Текст книги "Невидимый мир"

Анри Антуан Жюль Буа
Невидимый мир

Об авторе

Анри Антуан Жюль-Буа (Henri Antoine Jules-Bois), известный также под псевдонимом Жюль Буа (1868–1943) – французский писатель, литературный критик, журналист, оккультист и теоретик феминизма, получивший скандальную известность благодаря своим связям с парижскими сатанистами и декадентами.

Родился в Марселе 29 сентября 1868 года. Уже в юности он оказался вовлечён в литературную жизнь и активно общался с представителями марсельской богемы – социалистами, феминистами и поэтами. В 1888 году перебрался в Париж, где вскоре сделался личным секретарём писателя Катулла Мендеса.

В этот же период он заинтересовался оккультизмом и свёл знакомство с несколькими известными мистиками того времени – Папюсом, Станисласом де Гуайтой, Жозефом Пеладаном и Рене Кайе. Первоначально он сотрудничал с последователями теософии и мартинизма, одновременно публикуя статьи в символистских литературных журналах.

В 1889 году Жюль-Буа познакомился с писателем-декадентом Жорисом Карлом Гюисмансом, чьим верным другом оставался на протяжении многих лет. Отчасти под его влиянием он отошёл от сотрудничества с «христианскими оккультистами», а после того, как в 1893 году Жюль-Буа и Гюисманс открыто поддержали Жозефа-Антуана Буллана, французского священника, осуждённого католической церковью за поклонение дьяволу, его отношения с бывшими друзьями окончательно испортились.

В одной из своих статей Жюль-Буа обвинил де Гуайту в убийстве Булляна, после чего получил вызовы на дуэль и от де Гуайты, и от Папюса. Журналист принял оба вызова; тот факт, что он вышел из обоих поединков невредимым, а пистолет де Гуайты так и не выстрелил, он сам впоследствии объяснял «магическим вмешательством».

Вскоре последовала ещё одна скандальная дуэль: на этот раз Анри Антуан принял вызов от Катулла Мендеса, своего старого учителя, который счёл личным оскорблением статью Жюль-Буа «Конец Мессии», опубликованную в журнале Gil Blas в июне 1893 года и содержавшую нападки на христианство.

После всех этих событий Жюль-Буа приобрёл столь зловещую репутацию, что даже в некоторых современных исследованиях его характеризуют не иначе как «отъявленного сатаниста». Судя по всему, в этот период он действительно был вхож в круги парижских дьяволопоклонников и, возможно, консультировал Гюисманса относительно некоторых деталей сатанистских обрядов, когда тот работал над романом «Там, внизу».

6 января 1894 года Сэмюэль МакГрегор Мазерс принял Жюля-Буа в свой Герметический Орден Золотой Зари.

После участия в деле Буллана Жюль-Буа занялся литературным творчеством, опубликовав драму «Героические врата Небес», музыку для которой написал композитор Эрик Сати, роман «Вечная кукла», в котором высказывались феминистские идеи, и исследование под названием «Маленькие религии Парижа», посвящённое анализу деятельности парижских оккультных кружков – от люцифериан до «мистических гуманистов».

В этой работе он открыто высказался в поддержку Эжена Вентра и Буллана. В 1895–1898 годах он активно печатается, публикует феминистские романы и пьесы, участвует в конвенциях оккультистов и изучает восточную мистику под руководством Вивекананды. Его книга «Сатанизм и магия», опубликованная в 1895 году и снабжённая предисловием Гюисманса, практически сразу после выхода в свет была внесена в ватиканский Индекс запрещённых книг. Некоторые исследователи считают, однако, что большая часть этого труда представляет собой эксцентрический вымысел и не может использоваться как достоверный источник информации.

В 1900 году Буа вместе с Вивеканандой предпринял путешествие в Индию, однако в итоге отверг восточные практики и внезапно принял решение обратиться в католичество. Перенеся тяжёлую болезнь, он вернулся в Европу, где вновь взялся за литературное творчество и издал книгу «Невидимый мир» (1902).

В 1906 году Жюль-Буа по представлению министерства народного просвещения Франции стал кавалером ордена Почётного Легиона. Позднее он начал дипломатическую карьеру, посещал с миссиями Испанию и США.

