Текст книги "Ва-банк"

– Приятель, я никогда не расстаюсь с костяшками. Играю постоянно. Начал еще в восемь лет. Рисковал появляться с такими же костями, где бы ты думал? За игорным столом на Восточном вокзале! Во времена Роже Соля и компании!

– Что-то припоминаю. Там собирались серьезные ребята.

– Не то слово! Среди завсегдатаев помимо налетчиков, сутенеров и взломщиков попадались и такие знаменитости, как фараон-сутенер Жожо Красавчик из сыскной полиции и специалисты из бригады по азартным играм. И они продували мне так же, как и другие. Теперь видишь, ничего страшного нет, если мы поиграем в кости на приисках.

– Согласен.

– Заметь, оба места одинаково опасны. Мошенники с Восточного вокзала были скоры на расправу. Не уступают им и старатели, но только с одной разницей: в Париже сорвал куш – и смотался. А на приисках загреб – и остаешься на месте. У старателей нет полиции, зато есть свои законы.

Он замолк и медленно опустошил свой стакан.

– Ну как, Папийон, едешь со мной?

Я задумался, выжидая с ответом. Предложение было заманчивое. Риск большой, без всякого сомнения: старатели – это вам не мальчики из церковного хора. Но зато на приисках можно зашибить деньгу. Давай, Папийон, иди ва-банк! Ставь на Жожо! И я повторил:

– Когда отправляемся?

– Завтра после полудня, если не возражаешь. В пять, когда спадет жара. Времени на сборы хватит. Сначала поедем ночью. У тебя есть ствол?

– Нет.

– А приличный нож?

– И ножа нет.

– Не беспокойся – у меня найдется. Чао!

По дороге домой я размышлял о Марии. Конечно, для нее лучше, если вместо Каракаса я отправлюсь в буш. С ней останется Пиколино. А завтра – в поход за алмазами! И семь, и одиннадцать!

Мысленно я уже был на приисках! Осталось только подучить цифры по-английски, испански, итальянски и португальски. А там – посмотрим!

Дома я застал Хосе. Стал ему рассказывать, что переменил решение: Каракас от меня никуда не уйдет, а завтра я отправляюсь с седовласым стариком-французом по имени Жожо к старателям на алмазные прииски.

– В качестве кого?

– Партнера, разумеется.

– Своим партнерам он всегда дает половину выигрыша.

– Это законное правило. Ты не знал кого-нибудь из тех, кто с ним работал?

– Троих.

– И много они сколотили?

– Точно не знаю. Но порядком. Каждый из них совершил три или четыре поездки.

– А потом что?

– Потом? Они не вернулись.

– Почему? Остались на приисках?

– Нет, умерли.

– А! От болезней?

– Нет, шахтеры убили.

– Ого! У Жожо, должно быть, башка здорово варит, если он выходит сухим из воды.

– Да, парень он толковый. Сам никогда много не выигрывает, но делает это руками партнера.

– Понятно. Значит, опасность подстерегает другого, а не его. Будем знать. Спасибо, Хосе.

– Теперь не поедешь, раз все знаешь?

– Последний вопрос. Скажи откровенно: есть реальная возможность вернуться живым с большими деньгами после двух-трех поездок?

– Конечно.

– Значит, Жожо богат. Почему же он снова отправляется туда? Я видел, как он грузил поклажу на мулов.

– Во-первых, я уже тебе сказал, что он ничем не рискует. Во-вторых, он никуда не собирался. Мулы не его, а тестя. А решился он съездить за алмазами только потому, что встретил тебя.

– А как же груз, который он укладывал?

– А кто тебе сказал, что это его груз?

– О-хо-хо! Еще что-нибудь посоветуешь?

– Не езди.

– Только не это. Я уже решил и поеду. Что еще?

Хосе опустил голову, словно собираясь с мыслями. Прошла долгая минута. Когда он снова посмотрел на меня, лицо его прояснилось, но в глазах зажглись недобрые огоньки. Медленно, четко выговаривая каждое слово, он произнес:

– Послушай совет человека, который знает этот сброд как свои пять пальцев. Каждый раз, когда будешь играть по-крупному, очень по-крупному, и когда перед тобой вырастет горка алмазов, неожиданно вставай в самый разгар игры, забирай выигрыш и уходи. Скажи, что у тебя резь в животе, и беги в уборную. Не вздумай возвращаться. Переночуешь не у себя, а в другом месте.

