Текст книги "Скажите там, чтоб больше не будили"

5. Хорошо быть биофизиком!

Весь день Геннадий трудился не покладая рук, и к вечеру шлем был готов. Его внутреннюю поверхность он выложил активным слоем, а от многочисленных проводков, которые тянулись через дырочки в пластмассе, шлем казался волосатым. Этакая искусственная шевелюра за неимением натуральной.

"Все", – подумал Геннадий, но вдруг почувствовал, что страшно голоден, и решил все-таки отложить на часок испытание. Он сделал себе яичницу, как любил, с ветчиной, с помидорами и с сыром одновременно, сварил кофе и неторопливо поужинал. Мысли настойчиво кружились вокруг одного-единственного вполне праздного вопроса: "Что же теперь будет?" – и Геннадий, чтобы развеяться, включил телевизор. Шла программа «Время», дикторы спокойно рассказывали о событиях в стране и на планете в целом. По стране широко шагала перестройка, свежий ветер перемен бодро посвистывал в затхлых лабиринтах прошлого, но при этом то и дело что-то где-то взрывалось и тонуло, а кровь безвинных текла, как и раньше, только теперь по другим причинам. На планете же в целом все и вовсе было по-прежнему: народы и государства жаждали мира, даже начали одной рукой – впервые в истории! – уничтожать ракеты, но одновременно другой рукой лихорадочно вооружались новыми, никому не ведомыми и гораздо более чудовищными средствами, а едва поклявшись друг Другу в любви навеки, тут же начинали исходить желчью в злобной пропаганде.

Все это было глупо и скучно. Потом рассказали о спорте. Где-то в Америке советская сборная «продула» на баскетбольном чемпионате.

"Вот чайники!" – буркнул Геннадий. Наконец, какой-то хлыщ долго и нудно говорил о циклонах и воздушных массах. Погоду пообещал плохую.

– Все, будя! – громко сказал Геннадий и погасил экран.

Он сидел в кресле, и маленький жидкостный насосик уже тихо гудел, гоняя по телу биораствор, и индикаторные лампочки уже переливались разными цветами, подмигивая ему, мол, мы готовы, и шлем уже был надет, а он все не решался нажать главный тумблер. Потом увидел под рукой карандаш и лист бумаги. Сделал запись о пуске УАНа с указанием точного времени. Ну, вот и все. Больше ждать нечего. Пора.

Первые ощущения напомнили Геннадию эффект легкого опьянения.

Голова закружилась, стены комнаты поплыли. Потом все вокруг стало медленно растворяться в золотисто-розовом свете. И тогда он понял, что смотрит на солнце, на только что проснувшееся утреннее солнце, которое уже светило, но еще не ослепляло. Свет лился сквозь листву берез, а листва была мокрой и сверкала на солнце. И березы тоже были мокрыми и отливали матовым розовым блеском.

"Какой кадр! – подумал он. – Киношники могут мне позавидовать.

Ни один стереофильм не даст такого эффекта. Ведь это солнце, его же просто кожей чувствуешь, так оно прекрасно!" Ему все еще казалось, что он сидит в кресле, хотя никакой машины, никакого УАНа перед глазами не было, а был только лес и за деревьями солнце. Но удивляться в общем-то не приходилось. Агрегат уже не первый раз вытаскивал из его памяти какое-нибудь чудесное воспоминание и разворачивал перед глазами красочную картинку. Случалось, Геннадий даже забывался и вскакивал, и тогда из рук выскальзывали иголки, и начинала хлестать кровь из подающего шланга, и приходилось, быстро очухавшись, выключать всю систему, и мазать руки йодом, и вытирать испачканный пульт. А иногда великолепная картина исчезала сама, становясь поначалу зыбкой и нереальной. Так было чаще, и он, чувствуя, как трезвое сознание постепенно возвращается, нашаривал в разноцветном тумане тумблер и выключался.