1 августа 1928 года он был по представлению министерства иностранных дел Франции возведён в ранг офицера Почётного Легиона.

Последнюю часть жизни Жюль-Буа провёл в США, где активно печатался в New York Magazine, New York Times и других изданиях. В своих поздних работах он критиковал фрейдизм, пропагандировал либеральные идеи. В одном из своих футурологических эссе, опубликованном в New York Times в 1909 году, он верно предвидел установление равенства полов, отток городского населения в пригороды и ряд технических изобретений, таких как мускулолёт. В статьях и эссе, посвящённых общественному устройству, Жюль-Буа пропагандировал идеи феминизма, описывая свой идеал «современной женщины» как женщину, свободную принадлежать самой себе, а не зависимую от мужчины, для которой обязанности жены и матери отступают на второй план.

Анри Антуан Жюль-Буа умер от рака во французском госпитале в Нью-Йорке 2 июля 1943 года.

Статья из Википедии свободной энциклопедии

Титульная страница первого издания книги «Неквидимый мир»

Оккультизм и магия

Судьба дала мне возможность говорить о современных мне мистиках с беспристрастием летописца и симпатией. Жизнь сталкивала меня со всеми ними, и, признаюсь, мне интересны были эти люди; выделяясь на сером горизонте современной жизни, их фигуры имеют какой-то мрачный и преувеличенный, но почти всегда оригинальный характер. И самые интересные из них – это, конечно, оккультисты.

Чтобы понять причудливость души магов, нужно познакомиться с их учением.

Оккультизм сильнее всего проявляется в смутные эпохи, полные нервных и умственных волнений; и может ли быть лучшая почва для него, чем наше время! Оккультизм напоминает пленительный цветок, распустившийся на горькой траве, излюбленной колдуньями, – траве, дающей и забвение горя, и яд… Можно вдохнуть мимоходом благоухание прелестных и опасных лепестков, но увлекшийся ими теряет голову и навсегда сохраняет очарование их навязчивого запаха: в его вдохновении отныне слышится дыхание химеры; лицо омрачено боязнью; душа охвачена вихрем, поднимающимся из тех туманных бездн мысли, где вулкан гордости тлеет под пеплом бессилия и неудач.

Что же такое оккультизм, представление о котором обычно связывается с представлением о магии?

Трудно ответить на этот вопрос, ибо оккультизм спутан и многообразен, темен и блестящ одновременно и почти не поддается определению. Тем не менее мы не уклонимся от истины, если скажем, что оккультизм есть тайная система философии, обычно излагаемая в виде ряда символов; для того чтобы узнать ее во всей полноте, необходимы устные поучения особого руководителя – «Гуру», как называют его индусы. Цель оккультизма – дать окончательное решение одновременно и позитивное и мистическое, тех великих проблем, нал решением которых бьется все человечество: о существовании Бога и мира, о происхождении зла, о человеческой душе и судьбе ее.

Метод оккультизма имеет характер поэтический и восточный, ибо он состоит в аналогии и интуиции, которые приводят к непосредственному познанию через экстаз.

Путем аналогии, от законов видимых явлений, оккультизм поднимается к законам мира невидимого; мир физический – единственная реальность в глазах толпы – есть только иллюзия в глазах ясновидящего и посвященного. Но иллюзия эта не бессодержательна; это – книга чудес для того, кто умеет читать ее и постигать скрытый смысл ее знаков. Весь мир, доступный чувствам, все вещи я тела – вот то покрывало, та одежда души, которую ткёт Персефона в Элевзинских Таинствах. Иллюзорность внешнего мира не заключает в себе лжи. Существование его делает науку и опыт возможными; путем усилий, борьбы, изучения и скорби мир готовит нас к восприятию величайших истин духа, – и в этом его смысл и значение. В Библии видимого мира, в каббале прожитой и продуманной жизни заключены великие истины духа.

