Текст книги "Серебряный век. Поэты и стихи"

 
     Мы встречались с тобой на закате.
     Ты веслом рассекала залив.
     Я любил твое белое платье,
     Утонченность мечты разлюбив.
 
 
     Были странны безмолвные встречи.
     Впереди – на песчаной косе
     Загорались вечерние свечи.
     Кто-то думал о бледной красе.
 
 
     Приближений, сближений, сгораний —
     Не приемлет лазурная тишь…
     Мы встречались в вечернем тумане,
     Где у берега рябь и камыш.
 
 
     Ни тоски, ни любви, ни обиды,
     Всё померкло, прошло, отошло…
     Белый стан, голоса панихиды
     И твое золотое весло.
 

13 мая 1902

 
     Я медленно сходил с ума
     У двери той, которой жажду.
     Весенний день сменяла тьма
     И только разжигала жажду.
 
 
     Я плакал, страстью утомясь,
     И стоны заглушал угрюмо.
     Уже двоилась, шевелясь,
     Безумная, больная дума.
 
 
     И проникала в тишину
     Моей души, уже безумной,
     И залила мою весну
     Волною черной и бесшумной.
 
 
     Весенний день сменяла тьма,
     Хладело сердце над могилой.
     Я медленно сходил с ума,
     Я думал холодно о милой.
 

Март 1902

 
     Вхожу я в темные храмы,
     Совершаю бедный обряд.
     Там жду я Прекрасной Дамы
     В мерцаньи красных лампад.
 
 
     В тени у высокой колонны
     Дрожу от скрипа дверей.
     А в лицо мне глядит, озаренный,
     Только образ, лишь сон о Ней.
 
 
     О, я привык к этим ризам
     Величавой Вечной Жены!
     Высоко бегут по карнизам
     Улыбки, сказки и сны.
 
 
     О, Святая, как ласковы свечи,
     Как отрадны Твои черты!
     Мне не слышны ни вздохи, ни речи,
     Но я верю: Милая – Ты.
 

25 октября 1902

 
     Девушка пела в церковном хоре
     О всех усталых в чужом краю,
     О всех кораблях, ушедших в море,
     О всех, забывших радость свою.
 
 
     Так пел ее голос, летящий в купол,
     И луч сиял на белом плече,
     И каждый из мрака смотрел и слушал,
     Как белое платье пело в луче.
 
 
     И всем казалось, что радость будет,
     Что в тихой заводи все корабли,
     Что на чужбине усталые люди
     Светлую жизнь себе обрели.
 
 
     И голос был сладок, и луч был тонок,
     И только высоко, у Царских Врат,
     Причастный Тайнам, – плакал ребенок
     О том, что никто не придет назад.
 

Август 1905

 
     По вечерам над ресторанами
     Горячий воздух дик и глух,
     И правит окриками пьяными
     Весенний и тлетворный дух.
 
 
     Вдали над пылью переулочной,
     Над скукой загородных дач,
     Чуть золотится крендель булочной,
     И раздается детский плач.
 
 
     И каждый вечер, за шлагбаумами,
     Заламывая котелки,
     Среди канав гуляют с дамами
     Испытанные остряки.
 
 
     Над озером скрипят уключины
     И раздается женский визг,
     А в небе, ко всему приученный
     Бесмысленно кривится диск.
 
 
     И каждый вечер друг единственный
     В моем стакане отражен
     И влагой терпкой и таинственной
     Как я, смирен и оглушен.
 
 
     А рядом у соседних столиков
     Лакеи сонные торчат,
     И пьяницы с глазами кроликов
     «In vino veritas!» кричат.
 
 
     И каждый вечер, в час назначенный
     (Иль это только снится мне?),
     Девичий стан, шелками схваченный,
     В туманном движется окне.
 
 
     И медленно, пройдя меж пьяными,
     Всегда без спутников, одна,
     Дыша духами и туманами,
     Она садится у окна.
 
 
     И веют древними поверьями
     Ее упругие шелка,
     И шляпа с траурными перьями,
     И в кольцах узкая рука.
 
