Текст книги "Спроси у Ясеня"

Глава вторая
А ВОТ И ДЕВУШКА!

Сквозь сгущавшиеся сумерки я разглядел яркие задние габариты шестерки, темно-синей или, может быть, черной, заляпанный грязью и потому плохо читаемый частный номер новейшего образца с трехцветным флажком и около машины – две фигуры: женскую, буквально сорвавшуюся с переднего сиденья и быстро двинувшуюся по дороге, и мужскую, вылетевшую из-за руля ей вдогонку. Водитель в два скачка догнал свою спутницу и схватил за локоть.

– Ну, вот что, сука, никуда ты не пойдешь! – закричал, а точнее заревел он несуразно громко и зло.

"Шизик, – подумал я. – Или просто пьяный. Но даже если это муж с женой, все равно есть повод поразвлечься".

И, сделав пару шагов в сторону шоссе, я окликнул их:

– Эй, на палубе!

Они обернулись одновременно, и женщина, воспользовавшись замешательством обидчика, выдернула свой локоть и, очень ловко увернувшись от его второй руки, кинулась ко мне с криком "Помогите!"

За те считанные секунды, пока она пересекала разделявшие нас пятнадцать шагов, я успел увидеть, что ей не больше тридцати, что одета она со вкусом и явно по-городскому, что бежит она красиво, как профессиональная спортсменка, даже в такую минуту, что сумочка у нее совсем маленькая, что ее недлинные и очень рыжие волосы уложены в изящную прическу у хорошего парикмахера, что лицо у нее в веснушках, а глаза – голубые даже в вечернем сумраке и что я в нее уже влюбился. Последнее я, конечно, не увидел, а почувствовал, почувствовал сразу, а когда на какое-то мгновение задержал в своей руке ее ладонь, сладостный озноб удивительного, забытого ощущения – ожидания счастья – охватил все мое тело, но я не расслабился, нет, а только наоборот осмелел, если не сказать обнаглел.

– Быстро в машину! – скомандовал я ей, кивнув назад, в сторону "ниссана".

И она исчезла за моей спиной. А мужик уже шел ко мне, и теперь я вынужден был обратить внимание на него. И очень своевременно. Мужик был лет, наверное, сорока, лысоватый, на голову выше меня и заметно шире в плечах. Из-под коротких рукавов клетчатой рубашки буквально выпирали его тяжелые бицепсы. Да-с, весовая категория не моя. Нет, я, конечно, без боя не сдамся, но нужен ли мне сейчас этот бой.

– Ты кто такой?! – рявкнул громила из "жигулей".

– Какая разница? – ответил я. – Вали отсюда.

И сделал осторожный шаг назад. Я отступал с достоинством, принимая откровенную боевую стойку, даже руку из кармана вынул, а про себя подумал: "Возможно, он просто здоровый от природы. Но вряд ли. Все-таки это руки настоящего спортсмена. Дай Бог, не боксера и не самбиста, но все равно дело может принять серьезный оборот. Пролить кровь за прекрасную незнакомку – это, конечно, красиво, но только в том случае, если выходишь победителем, а если очнешься утром, а вокруг ни прекрасной дамы, ни соперника, ни бумажника с деньгами… А то бывает, и вообще не очнешься…"

Все эти мысли промчались у меня в голове примерно с той же скоростью, с какой горнолыжник размышляет, куда ему повернуть перед очередным флажком на трассе гигантского слалома. И вывод был готов через две секунды: рука нырнула обратно в карман.

– Да ты кто такой?! – снова взревел громила, надвигаясь.

– Стоять! – сказал я с холодным бешенством, усилием воли заставляя не дрожать поднятую руку с пистолетом.

Все-таки первый раз в жизни целился в живого человека.

– Да ты что, офонарел, что ли? – как-то неправдоподобно тихо спросил мой враг и напряженно замер, по-моему, оценивая расстояние между нами спокойным взглядом профессионала.

