Текст книги "По ту сторону реальности. Сборник мистики и фантастики. Том 2"

Сухов выразил сомнение, что если существует контроль над ними, то этот контроль является тотальным и ничего нельзя утаить от «всевидящего» ока. Абдулла возразил, что это не совсем так, по его опыту известно, когда герой-марионетка садится за стол с вином, то это же происходит и наверху. Главное, чтобы сам Федор не напился и не заснул вместе с ними, чтобы не оказаться в сновидениях хозяина еще более безвольным существом. Но, бодрствуя разумом, у него появится возможность выйти из-под временной, несовершенной опеки, встретиться с первоистоком личного существования и вступить в область нового бытия. Сухов слушал, плохо понимая собеседника, и когда он очередной раз почесал затылок, Абдулла в завершение сказал: «Весь мир играет свою игру. Играет природа, звери, люди и боги. Но по своему воображаемому содержанию, человеческая игра может быть игрой в игре, наподобие русской «матрешки» и иметь первую, вторую и большую степень. И только от него зависит, сможет ли он стать творцом своей собственной судьбы или нет.

– Вот я и спрашиваю, – как бы очнулся из забытья Сухов, – что конкретно должен я сделать?

– Поменьше прикасайся к чаше Джамшеда, как посуде для наливания вина, прислушивайся к своему сердцу и поступай сообразно с ним, – ответил Абдулла и удалился, сказав, что ему нужно приготовиться к брачному пиру нового дня.

И был вечер, и было утро – день шестой. Сухов очнулся от громкого покашливания Петьки, который стоял у входа в помещение. Рядом с Суховым лежал расколотый кувшин и пиала с недопитым вином, которые он стал виновато прятать за себя.

– Что скажешь? – спросил недовольно Сухов, пряча осколок от кувшина в свой походный рюкзак.

– В поселке идет слух, что вы взяли Абдуллу, – сказал Петруха. И только сейчас Сухов заметил его побитое лицо.

– Взял, да не взял, – уныло резюмировал Сухов: восток дело тонкое, здесь даже сновидения обретают реальность, – и, вглядываясь в его синяки на лице, добавил, чтобы он был осторожен, так как во сне ему привиделась «женщина» в чадре, причинившая Петрухе зло. Он попросил Петьку принести воды, а потом отправил его в дом таможенника, чтобы он попытался раздобыть оружие. А сам, смочив носовой платок, положил его на лоб и, прислонившись к стене спиной, стал привычно наговаривать письмо:

– Доброе утро, бесценная Екатерина Матвеевна! Вчера вечером у меня выдалась смешная минутка. Мы с новым другом немного повечеряли, омывая свои одежды в вине. Он принес чашу Джамшеда, и мы по очереди заглядывали в нее… Я слышал, что эта чаша принадлежала знаменитому царю востока, в которой он видел весь мир. Я тоже посмотрел на мир немало и скажу, что никто не празднует так день, как русские. Они обязательно что-нибудь разобьют… Ну и что с того, ведь мы-то знаем, что это к счастью. К сожалению, сосуд был разбит, когда мой друг высказал крамольную мысль, что человек не может сделать другого счастливым, но может сделать его несчастным. С этим утверждением я не мог согласиться, и мы расстались…

Переворачивая красный платок прохладной стороной ко лбу, он вдруг вспомнил слова Абдуллы о «красном» терроре и игре, в которой он ограничен в своих действиях. Сухов торопливо извинился перед Екатериной Матвеевной и, сославшись на судьбу, что она у него такая непонятная, пальнул несколько раз в потолок и, убедившись, что его желания не ограничены сверху, поспешил к морю помыть голову. Он сел на берегу и, наблюдая за игрой волн, пришел к выводу, что игра в природе не метафора. Но, напротив, природа играет в самом изначальном смысле, а игры природных созданий – животных и людей, производны. А если игру, в которую он вовлечен, выводить из теснин только человеческих явлений, в качестве определенных событий, то почему он должен чего-то страшиться и пасовать перед теми, кто сам, возможно, не подразумевает о своей зависимости от других сил: «А стало быть – мне нужно быть только внимательным к звукам земли, под которой похоронено время», – подумал он и вошел в море играющих волн.