 
     И странной близостью закованный,
     Смотрю за темную вуаль,
     И вижу берег очарованный
     И очарованную даль.
 
 
     Глухие тайны мне поручены,
     Мне чье-то солнце вручено,
     И все души моей излучины
     Пронзило терпкое вино.
 
 
     И перья страуса склоненные
     В моем качаются мозгу,
     И очи синие бездонные
     Цветут на дальнем берегу.
 
 
     В моей душе лежит сокровище,
     И ключ поручен только мне!
     Ты право, пьяное чудовище!
     Я знаю: истина в вине.
 

24 апреля 1906, Озерки

 
     Когда вы стоите на моем пути,
     Такая живая, такая красивая,
     Но такая измученная,
     Говорите всё о печальном,
     Думаете о смерти,
     Никого не любите
     И презираете свою красоту —
     Что же? Разве я обижу вас?
 
 
     О, нет! Ведь я не насильник,
     Не обманщик и не гордец,
     Хотя много знаю,
     Слишком много думаю с детства
     И слишком занят собой.
     Ведь я – сочинитель,
     Человек, называющий всё по имени,
     Отнимающий аромат у живого цветка.
 
 
     Сколько ни говорите о печальном,
     Сколько ни размышляйте о концах и началах,
     Всё же, я смею думать,
     Что вам только пятнадцать лет.
     И потому я хотел бы,
     Чтобы вы влюбились в простого человека,
     Который любит землю и небо
     Больше, чем рифмованные и нерифмованные
     речи о земле и о небе.
 
 
     Право, я буду рад за вас,
     Так как – только влюбленный
     Имеет право на звание человека.
 

6 февраля 1908

 
     Я помню длительные муки:
     Ночь догорала за окном;
     Ее заломленные руки
     Чуть брезжили в луче дневном.
 
 
     Вся жизнь, ненужно изжитая,
     Пытала, унижала, жгла;
     А там, как призрак возрастая,
     День обозначил купола;
 
 
     И под окошком участились
     Прохожих быстрые шаги;
     И в серых лужах расходились
     Под каплями дождя круги;
 
 
     И утро длилось, длилось, длилось…
     И праздный тяготил вопрос;
     И ничего не разрешилось
     Весенним ливнем бурных слез.
 

4 марта 1908

 
     О доблестях, о подвигах, о славе
     Я забывал на горестной земле,
     Когда твое лицо в простой оправе
     Передо мной сияло на столе.
 
 
     Но час настал, и ты ушла из дому.
     Я бросил в ночь заветное кольцо.
     Ты отдала свою судьбу другому,
     И я забыл прекрасное лицо.
 
 
     Летели дни, крутясь проклятым роем…
     Вино и страсть терзали жизнь мою…
     И вспомнил я тебя пред аналоем,
     И звал тебя, как молодость свою…
 
 
     Я звал тебя, но ты не оглянулась,
     Я слезы лил, но ты не снизошла.
     Ты в синий плащ печально завернулась,
     В сырую ночь ты из дому ушла.
 
 
     Не знаю, где приют твоей гордыне
     Ты, милая, ты, нежная, нашла…
     Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
     В котором ты в сырую ночь ушла…
 
 
     Уж не мечтать о нежности, о славе,
     Всё миновалось, молодость прошла!
     Твое лицо в его простой оправе
     Своей рукой убрал я со стола.
 

30 декабря 1908

 
     Идем по жнивью, не спеша,
     С тобою, друг мой скромный,
     И изливается душа,
     Как в сельской церкви темной.
 
 
     Осенний день высок и тих,
     Лишь слышно – ворон глухо
     Зовет товарищей своих,
     Да кашляет старуха.
 
 
     Овин расстелет низкий дым,
     И долго под овином
     Мы взором пристальным следим
     За лётом журавлиным…
 
 
     Летят, летят косым углом,
     Вожак звенит и плачет…
     О чем звенит, о чем, о чем?
     Что плач осенний значит?
 
