Текст книги "Анн Предай"

5

Понурив голову, Анн закрыла входную дверь и, держась за перила, спустилась вниз. Беспокойство не отпускало, со вчерашнего дня маме пришлось делать на укол больше. Теперь уже по пять в день. Бóльшую часть времени мать, оглушенная морфием, пребывала в забытьи, раздражительность и неуравновешенность уступили место глубокому безразличию. Угасала ее индивидуальность, и вместе с ней дом и все, что ее окружало, затихало. Уходила из него горестная, беспокойная и требовательная женщина, а на ее месте обретался теперь послушный манекен, который переворачивали с боку на бок, мыли и даже делали ему уколы. Все строго по расписанию. Осознавала ли Мили, что дни ее сочтены? Если бы она могла однажды вечером уснуть, а на следующее утро не проснуться! Чудовищность промелькнувшей мысли привела Анн в замешательство, земля поплыла под ее ногами.

Однако, очевидное следует признавать. Реальность такова, что болезнь матери не оставляет ничего другого, кроме упования на спокойную смерть. Анн должна постоянно находиться у изголовья, или навещать, по крайней мере, несколько раз в день. Как долго продлится эта жалкая игра в выживание? Из привратницкой, мимо которой она проходила, высунулась консьержка и заголосила:

– Мадам Предай! Ваш жилец сегодня утром комнату освободил. Попросил меня передать вам вот это!

Анн взяла протянутые ключи, пакет и письмо, ногтями надорвала бумажный пакет: в дырочке показался белый материал. Простыни, догадалась она. Ключи и письмо Анн сунула в сумочку.

– Оставьте пакет у себя, – попросила она. – Я заберу на обратном пути. А его приятели – они тоже уехали?

– Шведы? – живо откликнулась привратница. – Вот уж восемь дней как упаковали чемоданы. Подумать только, бедная девочка…

Не дослушав ее до конца, Анн выскочила на улицу. Вереница неотложных дел в конторе закрутила ее с такой скоростью, что к ней не смогла пробиться ни одна посторонняя мысль. В одиннадцать ее пригласил мсье Куртуа – ему захотелось продемонстрировать собственные идеи о предстоящем выпуске полного собрания сочинений Оскара Уайльда, он желал устроить сенсацию. Анн все записала.

Позвонил Марк и предложил вместе пообедать. Она забежала домой, чтобы сделать все необходимое матери, а потом бежать в небольшой ресторанчик на Сен-Бенуа. Они сидели в полумраке, в плотном окружении двух десятков таких же парочек. Пахло жаренным на дровах мясом. Марку было весело, он рассказывал о своей работе, о планах… В этот раз Анн слушала его с интересом. Насколько он раздражал ее тогда, за ужином у нее дома, настолько же уютно ей было в его компании здесь, на нейтральной территории.

Внезапно он сменил тему:

– Не знаю, что происходит со мной, Анн. Ты неотступно присутствуешь где-то рядом. Сто раз в день мне хочется попросить у тебя совета, поделиться с тобой своими заботами. Из Канады все виделось иначе, казалось разбитым, поломанным… А здесь… Если бы ты могла понять…

– Я понимаю, Марк, – ответила она. – И мне с тобой хорошо, надежно. Вот только прошлое нельзя воскресить по команде.

Он грустно улыбнулся:

– Ты права… И все же, Анн…

– Расскажи мне еще о своей работе, – попросила она.

Она подумала, что именно такие мимолетные всполохи нежности и добавляли прелести их уединенным встречам. Ей было хорошо в этом тесном ресторанчике. Рядом сидел мужчина, друг и не более того, чья уважительная настойчивость льстила ее самолюбию.