– Неплохо, Хосе. Давай дальше.

– Хотя скупщики алмазов на приисках дают значительно меньше, нежели ты мог бы выручить за них в Кальяо или Сьюдад-Боливаре, продавай им свой ежедневный выигрыш. Только не бери деньгами, пусть дают расписки на твое имя для обмена в Кальяо или Сьюдад-Боливаре. Так же поступай и с иностранной валютой. Говори, что боишься спустить выигрыш за один день и при себе оставляешь маленькую сумму, чтобы не рисковать. Ничего не скрывай и говори о своих делах открыто, чтобы все знали.

– Значит, если я буду действовать, как ты сказал, у меня есть шанс вернуться?

– Да, такой шанс есть, но на все воля Божья.

– Спасибо, Хосе. Buenas noches.[14]14
  Доброй ночи! (исп.)


[Закрыть]

Усталый и разомлевший от любовных утех, я лежал в объятиях Марии. Моя голова покоилась у нее на плече. Ее теплое дыхание щекотало щеку. В темноте перед открытыми глазами выросла горсть алмазов. Легко, как бы играя камешками, я ссыпал их в холщовый мешочек, какой имеется у каждого старателя. Вдруг я встал и, оглянувшись через плечо, обратился к Жожо: «Постереги мое место – схожу на минуту в туалет». И я заснул под лукавым взглядом глаз Хосе, ярких и лучистых, какие бывают только у людей, очень близких к природе.

Утро пролетело быстро. Все было улажено. Пиколино оставался с Марией, а это значило, что за ним будет должный уход. Я обнялся и поцеловался со всеми по очереди. Мария сияла от счастья. Она знала, что если я уезжаю на прииски, то обязательно вернусь, в то время как из Каракаса люди не возвращаются, оседая там навсегда.

Мария проводила меня до самого места встречи с Жожо. Было пять часов. Жожо уже ждал меня в полной готовности.

– Привет, дружище! Как дела? Ты точен, это хорошо. Солнце закатится через час. А нам и лучше. Ночью не встретишь никого, кто захотел бы увязаться за тобой. Это уж наверняка.

Десяток прощальных поцелуев – и я взобрался на мула. Жожо поправил мне стремена. Перед тем как нам тронуться в путь, Мария предупредила:

– Не забывай, mi amor,[15]15
  Любовь моя (исп.).


[Закрыть] вовремя ходить в туалет!

Я расхохотался и одновременно ударил мула каблуками в бока, тронув его с места.

– Ты подслушивала под дверью, маленькая притворщица.

– Когда любишь, это естественно.

И вот мы двинулись в путь: Жожо – на лошади, я – на муле.

У девственного леса свои дороги, и зовутся они просеками. Просека представляет собой проход шириной два метра, который постепенно прорубается в лесном массиве, постоянно расчищается и поддерживается в порядке теми, кто им пользуется. Справа и слева – две отвесные зеленые стены. Над головой – свод, образованный миллионами растений, такой высокий, что до него не дотянуться острием тесака, даже если привстать на стременах. Это сельва, как называют здесь тропический лес, – непроходимая двухъярусная чаща сплошной, переплетшейся между собой растительности. Нижний ярус не выше шести метров и состоит из лиан, деревьев и разных растений. Над ним величаво раскинулись широкие кроны гигантских деревьев, устремленные к солнцу на высоту двадцати – тридцати метров. И если самые маковки деревьев купаются в свете, то широкая и мясистая листва их разлапистых ветвей образует настоящий экран, не позволяющий солнечным лучам проникнуть далеко вниз, создавая у земли ощущение светлых сумерек. Дивная природа тропического леса словно вырывается из-под земли, окружая тебя со всех сторон. Проехать по просеке можно, только держа в одной руке поводья, а в другой мачете, беспрерывно вырубая вокруг себя все, что попадается на пути и мешает продвижению вперед. Если по просеке ездят часто, она имеет вид ухоженного коридора.