Теперь он понимал, что вставать не стоит, уж больно шикарный выдался пейзажик и, что удивительно, совершенно незнакомый. И все же почему-то ужасно хотелось встать. Ноги затекли, как после долгого сна в неудобной позе – размять бы их! Он впился пальцами в подлокотники кресла и обнаружил, что они влажные и шелковистые, как трава. И тогда он взглянул на свои руки: в каждом кулаке было зажато по пучку только что вырванной травы. Локти его упирались в землю, а спина была прислонена к березе, и он уже чувствовал теперь жесткость и шершавость коры у основания дерева.

Господи! Да сколько же можно спать?!

Ловким движением он поднялся на ноги. Потом раскинул в стороны руки и сладко потянулся. Потом помахал руками, методично, по всем правилам, как когда-то на тренировках по баскетболу, повращал корпусом, присел, подпрыгнул как можно выше, еще раз присел и снова подпрыгнул. Тело было послушным и сильным.

"Вот это да! – мелькнуло в мозгу. – Молодец УАН!" И сразу же вслед за этим: "Какой УАН? О чем ты?! Право, какие дурацкие сны снятся иногда людям! Какой-то жуткий агрегат, какой-то магазин спорттоваров, драка какая-то безобразная, опять же программа «Время» и в сотый раз о гонке вооружений… Нелепый сон, нелепый до смешного".

И он засмеялся. Даже не потому, что было смешно, а потому, что было весело, потому что было легко и радостно. Он шел через лес навстречу солнцу и смеялся. Смеялся так громко и заразительно, что на смех его из лесу вышли люди. Они остановились на поляне рядом с ним и тоже начали смеяться. Так они стояли все вместе и смеялись. И он видел, что это его друзья. Кого-то из них он уже встречал раньше, только не помнил где; других – видел впервые, но это почему-то не имело никакого значения. Он знал, что все они его друзья.

И вдруг узнал одного. Это был Стебель, Сашка Стеблов, аспирант с их кафедры. Полгода назад он разбился насмерть, налетев своим мотоциклом на грузовик.

Геннадий сразу перестал смеяться, и все тоже замолкли. А Стебель подошел и сказал:

– Ну, здравствуй!

– Здравствуй, – ответил Геннадий.

– Здравствуй! Ну, конечно, здравствуй, чepт тебя подери! – зашумели все и стали по очереди подходить и жать Геннадию руку.

– А я вот тут спал, – сообщил Геннадий и растерянно замялся. Мне сон снился. Как будто живу я в огромном душном городе, и жизнь вокруг такая мрачная, такая печальная, безотрадная, что от нее хочется спрятаться. Куда-нибудь, все равно куда: в алкогольный дурман, в разврат, в тяжелую, изнурительную работу, в сумасшедшее творчество, в машину наслаждений, наконец, которую я сам изобрел недавно… Потому что мне было страшно жить. Мне было страшно, – повторил он медленно, вдумываясь в смысл произносимого ("Почему в прошедшем времени, почему?"), и совсем растерялся.

Ему помог Стебель.

– Это был сон о нашем прошлом, – объяснил он, слегка нахмурившись. – Но давай сейчас не будем об этом. Хорошо?

– Хорошо, не будем, – согласился Геннадий.

И все заговорили одновременно:

– Не будем! Чего там! Действительно, ни к чему! Да и зачем?

И снова им стало весело. Ведь начинался новый день, прекрасный, как все дни на этом свете.

Они сели кружком и принялись доставать из сумок вино и еду. Геннадию налили огромный бокал искрящегося золотом божественного напитка. Удивительное это было вино: его можно было пить много, очень много, сколько угодно, а опьянение получалось легким, как от запаха цветов и молодой хвои, когда приходишь в лес после долгой городской маеты. И бокалы звенели, когда они пили за дружбу и счастье, а бутерброды с беконом, пироги, сыр, овощи и фрукты – все это было восхитительно вкусным, и друзья переговаривались между собой и улыбались Геннадию и ни о чем не спрашивали его. И все это было здорово, но давешний сон вдруг снова всплыл у него в мозгу с отчетливостью воспоминания о вчерашнем – нет, о сегодняшнем – дне: и драка у магазина, и все кошмары, о которых так спокойно вещали дикторы телевидения.

– Мужики! – встрепенулся Геннадий. – И вы, конечно, девушки.