К издательству он подвез ее на своей машине. На столе ее дожидалась увесистая посылка, и она вдруг вспомнила о письме Лорана, которое с утра носила в сумочке. Затянутая водоворотом срочных дел, она так и не удосужилась прочесть его. Анн достала и распечатала конверт. Лист был покрыт пляшущими строчками, справа они почему-то ныряли вниз. «Очень тронут тем, что вы сделали для моих друзей и для меня. Перед уходом мне хотелось рассчитаться за проживание, но не удалось, сделаю это позже. Если вы разрешите вернуться мне наверх, напишите. Мы не обо всем поговорили. Вы так умны и так отзывчивы, что я не перестаю думать о вас…» В углу был нацарапан адрес: бульвар Республики, Экс-ан-Прованс. Анн сложила листок и сунула его обратно в сумочку. В связи с чем этот отъезд? Зачем это письмо? И к чему этот адрес? Зазвонил телефон: мсье Куртуа удивлялся, чего это Анн до сих пор не явилась на совещание.

Вечером ей непременно захотелось узнать, хорошо ли Лоран прибрал оставленную комнату. Ей вдруг показалось очень важным убедиться в этом самой, на месте. Она поднялась на шестой этаж. Все оказалось в порядке. На железной кровати свернутый матрас, шкаф пуст, чисто выметенный пол. На стене прикреплен кнопками план метрополитена, в прошлый раз Анн его не заметила. Стекло слухового окна скрывалось за толстым слоем копоти и пыли, из-за тонкой стены слышались голоса. В комнате было холодно и сыро. Голая электрическая лампочка выливала на весь этот декор равнодушный белый свет. Анн стояла посреди комнаты, безвольно свесив руки, забыв о собственном существовании. Пустота завораживала ее.

Она в точностью припомнила брюки, в которых ходил Лоран, когда она увидела его в первый раз. Из грубого синего полотна, изрядно полинявшего, с заплатами на коленях.

И еще она вспомнила, что у него властное лицо с сильным подбородком и полными губами. Длинные, густо-черные и блестящие волосы. А глаза лучились золотистым светом.

6

Всякий раз, когда Пьер делал что-либо сам, без оглядки на жену или дочь, он выглядел виноватым.

– Тебя не было, Мили спала… Меня застали врасплох. Он к тому же очень вежливо представился. Хоть я его и не просил, он оплатил всю задолженность за всех квартирантов… Потом попросил вернуть ему ключ от комнаты… Я ему отдал… Мне кажется, я сделал все верно, так?

– Конечно, – ответила Анн. – Раз он оплатил все, что был должен…

За те три недели, что прошли со дня отъезда Лорана, Анн свыклась с мыслью, что он больше не вернется. Однажды она, правда, чуть было не сдала комнату какому-то студенту, о котором ей рассказывала консьержка.

– Он один, надеюсь? – поинтересовалась она.

– Вот идиотство-то, об этом я его и не спросил.

– Ничего, папа.

Пройдя на кухню, она выпила привычный бокал белого вина. В доме внезапно появился шестой этаж, а под его крышей пряталось нечто дружелюбное, теплое и загадочное. После завершения всех процедур с Мили и ужина они с отцом устроились возле телевизора. Пьер, не выпуская руку жены, оцепенел перед галопирующими сценами какого-то вестерна. Мили дремала. Анн размышляла о работе. Завтра ей предстояло убедить мсье Куртуа в привлекательности одной своей идеи насчет книги Оскара Уайльда. Проект Каролю неплох, но… Она взяла вышивание. Игла в ее руках сновала взад и вперед, заполняя красками контур пожухлого цветка.

Большинство подразделений издательства уже закрылись, когда Анн, Каролю и Бруно выходили из кабинета. В коридоре им встретилась уборщица, волочившая корзину, до краев набитую бумажными обрезками. Рю Сервандони плавала в тумане, кузова припаркованных машин отражали свет уличных фонарей. Напротив, на тротуаре, среди уклоняющихся друг от друга теней замер, словно часовой, чей-то неподвижный силуэт. Анн узнала в нем Лорана. Тот медленным шагом пересек проезжую часть. Наспех распрощавшись с сотрудниками, Анн повернулась к нему навстречу.

Лоран буркнул:

– Добрый вечер. Вы поздно возвращаетесь… Так вот где вы работаете? Какая здоровая коробка!

– Довольно-таки, – резковато ответила Анн.

– Что публикуете? Какие-нибудь романы?