Нигде человек не чувствует себя более свободно, чем в буше, при условии, что он вооружен. Здесь он, подобно диким животным, ощущает свое полное слияние с природой. Он продвигается осторожно, но с безграничной уверенностью в себе. Кажется, он находится в своей стихии, все его чувства – слух, обоняние и другие – обострены. Глаза бегают из стороны в сторону, фиксируя все, что двигается вокруг. В буше у него единственный враг, с которым надо считаться: самое дикое животное, самое умное, самое жестокое, самое коварное, самое алчное, но и самое замечательное – человек.

Ночью мы продвигались неплохо. Но утром, после того как мы выпили немного кофе из термоса, мой проклятый мул начал отставать. Иногда он тащился метрах в ста позади Жожо. Каких только колючек я не навтыкал ему в зад! Ничего не помогало. А тут еще Жожо стал подбрасывать шпильки:

– Приятель, да ты, я вижу, слабоват в верховой езде! Это же так просто. Смотри, как надо!

Стоило ему только слегка тронуть лошадь каблуками, как она неслась вскачь. Жожо приподнимался на стременах и орал:

– Я капитан Кук! Эй, Санчо, где ты? Почему отстаешь от своего господина Дон Кихота?

Меня это начинало раздражать, и я всеми средствами пытался заставить мула двигаться быстрее. Внезапно в голову пришла сумасшедшая, но вместе с тем показавшаяся мне превосходной мысль. И действительно, мул понесся галопом: я стряхнул ему в ухо пепел с зажженной сигары. Мул рванул, как чистокровный арабский жеребец; в диком восторге я настиг Жожо и обогнал самозваного «капитана Кука», отдавая честь на скаку. Однако скачка продолжалась недолго. На полном скаку вредная скотина припечатала меня к дереву, едва не сломав мне ногу. Брякнувшись задницей на землю, я сразу почувствовал, как в меня впиваются десятки игл черт знает каких растений. Старый дурак Жожо хохотал, как ребенок, совершенно забывая, что он ровесник Мафусаила.[16]16
  Мафусаил – в Библии дед Ноя, проживший 969 лет. – Примеч. переводчика.


[Закрыть]

Не буду рассказывать, как мне пришлось ловить мула (два часа!), как он лягался, пердел и проделывает разные выкрутасы. Наконец, уже на последнем издыхании от жары и усталости и с несколькими дюжинами иголок в заднице, мне удалось взгромоздиться на спину этого вонючего ублюдка – отпрыска бретонских мулов. На сей раз я решил не раздражать его – пусть идет как хочет. Первый километр я проехал задницей кверху, по пути вытаскивая из нее колючки. Злополучная часть тела горела и саднила.

На следующий день мы оставили эту безмозглую скотину на постоялом дворе гостиницы. Еще два дня на лодке, и после долгого дневного перехода с грузом на спине мы добрались наконец до алмазных копей.

Я сбросил свою поклажу прямо на бревенчатый стол в ресторанчике под открытым небом. Я едва держался на ногах и готов был задушить Жожо лишь за то, что он выглядит как огурчик, только несколько капель пота проступили на лбу. Он взглянул на меня, язвительно усмехаясь:

– Ну как, дружище, порядок?

– О да, старик, полный порядок! А разве может быть иначе? Только скажи: зачем тебе понадобилось, чтобы я пер на себе кирку, лопату и сито? Мы же не собираемся здесь копать?

Лицо Жожо приняло печальное выражение.

– Папийон, ты меня разочаровываешь. Подумай маленько, пошевели мозгами. Если кто-то объявляется здесь без надлежащего инструмента, спрашивается, зачем он сюда приехал? Что собирается делать? Этот вопрос задают тебе сотни пар глаз, наблюдающих за твоим приездом в поселок. Они смотрят на тебя сквозь щели бараков. А при такой экипировке нет вопросов. Усек?

– Усек.

– Меня это тоже касается, хотя я прибыл сюда вроде бы ни с чем. Представь себе, вот я: хожу руки в брюки, затеваю игру, и больше ничего. Что в таком случае скажут старатели и их девки, Папи? Они скажут: глядите, мол, в оба, старый француз – профессиональный игрок. А как поступаю я? Постараюсь найти на месте подержанную мотопомпу; если не найду, мне ее привезут. К ней трубу метров двадцать большого диаметра да пару-тройку «шлюзов». Это такой желоб для промывания или длинный деревянный ящик с секциями, в котором просверлены отверстия. В этот аппарат помпой закачивается алмазоносная жижа, что позволяет бригаде из семи человек промыть породы в пятьдесят раз больше, чем это могут сделать двенадцать мужиков старым, дедовским способом. Здесь такая штука разрешена, и ее пока не рассматривают как «средство механизации». Как владелец мотопомпы я получаю свои двадцать пять процентов от намытых алмазов и оправдываю свое присутствие в здешних местах. Никто не ткнет в меня пальцем и не скажет, что я живу игрой. Меня кормит собственная мотопомпа. А поскольку я еще и игрок, то буду заниматься этим по ночам. Все вполне естественно. А в самой работе участия принимать не буду. Ясно?