Когда выхватываешь оружие и не стреляешь в ту же секунду, как учат учебники и инструктора по боевому самбо, ты рискуешь в основном тремя вещами: первое – кто-то может тоже выхватить оружие и выстрелить раньше; второе – оружие могут вырвать и применить против тебя; и третье (специфика нашей замечательной страны) – от тебя удерут, а потом накапают в ментовницу. В данном случае третье исключалось: он не знал меня, а стоящий позади "ниссан" должен был отбить всякую охоту от знакомства. Второе он исключил сам, внимательно просчитав свои и мои возможности. А первое оставалось, строго говоря, под вопросом, но кажется, он все-таки был безоружен.

– Вали отсюда, – повторил я почти добродушно. – Девушка попросила меня о помощи. Этого достаточно. Так что садись в свою тачку и чтобы через десять секунд тебя здесь уже не было. Я начинаю считать. Раз…

Он медлил.

– Два… – я держал теперь пистолет обеими руками.

– С-сука, – процедил он сквозь зубы, сплюнул, повернулся и не торопясь зашагал к "жигулям". Наверно, он был из тех людей, которые совсем не привыкли убегать.

И я подумал: "Ну, ладно, приятель, сейчас мы тебя испытаем".

Когда я громко произнес "Девять!", он уже закрыл дверцу, но машина еще стояла. По счету "десять" я выстрелил (в воздух, разумеется). Уж очень было интересно, как он себя поведет. И этот персонаж не обманул моих ожиданий: "жигуль" взревел, очевидно он вдавил педаль в пол на первой передаче, и рванул с места, как "мерседес", причем сильно вильнув вправо (то ли занесло, то ли он специально вывернул руль из соображений безопасности).

Я громко и радостно расхохотался, уронил "ТТ" обратно в карман и лишь тогда оглянулся.

Спасенная мною красавица стояла совсем близко и смотрела на меня в упор, но в глазах ее была вовсе не благодарность и обожание, а растерянность, недоверие, страх и еще что-то странное, чего я не мог назвать, но понимал: именно это чувство для нее сейчас главное. Упрек? Разочарование? Обида? Бессильное отчаяние? Ей было плохо, и я брякнул первое, что пришло на ум:

– Не бойся, дурашка, я тебя не обижу.

Ноль эмоций. Точнее, эмоции все те же – ноль изменений.

– Пистолет-то газовый, – соврал я. – С этим парнем все в порядке.

Этот новый заход тоже не дал эффекта. Она лишь нервно втянула носом воздух, и я счел нужным прокомментировать:

– Ветер не в нашу сторону.

Но она, кажется, даже не поняла, к чему я это сказал, и еще раз шмыгнула носом. Она плакала.

– Господи, да что с тобой?! – я вдруг словно проснулся.

И тут она, покачнувшись, сделала два неверных шага, упала мне на грудь и заревела в голос.

– Вот-те на! Девочка моя, я что-то не так сделал? Может, надо было ему помогать? Или вам обоим? Я бы сказал, обеим.

– Нет-нет, извини меня, все нормально, я просто очень перепсиховала, просто испугалась очень, у тебя сигареты есть, дай закурить, а еще бы лучше сейчас выпить, холодно очень, холодновато, устала я как собака, ты-то здесь чего делаешь, на ночь глядя, грибы что ли собираешь, тачка у тебя крутая, спасибо, спасибо, что "Голуаз", я люблю "Голуаз", особенно синие, а выпить дашь, коньяку бы сейчас неплохо…

Вот так она и говорила: без пауз, без интонаций, тихо, неуверенно, словно заученный текст на незнакомом языке. А я смотрел на ее лицо, на мокрые голубые глаза, на бледные щеки, где веснушки перемешались со следами размазанной туши, на дрожащие губы и таял от нахлынувшей нежности. Я вдруг вспомнил, кого она мне напоминает. Майку Глумову из "Малыша" Стругацких, Майку Глумову с иллюстраций Рубинштейна в питерском издании семьдесят пятого года. А потом я вспомнил, кто еще напоминал мне мою любимую Майку – знаменитая фигуристка Лозова, имя которой гремело лет пятнадцать назад. Лозова… Чистякова… Боже! Ну, вот я и вспомнил о Маше Чистяковой. К чему это сейчас? Скоро уже тринадцать лет, как ее нет на этом свете…

– Тебя зовут-то как?

