Текст книги "Путник и лунный свет"

5

С Флоренцией им не повезло. Всё время, что они пробыли там, шёл дождь. Они стояли перед Домским собором в плащах, и Михай вдруг рассмеялся. Внезапно до него дошёл весь трагизм Домского собора. Стоит себе тут в несравненной красе, и никто не принимает его всерьёз. Он стал достопримечательностью для туристов и искусствоведов, и никому и в голову не придёт, и никто б ему уже и не поверил, что он тут для того, чтоб возвещать славу Богу и городу.

Они взобрались на Фьезоле и смотрели, как с важничающей поспешностью гроза рванула сквозь горы напролом, лишь бы успеть нагнать их. Они укрылись в монастыре, и пересмотрели кучу восточной дребедени, что кроткие монахи за столетья навезли домой из своих миссий. Михай долго любовался серией китайских картин, о которой лишь по прошествии времени уяснил, что же она изображает. В верхней части каждой из картин восседал на троне какой-то злобный и страшный китаец, с большой книгой перед собой. Особенно пугающим лицо его делали волосы дыбом над висками. А в нижней части картин вершились всякие ужасающие вещи: людей вилами швыряли в какую-то неприятную жидкость, кое-кому как раз перепиливали ногу, из кого-то как раз усердно волокли наружу канатоподобные кишки, в одном месте устройство вроде автомобиля, им управлял урод с волосами, зачёсанными от висков кверху, врезалось в толпу, и вращающиеся топорики, укреплённые на носу механизма, разделывали людей.

Он сообразил, что это Страшный суд, каким он видится китайцу-христианину. Каково знание предмета и непредвзятость!

Голова закружилась, и он вышел на площадь. Такой очаровательный из окна поезда, пейзаж между Болоньей и Флоренцией теперь был мокрым и отталкивающим, как женщина, когда она плачет, и краска потекла.

По возвращении Михай пошёл на главный почтамт; сюда им слали письма, с тех пор как они выехали из Венеции. На одном из адресованных ему конвертов он узнал почерк Золтана Патаки, первого мужа Эржи. Может там что-то такое, чего Эржи не следовало бы читать, подумал он и присел с письмом у какого-то кафе. Вот она, мужская солидарность, думал он с улыбкой.

Письмо гласило:

Дорогой Михай,

знаю хорошо, рвотная несколько штука писать тебе длинное и дружеское письмо, после того как ты «соблазнил и увёл» мою жену, но ты никогда не был человеком конвенций, так что может тебя и не покоробит, если я, хоть ты и называл меня старым конформистом, хоть раз и вправду тоже пренебрегу управляющими нашим поведеньем правилами. Пишу тебе, ибо иначе не мог бы быть спокоен. Пишу тебе, ибо честно сознаться, не знаю, почему б мне не писать, ведь оба мы прекрасно знаем, что я не держу зла на тебя. Ну а видимость сохраним для публики, самолюбию Эржи наверняка приятней романтическая установка, согласно которой мы с тобой из-за неё смертельные враги, но между нами, мой Михай, ты ведь прекрасно знаешь, что я всегда высоко ценил тебя, чего не меняет тот факт, что ты соблазнил и увёл мою жену. Не то чтобы «поступок» твой не подкосил меня, ведь – и зачем бы мне было скрывать это от тебя – хотя конечно и это пусть останется между нами, – я и теперь обожаю Эржи. Но понимаю, что ты тут ни при чём. Я вообще-то, не сердись, не думаю, чтобы ты был при чём-либо на этом свете.

И как раз потому и пишу тебе. Честно сознаться, я немного тревожусь за Эржи. Видишь ли, я за столько лет привык заботиться о ней, вечно держать в уме, что должен обеспечивать её всем нужным, и главным образом ненужным, следить, достаточно ли тепло она одета, когда вечером выходит: теперь вот не могу вдруг взять и отвыкнуть от той тревоги. Тревога эта и есть то, чем я так привязан к Эржи. Сознаюсь тебе, недавно мне такой дурацкий сон приснился: приснилось, что Эржи высунулась в окно, да так, что не подхвати я её, она б выпала. И тогда мне пришло в голову, что я не уверен, заметил ли бы ты, если б Эржи очень высунулась из окна, ты ведь так рассеян и погружен в себя. Вот я и решил попросить тебя о нескольких вещах, за чем надо бы особенно последить, записал себе на листке, что в голову пришло. Не сердись, я ведь гораздо дольше знаю Эржи, чем ты, и это даёт определённые права.