– Яснее ясного.

– Ты мне начинаешь нравиться. Пару frescos,[17]17
  Fresco (исп.) – прохладительный напиток.


[Закрыть] сеньора!

Полная светлокожая женщина с дружелюбным взглядом поднесла нам по стакану напитка светло-шоколадного цвета с кубиком льда и ломтиком лимона.

– Восемь боливаров, сеньоры.

– Больше двух долларов! Черт возьми, жизнь здесь недешева!

Жожо расплатился.

– Как идут дела? – поинтересовался он у хозяйки.

– Так себе.

– Народу много?

– Народу хватает – алмазов мало. Три месяца, как открыли залежь, а понаехало аж четыре тысячи. Многовато, когда алмазов кот наплакал. А это кто? – добавила она, указывая на меня подбородком. – Немец или француз?

– Француз. Он со мной.

– Бедняга!

– Почему бедняга? – спросил я.

– Молод потому что и хорош собой. Все, кто приезжает с Жожо, долго не живут.

– Заткнись, старая дура. Идем, Папи. Пойдем отсюда.

Мы поднялись из-за стола. На прощание толстуха бросила мне:

– Ты уж поосторожней тут.

Разумеется, я ничего не сказал о том, что узнал от Хосе, и Жожо был порядком удивлен тем, что я не заострил внимания на последних словах женщины и не требовал никаких объяснений. Я чувствовал, что он ждет от меня вопросов, но молчал. Он нервничал и бросал на меня косые взгляды.

Переговорив с разными людьми, Жожо вскоре нашел барак. Три комнатухи, кольца для подвешивания гамаков, большие картонные коробки. На одной из них стояли пустые бутылки из-под пива и рома, на другой – миска с отбитой эмалью и кувшин с водой. Между стенами были натянуты веревки для развешивания белья. Хорошо утрамбованный земляной пол. Довольно чистый. Стены сделаны из дощечек от упаковочных ящиков, на которых еще сохранились фирменные бумажные наклейки. Комнаты квадратные, три на три метра, без окон. Я буквально задыхался от жары и снял рубашку.

Жожо обернулся ко мне и отпрянул.

– Ты с ума сошел! А если кто войдет? Мало того что морда протокольная, так он еще выставляет напоказ свою расписанную шкуру. Смотрите, мол, какой я проходимец. Прошу тебя, опомнись, приятель. Веди себя прилично!

– Но мне жарко, Жожо.

– Пройдет, дело привычки. Самое главное, не забывайся, ради бога, соблюдай приличия!

Я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Ему прямо не угодишь.

Мы вышибли ногами перегородку, и из двух комнат получилась одна.

– Здесь у нас будет казино, – весело сказал Жожо.

Получилась приличная комната, шесть метров на три. Подмели пол. Принесли с улицы три больших деревянных ящика, ром и бумажные стаканчики. Мне не терпелось увидеть, как пойдет игра.

Ждать пришлось недолго. Мы уже побывали в маленьких «забегаловках», чтобы, как выразился Жожо, «завязать контакты». Теперь все знали, что у нас в восемь вечера будет игра в кости. Последним на нашем пути оказалось бистро, приютившееся в небольшом бараке. Два стола под открытым небом, четыре скамьи и карбидная лампа, подвешенная под стрехой крыши. Хозяин, рыжеволосый великан неопределенного возраста, молча подал нам пунш. Когда мы собирались уходить, он подошел ко мне и обратился по-французски:

– Я не знаю, кто ты, и знать не хочу. Только один совет: если однажды тебе потребуется переночевать у меня, приходи. Я за тобой присмотрю.

По необычному французскому выговору я понял, что он с Корсики.

– Корсиканец?