– Татьяна.

– Ну, слава Богу, не Маша, – сказал я какую-то глупость и добавил, представляясь: – Михаил Разгонов, известный писатель.

– Правда, что ли? – спросила она, словно и впрямь знала такого писателя.

– Могу показать членский билет.

– Не надо.

Мы стояли на узкой тропинке очень близко друг к другу и курили. Стало уже совсем темно, и только огонек сигареты при каждой затяжке выхватывал из мрака ее чумазые щеки и крохотные капельки, застывшие на ресницах.

– Пошли, – сказал я, – чего тут стоять? Я же коньяка обещал.

"Ниссан" уютно светился изнутри маленькими внутрисалонными лампочками и мне вдруг пришло в голову, что прежде чем доставать свою походную фляжку, следует, как выразился этот Тополь, "пошукать в багажнике". Почему-то я решил, что там и коньяк будет. И, можете удивляться, но я не ошибся.

Коньяк я увидел почти сразу, едва открыл большую створку задней двери и смахнул с верхней коробки в сторону бесчисленные пакетики с орешками, сушеными фруктами, конфетами и печеньем. Я увидел коробку коньяка "Хэннеси". Запечатанную коробку. Сомнений не было. Это я возил в коробке из-под компьютера картошку или в коробке из-под голландского бренди Андрюшкины шмотки. А в этой машине коробок "из-под" явно не держали. Здесь было все без дураков: раз коробка "Хэннеси" – значит, шесть бутылок роскошного французского коньяка. Я вынул одну.

– О! – сказала Татьяна. – Красиво жить не запретишь.

– К сожалению, – сообщил я, срывая черное колечко плотной фольги и аккуратно вынимая пробку, – традиционных для этого напитка фужеров в форме тюльпана я с собой не захватил – есть только пластиковые стаканчики.

– Сойдет, – улыбнулась Татьяна.

Улыбнулась впервые за вечер. А улыбка у нее была чудесная, какая-то по-детски чистая и беззаботная. И опять накатило. Все тот же ностальгически сладкий и горький одновременно поток ассоциаций: Майка… Лозова… Чистякова… белый лед арены… белые костюмы… белый снег на замерзшей реке… белый дом… белые цветы на могиле… "белый, белый день"…

– Выпьем! – сказал я решительно, отгоняя наваждение.

– Со свиданьицем! – предложила она.

– Со свиданьицем, – согласился я.

Коньяк был мягким и изысканно ароматным, однако я выпил свои сто граммов единым махом. Удивительно, но Татьяна сделала то же самое, хотя я налил нам поровну, и не закашлялась, не поперхнулась, а облизнув губы соблазнительным язычком, сказала:

– Класс!

Мы помолчали, смакуя оставшийся во рту тонкий привкус. Потом она спросила:

– Тачку на гонорар, что ли, купил?

– Издеваешься? На гонорар от последнего романа едва можно было купить видеодвойку. Теперь мало кому платят так, как раньше. Да и тачка-то не моя, – поспешил я добавить зачем-то. – Конторская. Видишь, номер какой?

– В номерах я ничего не понимаю. А ты, значит, водитель, а не писатель, – разочарованно протянула она.

– Нет, – сказал я, – особо ценный сотрудник, которому доверяют такую машину.

– Вот как. – Не очень-то она мне верила. – И чем же ты занимаешься?

– А вот это, дорогая моя Танюшка, коммерческая тайна.

– Понятно. Ну, а едешь-то ты куда?

– Хороший вопрос. Я бы сказал, законный. На него не ответить трудно. Но можно я отвечу вопросом на вопрос? Ты куда-нибудь торопишься?

– Теперь уже нет.

– Что значит "теперь"?

– Н-ну, во всяком случае, до утра мне спешить некуда.

– Аналогично. Я тоже утром жду именно здесь одного человека.

– Женщину? – спросила она быстро.

– А это имеет значение?

– Может быть, – Татьяна загадочно улыбнулась.

– В таком случае отвечаю как на духу: я жду мужчину и сексуального влечения к нему не испытываю. А больше я ничего о себе не скажу. Давай поиграем в "Последнее танго в Париже".