– Нет… Больше путеводители, кое-что историческое, классику… Много книг для детей…

Они направились к площади Сен-Сюльпис. Лоран шагал, глядя прямо под ноги, и молчал, словно немой. Внезапно он спросил:

– Вы не захотели, чтобы я снова снимал у вас комнату?

– Нет, а что?

– Наверное, вас это стесняет…

– Я ведь сказала…

– Я надеялся, вы ответите на мое письмо.

Анн слукавила:

– Мне показалось, оно не требовало ответа.

Они прошли еще несколько шагов, не произнеся ни слова. Потом Лоран предложил зайти в кафе. Анн устроилась за столиком со стаканчиком белого вина. Сев напротив, он заказал себе томатный сок. Но не притронулся к нему – скрестив на груди руки, он пристально смотрел на нее и молчал. Смутившись, Анн разорвала затянувшуюся тишину:

– Из-за чего вы так неожиданно уехали?

– У меня не было больше ни су.

– А почему Экс-ан-Прованс?

– Там живут мои родители. Вы не сходите со мной сегодня вечером в кино?

Анн озабоченно взглянула на него. В глазах юноши читались мольба и невостребованная нежность. Она выдержала паузу, продляя удовольствие, потом спокойно ответила:

– Почему бы и нет?

Лорана расцвел такой улыбкой, что Анн стало совестно, как если бы она сделала для него больше, чем он ожидал.

– Нет, правда? Вы согласны?

– Зависит от фильма, – сказала она.

– А мне на это совсем наплевать! Просто мне хотелось бы провести с вами вечер.

Наступила долгая тишина. Лоран безостановочно сыпал в сок специи, глаза его ничего не выражали. Он выпил приготовленное пойло и неожиданно спросил:

– Как чувствует себя ваша мать?

Анн улыбнулась. Как забавно перепрыгивал он с темы на тему. Казалось, между отдельными мыслями у него не существовало никакой логической связи.

– Все по-прежнему, – ответила она.

– Вы ее очень любите?

Анн согласно кивнула.

– Вы на нее похожи? – снова заговорил он.

– Мне кажется… что в чем-то да… Мне надо идти. Она меня ждет. Я ужасно опаздываю.

Впервые, находясь с кем-то в кафе, ей захотелось расплатиться самой. Они поднялись. Лоран пошарил в одном кармане брюк, затем в другом, вынул измятые банкноты, какую-то мелочь, бросил все это на стол, посмотрел в чек, отложил нужную сумму на блюдце, собрал остальное, подумал, забрал два франка из чаевых и сказал:

– Ну, так как же мы поступим с кино? Хотите, я буду вас ждать возле парадной без четверти восемь?

– Да. Но я могу немного задержаться.

– Это неважно.

В вестибюле и разошлись: Анн пошла парадной лестницей, Лоран направился к черной…

– Знаешь, Мили, – сказала Анн, – сегодня вечером я хотела бы сходить с друзьями в кино. Я через пару часов вернусь. Надеюсь, это тебя не огорчит, но я легко могу отказаться.

– Нет-нет, – сказала Эмильен. – Обязательно сходи… Мне будет приятно, если ты сможешь немного отвлечься… Который час? Мне совсем не хочется есть…

Анн пожурила ее. Пристыженная Мили похлебала холодного бульона и съела половинку сэндвича со швейцарским сыром «Грустер». Анн увидела, как родители устраиваются возле телевизора, будто позволяя ей на время позабыть про них. Бросила в зеркало взгляд, махнула расческой по волосам и стремглав выбежала на улицу.

Лоран ждал, прислонившись к стене и засунув руки в карманы.

– Не пойти ли нам в «Бонапарт» на «Архипелаг»? – предложила она. – Отличные отзывы – и совсем рядом.