– Да. И тебе известно, что корсиканец никогда не предаст. Не то что некоторые субчики с севера, – добавил он, многозначительно улыбаясь.

– Спасибо, буду иметь в виду.

Было около семи, когда Жожо зажег карбидную лампу. На полу мы разостлали два одеяла. Стульев не было. Клиенты должны были играть стоя или сидя на корточках. Решили, что я пока не стану вступать в дело, просто понаблюдаю за игрой.

Стали прибывать гости. Рожи – одна хлеще другой. Низкорослых оказалось мало, все сплошь усатые и бородатые здоровяки. В опрятности им не откажешь: физиономии умыты, руки чистые. Одежда, правда, изрядно пообтрепалась и местами в пятнах, но дурного запаха нет. Все в безупречно свежих рубашках, в основном с коротким рукавом.

В центре на коврике в небольших коробках лежало восемь пар игральных костей. Жожо попросил меня выдать каждому игроку по бумажному стаканчику. Я раздал двадцать штук. Принялся разливать ром. Ни один не поднял горлышко бутылки вверх, чтобы дать понять, что ему достаточно. Прошелся по кругу, и трех бутылок как не бывало.

Каждый игрок отхлебнул из своего стаканчика, поставил его перед собой, а рядом положил тюбик из-под аспирина. Я знал, что в этих тюбиках лежат алмазы. Никто не извлек на свет божий знаменитый холщовый мешочек. Старик-китаец дрожащими руками, словно в лихорадке, установил перед собой небольшие весы, какими пользуются ювелиры. Все делалось молча, редко кто произносил хоть слово. Страшно подумать, каких физических усилий стоил этим людям старательский труд, под палящими лучами солнца, зачастую по пояс в воде, от восхода и до заката.

Постепенно стало намечаться некоторое движение. Один, потом двое, затем еще трое игроков взяли игральные кости и принялись внимательно их рассматривать. Они плотно прижимали одну кость к другой, притирали, вертели в пальцах и передавали соседу. Кажется, все было в полном порядке – ибо кости сбрасывались на одеяло без малейших замечаний. Каждый раз Жожо подбирал проверенную пару костей и отправлял ее в коробку. Последняя пара осталась лежать на одеяле.

Те, кто снял рубашки, жаловались на комаров. Жожо попросил меня зажечь несколько пучков влажной травы, чтобы дымом как-то разогнать обнаглевших кровососов.

– Кто бросает? – спросил детина, медно-красный от загара, с густой курчавой черной бородой. На правой руке у него красовался криво выколотый цветок.

– Начинай ты, если не возражаешь, – ответил Жожо.

Из-за поясного ремня, украшенного посеребренными гвоздями, горилла – а он действительно смахивал на гориллу – вытащил тугую пачку боливаров, стянутую резинкой.

– Сколько ставишь для начала, Чино? – спросил его сосед.

– Пятьсот боло («боливар» сокращенно).

– Ладно, пятьсот.

Кости брошены. Выпала восьмерка. Жожо попытался выбить восьмерку.

– Ставлю тысячу, что ты не выкатишь восьмерку четверочным дуплетом.

– Принимается, – ответил Жожо.

Чино выбил восьмерку пятеркой и тройкой. Жожо проиграл. Партия продолжалась пять часов. Без криков и протестов. Чувствовалось, что схлестнулись настоящие игроки. За вечер Жожо спустил семь тысяч, а один парень с негнущейся ногой – более десяти тысяч.

Условились закончить в полночь, но по общему согласию решили продлить игру еще на часок. В час ночи Жожо объявил, что бросает последний раз.

– Я открыл партию, – сказал Чино, забирая кости, – я ее и закрою. Ставлю на кон весь свой выигрыш: девять тысяч боливаров.

Перед ним лежала куча из купюр и алмазов на указанную сумму. Она покрывала ставки всех остальных игроков. С первого захода он выбил семерку.

После такого удачного броска среди игроков впервые пронесся легкий возбужденный говорок. Люди засобирались к выходу.

– Пора спать.

– Ну, все видел, приятель? – спросил меня Жожо, когда мы остались одни.

– Да. Рожи особенно впечатляют. Они все вооружены до зубов – и ножами, и стволами. Некоторые даже сидели на тесаках, острых как бритва. Таким раз махнешь – и голова с плеч.

– Верно. Но ты ведь и не таких видал.