Писаная Библия и бесчисленные страницы каббалы – для оккультиста лишь выражение в словах, знаках и аллегориях Библии и каббалы природы, той поэмы, которую тростинкой сил Бог начертал на папирусе вещества. Писаная Библия есть, в некотором роде, «второе откровение»; первое откровение есть внешний мир и душа – два аспекта единой тайны и единой субстанции. Второе откровение – иначе говоря, второе покрывало, окутывающее нагую истину. Ибо, по выражению Элифаса Леви, имеющему смысл точный и глубокий, «открыть» – значит «скрыть вновь», – reveler, c’est revoiler.

Наша интуиция, представляющая, по мнению оккультистов, более могущественное оружие познания, нежели философская индукция и дедукция, дает возможность проникнуть в смысл фигур, построенных аналогично выражаемым ими тайным истинам; и всё равно, будут ли эти фигуры аллегориями и геометрическими схемами, как в Библии и каббале, или живыми формами, как в теле человека и в мире.

Пока оккультизм существует только в потенции. Быть может. человечество ближе подходило к нему в эпоху первых таинств Элевзина или в учениях некоторых неоплатоников. Им приготовлена была дорога для христианства, и в нем Церковь нашла некоторые элементы своих догм и верований (например, Троицу, ангельскую иерархию, экстаз святых, как средство общения с Богом).

Существование магии, этого извращенного порождения оккультизма, вытекает косвенным образом из чистого и возвышенного феномена экстаза.

По утверждению неоплатоников, посвященный достигает экстаза путем долгой подготовки, производимой умело и благоговейно; экстаз наступает по воле богов, в час, избранный ими для общения с верующими. В эту минуту истины, недостижимые для профана; становятся доступны чувствам. Покрывало материи рвется; наступает откровение духа. Мысли делаются видимыми фактами.

Незаконным детищем этой практической метафизики, помимо деревенского колдовства, является оперативная, или церемониальная магия.

Качества, приводящие к возможности экстаза, приобретают путем чистой жизни и воспитания воли; если этот путь кажется слишком трудным, то естественно рождается желание найти быстрые и верные, как бы механические средства, чтобы силой проникнуть во врата невидимого мира. Задача сводится к тому, чтобы ловкостью и силой захватить то, что достигается лишь терпеливым трудом и мудростью. Магу представляется слишком наивным ожидать сошествия божества; он надеется врасплох подчинить своей воле ту Причину Причин, которую он предполагает пассивной, и посредством ее властвовать над духами, ангелами и душой элементов.

В общем, маг располагает средствами, которые другим кажутся сверхъестественными; в действительности дело сводится к применению неизвестных еще сил, существующих в человеке и во Вселенной. Здесь уже нет никакого сверхфизического общения с божеством: происходит просто механическое направление тонких видов энергии, и магия утверждает, что все средства к этому имеются в ее распоряжении.

Наступило время показать магию такою, какова она есть, с ее ядовитым, развращающим влиянием, хитростью, игривой легкостью, суеверием и странно глубокими знаниями.

Ветви магического древа весьма многочисленны. Главнейшие из них – это алхимия, астрология и другие Примыкающие к ней виды искусства гадания: некромантия, вызывание ангелов, духов и демонов, колдование, искусство появляться и исчезать и т. д.

Раздражая воображение вплоть до экстериоризации образов, созданных мыслью (явление, известное в науке под именем галлюцинации), пуская хрупкую ладью рассудка в океан суеверий, надежд и навязчивых страхов, магия представляет собой чрезвычайно опасный, коварный психический яд.

И в то время как оккультизм, по-видимому, стремится установить правила высокой чистоты и альтруизма, порожденная им магия готова разбить все затворы, которыми сдерживаются страсти.

Портреты магов

Несколько лет, начиная с 1884 года, были забавным временем. Жили в то время три мушкетера, и их белые султаны развевались пока только в царстве иллюзий. И дали они клятву – своими только силами освободить «Психею», томившуюся в плену у неверных. Гидра материализма, говорили они, окружила чудную бабочку своими бесчисленными когтями. Нужно было, с перьями наперевес, начать войну. Это были Дон Кихоты более отдаленной и неуловимой Дульсинеи, нежели Тобосская красавица; это были рыцари невидимой, неосязаемой души. Своими боевыми псевдонимами они избрали имена ассирийских планет – имена богов, не более и не менее! Пеладан назвался Мардуком; Жуне стал Нергалем и Небо стало именем Гуайта.