Он согласился. Когда они подошли к кинотеатру, сеанс уже начался, и посетителей запускали, если кто-то покидал зал. Очередь продвигалась медленно, рывками. Билетерша с карманным фонариком провела их к двум пустым креслам с краю в четвертом ряду. Анн не выносила сидеть в такой близости от экрана – за деформированным изображение приходилось следить, запрокинув голову. Фильм начался минут двадцать назад и было трудно понять, кто есть кто и что между ними происходит. События эпохи королевы Виктории, действие разворачивалось в Лондоне. Актеры говорили на хорошем английском, и Анн понимала почти все, не читая титров. На ее руку легла нерешительная рука, она осторожно высвободилась. Лоран взял ее руку и поднес к своим губам, развернул пальцы ее кулака, прижался к ним долгим поцелуем. Рот его дышал теплом, то замирал, то двигался по коже нежно, словно лепестки цветов. Анн казалось, что она кормит с руки жеребенка. Внезапно нахлынуло блаженство и, позабыв о фильме, о публике она очутилась посреди огромного поля, под ночным звездным небом. Она бросила взгляд на Лорана. Тот сидел прямо и напряженно. В бледном лунном свете, льющемся с экрана, его лицо казалось абсолютно плоским. Какой же он чудной с этой своей медлительностью и растрепанными волосами. Кроткая, грубая физиономия со сверкающими кошачьими глазами. Ей захотелось дотронуться до его подбородка, будто продавленного посередине большим пальцем. Анн задала себе вопрос, не теряет ли она голову. Но разве она явилась сюда для чего-то другого? Над головой летали экранные вопли, стены сотрясались от неистовой музыки. Викторианская драма приближалась к финалу. Подхваченные толпой, согнанной с мест вспыхнувшим верхним светом, Анн и Лоран направились к выходу. Ни ему, ни ей даже в голову не пришло остаться и посмотреть начало фильма. Подгоняемые потоком зрителей, они спустились в холл, за витринами которого как из ведра лил дождь. Несколько человек, из тех, кому, видимо, не хотелось мокнуть, загородили проход.

– Ну так что, пойдем? – спросил Лоран.

Они шагнули под проливной дождь. Лоран шел медленно. Поднимая к небу лицо, он раскрывал рот и с наслаждением облизывал мокрые губы.

– Скорее, Лоран! – крикнула Анн. – Мы сейчас промокнем до нитки!

– Вы не любите дождь?

– Нет!

Он взял ее за руку, и они, прижавшись друг к другу, пошли быстрым, широким шагом. Возле дома она почувствовала, что ноги ее подкашиваются от усталости, воздуха не хватало… Под козырьком над парадным входом он привлек Анн к себе и, не дав отдышаться, стал искать ее губы. От настойчивости этого полного, нежного рта Анн смешалась. Она отстранилась, а в огромных золотистых зрачках юноши застыл вопрос.

– Я люблю тебя, Анн, – произнес он. – Пойдем ко мне наверх, умоляю тебя.

Смиренный тон его просьбы потряс ее, но подступившая слабость с затаившейся внутри угрозой вынудила Анн ответить отказом.

– Нет, Лоран, это невозможно, – ответила она, глядя ему прямо в глаза. Будет ли он настаивать? Она этого почти жаждала. Но он, словно осуждая себя, нахмурился, опустил голову и пробормотал:

– Я так и знал.

Как же легко признал он свое поражение… А она – не слишком ли черства она к столь естественно доверившемуся ей существу? Он повернулся к ней спиной и быстро зашагал вглубь коридора.

– Лоран! Лоран, послушайте меня…

Понурив спину и не останавливаясь, он исчез в двери между двумя мусорными бачками.

Анн нерешительно потопталась под козырьком, а затем поднялась к себе со смутным ощущением отвергнутости. Хотя сама же и сказала «нет».

Квартира была заполнена пустотой. Луч света разрезал комнату надвое. На канапе спал отец. Анн осторожно вошла в комнату матери, там постоянно горел ночник. Больная лежала на спине и храпела. А вокруг все было тихо, спокойно и неподвижно. Сознание Анн раздвоилось, и она не удивилась, увидав себя как бы со стороны – вот она открывает дверь в собственную спальню. Она в гостях у той, другой. Анн безотчетно, словно лунатик, прошла на кухню. Белизна стен ослепила ее. Она отворила дверь на черную лестницу, нажала кнопку дежурного освещения и ступила на узкую деревянную лестницу.