– Уже не получается: мы назвали друг другу свои имена.

– Но ты не назвала фамилию.

– А ну ее к черту, мою фамилию! – с сердцем сказала она. – Не получается "Последнее танго", тем более, что я читала твой роман, твою "Подземную империю".

– Ого! Ну, и как?

– Нормально.

– "Нормально"! – передразнил я. – Да это гениальная вещь! Роман века.

– Нахал ты, Разгонов, ужасный нахал. Пожалуй, даже хам. А эти непристойные намеки с "Последним танго"! Во что ты здесь собираешься играть?

– Узнаешь, – произнес я многозначительно. – Ты все узнаешь. Но давай сначала покончим с некоторыми формальностями.

– С какими еще формальностями?

– Ну, как же, откровенность за откровенность. Я признался, что не жду завтра утром женщину, а ты расскажи, кто был этот человек в "жигулях".

– Господи, да никто! Почти случайный попутчик. Знакомый знакомых, который согласился меня подвезти… Оказался полнейшей свиньей.

– И это все?

– Все. Очень кушать хочется.

– Золотые слова, Танечка! Я уже битых три часа хочу жрать, как сто китайцев.

Сначала мы решили сделать костер. Нет, не потому, что холодно, а потому что темно, и вообще для романтики. Казалось как-то пошло ужинать летним вечером, сидя в машине, да еще когда ужин праздничный – с коньяком и шампанским. Шампанское в багажнике тоже нашлось, и естественно, французское. А еще там нашлись офигительные австрийские лоточки из фольги со встроенным подогревом. Я о таких раньше только слышал от приезжающих из-за границы, но в последнее время, поговаривали, что их завозят и в наши супермаркеты. И было в этих лоточках на выбор несколько ресторанных блюд. Мы с Татьяной остановились на лангете с грибами. Из багажника «ниссана» сыпалось все, как из рога изобилия: ветчина, осетрина, соленые огурчики, маринованные оливки, свежие помидоры, бананы, киви, какие-то соки, крекер, шоколадные конфеты и еще черт знает что.

– Ты каждый день так ужинаешь? – поинтересовалась Таня.

– Нет, – ответил я как можно серьезнее. – Обычно я ужинаю в ресторане. Просто сегодня день такой странный получился.

Потом мы обнаружили почти на дне багажника складной столик и четыре складных стульчика. И уже окончательно войдя в роль, я пробурчал:

– Забыли тент положить, мерзавцы!

– Обойдемся, – сказала Татьяна.

– А если дождь?

– Продолжим праздник в машине.

"Да, кто-то явно собирался на пикник", – думал я, рассеянно осматривая еще не вынутые из "ниссана" припасы, и наткнулся взглядом на красноречиво промасленную тряпку, под которой угадывались очертания АКС или чего-то вроде. Ужасно захотелось развернуть его, но при Татьяне это было бы полным безумием.

– Накрывай на стол, – сказал я ей тихо, и в этот момент новая мысль обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: "Ну, я-то завтра собрался умирать, а причем здесь Таня?! Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в тряпочке – это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда… Тогда не будет романтического ужина, прекрасного вечера, не будет любви, и едва послышавшиеся звуки танго, последнего парижского танго, растворяться в тишине или в пронзительном вое сирены… Вот именно! (Это была еще одна мысль примчавшаяся вдогонку.) Ты можешь рассказывать всю правду о себе, но не о Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому попало о хозяевах "ниссана"? Да, может, тут в каждом шурупе жучки установлены. Ясень, у тебя нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не объясняя. Она поймет, ты же видишь, какая она – она обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро".

– Миш, у тебя есть ножик, помидоры порезать?

Ее вопрос словно разбудил меня, и в задумчивости я чуть было не брякнул, как Деточкин в "Берегись автомобиля": "А черт его знает, что там есть".

– Ножик… – протянул я, собираясь с мыслями.

В "ниссане" я бы искал его глупо и долго. Поэтому шагнул к своему рюкзаку и извлек из кармана любимый складной офицерский нож.