Послушайте. Это все здорово очень, что мы тут с вами пьем и веселимся, но ведь в мире так много еще грязи и горя. Ведь где-то там еще льются слезы и кровь, ведь умирают же там от голода, войн, болезней. Да что там! И здесь… Вы извините, я выпил, наверно… Не то говорю? Но ведь стыдно же, братцы! Разве не так?

Он поймал на себе грустные понимающие взгляды своих новых друзей и потерянно замолчал. А Стебель, который сидел, потупив взор и задумавшись, поднял вдруг голову и сказал: – Не так. Ты пойми, Генка, мир, из которого ты пришел, для тебя больше не существует. И для нас тоже. Туда вернуться нельзя. Понимаешь? Это не в другой звездной системе и даже не в другом измерении.

Тот мир – только в прошлом и больше нигде, если только не считать еще памяти нашей. Но время необратимо, а память нельзя превратить в материальный мир. Это аксиомы. Для всех миров. Запомни их, Генка. И еще запомни. В э т о м мире нет несчастных и нет подлецов. Здесь никто не голодает и никто не убивает себе подобных. На этой Земле счастливы все. Понимаешь, все.

– Все? – не поверил Геннадий.

Он уже начал что-то понимать, но мысль о том, что оба мира – новый и старый – одинаково реальны, пока не укладывалась в голове.

Один из двух хотелось считать сном. Так было удобнее. Привычнее.

– Все счастливы? – переспросил Геннадий. – И ты это говоришь серьезно? Но ведь сюда попадают те же самые люди, они же не умеют быть счастливыми.

– Чепуха! – разозлился вдруг Стебель. – Любой человек умеет быть счастливым. А сюда, кстати, попадают хоть и те же люди, да не все. Сюда попадают, как правило, изобретатели, художники, поэты…

– Творческая элита? – ядовито спросил Геннадий. – Фу, какая гадость! Куда ж это я попал? Значит, и здесь некий фашиствующий владыка – может быть, сам Всевышний, а? – занимается селекцией вида гомо сапиенс: на агнцев и козлищ, на арийцев и неарийцев, на людей и нелюдей… Проклятый мир!

– Помолчи, – оборвал его вдруг спокойно и строго добродушный бородач с мудрыми глазами священника или философа. – Сначала все не понимают. Каждый не понимает по-своему. Но ты обязательно поймешь: это действительно мир, в котором счастливы все. Поймешь. А пока просто верь нам.

И он поверил. Почему-то поверил. И тогда ему сделалось по-настоящему хорошо.

На поляну внезапно опустился… Геннадий назвал бы это глайдером – он именно таким представлял его себе по фантастической литературе и рисункам Георгия Макарова.

– Ребята, глайдер прилетел! – крикнул какой-то веселый парень, раздетый до пояса. – Кому в город надо?

Из глайдера вышла синеглазая девушка в серебристом облегающем костюме, поздоровалась и громко спросила: – Биофизики есть?

Все озадаченно помотали головами и оглянулись на Геннадия в последней надежде. Даже Стебель сделал вид, что к нему вопрос не относится.

– Есть, – нерешительно признался Геннадий.

– Отлично! – обрадовалась девушка. – А то у нас диагностер сломался.

– Диагностер? – растерялся Геннадий. – А что это такое?

– Ты что, старик, – с улыбкой вмешался Стебель, – никогда диагностеров не чинил?

– Никогда.

– Ну, значит, это будет твой дебют.

– А я сумею?

– Конечно, сумеешь, – улыбнулась ему девушка. – Ты же биофизик! Кстати, меня зовут Бригитта.

– Геннадий, – представился Геннадий.

– Полечу с вами, – сказал тут Стебель, – тем более мне тоже в город нужно.

Они летели в город, и Геннадий думал: "Хорошо быть биофизиком – такие девушки за тобой прилетают!"

6. Мир, в котором счастливы все

Города Геннадий не увидел или просто не понял, что увиденный им населенный пункт и называют здесь городом. Внизу, в море зелени, замелькали белые пятна коттеджей, и вскоре Бригитта посадила глайдер.