Сколько же времени сидит она перед этой кроватью? Параболический рефлектор с обогревом комнаты явно не справлялся. От раскаленной спирали исходило живое красное свечение, падало на лицо Лорана и окрашивало его наподобие отсвета пожарища. Он лежал на боку лицом к Анн и ровно дышал. Чтобы согреться, она подобрала и натянула прямо на голое тело его свитер. Ей нравилось ощущать на себе грубую мужскую одежду. Лоран улыбнулся ей, радостный и сильный. В необычном свете радиатора его лицо представлялось огненной маской с темными провалами, полированными бугорками и завораживало Анн. Больше в комнате не было ни одного светлого пятна. Слуховое окно вместо занавески прикрывала какая-то салфетка. Из крана капала вода. Дверь прилегала к косяку неплотно – из щелей тянуло холодом. Всякий раз, когда в коридоре срабатывало дежурное освещение, вокруг двери загорался желтый прямоугольник. До часу ночи слышались шаги постояльцев, приглушенные разговоры, отдельные возгласы. Несколько раз ей казалось, будто в комнату кто-то ломится. Абсурдность ситуации заставляла ее посмеиваться над собой. Происходившее настолько не соответствовало ее характеру, так не совпадало с представлением о судьбе, что она серьезно сомневалась в том, что она это именно она. В ней поселилась огромная, дикая, глупая, непотребная и вместе с тем такая смешная радость… Удовольствие, которое Анн испытала, прильнув к этому мускулистому и горячему телу, было не сравнимо ни с одним из тех, что она помнила. Она вылезла из этой койки переполненная благодарностью. Разум ее притупился, словно от наркотика. Родителей не было. Сидя на этом стуле в грубом мужском свитере, Анн не имела более ни рода, ни имени, ни возраста. Она, конечно же, знала, что эйфория не сможет длиться долго, в итоге все вернется на круги своя, и руки скоро вновь почувствуют липкие поручни повседневности. Но она должна была насладиться этой краткой возможностью и хотя бы ненадолго выбраться из своей скорлупы. Те несколько часов, что она провела в объятиях Лорана, были теперь небольшим островком отдохновения, независимым и укромным, затерявшимся посреди бурного потока ее забот. Может, после этой единственной ночи Лоран станет для нее тем мужчиной, о котором она будет вспоминать снисходительно и с грустью, как о забаве. А может, у нее уже не будет ничего более прекрасного и стоящего. В любом случае, никогда больше не вернется она в эту комнату. В повторной встрече она Лорану откажет. Их свидание обязано исключительно тому, что не имеет будущего. Ее знобило. Радиатор согревал икры и бедра, но верх стыл от сквозняка, задувавшего через дверные щели. Как может Лоран жить в подобной нищете? Страсть между ними полыхнула так быстро, что для нормальной беседы времени просто не оказалось. Подумать только, она вылезла из постели незнакомца! И это она-то, гордая, справедливая, чистая… О чем он сейчас думал, столь требовательно глядя на нее? Он пошевелил ногами под дырявым клетчатым покрывалом, поднял и сложил под головой руки. Затаив дыхание, Анн разглядывала в красноватых сумерках его бугристые мышцы, глубокую и лохматую подмышку. Внезапно Лоран приподнялся и сел: глаза – будто горящие угли, волосы – как пучок конопли. И крепкий, цвета обожженной глины торс.

– Ты так далеко, Анн, – сказал он. – Устраивайся поближе.

– Мне надо идти.

– Почему?

– Уже два часа.

– Знаю, но ты можешь еще остаться или нет?

Она изобразила губами воздушный поцелуй.

– Нет, Лоран, все. Оставь меня…

Но он протянул к ней руки. Его взгляд призывал и требовал, нежно и капризно. Перед глазами вспыхнула молния, и Анн поняла, что переоценила свои силы, вся ее решимость была иллюзорной. И еще – она встретится с ним и завтра, и послезавтра, в общем, так часто, как захочется того ему, и как только сможет она. Он схватил ее кулаки, заставил пересесть на край кровати, обнял и опрокинул навзничь.

Кран по каплям стекал в раковину.

Анн повторила:

– Нет, Лоран.

Но мир уже проваливался в пылающую сумятицу.