1. Следи, чтобы Эржи ела. Эржи (может ты и сам уже догадался) очень боится располнеть, иногда этот страх находит на неё панически, и тогда она днями не ест, и потом у неё бывает сильная изжога, а это сказывается на нервах. Я так подумал, может её вдохновит на еду, что у тебя unberufen[7]7
  Чтоб не сглазить – будничный, особенно до войны пештский германизм, аналог одесского нивроку.


[Закрыть] такой хороший аппетит. Я, увы, закоренелый язвенник, и не мог послужить ей добрым примером.

2. Следи за маникюрщицами. Если в дороге Эржи захочет сделать маникюр, возьми на себя заботы о маникюрщице, и обращайся только в лучшие ателье. Справься у портье в гостинице. Эржи в этом на редкость чувствительна, сколько раз уже было, что у неё из-за неловкости маникюрщицы воспалялся палец. Чему конечно и ты не был бы рад.

3. Не давай Эржи рано вставать. Знаю, что в поездке соблазн велик, когда мы последний раз были в Италии, я и сам совершал эту ошибку, ведь итальянские междугородние автобусы выходят очень рано. Плюнь ты на эти автобусы. Эржи поздно засыпает и поздно просыпается. Ранний подъем очень ей вредит, днями в себя придти не может.

4. Не позволяй ей есть scampi, frutti di mare или какую-либо иную водяную нечисть, у неё от этого сыпь.

5. Очень деликатная вещь, не знаю даже, как написать. Следовало бы наверно предположить, что ты и сам это знаешь, хотя не знаю, знают ли люди столь отвлеченного, философического склада об этом, о бесконечной хрупкости женской природы, и как властвуют над ней определённые физические явления. Прошу тебя, хорошо запоминай сроки Эржи. За неделю до наступления будь к ней снисходителен и терпелив до крайности. В это время она не вполне вменяема. Ищет перебранки. Самое умное, если ты и в самом деле пойдешь на перебранку с ней, это снимает напряжение. Но не ссорься всерьёз. Подумай, дело ведь в физиологическом или как его, процессе. Не впадай в раж, не говори такого, о чём позже пожалел бы, а главное, не позволяй, чтоб Эржи говорила то, о чем сама потом очень будет жалеть, и это тоже на нервах сказывается.

Не сердись. Надо бы написать еще о тысяче вещей, тысяче мелочей, которые тебе надо бы держать в уме – это только самое важное, – но так оно в голову не приходит, у меня ни капли воображения. И всё же, не стану отрицать, я очень тревожусь, и не только потому, что знаю Эржи, а главным образом потому, что знаю тебя. Прошу тебя, не пойми меня превратно. Если б я был женщиной, и мне пришлось бы выбирать между нами двумя, я не колеблясь выбрал бы тебя, и Эржи наверняка то и любит в тебе, что ты такой, какой ты есть, такой бесконечно дальний и отрешённый, что тебе ни до кого и ни до чего нет дела, как иностранцу проездом или марсианину на этой земле; что ты ничего не умеешь запомнить точно, что ты ни на кого не умеешь сердиться всерьёз, что ты не умеешь слушать, когда другие говорят, что ты скорее из добрых намерений и вежливости поступаешь иногда так, как если бы был человеком. Говорю ведь, все это прекрасно вполне, и я тоже очень ценил бы это, будь я женщиной, тревожит лишь, что ко всему прочему теперь ты всё-таки муж Эржи. И Эржи привыкла, чтобы муж заботился о ней во всех отношениях, берёг от малейшего ветерка, чтобы ей не приходилось думать ни о чём, кроме духовной, душевной жизни и не в последнюю очередь об уходе за телом. Роскошь у Эржи в природе, её так дома воспитали, я уважал в ней это – и не знаю, не придётся ли ей рядом с тобой взглянуть в глаза той реальности, которую отец её и я тщательно скрывали от неё.