Симпатичные домики, утопающие в деревьях, выстраивались в улицу, и в конце ее виднелась этакая небольшая Эйфелева башенка – видимо, какая-то антенна, а рядом блестел на солнце ажурный купол, при виде которого в памяти Геннадия возникли слова "микропогодная установка" – из какой-то книги, читанной в детстве.

– Слушайте, как называется эта штука? – спросил он. – Вон та, сетчатая и круглая.

– Какая? Та? – откликнулась Бригитта. – Так это же микропогодная установка.

Геннадий очень удивился, но промолчал.

Подошел Стебель. Он уже успел сбегать куда-то.

– Пойдемте, граф, – сказал он, – вас ждут великие дела.

Самое удивительное было те, что Геннадий очень быстро разобрался в устройстве диагностера. Он, правда, так и не смог понять, каким образом этот прибор сверхмалые биотоки превращает в обычные миллиамперы, не искажая при этом самую тонкую модуляцию, но это было не главное. Главное, он сразу увидел все неисправности. Неисправностей оказалось много, даже слишком. Можно было подумать, что кто-то питался с помощью вентилятора чистить картошку, а чувствительным элементом пылесосить ковры. В общем, пришлось распотрошить машину до основания, перебрать, что называется, по винтику. Какое же это было удовольствие! Проверять каждую клемму, каждую лампу, каждый диод, каждую пружинку, отлаживать схему, заставлять диагностер работать снова и снова и чувствовать, что машина понимает тебя и от раза к разу становится все послушнее. Геннадий так увлекся, что не заметил, как прошел день и солнечный свет стал опять золотисто-оранжевым, а потом начал медленно гаснуть, и, по мере того, как он слабел, стены и потолок его рабочей комнаты все ярче и ярче занимались мягким равномерным свечением.

Несколько раз к нему заходили друзья, им нравилось смотреть, как он работает, а он иногда просил их помочь в чем-нибудь. А в середине дня они его все-таки уговорили прерваться и потащили обедать, и с ними за столом сидела очаровательная синеглазая Бригитта, хозяйка глайдера, только теперь на ней было белое платье, легкое, как утренний туман, и очень свободное. И Геннадий снова вспомнил о Маринке.

Первый раз он подумал о ней еще в лесу, сразу, как только увидел Стеблова. Ему показалось тогда, что и она непременно должна быть здесь. Но ее не было, и он не рискнул спросить, боялся разрушить свою хрупкую и ни на чем не основанную надежду. Теперь он решился.

– Стебель, а где Маринка? – этак небрежно, просто, будто она только что была здесь, с ними, да вышла куда-то и пропала.

– Крылатская? – переспросил Стебель, словно речь могла идти еще о какой-то Маринке. – Одну минутку.

"Крылатская? – повторил про себя Геннадий. – Одну минутку".

Как просто! Как поразительно, невероятно просто. Одна минутка – не минута, а минутка —и счастье в твоих руках! Одна минутка – и уже никто и никогда не отнимет этого счастья, потому что отнять его могла только смерть, а в этом мире, похоже, не было смерти.

– Марина, – говорил Стебель, поднеся к губам маленький радиокулон, – Геннадий приехал. Ты слышишь меня? Прием.

– Не верю, Стебелек! Повтори. Прием, – услышал Геннадий далекий Маринкин голос.

– Я приехал, Маришка! Я! Это я приехал! – он орал так, словно передатчик находился по крайней мере по ту сторону улицы.

– Генка! – ее голос звенел от счастья. – Я вылетаю, Генка! Сразу, как только смогу. Стебель, как поняли меня? Прием.

– Поняли тебя отлично. До встречи.

– Когда она будет здесь? – Геннадий вскочил и опрокинул стакан с вишневым компотом.

– Успокойся, старик, часа через четыре.

– Почему так долго?

– Потому что она далеко. Очень далеко. Потерпишь, старик. К тому же тебе еще работать.

– Работать? – удивился Геннадий. – Ах да, конечно, работать. Мне обязательно надо работать. Однако над чем же я работал? Ты не помнишь?

Стебель молча поглядел на него круглыми немигающими глазами.

Потом наставительно произнес:

– От счастья люди глупеют. Но ты не бойся, это быстро проходит. Глупость, конечно, а не счастье.