Когда он вышел из воды, то заметил, что кто-то из арапешей спер его часы. Вначале Сухов расстроился, а потом подумал: «Ну и черт с ними, пускай теперь тот, у кого они находятся, познакомится с изнанкой прогресса и познает, что не все то хорошо, что блестит. И там, где берут верх часы, хронометры и точные механизмы, человеку остается все меньше времени для праздника жизни. Но там, где время измеряется ходом движения светил и звезд, там празднуют времена года – посева и урожая, рождения и смерти, как поминовения предков. И все это он празднует в радостной игре».

С чистой головой и обновленными мыслями Сухов подошел к дому Верещагина, откуда доносилась грустная песня о судьбе, в которой кому-то не везет в смерти, но повезет в любви. «Это обо мне», – подумал он и прилег, чтобы дослушать песнь.

В приятном томлении он неторопливо ковырял пальцем в песке, его привлек гладкий, рыжий в крапинку камешек шпата. Припомнив свое детство и дразнилки друзей за конопушки на его лице, он небрежно бросил камушек в открытое окно. Верещагин говорил очередной тост за дружбу старых и новых русских. Камень попал в его пиалу и обрызгал бороду представителю закона. Он в недоумении достал непонятно откуда свалившийся с небес предмет, стряхнув с него капли, подумал, что наступило время собирать камни. Верещагин перекрестился и залпом опрокинул чашу в рот.

Они были навеселе, когда Сухов предстал перед ними. На предложение хозяина выпить за знакомство, Сухов не отказался. Верещагин, зная от Петрухи о причине визита гостя, первый прервал незамысловатую застольную беседу:

– Знаю, что ты пришел за оружием… Так вот, пулемет я дам, если возьмешь меня с собой, – бравируя, зычным голосом заявил Верещагин.

Быстрота, с какою Верещагин согласился пойти с Суховым вне зависимости от цвета идеалов, насторожила его и заставила задуматься, почему богатый дом, красивая жена и обеспеченная старость не стали сдерживающим фактором бывшего служащего царской армии от внутренней агрессии, направленной во внешний мир.

– Значит, в его жизни что-то не так, – подумал он и хотел задать Верещагину вопрос, но у него получилось нечто из Пушкина: – Скажи-ка Павел, ведь недаром Москва сожженная пожаром французу отдана… Тьфу ты, – сказал он, сплюнув, и подумал, что там, наверху, видно, сильно перепили, что вкладывают в его уста такие странные слова, а может быть, не хотят, чтобы он стал задавать Верещагину ненужные вопросы.

– А вот фиг вам, – сказал он вслух и задал вопрос таможне: «Зачем и почему мы – я и ты – здесь находимся? Далее Сухов пояснил, что имеет в виду страну и людей, в которой легко замечается разница между их бедностью и обеспеченностью пришельцев.

Верещагин с перепою подумал, что речь идет об инжире, плодах фигового куста, которые как закуска не понравились гостю, стал объяснять, что нынче тяжело с хлебом… Но Сухов перебил его и повторил свой вопрос.

– Не знаю, что ты хочешь от меня услышать, но я, по крайней мере, являюсь представителем закона, который несет цивилизованность, дисциплину и порядок, – ответил Верещагин. И в отместку Сухову за скользкий вопрос выразил желание узнать, что он сам со своею революцией несет этому народу.