Вынужден коснуться еще одной деликатной темы. Я прекрасно знаю, что ты, и твой отец, на предприятии которого ты занят, люди состоятельные, и жена твоя не будет испытывать нужды ни в чём. И всё же тревожусь иногда, я ведь знаю, как избалована Эржи, и опасаюсь, что человек столь отрешённый как ты, навряд ли представляет себе по-настоящему её запросы. Сам ты, знаю, обаятельно, по-богемному непритязателен, всегда жил очень скромно, не с тем размахом, к какому привыкла Эржи. Так вот, кому-то из вас придётся приноравливаться к жизненным стандартам другого. Если Эржи приноравливается к твоим, то рано или поздно это плохо кончится, она почувствует себя déclassée при первом же соприкосновении с прежней средой. Скажем, встречаетесь вы в Италии с её давней подругой, и та поморщилась, услышав, что вы остановились в не вполне перворазрядном отеле. Вторая возможность, если ты приноравливаешься к её стандартам; рано или поздно это возымеет материальные последствия, ибо – не сердись – я вероятно лучше осведомлен об устойчивости вашего предприятия, чем ты, натура столь отрешенная, к тому же вас четверо детей в семье, и твой дражайший родитель несколько консервативный господин весьма строгих взглядов, и скорее на стороне бережливости, чем растранжириванья доходов… короче, не в том ты положении, чтобы живя с тобой, Эржи могла бы держаться привычных ей стандартов. И поскольку мне по душе было бы, если бы Эржи и рядом с тобой не испытывала стесненья ни в чём, то очень прошу тебя, не сочти за бестактность, если я заявлю, что в случае необходимости, я безусловно к твоим услугам, если угодно, и в части долгосрочного кредита в том числе. Сознаюсь, охотней всего я платил бы ежемесячную сумму, но понимаю, что это наглость. И всё же я должен довести до твоего сведенья: когда бы ни понадобилось, пожалуйста, обращайся ко мне.

Прошу тебя, не сердись. Я обыкновенный деловой человек, и иного дела, кроме как деньги зарабатывать, у меня и нет, а с этим я, слава богу, справляюсь вполне. И полагаю по справедливости вправе тратить свои деньги на кого заблагорассудится, не так ли?

Так что ещё раз, nichts für ungut[8]8
  Не в обиду будь сказано – тоже довоенно-пештское.


[Закрыть].

Удачи тебе, с приязнью, истинный твой почитатель,

Золтан.

Письмо привело Михая в бешенство. Мутило от немужской «доброты» Патаки, да и какая там доброта, недостаток мужества, и только, а если и доброта, то тем хуже, Михай вообще не был высокого мнения о доброте. И эта учтивость! Чего там, как Патаки ни богатей, а приказчик остаётся приказчиком.

И это его, Золтана Патаки, дело и забота, если он до сих пор влюблён в Эржи, которая прескверно обошлась с ним. Взбесило его в письме не это, а то, что касалось его и Эржи.

Во-первых о денежной стороне. К «экономической необходимости» Михай относился с безмерным пиететом. Может как раз потому, что не имел к ней ни малейшего чутья. Если кто-то говорил ему, что «вынужден был поступить так-то и так-то из материальных соображений», то Михай тут же умолкал, находя оправданной любую низость. Потому-то и беспокоил его чрезвычайно этот аспект вещей, и прежде уже всплывавший наружу, просто Эржи всякий раз отшучивалась, что ей де, Эржи, материально не повезло с ним, до этого она была замужем за богатым человеком, а теперь за средней руки буржуа, и что рано или поздно это ей вылезет боком, что трезвому и знающему в деньгах толк Золтану Патаки уже ясно вполне.

И сразу на ум пришла куча вещей, которые и прежде, и во время свадебного путешествия заостряли разницу их жизненных стандартов. Вот сразу же, чтоб не ходить далеко, гостиница, в которой они жили. Михай, убедившись в Венеции, а затем в Равенне, насколько Эржи лучше него говорит по-итальянски, и насколько легче ей разговаривать с портье, заведомо наводившими на него ужас, во Флоренции полностью уже переложил на неё заботы о гостинице и прочем земном. На что Эржи тут же сняла комнату в старой, но довольно дорогой гостинице на берегу Арно, с тем, что раз уж ты во Флоренции, то жить следует непременно на берегу Арно. Цена комнаты – Михай смутно ощущал это, считать ему было лень – никак не соразмерялась с суммой, предназначавшейся ими для путешествия по Италии, комната была много дороже той, что они снимали в Венеции, и свыкшееся с бережливостью сердце Михая кольнуло на миг. После чего он с отвращением отогнал от себя это мелкое чувство. – В конце концов мы в свадебном путешествии, – сказал он про себя, и больше не думал об этом. Но теперь, когда он прочёл письмо Патаки, припомнилось и это, как симптом.