 
     И низких нищих деревень
     Не счесть, не смерить оком,
     И светит в потемневший день
     Костер в лугу далеком…
 
 
     О, нищая моя страна,
     Что ты для сердца значишь?
     О, бедная моя жена,
     О чем ты горько плачешь?
 

1 января 1909

 
     Весенний день прошел без дела
     У неумытого окна:
     Скучала за стеной и пела,
     Как птица пленная, жена.
 
 
     Я, не спеша, собрал бесстрастно
     Воспоминанья и дела;
     И стало беспощадно ясно:
     Жизнь прошумела и ушла.
 
 
     Еще вернутся мысли, споры,
     Но будет скучно и темно;
     К чему спускать на окнах шторы?
     День догорел в душе давно.
 

Март 1909

Там человек сгорел.

Фет

 
     Как тяжело ходить среди людей
     И притворяться непогибшим,
     И об игре трагической страстей
     Повествовать еще не жившим.
 
 
     И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
     Строй находить в нестройном вихре чувства,
     Чтобы по бледным заревам искусства
     Узнали жизни гибельной пожар!
 

10 мая 1910

 
     Никогда не забуду (он был, или не был,
     Этот вечер): пожаром зари
     Сожжено и раздвинуто бледное небо,
     И на желтой заре – фонари.
 
 
     Я сидел у окна в переполненном зале.
     Где-то пели смычки о любви.
     Я послал тебе черную розу в бокале
     Золотого, как небо, аи.
 
 
     Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
     Взор надменный и отдал поклон.
     Обратясь к кавалеру, намеренно резко
     Ты сказала: «И этот влюблен».
 
 
     И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
     Исступленно запели смычки…
     Но была ты со мной всем презрением юным,
     Чуть заметным дрожаньем руки…
 
 
     Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
     Ты прошла, словно сон мой легка…
     И вздохнули духи, задремали ресницы,
     Зашептались тревожно шелка.
 
 
     Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
     И, бросая, кричала: «Лови!..»
     А монисто бренчало, цыганка плясала
     И визжала заре о любви.
 

19 апреля 1910

Марии Павловне Ивановой

 
     Под насыпью, во рву некошенном,
     Лежит и смотрит, как живая,
     В цветном платке, на косы брошенном,
     Красивая и молодая.
 
 
     Бывало, шла походкой чинною
     На шум и свист за ближним лесом.
     Всю обойдя платформу длинную,
     Ждала, волнуясь, под навесом.
 
 
     Три ярких глаза набегающих —
     Нежней румянец, круче локон:
     Быть может, кто из проезжающих
     Посмотрит пристальней из окон…
 
 
     Вагоны шли привычной линией,
     Подрагивали и скрипели;
     Молчали желтые и синие;
     В зеленых плакали и пели.
 
 
     Вставали сонные за стеклами
     И обводили ровным взглядом
     Платформу, сад с кустами блеклыми,
     Ее, жандарма с нею рядом…
 
 
     Лишь раз гусар, рукой небрежною
     Облокотясь на бархат алый,
     Скользнул по ней улыбкой нежною,
     Скользнул – и поезд в даль умчало.
 
 
     Так мчалась юность бесполезная,
     В пустых мечтах изнемогая…
     Тоска дорожная, железная
     Свистела, сердце разрывая…
 
 
     Да что – давно уж сердце вынуто!
     Так много отдано поклонов,
     Так много жадных взоров кинуто
     В пустынные глаза вагонов…
 
 
     Не подходите к ней с вопросами,
     Вам всё равно, а ей – довольно:
     Любовью, грязью иль колесами
     Она раздавлена – всё больно.
 

14 июня 1910

 
     Ночь, улица, фонарь, аптека,
     Бессмысленный и тусклый свет.
     Живи еще хоть четверть века —
     Всё будет так. Исхода нет.
 
 
     Умрешь – начнешь опять сначала
     И повторится всё, как встарь:
     Ночь, ледяная рябь канала,
     Аптека, улица, фонарь.
 

10 октября 1912

 
     «Красота страшна» – Вам скажут, —
     Вы накинете лениво
     Шаль испанскую на плечи,
     Красный розан – в волосах.
 