Она спустилась к себе в половине четвертого утра. Что за сумасбродство? А если бы ее тем временем позвала Мили? Слабый кашель за дверью. Анн вошла в комнату.

– Что, Мили? Ты не спала?

– Да нет… Только что проснулась.

– Тебе нужно судно?

– Я не знаю… Наверное, да…

7

Опустошенная рвотой, икая и заливаясь слезами, Эмильен откинулась на подушки. Анн протерла ее лицо влажным тампоном и поставила тазик на пол. Беспокойно взглянула на мать и взяла ее руку: пульс был редким и неровным, но лицо расслабилось, рецидив не наступил. По крайней мере, пока.

– Теперь ты сможешь поспать, – сказала она матери.

– Да, – вяло откликнулась Эмильен, – но по комоду ползает столько гусениц… Их нужно прогнать… иначе они переползут ко мне на кровать.

В последние две недели у нее участились галлюцинации. А также страх – и она крутила по подушке головой, издавая сквозь стиснутые зубы тихие стоны. Почти ничего не ела, только пила, да и то лишь изредка. Настойчивые вопросы Анн вынудили доктора Морэна признаться, что следует ожидает скорой развязки. Он посоветовал снова увеличить дозу, но изношенный организм к наркотику был равнодушен. Ноги больной отекли настолько, что уколы приходилось делать в руки.

– Прогони гусениц, – снова пожаловалась Эмильен капризным голосом.

– Хорошо, Мили. – И помахала рукой, будто что-то сметает с комода. – Ну вот, их больше нет, – сказала она. – Спи, я останусь, чтобы они не вернулись.

– Да, останься… – Эмильен закрыла глаза.

Анн устроилась рядом в кресле и укутала себе ноги пледом. Она коротала у изголовья матери уже третью ночь подряд. Отец подменять ее не мог. Конечно же, с самого начала он ей это предложил, но ее отказ от чьей-либо помощи был таким резким, что ему пришлось смириться с ролью пассивного свидетеля. Болезнь супруги приводила его в отчаяние, однако он продолжал спать сном праведника. Анн могла бродить взад и вперед по комнатам, зажигать везде свет, греметь кастрюлями – ничто не мешало ему. Железное здоровье и непосредственность состарившегося испорченного ребенка. Одиночество Анн перед надвигающейся смертью матери было абсолютным. Она самоотверженно и непреклонно пожелала этого сама, из любви к Мили. В жизни не осталось ничего более значимого, нежели эта жуткая неотвратимость распада. Даже Лоран как-то съежился в ее мрачном отсвете. Время от времени Анн поднималась в его комнату. Всегда доступный и изголодавшийся, он ожидал ее в своем логове, расстилаясь ковром под ее ногами. Казалось, весь смысл его бытия сводился к подкарауливанию шагов Анн в коридоре. Он хватал ее на пороге, а дальше – несколько фраз, короткие и быстрые ласки, и она вновь ныряла по лестнице вниз. Мили была настолько плоха, что ее нельзя было оставлять одну больше часа.

Анн позвонила в издательство, договорилась об отпуске, и время для нее остановило свой бег. Между нею и матерью – никого. И смерть целиком принадлежала ей одной. Смежив веки, открытым ртом Мили исторгала из груди свистящие хрипы. Ее длинные руки покоились по обеим сторонам тела и напоминали затянутые в атлас кости. А само тело стало тонким, словно пустой пакет: покрывало ниже плеч не обозначало ни малейшего выступа. Хотя нет, в самом низу все же угадывались ступни. И эти бренные останки упорно продолжали цепляться за жизнь! Хотя какая там жизнь? Так, страдания… А что потом? Небытие… И ей остается лишь присутствовать на этой каждодневной пытке, сложа руки. И ждать. Ждать, когда природа, в свое время из любви, милосердия, здравого смысла, наконец, создавшая этот шедевр, решит оборвать его жуткую агонию. Как же мог допустить Господь, чтобы непереносимая боль грызла Мили так медленно и так долго? И если он допускает такую огромную, такую слепую несправедливость, неужели нужно и дальше склонять перед ним голову? Все же случаются в жизни моменты, когда бунт человеческий необходим и свят! Чтобы изменить судьбу. Продиктовать свою волю. Во благо дорогого тебе существа. Достаточно лишь увеличить дозу морфия, и Мили навсегда уснет. Спокойно и надежно. С благодарностью. Анн думала об этом сотни раз, но никогда раньше – с такой трагической настойчивостью, как этой ночью. Ей казалось, что она говорит об этом в голос. Но нет, это просто мысли, бродя в голове, вызывали звуковые галлюцинации. Каждый вздох отзывался болью в сердце.