Но хуже всего обстояло дело не с материальной, а с моральной стороной дела… Когда после полугода мучительных сомнений Михай принял решение увести от супруга Эржи, с которой к тому времени год уже как находился в связи, и жениться на ней, то отважился на этот исполненный последствий шаг чтобы «искупить всё», а также чтобы посредством серьёзного брака окончательно встать в ряды взрослых, серьёзных людей, чтобы быть на равных хоть с тем же Золтаном Патаки, например. Потому он и поклялся себе с самого начала изо всех сил стараться быть хорошим мужем. Ему хотелось заставить Эржи забыть, какого хорошего мужа она бросает ради него, и вообще задним числом, до самого отрочества «хотелось искупить всё». Теперь письмо Патаки убедило его в безнадёжности предприятия. Никогда не быть ему таким хорошим мужем как Золтан Патаки, который, вот, и неверную и далёкую, и на расстоянии умеет защитить жену и чутче, и умелей чем он, тут рядом, хорош защитник, заботы о гостинице и прочем земном и то спихнул на Эржи, под тем насквозь прозрачным предлогом, что она, де, лучше него знает итальянский.

– Наверно, Патаки прав, – думал он, – что я слишком отрешён и погружен в себя от природы. Что, конечно, упрощение, человек никогда не бывает так определим, одно верно, слишком уж я неуклюж и несведущ в мирских делах, и вовсе не тот мужчина, на чье спокойное превосходство женщина могла бы положиться. Притом, что Эржи та женщина, что любит полностью ввериться человеку, знать, что она на чьём-то безусловном попеченье: она не из тех женщин, что нянчатся с тобой – потому, наверное, у неё и ребёнка нет, – а из тех, кто предпочитает быть ребёнком своему любовнику. Господи, до чего ж она рано или поздно будет несчастна со мною, кому легче в генералы податься, чем разыгрывать роль отца, это то человеческое, чего я начисто лишён, среди прочего. Не выношу, когда кто-то зависит от меня, хотя бы в качестве обслуги, потому холостым и делал всё сам. Не выношу ответственности, и обыкновенно начинаю ненавидеть тех, кто чего-либо ждёт от меня…

– Безумие всё это, безумие для Эржи, ведь ей бы с девяносто девятью из ста повезло бы больше, чем со мной, любой средний, нормальный человек был бы ей лучшим мужем, чем я, и это я сейчас не со своей, а исключительно с её точки зрения смотрю. Почему я не подумал обо всём этом до женитьбы, то есть как так вышло, что Эржи, такая мудрая, не обдумала всё как следует?

Но обдумывать Эржи, конечно, не могла, Эржи была влюблена в Михая, и мудрой с ним не была, не распознала его недостатков, она их, похоже, до сих пор не распознала. Но это лишь игра чувств; Эржи с какой-то первичной, неукротимой жадностью желала любовного счастья, которым обделена была с Патаки, но насытится же она однажды, такая чувственная страсть обычно не длится долго…

Когда после долгих блужданий он вернулся в гостиницу, то уже знал неизбежное: однажды Эржи покинет его, притом после ужасных кризисов и мучений, да ещё и «запятнав его имя», как говорят о подобном. И успел даже отчасти смириться с неизбежным, и за ужином немного уже созерцал Эржи как прекрасный предмет из собственного прошлого, и впал в приподнятое умиленье. Прошлое и настоящее всегда играли в Михае в особую игру, оттеняя и приправляя друг друга. Он любил мысленно расположиться в некой точке собственного прошлого, и перегруппировать, глядя из неё, теперешнюю жизнь, скажем: какой я увидел бы Флоренцию, окажись я здесь шестнадцати лет – и это обратное перемещение всегда добавляло настоящему моменту эмоциональной насыщенности. А можно и наоборот: из настоящего сделать прошедшее; что за прекрасное воспоминанье будет десять лет спустя, как они с Эржи побывали во Флоренции… а о содержании, о шлейфе чувств этого воспоминанья сегодня я и не догадываюсь.

Праздничное чувство он выразил в роскошно подобранном праздничном меню с дорогим вином. Эржи знала Михая, знала, что грандиозный ужин означает грандиозное настроенье, и старалась подняться до высоты положения. Она ловко вела разговор к тому, чтоб задав Михаю пару вопросов об истории Флоренции, настроить его мысль на исторический лад, поскольку знала, что исторические ассоциации воодушевят Михая ещё сильней и праздничней, чем вино, более того, это единственное, что вышибет Михая из безразличия. Михай и в самом деле дал вдохновенные, яркие и малонадёжные в части данных объясненья, после чего с пылающими глазами пытался подвергнуть анализу то, что собственно, значит для него, сколько чуда и экстаза само слово: Тоскана. Потому что нет на этой земле ни клочка, который не был бы истоптан историческими армадами, великолепными костюмированными отрядами императоров и французских королей, любая тропинка ведёт тут в какое-нибудь страшно важное место, и на одну флорентийскую улицу приходится больше истории, чем на семь графств дома.