 
     «Красота проста» – Вам скажут, —
     Пестрой шалью неумело
     Вы укроете ребенка,
     Красный розан – на полу.
 
 
     Но, рассеянно внимая
     Всем словам, кругом звучащим,
     Вы задумаетесь грустно
     И твердите про себя:
 
 
     «Не страшна и не проста я;
     Я не так страшна, чтоб просто
     Убивать; не так проста я,
     Чтоб не знать, как жизнь страшна».
 

16 декабря 1913

 
     О, я хочу безумно жить:
     Всё сущее – увековечить,
     Безличное – вочеловечить,
     Несбывшееся – воплотить!
 
 
     Пусть душит жизни сон тяжелый,
     Пусть задыхаюсь в этом сне, —
     Быть может, юноша веселый
     В грядущем скажет обо мне:
 
 
     Простим угрюмство – разве это
     Сокрытый двигатель его?
     Он весь – дитя добра и света,
     Он весь – свободы торжество!
 

5 февраля 1914

 
     Я – Гамлет. Холодеет кровь,
     Когда плетет коварство сети,
     И в сердце – первая любовь
     Жива – к единственной на свете.
 
 
     Тебя, Офелию мою,
     Увел далёко жизни холод,
     И гибну, принц, в родном краю
     Клинком отравленным заколот.
 

6 февраля 1914

З. Н. Гиппиус

 
     Рожденные в года глухие
     Пути не помнят своего.
     Мы – дети страшных лет России —
     Забыть не в силах ничего.
 
 
     Испепеляющие годы!
     Безумья ль в вас, надежды ль весть?
     От дней войны, от дней свободы —
     Кровавый отсвет в лицах есть.
 
 
     Есть немота – то гул набата
     Заставил заградить уста.
     В сердцах, восторженных когда-то,
     Есть роковая пустота.
 
 
     И пусть над нашим смертным ложем
     Взовьется с криком воронье, —
     Те, кто достойней, Боже, Боже,
     Да узрят царствие твое!
 

8 сентября 1914

 
     На улице – дождик и слякоть,
     Не знаешь, о чем горевать.
     И скучно, и хочется плакать,
     И некуда силы девать.
 
 
     Глухая тоска без причины
     И дум неотвязный угар.
     Давай-ка, наколем лучины,
     Раздуем себе самовар!
 
 
     Авось, хоть за чайным похмельем
     Ворчливые речи мои
     Затеплят случайным весельем
     Сонливые очи твои.
 
 
     За верность старинному чину!
     За то, чтобы жить не спеша!
     Авось, и распарит кручину
     Хлебнувшая чаю душа!
 

10 декабря 1915

Эллис

Эллис, настоящее имя Лев Львович Кобылинский (1879–1947) – русский поэт, теоретик символизма, переводчик, историк литературы, христианский философ. Формируясь под влиянием Соловьева, Брюсова, Бальмонта, в начале 1900-х стал одним из активнейших деятелей символизма, считая его высшей формой творчества.

Сблизившись с Андреем Белым, Эллис участвовал в создании и работе поэтического кружка молодых символистов «Аргонавты», стоял у истоков московского издательства символистов «Мусагет». Разрабатывал теорию символизма, его книга «Русские символисты» (1910) – первая в России попытка показать философские и эстетические истоки европейского и русского символизма. Для Эллиса символизм – это жизнетворчество, выходящее за пределы искусства, это «мессианизм, глагол о новом Боге, великая религия будущего».

Страстный поклонник французского символизма, и в особенности Шарля Бодлера, Эллис стал одним из лучших его переводчиков на русский язык. Он стремился и внешне подражать этому французскому денди – экстравагантные костюмы и парадоксальный ум Эллиса неизменно приковывали к нему внимание. «Эллис незабываем и неповторим, – писал в книге „Два года с символистами“ Н. В. Валентинов. – Этот странный человек, <…> превращавший ночь в день, день – в ночь, живший в комнате всегда тёмной, с опущенными шторами и свечами перед портретом Бодлера, а потом бюстом Данте, обладал темпераментом бешеного агитатора, создавал необычайные мифы, вымыслы, был творцом всяких пародий и изумительным мимом».