– Не надо обижаться на меня, – миролюбиво заговорил Сухов, – может быть, я хочу больше разобраться в себе, чем поставить тебя в неудобное положение. А со своей стороны надеюсь, что несу этим людям свободу и прогресс…

Ха! Эти басни будешь рассказывать своим братьям арапешам, – возмутился Верещагин и продолжил: – Насколько мне известно, во имя свободы довольно часто совершались преступления против человечества. Для истории такая ситуация не нова – бедность и эксплуатация всегда были продуктами экономической свободы. Снова и снова людей освобождали по всему миру их хозяева и правители, но их новая свобода оборачивалась подчинением, причем не просто власти закона, но власти чуждого им закона. Что начиналось как подчинение силе, скоро становилось добровольным рабством, делающим рабство все более щедро вознаграждаемым и приятным. Потом человек начинает желать, что положено желать, и обретает свое умеренное счастье.

– Возможно, ты прав, – согласился Сухов, – ибо наши права и свободы, которые мы желаем принести им, не будут для них благословением, потому что сами выросли на почве порабощения и сохранили знак своего рождения от мачехи. Мне кажется, – задумавшись, проговорил Сухов, – что такой союз свободы и рабства может лишить арапешей других, возможно, лучших образов жизни, способных положить конец репрессивному отношению общества к природе и бытию человека. Может случиться так, что их культурная отсталость несет в себе зародыши тех условий, которые повернут колесо прогресса в другую сторону. А перешагивание через стадию общества изобилия может стать преимуществом опоздавших в достижении истинно счастливого общества.

В этом месте Сухов прервал свою речь и, достав Книгу, козырнул знаниями из нее, прочитав притчу о том, что может случиться и так, когда «первые будут последними, а последние станут первыми». Ибо материально «бедное» общество может быть богато своей собственной историей и жизненной потенцией, которая защищает и расширяет жизнь. А процветание, которое арапеши возможно получат от нашей деятельности, приведет их к тому же результату – к тошнотворному образу жизни и появлению различных «героев нашего времени» и бунтарей, уставших от бесцельности жизни…

– Ты кого имеешь в виду, говоря о бунтарях? – хрипло пробасил Верещагин.

Чтобы оправдаться и не обидеть таможню, Сухов стал напрягать память и произносить характеристики литературных героев прошлого столетия, которые, каждый день вкушая икру, халву и мед, теряли смысл в жизни. И почему-то всегда в их числе оказывались те, которые не могли влюбиться в девицу, становились задиристыми, потом гибли и ударялись в пьянку. Последнее слова он не высказал вслух, но подумал, что, обвинив Верещагина в пьянке, он обвинит самого себя, и если попросит не пулемет, а что угодно – хотя бы плодов смоковницы, тогда условия игры, в которую он вовлечен, соответственно должны измениться. Сухов поблагодарил хозяина за самогон и икру и, желая оставить у Верещагина хорошее впечатление, поинтересовался и похвалил рисунок, висящий на стене, с изображением корабля и людей, веселящихся на судне. Верещагин удивился безвкусице красного командира и пояснил, что эту мазню он называет «кораблем дураков» и висит она только потому, что нравится его жене. Эту картину он когда-то конфисковал за неимением денег у какого-то суфия, который умиленно называл ее «свадебным кораблем».

На этой неоконченной мысли Верещагина Сухов встрепенулся и, отведя его в сторону, взял с него обещание, что сегодня он не отпустит от себя Петруху, даже если ему придется напоить его в стельку. А сам ни под каким предлогом не сядет ни на какое судно, даже если ему покажется, что он делает доброе дело. Верещагин налил Сухову на посошок, насыпал полные карманы просторных галифе инжира и отпустил, пообещав сберечь Петруху.