Эржи слушала его любуясь. Правда, историчность Тосканы ничуть не занимала её как раз, зато она очень любила Михая, когда он так он распалялся; любила, как именно в такие минуты, в историческом забытьи, то есть далеко, дальше некуда от здешнего и теперешнего мира людей, как в такие минуты апатия отпускала его, и он тоже был совсем как человек. Симпатия в Эржи очень скоро переросла в чувства более сильные, и она радостно думала об ожидаемом продолжении, тем более, что прошлым вечером Михай был не в духе, и уснул как только лёг, или просто сделал вид.

Она знала, как легко может перенаправить разгорячённость Михая с истории на себя. Стоило лишь положить руку на руку Михая, и в упор посмотреть Михаю в глаза: Михай забыл про Тоскану, и раскрасневшееся от вина лицо его враз побледнело от внезапного желанья. После чего от стал ухаживать и льстить, как будто впервые добивался любви Эржи.

– До чего странно, – думала Эржи, – после года близости он всё ещё ухаживает за мной в таком тоне, с такой внутренней тревогой, как будто не вполне уверен, отзовусь ли я. И более того, чем сильней он хочет меня, тем отстраненней его ухаживанья, тем изысканней, он как будто наряжает желанье, выказывает ему должное почтенье – и даже наибольшая близость, близость тела не делает его ближе. Любить ему удаётся, лишь когда он чувствует дистанцию между нами.

Так оно и было. Желание Михая было обращено к Эржи далёкой, той, которой предстояло вскоре оставить его, и которая пребывала в нём скорее уже нежным воспоминаньем. Затем он и пил столько, чтоб удержать в себе этот настрой, уверить себя в том, что не с Эржи они вдвоём, а с воспоминаньем об Эржи, с Эржи как историей.

Между тем и Эржи пила, и вино всегда сильно действовало на неё, она громко радовалась и выказывала явное нетерпенье. Такая Эржи была Михаю в новинку, до брака Эржи редко представлялся случай так свободно вести себя на людях в обществе Михая. Михай нашёл эту Эржи очень даже притягательной, и оба заторопились к себе наверх.

В эту ночь, когда Эржи была новой Эржи и при этом ещё и исторической, Эржи-воспоминаньем, и когда его глубоко взволновали письмо Золтана Патаки и витавшая рядом память об Ульпиусах, Михай позабыл о данном себе ранее зароке, и привнёс в супружескую жизнь то давнее, от чего ему всегда хотелось держать Эржи подальше. Речь тут об одной подросточьей практике любви, что в моде среди очень молодых юношей и невинных девочек, когда наслажденье достигается в обход, и без малейшей ответственности. Есть люди, которые, как Михай, этот безответственный экстаз любят больше вполне серьёзных и по сути едва ли не официальных наслаждений. Но Михай и перед самим собой безмерно стыдился этой своей наклонности, сознавая её подростковость вкупе с подростковой несвободой, и когда стал близок с Эржи своей по-настоящему серьёзной, взрослой любовью, то решил, что с Эржи они всегда будут держаться исключительно официальных форм любви, как подобает двум серьёзным, взрослым любовникам.

Эта флорентийская ночь была первым и единственным исключением. Эржи удивилась, но с радостью приняла непривычные нежности Михая, и отвечала на них, и не поняла толком ни резко испортившегося затем настроения Михая, ни стыда его тоже не поняла.

– Чего ты? – спросила она, – ведь так хорошо было и так, и я же люблю тебя.

И уснула. На сей раз Михай долго не мог заснуть. Он чувствовал, что признал, окончательно и фактически провал и крах своего брака. Признал, что и в браке не сумел быть взрослым, и что самое страшное, пришлось осознать, что ни разу ещё он не испытывал с Эржи такого наслаждения, как теперь, когда он любил её не как взрослую и страстную любовницу, а как неразвившуюся девочку-подростка, в школьном походе весной, наверно.

И тут Михай встал с постели. Убедившись сначала, что Эржи спит, шагнул к туалетному столику, на котором лежала сумочка Эржи. Отыскал в ней чеки – Эржи заведовала кассой. Нашёл два чека Национального банка, в лирах, на равные суммы, один на его имя, другой на имя Эржи. Взял свой, сунул на его место такой же формы бумажку, чек очень аккуратно вложил в бумажник и снова улёгся.