Жозефин Пеледан

Пеладан писал тогда «Le vice supreme» и еще не мечтал о той повредившей ему известности, которой он впоследствии добился.

В те времена он потрясал своей роскошной шевелюрой над тарелками овощей в двадцать сантимов в соседнем трактирчике. Но что за важность! Это были дни триумфа, ибо жизнь его протекала в служении грезе и красоте. Местожительство его не отличалось особой определенностью; то он находил приют у Гайема, автора «Донжуанизма», то у славного трубадура Марьетона, которому в благодарность он дал имя «чаши нереальной сущности»; то, наконец, жил у Станислава де Гуайта.

Когда ему надоела парижская кухня, он отправился просвещать сердца чувствительных провинциалов. Фигура его, облеченная в средневековую куртку и опереточный плащ, мелькала в марсельских кафе, и дорожную трость, видневшуюся под складками, легко можно было принять за шпагу…

Жозефин Пеладан

Маньяр, директор «Figaro», несколько раз рекламировал его в отделе разных известий, и реклама его отуманила. Он поверил, что завоюет Париж своими ярмарочными выступлениями. С помощью Антуана де Ларошфуко ему удалось единственное дело, имевшее общественный интерес: это была выставка розенкрейцерства. Впрочем, ее результаты выразились не столько в открытии шедевров новой эстетики, сколько в изменении на год или два дамских причесок. Вслед за тем он провозгласил себя «главою порочных» и стал писать энциклики, где отлучал от церкви папу.

Альбер Жуне

Второй Дон Кихот был Альбер Жуне. Теперь он отказался от слишком специальной позиции, вновь назвался своим именем, которое ранее каббалистически переделал в «Alber Jhouney», и возвратился в лоно религии своих предков. Убедившись в своих непреодолимых мистических стремлениях, он нашел более мудрым признать большую Церковь и не терять более времени в маленьких часовнях, где каждый провозглашает себя по меньшей мере папой. Он был одной из первых романтических ласточек того движения, которое теперь или рассеялось, или приобрело административный характер.

К счастью для него, он жил вдали от городского шума, в своей Сан-Рафаэльской вилле, на берегу Средиземного моря, переносившего когда-то на волнах своих Магдалину и Лазаря. Поэт в духе святой Терезы и Лойолы. он писал свои «Черные Лилии», «Царство Божие», «Книгу Страшного Суда» и так же мечтал о ритмизации душ. Он основал светский мистический орден, «Братство Звезды». В ранней молодости, когда он еще носил имя Нергаля, его смелые усы, вьющиеся волосы, красивое телосложение давали ему вид Аполлония Тианского, перевоплотившегося в Марселе. В конце концов он заметил, что семь планетных духов, которым он ежедневно молился, не стоят Троицы и святых. Сияющая, милосердная Дева улыбнулась ему когда-нибудь в лунную ночь – и культ Гекаты показался ему мрачным и бессодержательным. Часто видя восход солнца в горах, он заметил, что этот языческий бог имеет форму гостьи. Воспитавшись в традициях католицизма, он не мог вполне отдаться тем языческим силам, которым инстинктивно предпочитал чистый лик Иисуса Наконец он больше не выдержал. Борода у него отросла, волосы лежали естественно. Он почувствовал отвращение к демонам и мелким божкам, которые сидят в элементах, как консьержи в своих каморках. Старые воспоминания религиозного детства поднялись на поверхность его сознания и малопомалу затопили островки ереси. Маг потерпел крушение и – воскрес христианином. Он отправился к священнику, отрекся от заблуждений, сжег свои книги, исповедался, причастился…