– Слушай, – улыбнулась Татьяна, – а зачем ты возишь с собой рюкзак?

Я перешел на зловещий шепот и сообщил:

– Я – диверсант. В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные мосты.

– А-а, – сказала Татьяна.

– Да просто старая привычка автомобилиста. Любая машина может выйти из строя, а при движении пешком, ничего нет лучше рюкзака.

– А вот эта машина часто выходит из строя?

– Эта? Пока еще ни разу.

Потом я пошел поискать дров для костра. И мне повезло. Совсем неподалеку кто-то спилил березу, а увез не все – бревнышки помельче остались аккуратно сложенной кучкой. Как раз то, что мне надо. Вряд ли это были дрова все для того же пикника, но я уже ничему не удивлялся. Если бы даже бревна были поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок спичек с приколотой к нему запиской: "Вам, дорогой Михаил Григорьевич", я бы и это воспринял как должное. Ведь когда идут такие навороты, становишься вдруг отрешенным и царственно спокойным. Кажется, это называется запредельное торможение. С запредельным царственным спокойствием я надрал с бревен бересты, рассовал ее по карманам, а поленьев взял столько, сколько мог унести. И пошел к машине.

– Все почти готово, – поведала мне Татьяна. – Пойду позвоню по телефону.

– Что?! А-а… Валяй. Только далеко не отходи. Темнотища. Мало ли что…

– Далеко не пойду. Хворосту только пособираю. А то ты принес какие-то столбы. Как их разжигать-то?

– Эх, женщины! Ничего вы в кострах не понимаете. От хвороста один треск, а эти гореть долго будут. Ну, давай скорее…

И она скрылась за березами. Нужно ли объяснять, куда я ринулся в ту же секунду?

– Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием.

– Говори, Ясень. Прием.

– Тополь, я здесь не один. Если она подойдет, я мгновенно прерву связь. Ты понял? Просто я хотел…

– Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием.

– Я не знаю, кто она. Зовут Таня. Она проезжала мимо, ей надо было помочь. Вот я…

– Дальше что?! Прием.

– Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием.

– Ясень, ты действительно придурок. Ты понимаешь, что ты должен избавиться от нее? Прием.

– Что?!! Да пошел ты!..

– Кретин! Я же сказал, не убрать, а избавиться! Ты должен сделать так, чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием.

– Она уйдет, – сказал я спокойно. – Но только утром.

И без предупреждения вырубил передатчик, хотя Татьяна еще бродила где-то между березами. Просто он мне надоел, этот Тополь. Ишь, распыхтелся! Может, я его разбудил. А может, он просто скучает там один на своем ночном дежурстве, и ему, конечно, завидно, что я тут девочку наклеил. Ладно, ладно…

Я включил магнитолу по-прежнему настроенную на "Радио-101", и в "ниссан" стремительно ворвался полный экспрессии голос неполнозубой звезды Ардис:

– Ain't nobody's business!

Слова весьма соответствовали моменту: "Это никого не касается!" Действительно, никого. Весело! Я закурил и стал качать в такт руками, головой, потом начал притопывать ногами.

Подошла Татьяна с охапкой хвороста.

– Любишь Ардис? – спросил я ее.

– Ничего. – Она бросила хворост прямо под колесо, словно собиралась подпалить машину.

– Неполнозубая, – сказал я, – а как поет!

Татьяна улыбнулась.

– У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая – это я.

– Почему?

– Зуб сломался, а вылечить некогда.

– В пьяной драке? – поинтересовался я.

– Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался.

– А-а… Ну-ка покажи! – Я включил фары и вышел из машины. – Иди сюда.

И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах рампы, и лихо откинула со лба челку, и улыбнулась нарочито широко. Такой я ее еще не видел: рыжее полыхание волос над голубым блеском глаз, нежной россыпью веснушек, розовой влажностью губ и белоснежным сиянием зубов. И одного зуба – четвертого вверху справа – действительно не хватало. Но это не портило ее – это было как-то удивительно мило и трогательно, как у ребенка.

Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо… Дальше все получилось само собой, честное слово, я этого не планировал. Наши губы оказались слишком уж рядом. Я порывисто обнял ее и жадно захватил своим ртом ее розово-жемчужное великолепие. Она не противилась, нет, она ответила. Губами, языком, маленькими нежными ладонями, всем телом, прильнувшим ко мне. И мир исчез. Сладкий оранжевый туман плыл сквозь меня и вокруг, окутывал, обволакивал мягким теплом и ароматной шелестящей тишиной… Когда я последний раз так целовался? Со Светланой на острове Валаам, когда все было впервые, и закачались сосны, и огромное красное светило опрокинулось в озеро? Или с Белкой десять лет назад в продувном московском дворе, где посреди холодной черноты мартовского вечера мы были отдельно от всего и всех, и под двумя сомкнувшимися капюшонами наступил жаркий май и мы летели куда-то вперед и вверх, к теплу и свету… Но, кажется, теперь было еще прекрасней.

Крикнула вдалеке ночная птица, и мы очнулись.

– Подожди, – шепнула Татьяна. – Давай поедим, наконец, а?

– Пора, – согласился я. – Только очень быстро разведу костер.

Наступило минутное отрезвление. Я вспомнил внезапно, где я, с кем, почему здесь оказался и что ждет меня завтра. Все это был полнейший дурдом. Я забрался в чужую машину, нахамил какому-то важному бандиту и собирался провести ночь с абсолютно незнакомой, загадочной женщиной. Вот уж действительно "Последнее танго в лесу под Степуриным". (Михаил Разгонов по мотивам одноименного фильма Бернардо Бертолуччи). Мое танго вполне могло стать последним. Да и ее тоже. Кому же из нас суждено умереть наутро? В лучших традициях правдивого российского кино последних лет – умереть придется всем, в том числе, и нашим убийцам. Ах, как легко катились эти мрачные мысли, словно барашки по теплой глади моря, так легко, что я им совсем не верил. В глубине души я чувствовал, что мы оба останемся живы. Поэтому в глубине души царил праздник.

И на столе разворачивался праздник. Я даже согласился выпить шампанского, которого вообще не пью. Но это все-таки французское и вдвоем с такой женщиной! Шампанское было божественным. Татьяна была в восторге. Закуски были сказочно хороши. Про коньяк я вам уже рассказывал, а про остальное рассказывать просто лень. Поверьте, все было очень вкусно. И веселые тосты были. Совершенно дурацкие, отвлекающие от серьезных мыслей. Но после третьей мы загрустили. Оба, одновременно, как это случается у влюбленных. Татьяна в третий пластиковый стаканчик шампанского добавила коньяку, а я в третий пластиковый стаканчик коньяка шампанского добавлять уже не стал. Может, поэтому мы загрустили. Возникла пауза, обычно предназначаемая для вдумчивого пережевывания пищи. Но я это сделал настолько вдумчиво, что в итоге прервал паузу следующей фразой:

– А знаешь, кого ты мне напомнила?

– Кого? – спросила она с интересом.

– Майку Глумову. Помнишь, кто такая Майка Глумова у Стругацких?

– Я даже помню, кто такая Майя Тойвовна Глумова.

– Не надо о грустном. До Майи Тойвовны тебе еще далеко. Ты похожа именно на Майку из "Малыша". Ты в каком издании его читала?

– В "текстовском", ну, в этом, двенадцатитомнике.

– Не объясняй. Я там работал, в "Тексте"… Господи! Неужели я такой старый? Ведь люди, читающие Стругацких по полному собранию – это уже другое поколение.

– Брось, Мишка, просто я слишком поздно увлеклась фантастикой.

– Стругацкие – это не совсем фантастика. Ну, ладно, вернемся к Майке. Знаешь, кто еще напоминал мне ее? Татьяна Лозова. Была такая фигуристка, помнишь? Ты и на нее похожа. Правда.

Таня сделала неловкое движение и опрокинула стаканчик, потом ладонью смахнула со стола пролившееся вино и, задумчиво вытирая одну руку о другую, тихо произнесла:

– Это очень хорошо, что я еще похожа на Татьяну Лозову.

– Что значит "еще"?