Невероятно, но, работая с диагностером, он забывал даже о Маринке. Наладка входила теперь в свою завершающую и самую приятную стадию.

Прибор был уже почти исправен, и приходилось корректировать только самые мелкие погрешности в его работе, то есть, по существу, заниматься настройкой и юстировкой.

Наконец все было закончено. Диагностер стоял как новенький, сиял всем, чем мог сиять, и казалось, его распирает от гордости и желания тут же, без всяких промедлений приступить к делу. Геннадий позвал друзей, и каждый из них прикладывал к вискам чувствительный элемент.

Индикатор прибора устал сиять зеленым огоньком – сигналом абсолютного здоровья. Только двое заставили диагностер мигнуть красным светом и выдать карточки с указанием нарушений и перечнем лечебнопрофилактических мер. У Бригитты оказалась незажившей рука, вывихнутая при неудачной посадке, а Михаил, тот самый бородач с глазами философа, не спал, как выяснилось, уже третьи сутки: он был вовсе не философом, а музыкантом, и по ночам к нему приходило вдохновение.

Потом все ушли, оставив его одного. Маринка задерживалась. Прошло уже не четыре, а добрых десять часов. Но почему-то он знал, что все в порядке.

Коттедж, где Геннадий работал с диагностером, стал теперь его коттеджем, его собственным. У них здесь было полно свободных коттеджей, совершенно готовых для жилья. Они здесь ждали таких, как он.

Ощущая приятную усталость, он вышел на балкон, вдохнул полной грудью вечернюю свежесть и поглядел на звезды. Звезды были зелеными и красными. Зеленые висели неподвижно, а красные приближались, становясь крупнее и ярче… Бортовые огни, догадался Геннадий. И когда глайдер черным, скрадывающим звезды пятном завис на фоне густо-синего неба перед самым домом, Геннадий понял: это она. Он перемахнул через перила, прыгнул вниз, сминая цветы, ринулся вперед, и в тот же миг распахнулась дверца глайдера, еще висящего над землей, и Маринка, сбрасывая на лету шлем, упала к нему в объятия…

– Сумасшедший! – выдохнула она, приходя в себя и собирая по клумбе раскиданную одежду. – Здесь были такие красивые цветы.

– Ерунда! Ты гораздо красивее, Маринка.

– А если кто-нибудь видел?

– Да ну. Темно уже. И потом, у вас тут такие замечательные ребята, они все понимают как надо.

– Да, – согласилась Маринка, а уходя в дом, добавила со смехом: – И вообще. Наш цветник – что хотим в нем, то и делаем!

– Эй, попрыгунья! – окликнул ее Геннадий. – Ты не рассказала, почему добиралась так долго.

– А ты считаешь, что я должна была попутно еще и рассказывать тебе что-то? – улыбнулась она. – Ну, в общем, так. Я, конечно, хотела вылететь сразу. Очень хотела. Но кроме меня совершенно некому было вести грузовой флаер на этот богом забытый остров океанологов в Японском море, а груз срочный, а океанологов ну никак нельзя было покинуть сразу, а потом во Владивостоке эти бездельники так долго искали свободный глайдер, ведь не могла же я в самом деле лететь в Москву на грузовике? Боже, как я устала! Ты знаешь, что такое трехчасовой перелет при скорости почти четыре тысячи в час? Теперь я хочу под горячий душ и очень много всякой еды, всяких вкусностей и крепкого кофе, черного-черного, а еще – давай откроем бутылочку какого-нибудь старинного ликера!

И все так и было. И горячий душ вдвоем, и ужин, и черный кофе, который мастерски умел заваривать Геннадий, и ароматный ликер. А после они поднялись наверх по старой, уютно поскрипывающей деревянной лестнице, и там, в уютной комнате, в окна которой сквозь ветви сирени заглядывала луна, уже была расстелена кровать, и Марийка, распахнув халатик, легким движением уронила его на пол, и снова ее тело, молодое и прекрасное тело, всегда, как в первый раз, сверкнуло в ночном полумраке ослепительной белизной, и Геннадий даже зажмурился от этого волшебного света, а потом тоже стал сбрасывать с себя одежду, потому что сейчас одежда мешала ему, как еще утром ему мешали тяжелые, мрачные воспоминания то ли о прошлом, то ли просто о привидевшихся ночью кошмарах.