Станислав де Гуайта

Небо, третий рыцарь недосягаемой Дульсинеи, заслуживает того, чтобы посвятить ему целую главу. Он был самым интересным из французских оккультистов нашего поколения; умер он несколько лет тому назад. Его очень ценили в избранных кругах, но известности среди широкой публики он не имел никогда. Между тем он носил звучное, подходящее к обстоятельствам имя: Станислав де Гуайта, «Guaita» – значит нечто среднее между поэтом и волшебником. Он дебютировал в литературе стихами – их нельзя назвать превосходными, но они и не слишком посредственны. Если им и не восхищались, то во всяком случае ценили довольно высоко. Rosa Mystica, la Muse Noire – таковы заглавия его поэм; они достаточно указывают, что уже тогда поэт бессознательно стремился к магии. Наконец ему попались книги Элифаса Леви; говорят, их указал ему Катулл Мендес. Они были для Гуайта долгожданным откровением. Душа экс-аббата Констана – эта неукротимая, эротическая, бурная и бессильная, иногда просветленная и пророческая душа – завладела колеблющейся личностью Гуайта, несколько разочарованного в то время увяданием своих литературных лавров. Духовное наследство Элифаса шло в его руки; ему представилась возможность воздвигнуть в полумраке храм зла, где искрились бы сомнительные драгоценности дьявольских реликвий. С тех пор он оставил общество поэтов и затворился в маленькой квартире с красными обоями на Avenue Trudaine; там жил он, завернувшись в мантию кардинала, окруженный своими драгоценными книгами; из химической лаборатории он шел со своими страшными колбами в рабочий кабинет; помогал себе в работе кофеином, морфием, гашишем и – что не так уже вредно – превосходным вином. Таким образом он создал себе, без сомнения, чудную жизнь, полную грез и высоких подъемов; но рано погиб, с ввалившимися глазами, изношенным мозгом и телом, обратившимся в болезненный лоскут.

Станислав де Гуайта

Любя тайну, Станислав де Гуайта рисковал здоровьем и рассудком в столкновениях с неведомым Он занимался тем что оккультисты называют «выходом в астральном теле»; это – свободное передвижение души, вышедшей из тела. Не разрывая окончательно нити, связывающей ее с телом, Психея, облеченная в тонкую флюидическую оболочку, посещает эфирные области мироздания… «Выход в астральном теле» – одна из соблазнительных приманок мелких оккультных школ; средневековые колдуньи при помощи известных мазей таким образом уносились в грезах на шабаш, пока их тело лежало в постели. Гуайта верил, что он обладает этой способностью и может в астральном теле являться своим врагам. В другом месте[1]1
  Petites Religions de Paris и Le Satanisme et la Magie.


[Закрыть] я рассказывал о тех астральных битвах, которые у него происходили с Булланом, священником-еретиком, жившим в Лионе. Мистик, библиофил и философ, Гуайта был не свободен от влияния атавизма. В смелой борьбе с тайной, в воображении его, занятом битвами, чувствовался дух его венгерских предков, так же боровшихся до смерти, но не с призраками и оружием не телепатическим… И в этой игре погиб его могучий организм, не выдержав всех извращенностей жизни одинокой и наполненной галлюцинациями.

Дом Гуайта был заколдован.

Иногда лярвы, наполнявшие его расстроенное воображение, воплощались, по словам его друзей, и пугали его бедную служанку. Согласно легенде – ибо есть уже и леенда – неясные очертания юной умершей появлялись в его спальне, и прозрачная дымка ее локтя грустным жестом опиралась на спинку кровати. Шелли знавал подобные видения: ребенок, играющий на берегу моря и погружающийся в волны… но они были плохим предзнаменованием. Вскоре после этого он умер. И Гуайта недолго жил после появления этих навязчивых призраков; вот и сам он, говоря языком языческих эпитафий, «стал тенью»…

Его жгучий, энергичный профиль напоминал рисунки старых немецких мастеров: алхимик, среди реторт и магических кругов, под сводами, исписанными иероглифами и увешанными Страшными животными; эта бурная, редкая, рыцарская натура, где смешивались влияния Парацельса и des Esseintes, всегда была мне умственно симпатична.

Живо помню его в редакции «Жиль Блаз» (Gil Bias), куда он принес ответ на мои статьи. Это было в дни ненависти. Он поклонился мне, как только он умел делать; тем же поклоном приветствовал он меня в Тур де Вильбон (Tour de Villebon), перед тем как мы обменялись выстрелами. Эта воинственная формальность была выполнена нами, насколько я помню, однажды в довольно ясный вечер. Фигура его, одетая в черный жакет, выделялась на фоне стены; он был бледен, в шляпе, надвинутой на глаза, а палец терпеливо лежал на спуске пистолета.