– Ну, старая облезлая кошка, а все еще похожа на девочку-фигуристку.

– Перестань. Какие твои годы!

– Для спорта? – быстро спросила она.

– А при чем тут спорт? – не понял я.

И мы оба помолчали.

– Слушай, – прервал я эту новую паузу, – хочешь, расскажу тебе одну историю? Только давай сначала выпьем.

– Давай.

Мы хлопнули еще по грамульке, и я начал.

История о влюбленном мальчике

Жил-был мальчик. Учился в институте на инженера, занимался самбо и боксом, играл на гитаре, писал стихи, песни, даже рассказы писал. Любил друзей, очень любил кино и фигурное катание. А к девочкам относился странно. Влюблялся в них и смотрел издалека. Поэтому ему было все равно, на кого смотреть: на актрис в кино, на однокурсниц в институте, на спортсменок по телевизору или на случайных попутчиц в транспорте.

И вот однажды он влюбился. По телевизору. Но всерьез. В девочку-фигуристку на четыре года младше него. В девочку – мастера спорта международного класса. В девочку, у которой были родители, тренер, партнер, подружки и миллионы поклонников. В общем, у нее было все. У нее была слава. А у мальчика не было ничего. Только мечты о ней. И они даже встретиться не могли. Так он думал, по крайней мере. Ему было не привыкать к этому, и поначалу он сам не понял, что произошло. Смотрел на нее по телевизору, ходил на все ее выступления в Москве, учился наукам, сдавал сессии, тренировался, ездил на соревнования, получал новые разряды, и писал, и пел под гитару свои стихи. Про нее и не про нее. Но с каждым днем все больше и больше про нее…

Прошло три года.

Он был уже не мальчик. Назовем его теперь юношей. А она, безусловно, стала девушкой. Но все оставалось по-прежнему. Кроме одного. За три года юноша успел заметить, что ей на соревнованиях сопутствует удача именно тогда, когда ему везет на экзаменах и зачетах. И наоборот. Мистика? Конечно, мистика. Хочешь, верь, а хочешь нет, но пока она с партнером блистала на всех аренах мира, он был отличником. А как только юноша обрастал "хвостами", у нашей звездочки начинались срывы и провалы. Потом все выравнивалось: у него так-сяк, и у нее так-сяк. И вот у юноши наступил серьезный кризис. Он не хотел больше учиться в техническом вузе. Он хотел только писать, петь песни, снимать кино… И это на последнем-то курсе! Он завалил экзамен по спецпредмету – небывалое дело вообще, а на их факультете особенно. И в те же дни его любимая проиграла подряд два крупных турнира. Собственно, это представлялось началом конца ее спортивной карьеры. Скоро они поменяются местами, понял он. Закат его научной карьеры, начавшийся раньше восхода, станет очень своевременным поворотом в жизни, собственно, даже трамплином в творчество. А ее закат обернется просто обломом, по существу, крушением всего ее мира. Теперь у него будет все. Будет. За ним – будущее. А у нее – ничего. Только прошлое. В неполных восемнадцать лет. Ведь придет день, когда ее перестанут показывать по телевизору. В сущности это будет ужасно для них обоих. И тогда он понял: пора. Он понял, что любит ее, любит по-настоящему, и только он может теперь помочь ей, только он сделает ее снова счастливой…

Дело было за малым.

Требовалось познакомиться.