7. Уснуть – значит умереть

Они проснулись одновременно. Одеяло было усыпано солнечными пятнами. За окном щебетали птицы, а где-то по ту сторону улицы трижды уверенно и громко прокричал петух.

Просыпаться всегда было мукой для Геннадия. Мир, в котором он просыпался, няваливался на него всей тяжестью проблем безжалостно и сразу, и он всегда лежал некоторое время в постели, как бы раздавленный этим непомерным грузом, и собирался с силами, чтобы подняться.

Если бы это было возможно, Геннадий согласился бы не спать вовсе – лишь бы не надо было просыпаться.

Но теперь он проснулся и почувствовал себя счастливым. Проснулся с ощущением счастья! Проснулся счастливым!!!

Это было так невероятно, так невообразимо хорошо, что губы его сами собой расползлись в улыбку. Он выскользнул из-под одеяла и встал у окна, подставив солнцу молодое здоровое тело и раскинув руки, как бы желая заключить весь мир в свои объятия, как любимого человека, потому что мир теперь принадлежал ему, и он принадлежал миру, потому что больше не нужно было драться с миром, разбивая ему в кровь лицо и захлебываясь в этой крови. Мир был теперь огромным и добрым.

Маринка полулежала на постели и улыбалась, глядя на него.

– Побежали? – предложил Геннадий.

– Побежали. К речке или в лес, к ручью?

– Все равно. На улице так здорово! Можно в лес. А впрочем, лучше к речке.

Они облачились в спортивную форму – яркие оранжевые трусы и канареечно-желтые майки – и полетели вниз по улице к окраине города, утопая босыми ногами во влажной, мягкой траве. Они бежали, а в коттеджах открывались окна, и проснувшиеся горожане кричали им "С добрым утром!" и узнавали у Геннадия, как поживает диагностер, а у Маринки спрашивали, как оно там, на Дальнем Востоке, и они оба отвечали, что все в порядке, что все отлично и что еще будет время рассказать и о том и о другом. И бежать было легко, а воздух был свежим и вкусным – его хотелось пить большими, жадными глотками, а бежать хотелось не останавливаясь и все быстрее, быстрее, быстрее…

Но они добежали до пляжа и все-таки остановились и, разгоряченные бегом, разделись и кинулись в воду, и зеркало речки задрожало и рассыпалось на тысячу сверкающих брызг.

За завтраком он наконец решился спросить у нее:

– Маришка, а вот скажи мне, сюда все попадают после смерти? Только после смерти или еще как-то?

Она помрачнела и задумалась. Наверное, в этом мире было не принято говорить о смерти.

– Не знаю, – ответила она. – Я не знаю про всех. Тебе лучше поговорить с Ланьковским.

– А кто это?

– Мирослав Ланьковский? Ну, это же наш главный физик-теоретик и гениальный философ-практик, как он себя называет. Вот он тебе про все расскажет. Он такой же, как ты. Любит анализировать, препарировать, раскладывать по полочкам человеческие души и рассматривать счастье под микроскопом. А я, Генка, ты же знаешь, люблю счастье целиком, меня его клеточная структура не интересует. И здесь у меня есть счастье работы и отдыха, счастье здоровья и красоты, а теперь еще и любви. Мне достаточно этого. Мне совсем не нужно знать, как оно все получилось. Так что ты уж поговори с Ланьковским. Он, между прочим, сегодня здесь.

"Это удача", – подумал Геннадий и сразу после завтрака пошел искать великого философа-практика. Ему расхотелось говорить про УАН Маринке. Он понял, что теперь и здесь ей это будет неинтересно, а может быть, даже неприятно. А вот этот гениальный поляк, если Геннадий правильно понимает, должен оценить научную значимость прихода в этот мир нестандартным путем.