И был вечер и было утро – день седьмой. Арапеши долго искали Сухова, но его нигде не было. Кто-то предложил поискать его на лестнице пророков, потому что последний раз его видели там, одиноко сидящего на мраморной площадке. Это место старейшины арапешей называли исходным пунктом формирования проекта человека, где посредине плиты пола было выгравировано: «Баашер ху шам», что буквально означало: «Там, где он находится». Арапеши всегда боялись наступать на эту лестницу, потому что, как гласила легенда, на этом месте человек подвергается риску выпасть из своего бытия и попасть в чужое пространство. От середины площадки лестница уходила на десять ступеней вверх и десять ступеней вниз. Большая часть арапешей пошла вниз, предполагая, что после обильного возлияния вина, Сухов мог пойти и упасть только вниз. Другая, более мудрая часть арапешей, которая не осуждает мужей в том, что они избирают, пошла вверх. Через некоторое время на последней десятой ступени вторая группа обнаружила несколько листов исписанной бумаги. Старый Улем, главенствующий над буквами, взял листки и стал читать вслух, вначале тихо, потом все громче по мере увеличения любопытствующих людей:

– Дорогая Екатерина Матвеевна! Сегодня утром мне почему-то вспомнилась наша первая встреча. Это был теплый субботний вечер. Я вышел за город, к реке, и сел на лавочку возле административного здания, которое когда-то было молитвенным домом. На флагштоке висел флаг из красного полотна, символизирующий новую жизнь. Ты подошла и села рядом со мной. Я спросил, нравится ли тебе красный цвет, и ты ответила утвердительно, что, сколько себя помнишь, всегда торговала багряницей. И еще подчеркнула, что флаг пошит твоими руками, из коллекции твоих тканей. В то время я еще не знал, какое значение этот цвет имел для первых христиан. Впрочем, это неважно, главное ты внимала моим словам, когда я говорил о революции и новой жизни, которую она несет людям. Потом мы долго гуляли по берегу реки, а ты много говорила о верности и любви. Ты боязливо призналась, что являешься христианкой и, прочитав отрывок из Евангелия, сказала мне: «Если вы признали меня верною, то войдите в дом мой и живите у меня». Меня не надо было долго убеждать. И если вначале я запал на слова о верности, то вскоре ваша нежность затопила меня. На этой пажити мы и расстались. Вы сшили мне красную рубашку и отправили в мир утверждать дело революции. Насколько это получилось у меня, я много писал Вам, но не чернилами на бумаге, а на скрижалях моего сердца. Но однажды, когда я скрупулезно подбирал слова, я заметил странную особенность, что слова устают и изнашиваются, как и люди. Это открытие разочаровало меня, потому что оно относилось к моей революционной деятельности, которая в три дня в скитаниях по пустыне успела во мне созреть, состариться и умереть, как жезл, не помню какого пророка. И теперь, когда я произношу это слово, я вспоминаю эпизод из революционной практики французских товарищей. Как только «победила» она (революция), ее представители сразу начали расстреливать часы на городской башне. Это была неудачная попытка моих предшественников расстрелять и уничтожить ненавистное время. В молодости меня тоже раздражала его идиотская последовательность, но я расстреливал его из бутылок шампанского. Как оказалось, тоже неудачно. Зато я заметил, что именно за столом собираются и обретаются лучшие друзья. Так вот после нескольких лет блуждания по пустыне мне встретились странные люди, особенно один из них, которого я заочно воспринимал как заклятого врага. Его зовут Абдулла, и он назвался «рабом» Божьим, как и ты, когда-то хвалилась этим званием. На мою обеспокоенность временем он сказал, что на пути к истине повенчался с самой жизнью, и теперь его время измеряется седьмым днем – Субботой, которую он назвал святой, потому что в этот день Бог устраивает браки. Кстати, это и наш день встречи. Вначале я не понимал, по какому календарю он живет, и все время путался между субботой – шестым днем недели, и седьмым днем – воскресением. Но он сказал, чтобы я не ломал голову над этим вопросом, а просто упразднил две несовершенные для бытия составляющие – прошлое и будущее. Утвердился в настоящем и поделил время на два рода – мужское и женское. Поделил и соединил, ибо когда оно разделено, то убивает человека, но когда соединяется мужское и женское, время становится вечностью и теряет свою власть. Далее Абдулла пояснил, что необходимо различать время не в длительности, а в системе его использования. В такой системе, если время и имеет начало в прошлом, то только от разрушения Храма Сулеймана, который необходимо восстановить в настоящем. Как ты догадываешься, он говорит о нашем мудром Соломоне. А еще, говорил он, необходимо научиться воспринимать время как дар, который, если он воплощен в вечной Субботе, остается, и обуза исчезает, если она (Суббота) измеряется способностью человека отделять святое от будничного. В этот день человеку от его ребра даруется добавочная душа, которую он получает в канун Субботы, и она сопровождает его по жизни. Поэтому день моего нового друга, как дни творения, всегда начинается с вечера. С вечера он моется, тщательно стрижет ногти, ест щуку и все то, что поднимает жизненный «тонус». Впрочем, он неплохой мужик и совсем не против христиан, даже называет их братьями, которые по запарке потеряли свое пятое Евангелие и не смогли разглядеть благую весть о счастливом бытии мужчины и женщины в его «зеленой» Книге. Он не в укор, а в назидание сказал, что его братья немного зачумлены второстепенными вопросами – об именах, венках и царствах, и никак не могут разрешить древнюю загадку о том, чьею будет женщина в царстве небесном, если на земле имела семерых мужей. Абдулла ответил просто: на земле мужчина выбирает женщину, а на небе она будет выбирать мужчину по сердцу своему. И вот здесь меня охватило беспокойство, которое пришлось устранить надеждой, что там для тебя этим человеком буду я.