Широко раскрыв глаза, Анн оцепенела перед зловещей неподвижностью окружающих предметов: ночник в изголовье с наброшенным на него платком из розового шелка, комод с кипой глянцевых журналов, матовый экран телевизора, груда пузырьков на столе и сколотые булавкой, совершенно бесполезные рецепты… Привычный быт должен был бы придавать ей уверенности, но странным образом только усиливал ее беспокойство. Она застряла посреди кошмара, в котором тени властвовали над вещами, где тишина значила больше самих звуков. Мозг будто окутало туманом. Анн сжала челюсти, напрягла плечи, но внезапно потрясшими тело рыданиями всю ее оборону разметало на куски, а лицо залило потоком слез. Она зарылась лицом в ладони и чем сильнее сдерживалась, тем легче уступала засасывающей ее тоске. В ночной тишине раздался короткий звонок – такой смиренный, словно его едва коснулись. Затем еще один. Звонили от служебного входа. Анн взглянула на мать, вытерла слезы и прошла на кухню. Она уже знала, кого застанет за дверью. Нелепо, но она сама впустила в свою жизнь это безответственное и необузданное животное. Теперь нужно гнать его прочь, наверх, в его нору.

Анн открыла дверь и обомлела от радости. Да, это был Лоран, со своей неуклюжей нежностью на физиономии.

– Что случилось, Анн? – спросил он. – Ты плакала?

Она отступила на шаг и, прислонясь спиной к стене, прошептала:

– Нет, но ты не должен приходить!

Лоран привлек ее к себе и закрыл за нею дверь на кухню.

– Там, наверху, я схожу с ума! Что ты с собой делаешь? Хватит – в тебе ни кровинки не осталось! Тут сиделка нужна.

– О нет! – вскрикнула она. – Никто, кроме меня, не будет ухаживать за Мили!

– Но почему, Анн?

– Я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь посторонний дотрагивался до нее. Она моя! Эти последние мгновения… ты понимаешь? Я должна прожить их с ней… наедине… Это… это всего важнее… Тебе нельзя оставаться, Лоран… Уходи… Уходи, быстрее! Может войти отец!..

– Да при чем здесь отец, когда есть твоя умирающая мать и есть мы, и мы друг друга любим?

В душе Анн понимала, что все эти условности смешны и в мире существуют только две святые правды: любовь и смерть. Он нежно поцеловал ее в лоб.

– Анн, маленькая моя Анн, – сказал он, – мне хотелось помочь тебе, быть рядом с тобой, разделить с тобой все.

Его взгляд – взгляд умной собаки – тронул ее.

Лоран принадлежал ей полностью. Душой и телом.

И Анн заупрямилась:

– Нет, Лоран. Я хочу остаться одна.

Она подтолкнула его к выходу. Вместо того чтобы уйти, он торчал в дверном проеме.

Анн прикрыла дверь, прогнала его из своей жизни.

И вернулась к матери.

Голова Эмильен съехала с подушки. Слабой и непослушной рукой она пыталась сбросить с себя простыню. Левая нога свесилась с кровати, Анн осторожно вернула ее на место. Мили обнажила зубы в каком-то подобии улыбки. Из-под мятых век потекли слезы:

– Мне больно, Анн. Я так больше не могу…

От жалобного стенания матери Анн затрясло. Она не хочет больше этого слышать. Никогда.

– Где у тебя болит, мама?

Эмильен ничего не ответила, лишь со стоном запрокинула голову на подушку. Изнутри ее глодало какое-то чудовище. Хватит! Довольно! Анн решительно подошла к столику со шприцем. Руки ее тряслись. «Действовать надо сейчас же. Если я еще подожду, то уже не смогу. Она слишком страдает. А что могу я ей предложить взамен? Откуда мне знать, чем обернется эта ночь? Господи боже мой, помоги мне! Нет, нет, не Бог!.. Я и только я! И быстро!»