Начиная с 1910-х годов Эллис жил преимущественно в Швейцарии, увлекался антропософией, писал литературно-философские труды. Умер в 1947 году.

Эллис

М. Цветаевой

 
     На диван уселись дети,
     ночь и стужа за окном,
     и над ними, на портрете
     мама спит последним сном.
 
 
     Полумрак, но вдруг сквозь щелку
     луч за дверью проблестел,
     словно зажигают елку,
     или Ангел пролетел.
 
 
     «Ну, куда же мы поедем?
     Перед нами сто дорог,
     и к каким еще соседям
     нас помчит Единорог?
 
 
     Что же снова мы затеем,
     ночь чему мы посвятим:
     к великанам иль пигмеям,
     как бывало, полетим,
 
 
     иль опять в стране фарфора
     мы втроем очнемся вдруг,
     иль добудем очень скоро
     мы орех Каракатук?
 
 
     Или с хохотом взовьемся
     на воздушном корабле,
     и оттуда посмеемся
     надо всем, что на земле?
 
 
     Иль в саду у Великана
     меж гигантских мотыльков
     мы услышим у фонтана
     хор детей и плач цветов?»
 
 
     Но устало смотрят глазки,
     щечки вялы и бледны,
     «Ах, рассказаны все сказки!
     Ах, разгаданы все сны!
 
 
     Ах, куда б в ночном тумане
     ни умчал Единорог,
     вновь на папином диване
     мы проснемся в должный срок.
 
 
     Ты скажи Единорогу
     и построже, Чародей,
     чтоб направил он дорогу
     в Рай, подальше от людей!
 
 
     В милый Рай, где ни пылинки
     в ясных, солнечных перстах,
     в детских глазках ни слезинки,
     и ни тучки в небесах!
 
 
     В Рай, где Ангелы да дети,
     где у всех одна хвала,
     чтобы мама на портрете,
     улыбаясь, ожила!»
 

 
     Я – колокол, протяжный и зовущий,
     Неумолкаемо звенящий с высоты,
     Я – ураган, повсюду смерть несущий,
     Я – Божий гром, я – водопад ревущий,
     Дробящийся в сияньи красоты…
     Как колокол, я Бога прославляю,
     Как ураган я страшен и могуч,
     Мой смех звучит, как гром под сонмом туч,
     как водопад, ловя дрожащий луч,
     его со смехом в бездну я бросаю.
 

 
     Еще сверкал твой зоркий глаз,
     и разрывалась грудь на части,
     но вот над нами Сладострастье
     прокаркало в последний раз.
 
 
     От ложа купли и позора
     я оторвал уста и взгляд,
     над нами видимо для взора,
     струясь, зашевелился яд.
 
 
     И там, где с дрожью смутно-зыбкой
     на тени лезли тени, там
     портрет с язвительной улыбкой
     цинично обратился к нам.
 
 
     И стали тихи и серьезны
     вдруг помертвевшие черты,
     и на окне узор морозный,
     и эти розы из тафты.
 
 
     Мой вздох, что был бесстыдно начат,
     тобою не был довершен,
     и мнилось, кто-то тихо плачет,
     под грязным ложем погребен.
 
 
     И вдруг средь тиши гробовой,
     стыдясь, угаснула лампада,
     и вечный сумрак, сумрак ада
     приблизил к нам лик черный свой.
 
 
     Я звал последнюю ступень,
     и сердце мертвым сном заснуло,
     но вдруг, мелькнув во сне, всплеснула
     и зарыдала и прильнула
     Ее воскреснувшая Тень.
 

 
     И всё мне кажется, что здесь я был когда-то,
     когда и как, увы, не знаю сам!..
     Мне всё знакомо здесь, и сладость аромата,
     и травка у дверей, и звук, что где-то там
     вздыхает горестно, и тихий луч заката, —
     и всё мне кажется, что здесь я был когда-то!..
 