Никогда ранее не задумывался, что слово «революция» является женским родом и, очевидно, поэтому сделала весь мир товарищами. Товарищем всего мира она послала меня утверждать ее идеалы по всей земле, но не объяснила, что в случае удачного сотрудничества между товарищами обычно устанавливаются «либидиные» связи, которые определяют и продолжают отношения товарищей далеко за пределы войны и мира. Мой друг сказал, что каждая революция чего-нибудь стоит, если умеет защищать свое товарищество. И пояснил, что его главная война – это желание изнурять себя в любви, а будущему миру он напророчествовал превратиться в игру человеческих способностей, в которой происходит развитие основных инстинктов жизни. Я, конечно, не возражаю против товарищества всего мира, но, очевидно, невозможно дружить со всеми людьми сразу и поддерживать с ними подлинные теплые связи. Но, как оказалось, сердце мое не выносит общего. Вообще– то я не против товарищества и даже не против господ, но я никогда не понимал, почему, обращаясь к последним с «господской» приставкой, я невольно ставлю себя в положение холопа. На мое беспокойство по этому вопросу, мой друг громко назвал меня Федором и пояснил, что господами мы называем тех, чьи имена мы не знаем или не помним. Миром управляют не господа, а дети Пении и Пороса. Что это за дети, он мне не объяснил, а я постеснялся спросить. Все это так сложно для меня, что я вспомнил о нашем с тобой ложе, где ты назвала меня господином души. И я думаю, это правильно.

Еще хочу рассказать Вам, Екатерина Матвеевна, о моих новых друзьях, которых я ласково называю Арапешами. Для них мир – это сад, который следует возделывать, но не для себя, не для гордости и тщеславия, не для накопления и стрижки купонов, а для того чтобы могли расти бататы, капуста и, конечно, дети. В этой общине я не замечал конфликта между старыми и молодыми, а среди мужчин и женщин отсутствует даже намек на ревность и зависть. И все потому, что любопытно и чудно устроен их просторный дом. Дом, в котором присутствует много яркой и разнообразной любви, но большая и единственная любовь, как кажется мне, блуждает среди них еще не узнанной. Хотя может случиться и так, что без этого опыта большая любовь становится неприметной.