– Возможно. Но когда я играл на островах, ни разу не чувствовал себя в такой опасности, как сегодня.

– Дело привычки. Завтра ты сыграешь и выиграешь. Дело в шляпе. Как, по-твоему, за кем здесь надо больше всего следить?

– За бразильцами.

– Браво! Только такой оценки заслуживает человек, способный мгновенно распознать тех, кто может представлять опасность для его жизни.

Закрыв крепко-накрепко дверь (на три запора), мы бросились в гамаки, и я поспешил заснуть, прежде чем храп Жожо смог бы мне помешать.

Следующий день выдался солнечным и жарким. На небе ни облачка, никакого намека хотя бы на слабый ветерок. Я пошел прогуляться по поселку ради любопытства. Люди там жили приветливые. Правда, рожи некоторых из них вызывали беспокойство, но, на каком бы языке они ни говорили, человеческая теплота чувствовалась при первом же контакте. Я отыскал рыжего верзилу-корсиканца. Его звали Мигель. По-испански он говорил довольно сносно, хотя и вставлял то и дело английские и португальские слова. И только когда он с трудом заговорил по-французски, стало ясно, что имеешь дело с корсиканцем по характерному акценту. Молодая метиска разлила коричневый кофе, процеженный через носок. За разговором он спросил:

– Ты откуда?

– После твоего вчерашнего предложения врать не стану: с каторги.

– А! Бежал? Хорошо, что сказал мне об этом.

– А ты?

Он выпрямился во весь свой двухметровый рост, и лицо его под рыжей шапкой волос приняло исполненное достоинства выражение.

– Я тоже беглец, но не из Гвианы. Прознав, что меня собираются арестовать, я рванул с Корсики. Я – «бандит чести».

Меня поразило, с какой гордостью он называл себя честным человеком. Действительно, какое это великолепное зрелище – увидеть «бандита чести»! Он продолжал:

– Корсика – это рай земной. Это единственная страна, где мужчины умеют отдавать жизнь ради чести. Ты так не считаешь?

– Не знаю, единственная ли это страна, но мне кажется, что в лесных зарослях можно найти гораздо больше людей чести, чем просто бандитов.

– Я не люблю городских бандитов, – произнес он задумчиво.

В двух словах я изложил ему свою историю и сообщил, что собираюсь в Париж свести кое с кем счеты.

– Ты прав, но мстить надо на холодную голову. Действуй осторожно. Будет страшно обидно, если тебя сцапают до того, как ты сумеешь отомстить. Ты с Жожо приехал?

– Да.

– Прямой человек. Говорят, большой мастер играть в кости. Но я не думаю, что он жульничает. Ты его давно знаешь?

– Не очень. Да какая разница!

– Знаешь, Папи, чем больше играешь, тем лучше узнаешь людей. Но мне не нравится одна вещь.

– Что такое?

– Двух или трех его напарников убили. Поэтому я и сделал тебе вчера такое предложение. Будь осторожен. Как почувствуешь что-то неладное, приходи сюда без колебаний.

– Спасибо, Мигель.

Да, любопытный поселок, любопытное смешение людей, затерянных в буше, ведущих трудную жизнь на лоне природы. У каждого своя история. Испытываешь удивительные чувства, когда смотришь на них, а слушать их рассказы – одно удовольствие. Что представляют собой бараки, в которых они ютятся? Крыши из пальмовых листьев или оцинкованного железа, доставленного сюда бог весть как. А стены? Они слеплены из картонных коробок или деревянных ящиков, а иногда даже из полотнищ мешковины. Кроватей нет, только гамаки. Спят, едят, моются, занимаются любовью почти на улице. И все же никому не придет в голову откинуть угол подвешенной тряпки или подглядывать в щель между досками, чтобы узнать, что происходит внутри. Здесь каждый уважает личную жизнь другого. Если хотят кого-то навестить, то, не доходя до дома метра два, кричат вместо звонка:

– Есть кто дома?

Если кто-то есть, но он не знает тебя, то ты говоришь:

– Gentes de paz![18]18
  Мир людям! (исп.)


[Закрыть] – что означает: «Я – друг».

Тогда человек появляется на пороге и приглашает:

– Adelante. Esta casa es suya.[19]19
  Входите, чувствуйте себя как дома (исп.).