И гениальный поляк оценил. Он с увлечением выслушал все об УАНе и заявил, что должен немедленно сообщить эту потрясающую информацию некоему Джойсу за океан, в Америку. При упоминании Джойса чтото щелкнуло в памяти у Геннадия, но голова, вскруженная восторгом последних часов, соображала туго, и он так и не вспомнил, что это за фамилия, почему она знакома ему. А Ланьковский начал страшно спешить, говоря, что ему надо все записать и обдумать, и даже посчитать что-то, поэтому на вопросы Геннадия он ответил предельно коротко.

– Да, – сказал он, – именно после смерти в Первом мире люди попадают сюда, во Второй, точнее, в один из миров Второго Уровня, а после смерти здесь – в один из миров Третьего Уровня. И так далее до огсконечности. Жизнь вообще бесконечна, что очевидно и было очевидно для многих даже в Первом мире. Смерть – лишь переход из мира в мир. А главный закон – это Закон Луча, как назвал его сам Ланьковский, то есть: движение из мира в мир допустимо лишь в одном направлении, обратное невозможно, как невозможно повернуть вспять время.

Вот такой абсолютный закон. Поэтому те, кого мы называем мертвецами, никогда не смогут воскреснуть в том же мире, где умерли, если только почему-нибудь луч не превратится в кольцо.

– А как же УАН? – спросил Геннадий. – Он что, убил меня?

– Об УАНе поговорим отдельно, – пообещал Ланьковский и откланялся. Странный осадок остался у Геннадия от этого разговора, хотя сам Мирослав был обаятелен, его эрудиция и логика вызывали восхищение и в целом общение с ним на равных как ученого с ученым делало честь любому, и сердце Геннадия наполнилось гордостью. В общем странный осадок, да и не осадок, а так, осадочек, растворился быстро и незаметно в золотом великолепии начинавшегося дня.

Геннадий вернулся домой и ощутил удивительный прилив вдохновения. Удивительный потому, что это было не вдохновение ученого, а вдохновение поэта. Он сел за письменный гтол, положил перед собой стопку чистых листов, взял ручку и, откинувшись в кресле, задумался.

Подошла Маринка, обвила его шею руками, прижалась щекой к его голове. Он почувствовал, как прядь ее волос упала за воротник его рубашки.

– Новая модель диагностера? – спросила Маринка. – Или модернизированный вариант портативного исцелителя ушибов?

– Нет. Я хочу написать повесть. И знаешь, как она будет называться? "Поэма о счастье".

– Отлично. А потом ты напиши поэму, – посоветовала Маринка. – И знаешь, как ее назови? "Повесть о счастье".

– Ты не веришь, – улыбнулся Геннадий; – ты не веришь, что я могу написать повесть.

– Конечно, не верю. Ты умеешь писать только научные тексты.

– Я теперь все умею. Понимаешь, Маришка, все.

Она вдруг задумалась. Потом посмотрела на него и спросила:

– Ген, крокодильчик мой, а если я буду играть, я тебе не помешаю?

– Нисколько. Даже наоборот.

Она ушла в другую комнату, и вскоре оттуда послышалась приятная тихая музыка. Маринка и раньше умела что-то бренчать на рояле, родители в детстве научили, точнее, заставили научиться, но так, как сейчас, она не играла никогда. Это была настоящая импровизация большого мастера. Музыка прерывалась, начиналась вновь уже немного по-другому, опять прерывалась и с каждым разом становилась все совершеннее, все прекрасней.

Он сидел в кресле, смотрел на причудливые очертания микропогодной установки на крыше далекого дома и думал, с чего начать, какие слова уложить первыми на такой белоснежно чистой, такой беззащитной поверхности бумаги.

И вдруг мир раскололся.

Пополам. Дико. Безжалостно. Страшно.

Он хотел зажмуриться, но глаза мучительно широко раскрылись, а веки свело судорогой, так что он даже не мог моргнуть.

Под отвратительный хруст и скрип возникшая перед глазами черная трещина, бездонная и жуткая, превратилась в гигантский проем, и две половинки только что существовавшего мира стали ужасающе медленно падать. Они не выдерживали собственной тяжести и обваливались кусками, а потом вдруг обмякли и потекли, срываясь большими грязными каплями и мерзко плюхаясь в бурлящую где-то глубоко внизу жижу.