Когда я вернусь домой, то построю новый каменный дом, где мы будем жить счастливо. Но только не саманный, из соломы и глины, как у арапешей, а из камня. Ведь я строитель по профессии. Об этой мечте я рассказал своему другу, и он дал мне странный совет, чтобы я заложил в фундамент дома особый камень, который закладывали первые христиане в фундамент своих домов и церквей. Это тот самый камень, который отвергли мои христианские братья. Я спросил его, что это за камень и почему они сами не закладывают его в свои жилища. Он ответил, как мне кажется, невпопад: «Если ты к женщине не испытал страсти и не познал огня, то ты один из камней пустыни». Странно, но в пустыне я не замечал камней…

А теперь, дорогая Екатерина Матвеевна! Я все-таки должен сказать о главном, что более всего беспокоит меня. Я долго думал, говорить Вам о том или нет, но если у нас сложились доверительные отношения, то считаю необходимым ввести вас в курс дела. Меня очень удивил и расстроил мой новый друг, утверждая, что я являюсь участником некой игры, вернее, марионеткой хозяина, которого он назвал киношником. Так вот, этот «красный» колдун, сам будучи не главным, создал меня с другими товарищами по образу и подобию своему. И повесил на меня вину, что я на своем веку много убивал, а потому не смогу построить Храм нашей с тобой мечты. Ты, наверно, помнишь по своей Книге, что нечто подобное случилось с древним царем Давидом, который тоже много «убил» народу, и ему было сказано, что этот Храм любви построит не он, а его сын Соломон. Что тоже неплохо. А потому береги нашего сына как зеницу ока от «сухого проклятья», как это делали мои предки. Вообще, в последние дни меня все чаще посещает блуждающая тревога, которая настойчиво взывает к чувству вины за деяния, которые я не совершал. Эта вина прячется во мне где-то глубоко, ожидая принять предъявленное мне обвинение. Я пробовал разобраться с этим чувством с помощью Книги, которую экспроприировал у книжника и пришел к выводу, что это чувство вины есть следствие той роли, которую сыграла религия, объявив человека виновным до его рождения. Не знаю, что там – в прошлом, натворили первые люди, убили своего отца или нет? Но я не могу принять идею вечной вины от первого человека только за то, что он взял плод из рук женщины. Насколько я понял историю знаменитого предка, он стал виновен именно за то, что обвинил Творца за женщину, которая ему дана для полноты и цельности жизни. С Женщиной по имени Жизнь он должен был обрести смысл своей жизни. Если история человечества представляет путь от безличности всего человечества как целого к семье и индивидуальным отношениям двух людей, то становится понятным вечный конфликт любви и смерти. Из такого конфликта произрастает чувство вины, достигающее во мне таких высот одиночества, что делается невыносимым для меня. И еще я заметил такую особенность как только мои мысли начинают суетиться вокруг «матери» революции, то я начинаю удаляться от Вас, дорогая Екатерина Матвеевна, и счастье пропорционально убывает во мне. Очевидно, правильно написано в Книге, что необходимо отлепиться от таких «родителей». А та религия, которую я слышал от проповедников морали, приучила спокойно относиться к вине и страданиям. Она наградила вину благословением, увековечила ее и не позволила ей разрешиться правдой на земле. «А что будет разрешено на земле, будет разрешено на небесах», – хорошо сказал мой друг Арапеш. И я не хочу, чтобы вина и боль стали моей судьбой. Поэтому для меня становится несомненным, что мое освобождение связано с избавлением от чувства вины, способностью осознать, что более полное удовлетворение «либидиных» потребностей освобождает от вины и искусственно насаженного «первородного» греха. В этом должно было бы отразиться удовлетворение основных человеческих потребностей – примитивных в начале, многосторонне развитых и утонченных в последствии нашей встречи. В этом месте я говорю и о нашем с тобой ложе, о котором я всегда помышлял, но которое слабо проявлялось в моих