[Закрыть]

Перед крепким бараком я увидел стол, сложенный из плотно пригнанных друг к другу бревен. На столе были разложены колье из натурального жемчуга с острова Маргариты, несколько маленьких золотых самородков, наручные часы, кожаные ремешки к ним и металлические браслеты, много будильников.

Это называлось ювелирной лавкой Мустафы.

За прилавком стоял пожилой араб с симпатичной физиономией. Разговорились. Он оказался марокканцем и сразу же признал во мне француза. Было уже пять часов вечера, и он поинтересовался:

– Ты поел?

– Нет еще.

– Я тоже не ел, а подкрепиться пора. Не откажись разделить со мной обед.

– С удовольствием.

Мустафа – предупредительный, сердечный и вместе с тем веселый человек. Целый час мы с ним проболтали за милую душу. Он не был любопытен и не спрашивал, откуда я явился.

– Смешно, – сказал он, – но у себя на родине я не любил французов, а здесь они мне нравятся. Ты знал арабов?

– Многих. Случалось встречать и очень хороших, и очень плохих.

– У всех народов так. Вот я, Мустафа, отношу себя к хорошим людям. Мне сейчас шестьдесят. Гожусь тебе в отцы. У меня был сын, но в тридцать лет он погиб – застрелили два года назад. Красивый был парень и хороший.

На глаза Мустафы навернулись слезы, которые он едва сдерживал.

Я опустил руку ему на плечо. Бедный отец, расчувствовавшийся от воспоминаний о сыне, напомнил мне о моем собственном отце: должно быть, и он в своем маленьком домике в Ардеше выплакал все глаза, думая обо мне. Бедный отец! Хотелось бы знать, где он сейчас и что делает. Я уверен, что он еще жив, я это чувствую. Будем надеяться, что война его пощадила.

Мустафа пригласил меня заходить к нему в любое время, если я проголодаюсь. А если мне что-нибудь понадобится, он будет рад мне услужить.

Близился вечер. Поблагодарив Мустафу за гостеприимство, я направился к своему бараку. Скоро должна была начаться игра. Встречи с Мигелем и Мустафой согрели мне сердце.

Я не опасался за исход своей первой игры. «Кто не рискует, тот не пьет шампанского», – сказал мне Жожо. Он прав. Если я собираюсь подложить чемодан со взрывчаткой на набережной Орфевр, 36, и провернуть еще кое-что, то мне нужны бабки, очень большие бабки. И скоро они у меня будут.

Поскольку сегодня была суббота, а воскресенье для шахтеров – святой день отдыха, игра начнется только в девять вечера и будет продолжаться до восхода солнца. Собралась уйма народа, в одной комнате всем не поместиться. Даже не протолкнуться. Жожо отобрал тех, кто играл по-крупному. Набралось двадцать четыре человека. Остальные разместились на улице. Я сходил к Мустафе, и он любезно одолжил мне большой ковер и карбидную лампу. По мере того как большие мастера будут выбывать из игры, их смогут заменить те, кто играет на открытом воздухе.

Ва-банк, и еще раз ва-банк! Я без устали бил все ставки, когда кости бросал Жожо. «Два против одного, что он не сделает шестерик троечным дуплетом… десятку пятерочным дуплетом и т. д.». Глаза у игроков разгорались: каждый раз, как кто-то поднимал вверх свой стаканчик, мальчик лет одиннадцати подливал ему рома. Мы с Жожо договорились, что напитками и сигаретами нас будет снабжать Мигель.

Партия быстро дошла до точки кипения. Не спрашивая разрешения у Жожо, я сменил тактику: стал играть не только на него, но и на других. Он нахмурил брови, закурил сигару и процедил сквозь зубы:

– Уймись, приятель. Не пересоли кашу – она и так соленая.

К четырем утра передо мной выросла внушительная стопка боливаров, крузейро, американских и антильских долларов, алмазов, в ней нашлось место и нескольким золотым самородкам.

Жожо взял кости. Поставил пятьсот боливаров. Я наварил кон тысячей.

И… семерка!

Я проиграл две тысячи. Жожо забрал из банка свои пятьсот.

И… снова семерка!

– Что ты делаешь, Энрике? – спросил Чино.

– Ставлю четыре тысячи.

– Иду на все.

