прямо на корабле, вместе с товарищами по команде. Это, конечно, от ареста его не спасло, однако сделало сам арест достоянием общественности.

О грядущем аресте Шлоссер сообщил капитану крейсера и старшему помощнику, которые должны были поспособствовать задержанию подчиненного и сохранению всей истории в тайне. Однако, увидев незнакомых людей, Элерс все понял: не дожидаясь, пока его возьмут за жабры, он кинулся к борту и прыгнул в море. Довольно скоро, однако, его оттуда выудили обозленные детективы, изрядно помяв во время этого богоугодного предприятия. Так или иначе, соблюсти тайну не удалось, и тогда по требованию Шлоссера старпом объявил команде, что Элерса взяли за воровство. Тем не менее, слухи все равно начали расходиться во все стороны, как круги по воде после того, как туда сбросят предателя.

Шлоссер был опытным агентом и понимал, что полицейские Глаус и Енике ничего не признают и будут отпираться до последнего. Поэтому он отложил их допрос и вплотную взялся за Элерса. Применяя во время разговора метод кнута и пряника, детектив очень быстро добился от сигнальщика признательных показаний. Не прошло и часа, как Шлоссер знал всю историю с чертежами и с сигнальной книгой. Кроме того, по словам Элерса, Енике достал Петерсену чертежи укреплений гавани, а Глаус – планы водоснабжения города. Но и это, как заявил старший сигнальщик, было далеко не все, просто вахмистры не посвящали его во все детали своей шпионской деятельности.

Теперь, когда стало ясно, что на даче живет именно английский шпион Петерсен, Шлоссер начал действовать еще решительнее. Его люди окружили дачу и взяли ее под наблюдение. Кроме того, пару сыщиков Шлоссер поместил в небольшую заброшенную виллу, находившуюся от дома Петерсена в каких-нибудь ста метрах – это обеспечивало круглосуточный присмотр за домом.

К удивлению детективов, несколько дней никто не входил в дом и не выходил оттуда. Шлоссер решил провести рекогносцировку. Одного из агентов переодели водопроводчиком, и он отправился с визитом в дом. Там, однако, оказалась только прислуга – немолодая усталая женщина, которая отвела его в кухню и оставила там одного. Пока агент находился в доме, он не заметил там ничего подозрительного и покинул его в некотором недоумении.

Спустя недолгое время домработница тоже вышла из дома и направилась прочь. За ней тут же отправился хвост, однако какой-то пьяница на автомобиле, выскочивший словно из-под земли, едва не задавил сыщика, следившего за женщиной. Пока тот поднимался с мостовой и отряхивался, прислуга исчезла из поля зрения; обратно в дом она так и не вернулась.

Судя по всему, узнав об аресте сигнальщика, Петерсен понял, что полиция явилась по его душу. Шлоссер ломал голову, откуда инженер мог узнать об аресте так быстро? Скорее всего, ему сказала невеста Элерса, с которой Петерсен тоже был знаком. А раз так, это могло означать одно – британец уже покинул не только дом, но и Германию. А это, в свою очередь, значило, что вся операция, которой руководил Шлоссер, сорвана. Нет, разумеется, шпионскую сеть удалось обезвредить, но вот главного шпиона поймать так и не удалось. И это следовало расценивать, как безусловный провал группы Шлоссера: Петерсен, или как там его на самом деле звали, оказался человеком на удивление удачливым.

Теперь нужно было снимать оцепление и отправляться с докладом к начальству. Судя по всему, именно так детектив и поступил. Вся бригада сыщиков, уже не прячась, снялась с места и уехала в сторону города. Так, во всяком случае, могло показаться стороннему наблюдателю.

В действительности же уехали не все. Три человека во главе со старым опытным детективом Ульрихом Фишером остались в той самой заброшенной вилле, ближайшей к дому Петерсена. Они продолжали наблюдение за объектом, и при этом оставались невидимыми для посторонних. Интуиция подсказывала Шлоссеру, что Петерсен закончил тут не все дела и еще вернется…

* * *

– Нестор Васильевич, вы шутите? – Ника глядела на Загорского с изумлением, они сейчас сидели в небольшом кафе на окраине Вильгельмсгафена и говорили хоть и по-немецки, но очень тихо. – Мы чудом ускользнули от врага, а вы хотите вернуться и сунуть голову в пасть дракону?

Действительный статский советник отвечал, что чудо тут совершенно не при чем. Им помогло разумное планирование и прекрасный актерский дар самой фройлен Шульц. Двадцатилетней юнице изобразить домработницу сорока пяти лет не так-то просто, а она с этим справилась совершенно блестяще.

– После того, как я изображала Никанора у Саввы Морозова, изобразить бойкую старушку для меня – раз плюнуть, – в голосе Ники звучало некоторое бахвальство. – Хотя, признаться, когда я поняла, что осталась в доме одна, а полицейские обложили меня со всех сторон, я несколько перенервничала.

– Но вела ты себя при этом безупречно, – улыбнулся Загорский. – Благодаря твоему хладнокровию мы вышли сухими из воды. Шпики следили за тобой, а я снаружи следил за ними. В результате мне удалось выяснить их диспозицию и предпринять кое-какие шаги.

Ника кивнула, польщенная, но вдруг спохватилась и поглядела на Загорского с упреком.

– Вы что – зубы мне заговариваете, ваше превосходительство?

– Да, – признался Загорский, – заговариваю. Но, кажется, безуспешно.

– Совершенно безуспешно! – решительно заявила барышня. – Говорите, то хотите, но обратно в дом я вас не пущу. Вы же не можете войти туда прямо на глазах у немецких сыщиков?!