И он закричал от страха, отчаяния и боли. Но крик потонул в жуткой какофонии звуков, растворился в ней, и только слышнее сделалось гнусное бульканье и хлюпанье, доносившееся теперь уже со всех сторон.

Потом звуки стихли постепенно, и Геннадий подумал, что это смерть.

Вот он какой, оказывается, "тот свет" – пустая зловонная тьма, и тишина, и холод, и боль, пронизывающая насквозь.

Он сидел и прислушивался к себе. Сидел… Сидел ли? Он просто помнил, что садился в кресло, а теперь сидящим он себя не чувствовал. Он вообще не чувствовал своего тела. Кошмарнейшее ощущение: есть боль, но нету тела, есть холод во всех конечностях, но нет конечностей, есть непрекращающаяся дрожь, но. нет ни кожи, ни мышц. И еще – тошнота. Большая, ни к чему не привязанная тошнота.

И вокруг не было ничего. Он висел в черной пустоте – не человек, а страшный бесформенный сгусток боли и горя. Это было слишком невыносимо, чтобы могло продолжаться долго.

Механически, инстинктивно, не сознавая, что делает, он выдернул из рук сначала приемную иглу, а затем, как полагалось, через двадцать секунд – подающую и сорвал с головы шлем.

Резко, скачком, к нему вернулось ощущение собственного тела. Но и только. Боль и холод остались. И темнота. Хотя в ней и угадывались неясные очертания чего-то большого и неприятного. Он действительно сидел в кресле. Теперь он осознавал это вполне. Он потянулся к столу, уперся пальцами в какие-то кнопки, потом нашарил лист и ручку. Лист и ручка… Стол, кресло, лист, ручка. На мгновение его швырнуло обратно в тот мир. А потом обратно в этот. И снова в тот. И опять в этот. И еще и еще раз, и все быстрее и быстрее. Его трясло в жестокой лихорадке.

Наконец, он сумел совладать с собой. Шатаясь, поднялся и подошел к выключателю. Света не было. Он достал из кармана коробок и чиркнул спичкой. Комната осветилась. УАН угрюмо поблескивал в полумраке металлическими боками и стеклянными трубками химического блока.

– Молчишь, собака? – со злостью сказал Геннадий. – Молчи.

Он ненавидел УАН. Он забыл в эту минуту, что именно УАН подарил ему целые сутки настоящего счастья, но он отлично помнил, что именно УАН отнял у него это счастье, вышвырнул его из настоящей жизни сюда – в кошмар грязного, холодного, недоделанного мира.

Спичка обожгла пальцы и потухла. Он не почувствовал боли, он только увидел, что не стало света, и чиркнул еще одной. Зачем-то поднес спичку к столу и, пока она горела, успел прочесть запись, сделанную на листке: 27 сентября. 21.48. Вывожу на режим универсальный агрегат наслаждений моделиУАН-1. Бартов Г. Н.

Он вспомнил, что хотел засечь реальное время, чтобы сопоставить его с воспринимаемым. И он поглядел на часы. Часы были электронными, на светодиодах, но он почему-то опять зажег спичку.

21.52 – он переписал цифры на листок. Спичка снова погасла. И тогда до него дошло. Он даже выронил коробок. И снова взглянул на часы.

Все было так: двадцать седьмое число, 21.52. Итак, за четыре минуты он прожил целые сутки. Относительная емкость реального времени оказалась много больше единицы. То есть так много, как и мечтать не приходилось: шесть минут в одной секунде! Триста шестьдесят единиц относительной емкости! Это было открытие. Открытие, переворачивающее всю созданную Геннадием теорию.

Он поднял с пола коробок, не сразу найдя его, и снова чиркнул спичкой и, когда она зажглась, понял наконец, зачем он ими чиркает. Спички излучали тепло, а Геннадию было холодно, очень холодно. В квартире стоял колотун, как на улице. То есть что значит, как на улице? На улицето ведь было тепло, на удивление тепло для конца октября, он даже окно открыл наполовину…

В голове мелькнула смутная и страшная догадка. Он еще не понял, в чем ее смысл, но уже почувствовал, что объяснение у него за спиной. И резко обернулся.