Когда вслед за тем мы сидели под деревьями, ожидая составления акта о дуэли, нравственно нас разделяло то же расстояние, но мы уже поняли, что судьбы наши различны, что мы более не встретимся и что ненависть сближает лишь поверхностно и на мгновение. Я внимательно смотрел на него. Он был уже болен, с отекшим лицом, прерывистым дыханием, но гордым взглядом; яркая, почти огненного цвета растительность на его лице придавала ему вид дикого зверя, нажившего себе неврастению от нашей цивилизации.

Да, немногого, должно быть, стоит наука современных магов, если даже на поединке, когда противник стоит перед дулом пистолета, – после выстрела он все-таки остается невредимым. Более общая и могучая воля парит над волей отдельных людей. Я вспоминаю его взгляд, его почти горестный жест, когда рассеялся дым наших выстрелов, и оказалось, что оба мы держимся на ногах и менее взволнованны, чем наши секунданты, которым немножко вскружили голову россказни о магии и некоторые странные происшествия, о которых я не считаю нужным здесь говорить[2]2
  См. приложение в конце книги.


[Закрыть].

Спустя три дня я должен был драться с его другом Папюсом. Дуэль между нами была вызвана той же причиной: моей статьей, где я критиковал всех троих: Гуайта, Пеладана и Папюса. В то время я часто, с усердием неофита, читал публичные лекции и рефераты об оккультизме. Я не обманывался насчет всей магической ерунды, но в эзотеризме религий и в непрерывной цепи мудрецов я видел такую чистоту и красоту, что во мне росло негодование против современных магов, слишком сильно напоминающих лафонтеновского осла, надевшего львиную шкуру.

Я чуял в них шарлатанство, выгодную эксплуатацию столь высоких в моем представлении истин. Мне следовало бы тогда лучше поразмыслить над афоризмом «Omnis homo mendax»[3]3
  «Всяк человек ложь (и я тож)».


[Закрыть], понять, что в процессе выявления идеала отбросы неизбежны, вспомнить и то, что нужно же чем-нибудь жить… Я обозвал всю «розенкрейцерскую» троицу «священными Гистрионами». Пеладан, по своему обыкновению, притворился мертвым; остальные два вскинулись, как ошпаренные. Помню, как Папюс снимал свою куртку в Pre-Catelon, а кругом нас теснились элегантные амазонки; помню шпаги, цыганские глаза моего противника и нетерпеливую складку на его лбу, его бороду, яркие губы и плотную фигуру.

Хороший работник, превосходный организатор, он взрывал свою борозду плугом энциклопедизма – к несчастью, слишком поспешного.

Он составил огромные книги, наполненные всяким хламом; в них отовсюду набраны цитаты и рисунки, перепутаны тексты, но нет того индивидуального, извращенного вкуса, который чувствуется, по крайней мере, в писаниях Гуайты. Это была густая похлебка для людей, изголодавшихся по чудесному: они не придирчивы насчет вкуса, – только бы насытиться…

Но – несправедливо требовать от него художественности, в то время как он обладает всеми качествами хорошего, методического компилятора.

Мы помирились впоследствии.

Теперь, впрочем, он сбросил с себя костюм мага и стал мистиком – слишком мечтательным, на мой взгляд. Нужно отдать ему справедливость: он был и остается энергичным, пылким проповедником спиритуализма. Его мартинистское общество и эзотерическая группа дали умственную пищу и оживили стремление к идеалу во многих молодых людях, отвернувшихся от сектантской науки и ушедших от религии.

В толпе известных мне некогда мистиков две фигуры с особенной резкостью встают в моей памяти; это – Рене Каллье и аббат Рока. Теперь они уже умерли. И тот и другой были точно созданы для экзальтации и катастроф, неизбежно связанных с этими химерическими верованиями. Что за важность! Прекрасно погибнуть так искренно и великодушно жертвой идеала, как погибли эти два человека.