Я покосился на бросившего вызов нахала: коренастый середнячок, черный, как вакса, глаза налиты кровью под действием алкоголя. Несомненно бразилец.

– Выкладывай четыре тысячи.

– Этот камешек стоит дороже.

Он бросил перед собой на одеяло алмаз. Сам примостился рядом на корточках. Голый по пояс, в розовых шортах. Китаец схватил алмаз и положил на весы.

– Тянет на три тысячи пятьсот.

– Иду на три пятьсот, – сказал бразилец.

– Бросай, Жожо!

Жожо метнул, но бразилец быстрым движением руки перехватил кости, не дав им остановиться. Мне стало интересно, что произойдет дальше. Бразилец, едва взглянув на кости, плюнул на них и вернул Жожо, приговаривая:

– Бросай мокренькие. Давай-давай мокренькие.

– Принимаешь, Энрике? – спросил Жожо и посмотрел на меня.

– На твое усмотрение, старина.

Жожо хлопнул левой рукой по одеялу, взбивая складку, и бросил кости, не вытирая. Они покатились по длинной дуге.

И… опять семерка!

Бразилец вскочил на ноги, словно подброшенный пружиной, его ладонь опустилась на рукоять револьвера. Спохватившись, он выдавил из себя:

– Моя ночка еще не настала.

И вышел вон.

Когда бразилец вскочил на ноги, как чертик из табакерки, я тут же схватился за свой наган; оружие уже стояло на взводе. Жожо не шелохнулся и не подал виду, что собирается защищаться. А ведь именно его черный выбрал своей мишенью. Я понял: мне надо еще многому научиться, чтобы точно знать, в какой момент следует выхватывать оружие и стрелять.

Игра закончилась с восходом солнца. От сожженной влажной травы, выкуренных сигар и сигарет в комнате дым стоял коромыслом и до слез щипало глаза. Ноги совершенно занемели: я просидел более девяти часов, поджав их под себя. Одно меня очень радовало: я ни разу не поднялся и не сходил в уборную, что определенно указывало на то, что я владел своими нервами и мог постоять за себя.

Спали мы до двух часов дня.

Когда я проснулся, Жожо в комнате не было. Стал натягивать на себя штаны – в карманах пусто. Должно быть, все выгреб Жожо! Говно какое! Пока не произведены подсчеты и не поделены барыши, ему не следовало этого делать. Слишком много на себя берет. Подумаешь, начальник нашелся! Я никогда не был ни бугром, ни шестеркой, но и не терплю тех, кто корчит из себя делового.

Выйдя из барака, я направился к Мигелю, где и застал Жожо. Он уплетал макароны с мясом.

– Порядок, старик? – спросил он меня.

– И да и нет.

– А почему нет?

– Потому что тебе не следовало очищать мои карманы в мое отсутствие.

– Не будь идиотом, парень! Я человек прямой и честный. И если я это сделал, то только потому, что наши отношения строятся исключительно на взаимном доверии. Начнем с того, что во время игры ты мог положить свои бабки и алмазы мимо карманов. С другой стороны, ты не знаешь, сколько выиграл я. Значит, вместе чистить карманы или порознь – нет никакой разницы. Все дело во взаимном доверии.

Он был прав. Не стоило продолжать этот разговор. Жожо рассчитался с Мигелем за ром и табак. Я спросил его, не покажется ли тем типам несуразным, что он расплачивается за их курево и выпивку?

– Но это же не я плачу! Каждый, кто крупно выигрывает, оставляет часть денег на это дело. И все об этом знают.

* * *

Такое житье-бытье продолжалось все вечера напролет. Мы находились здесь уже две недели, и все это время шла адская игра, в которой самой крупной ставкой могла оказаться наша собственная жизнь.

Вчера всю ночь шел проливной дождь. Темень стояла жуткая – хоть глаз выколи. Один клиент, сорвав приличный банк, прекратил игру и засобирался на выход. За ним увязался верзила, сидевший в стороне и не игравший какое-то время, поскольку продулся в пух и прах. Через двадцать минут невезучий верзила вернулся и принялся играть как одержимый. Я решил, что выигравший одолжил ему денег, но чтобы столько – это казалось совсем уж невероятным. А днем открылось, что выигравший убит. Его зарезали ножом метрах в пятидесяти от нашего барака. Я решил поговорить об этом с Жожо и высказать свои соображения.