видениях, находившихся во власти красного колдуна. Я никогда не писал тебе об этом. Может быть, стеснялся, а может быть, ощущал запрет, исходящий от чуждого мне духа. Я пробовал создать изображение тахты, на которой мы занимались бы любовью, но безрезультатно. Вся пустота и голость ее существования была слишком очевидна и резала мой глаз. Для меня наше ложе должно было быть всегда прикрыто покрывалом, стоять забытой в самой удаленной комнате и не бросаться в глаза. Как бы там ни было, но по совету нового друга я перестал задаваться вопросами об оттенках белого и красного цветов, противопоставлять правое левому, где хорошие нехороши и плохие неплохи, потому что все одинаковы в хозяйстве Творца. Во все времена именно в пустыне испытывался и мужал человек. Мой опыт подсказывает мне, что вину можно искупить свободой, а избавиться от вины «грехопадения» – перестать различать добро и зло в русле катехизиса, сделавшего меня атеистом бытия. Это, конечно, не значит, что я должен прилепиться к злу и перестать стремиться к добру. Но стыдливость Адама и его порыв прикрыть свое «хозяйство» фиговым листком стало первым следствием его падения в грех и отпадением от Духа. Мне думается, что когда человек вместо единственного и основного вопроса бытия принимается за решение вопросов различения добра и зла, справедливости и несправедливости и прочей болтливости, тогда он испытывает падение в грех, как возможность промахнуться мимо цели и обустроить свое бытие достойным образом. Испытания старика Иова, о которых мне начитывала моя мать из Книги, длились до тех пор, пока он не перестал искать справедливости и нашел еще более наполненную смыслом жизнь. Поэтому я уверен, что навязанный мне «первородный» грех слетит с меня как осенний лист, как только я встречусь с тобой и вкушу «спелые» плоды от древа жизни и перестану смаковать кислый и незрелый плод от своих куцых думок головы, доставшихся мне от архаического сознания наших предков. Потому что у них в объяснении вины просто не было мыслительного пространства нашего предпоследнего времени. А жить с совестью приспособленца, отягощенного виной, я не желаю. И тех товарищей, которые сидят «наверху» и навязывают мне правила старой игры, где прошлое господствует над настоящим, а настоящее квасится в революционно-экономических фантазиях будущего, мне придется упразднить своей волей к новой жизни. Только бы мне хватило сил устоять на «стеклянном море, смешанном с огнем, победить зверя и образ его, начертание и число имени его на моем челе». Выйти из игры со старыми правилами я склоняюсь еще и потому, что ставшие мне милыми и дорогими друзьями красноармеец Петька и его брачная думка – Гюльчатай, апостол закона, но хороший семьянин Павел Верещагин и Абдулла – должны погибнуть и умереть ради моего революционного триумфа. Эти подтверждения я замечаю в своих видениях, проявляющихся между дремотой и явью, простирающейся не дальше миражей пустыни.

И вот сейчас сижу я на лестнице времен пророка Исайи, по которой когда-то солнце опустилось на десять ступеней вниз, повернув историю вспять, и думаю – опуститься ли мне? Но тогда я опять окажусь служивым и несвободным при каком-нибудь простоватом народном вожде, который никогда не сомневается в своей правоте и всегда знает прямой путь к лучшей жизни. А если пойду вверх по ступеням, то окажусь в новом времени, в том начале, где когда-то я встретился с вами, разлюбезная Екатерина Матвеевна. И от этого у меня дух захватывает, словно кто из пушки стреляет. И потому пускай до времени я являюсь представителем чьего-то воображения, но ведь Вы, несравненная Екатерина Матвеевна, творение моего духа, которое однажды оживет и возрадуется нашей встрече. Только бы Вы узнали меня! Ради этого я надену красную рубашку, которую сшили ваши руки. Многое еще хотелось написать Вам, разлюбезная Екатерина Матвеевна, но не хочу на бумаге чернилами. А надеюсь прийти к вам вскоре и говорить уста к устам, чтобы радость наша была полна и совершенна.

Неизменно Ваш – Федор Сухов.