 
     И всё мне кажется, что ты была моею,
     когда и как, увы, не знаю сам!..
     Одно движенье уст, и весь я пламенею,
     лишь упадет вуаль, и вдруг моим очам
     случится увидать блистающую шею…
     И всё мне кажется, что ты была моею!..
 
 
     И всё мне кажется, что это прежде было,
     что времени полет вернет нам вновь и вновь
     всё, всё, что Смерть рукой нещадною разбила,
     надежду робкую, страданье и любовь,
     чтоб радость день и ночь в одно сиянье слила,
     и всё мне кажется, что это прежде было!..
 

(Картина Пикассо)

 
     Свершен обряд заупокойный,
     и трижды проклята она,
     она торжественно-спокойна,
     она во всём себе верна!
 
 
     Весь чин суровый отреченья
     она прослушала без слез,
     хоть утолить ее мученья
     не властны Роза и Христос…
 
 
     Да! трижды тихо и упорно
     ты вызов неба приняла,
     и встала, кинув конус черный,
     как женщина и башня зла.
 
 
     Тебе твое паденье свято,
     желанна лишь твоя стезя;
     ты, если пала, без возврата,
     и, если отдалась, то вся.
 
 
     Одно: в аду или на небе?
     Одно: альков или клобук?
     Верховный или низший жребий?
     Последний или первый круг?
 
 
     Одно: весь грех иль подвиг целый?
     вся Истина или вся Ложь?
     Ты не пылаешь Розой Белой,
     Ты Черной Розою цветешь.
 
 
     Меж звезд, звездою б ты сияла,
     но здесь, где изменяют сны,
     ты, вечно-женственная, стала
     наложницею Сатаны.
 
 
     И вот, как черные ступени,
     сердца влекущие в жерло,
     геометрические тени
     упали на твое чело.
 
 
     Вот почему твой взор не может
     нам в душу вечно не смотреть,
     хоть этот веер не поможет
     в тот час, как будем все гореть.
 
 
     Глаза и губы ты сомкнула,
     потупила тигриный взгляд,
     но, если б на закат взглянула,
     остановился бы закат.
 
 
     И если б, сфинкса лаской муча,
     его коснулась ты рукой,
     как кошка, жмурясь и мяуча,
     он вдруг пополз бы за тобой.
 

Михаил Кузмин

Михаил Александрович Кузмин (1872–1936) – русский поэт и прозаик, переводчик, композитор, критик и публицист. В литературе дебютировал поздно – в 36 лет, начав одновременно печатать стихи и прозу в символистском журнале «Весы». Автор многочисленных романсов и трех опер. После революции остался в России, участвовал как переводчик в работе издательства «Всемирная литература», стихи и проза Кузмина в СССР больше не издавались.

Его творчество отличалось невероятной широтой тем – от гностических и оккультных сюжетов и исторической тематики до «балаганного» эстетства и сентиментальной эротики (будучи гомосексуалистом, он впервые в русской литературе сочувственно изобразил связь между мужчинами, впрочем, вполне целомудренно), а также мастерством стилизации, раскованностью и гибкостью формы. Одним из первых в русской поэзии Кузмин начал разрабатывать свободный стих, часто перекладывал свои произведения на музыку и выступал с мелодекламациями.

Сохраняя творческую независимость, Кузмин периодически примыкал к разным творческим группам – вращался в театральных кругах, был близок с художниками группы «Мир искусства».

Михаил Кузмин

Будучи, по выражению Георгия Адамовича, «плоть от плоти литературно-богемного Петербурга», ни с одним из поэтических течений он тем не менее не был формально связан. Но воспринимая искусство как средство духовного познания мира и не прекращая духовных, религиозных поисков, в своем поэтическом творчестве Кузмин был ближе всего к младосимволистам.

В то же время его поэзия, отличавшаяся повышенным вниманием к деталям, во многом вдохновила акмеистов, считавших его одним из своих учителей и опиравшихся на его программную статью «О прекрасной ясности» (1910). Его творчество снимало непримиримое противоречие между символизмом и акмеизмом.