Она схватила ампулу с морфием и надпилила у нее отросток. Пальцы ее не слушались. Ампула опрокинулась, часть содержимого вылилась на пол. Все, что оставалось в ампуле, Анн вобрала в шприц. Жидкость по стеклянному цилиндру затекла вверх. Смертоносная, чистая, прозрачная. Еще ампула. Точный укол, и игла, принуждаемая поршнем, выпила весь яд. Рука Анн разжалась и выбросила добычу. Другая ампула, и еще одна. Доктор Морэн просил не превышать дозу, однако сейчас шприц был полон, шток поршня вышел наружу почти полностью. Внутри ни капли воздуха. Все готово. Никакой ваты, никакого спирта. «Мама, прости!» Это безмолвное восклицание взорвалось в голове Анн, и она чуть не лишилась чувств. Опорожнить шприц в раковину и все забыть? Нет! Усилием воли она склонила себя над кроватью. «Давай! Сейчас… теперь…» Она бредила… И, взяв руку Эмильен, очень осторожно ее подняла. Такую сухую, такую легкую. В коже цвета слоновой кости, каждый сантиметр которой ей был дороже ее собственной. Она ввела иглу. Мили не дрогнула. Анн всем своим телом почувствовала этот укол. Укол в самое сердце – она закусила губы, чтобы не закричать.

Поршень выгонял из шприца жидкость, но как же медленно уменьшается ее уровень.

Да, она сейчас сойдет с ума…

Несколько последних капель…

Четким движением Анн вытащила иглу. Ноги ее подкосились. Она уложила голову Мили на середину подушки.

– Ты сделала мне укол, – прошептала Эмильен, не открывая глаз. – Спасибо, моя дорогая…

Анн взяла себя в руки и тихо ответила ей:

– Теперь, Мили, все будет хорошо. Тебе нужно уснуть.

– Ну, что ж… ты хочешь, чтобы я спала… Только дай мне руку… крепче сожми ее…

Разбитая Анн рухнула в кресло у изголовья кровати и взяла в свою руку узкую ладонь той, кто покидала ее. Ей показалось, что Мили хитровато улыбнулась. Словно она обо всем догадалась и все одобряла. Но затем вялое подобие счастья стерлось с материнских губ. Началось нескончаемое ожидание, в тишине и неподвижности, и единственными свидетелями его выступали лишь только предметы вокруг.

Глядя на застывшее лицо Мили, Анн чувствовала, как медленно остывает и ее собственное тело. Мозг отяжелел, налившись свинцовой тяжестью. Она позабыла отца, Лорана… Осталась одна, наедине со своим действом, и у этой ночи не будет конца. «Какая же она теперь спокойная… Но достаточно ли морфия я ей ввела? Почему не наступает смерть? Как долго, как же это все долго!»

Погрузившись в коматозный сон, Мили храпела полуоткрытым ртом, и казалось, что в этом чахлом теле перед тем, как навсегда остановиться, с перебоями работает целый завод. Внезапно в горле Эмильен раздалось жуткое бульканье, потом послышался глубокий вдох. Глаза ее округлились так, что казалось, они вот-вот вывалятся, и невообразимо широко раскрылся безмолвный рот.

И так же внезапно все закончилось.

Черты лица застыли, но рот и глаза так и не закрылись.

– Мама!..

Анн рухнула поверх неподвижного тела. Она рыдала и прижимала к груди все еще теплую голову, покрывая поцелуями лоб и щеки, которые уже ничего не ощущали. Чуть погодя она взяла себя в руки и закрыла умершей глаза, а потом и рот, повязав ее каким-то платком. Казалось, Мили просто уснула. Свободная, безмятежная, исцелившаяся. Анн опустилась в кресло и, вжавшись в спинку, с любовью и удивлением рассматривала лежавшую на кровати безразличную ко всему женщину, для которой, похоже, теперь начиналась совсем другая история.