А вот этого он как раз и не умел. Ведь на самом деле мальчик, то есть юноша, уже почти год носился с этой идеей. Называл план знакомства Планом с большой буквы. Продумывал до мелочей место, время, свой внешний вид, первые слова, которые он скажет, подойдя к ней… И несколько раз ему представлялась наиреальнейшая возможность осуществить План, но в каждом случае он оказывался не готов. Скорее всего потому, что никакой это был не план. Планы ведь пишутся для того, чтобы их выполнять (или перевыполнять, как было принято в те годы), а у него была все та же привычная хрупкая мечта, вечно улетающая химера, в самОй недостижимости которой и таилось для него счастье, иногда дико будоражившее, иногда мучительно грустное, но счастье… Впрочем, подобные самокопания (очень свойственные, кстати нашему герою) – это все уже от Фрейда и от лукавого. Это он потом себя успокаивал, утешал и обманывал всей этой лабудой, а тогда подступил момент действительно переломный, когда он устал от бесплодных мечтаний, когда он опротивел сам себе и молодая кровь ударила в голову грубым и сильным плотским желанием, и была отчаянная решимость, и он подкараулил ее в очередной раз. Не на улице, и даже не в институте физкультуры… Господи! Он будет помнить всю свою жизнь тот вечер в Лужниках, когда он совершил невозможное. Он проник за кулисы Дворца спорта. Зачем? Это была разминка, говорил он себе. Он проник за кулисы – а ведь входы туда охранялись натуральными гэбэшниками в штатском! – после международного турнира фигуристов, на котором его любимая, была, конечно же, просто зрителем, но она там была. И пройдя в служебные помещения, он оказался в двух метрах от нее, и она стояла совсем одна… Вот прекрасный повод заговорить! Но он тоже просто стоял и курил, и поглядывал на нее, и делал вид, что оказался здесь случайно, и млел от счастья, и дрожал от страха, и не подошел к ней, не сказал ни слова, и она, конечно, ничего не поняла, может, даже не запомнила его, и у него потом была куча аргументов и куча причин, которыми он оправдывал свой поступок, точнее отсутствие поступка. Она ушла в итоге с какой-то компанией, и он ушел, ощущая муку, переходящую в облегчение.

А через два дня узнал. Из "Советского спорта". О том, что она погибла. В автокатастрофе. В тот самый вечер.

И тогда он сразу поехал к ней домой. Он давно уже знал ее адрес. Он вообще знал про нее все. После расследования, проведенного им с этой безумной любовной целью, он бы, наверно, мог работать в частном сыскном агентстве. Только зачем теперь все это?

Он постоял некоторое время на заснеженном берегу Москвы-реки, где стоял уже не раз и не два, глядя на ее дом, обычный высокий панельный дом, облицованный белой плиткой, потом вошел, поднялся на седьмой этаж и позвонил в квартиру. Дверь открыл ее отец.

– Простите, – сказал юноша и потупил глаза.

– Ты к ней? – спросил отец.

– Да, – сказал юноша.

– Проходи.

Отец провел его на кухню, достал из холодильника бутылку водки и налил юноше полный стакан. Потом налил себе.

– Ты давно ее знал? – спросил отец.

– Очень давно. Я любил ее.

– Выпьем, – сказал отец.

И они выпили.

– Как она погибла? – спросил юноша, помолчав.

– Ее повез домой какой-то пьяный матрос. И они врезались в грузовик с солдатами.

– Бред, – поежился юноша. – Почему матрос? Почему с солдатами? У нас что, семнадцатый год?

Отец ответил очень коротко. Он согласился:

– Бред.

Потом были похороны.

В тот день с утра и до поздней ночи падал снег. Падал и падал. Уже позднее юноше казалось, что там, на похоронах, не было никого – только он, она и этот безумный снег, от которого все вокруг становилось белым. Как у Арсения Тарковского: "…белый, белый день…"

А на самом деле народу там было – прорва: ребята из сборной СССР в своих красных олимпийских куртках с капюшонами, заваленные снегом, похожие на ватагу сошедших с ума и ошибшихся адресом санта-клаусов; большая группа солидных угрюмых военных, по запорошенным шинелям которых невозможно было определить не только их звания, но и род войск; наконец, какая-то немыслимая толпа черно-белых молчаливых фигур, протекавшая мимо, колыхавшаяся, таявшая…

И он вдруг понял раз и навсегда,

что нет на свете ничего страшнее,

чем слабость, нерешительность и глупость.

Ведь слабый, нерешительный и глупый,

он стал убийцею. Он знал наверняка,

что это так, но никому ни слова.

Он не хотел, чтобы его разубеждали

из жалости… Прошло тринадцать лет.

Он по-прежнему жив и по-прежнему считает себя убийцей. И, наверное, все так же, по-мальчишечьи беззаветно любит ее. Любит сильнее, чем живых. Ведь мертвые вне конкуренции.