Текст книги "Серебряный век. Поэты и стихи"

 
     Меня влекут чудесные сказанья,
     Народный шум на старых площадях,
     Ряд кораблей на дремлющих морях
     И блеск парчи в изгибах одеянья.
 
 
     Неясные и странные желанья…
     Учитель сгорбленный, весь в сединах,
     И рядом – отрок с тайною в глазах…
     В тени соборов дремлют изваянья…
 
 
     В каналах узких отблески огней,
     Звук лютни, пенье, смех под черной маской,
     Стук шпаг, повсюду кровь… свет фонарей…
 
 
     Ряд дам, мечтающих над старой сказкой…
     Глаза глядят внимательно и нежно,
     А сердце бьется смутно и мятежно.
 

1903

 
     Если б я был древним полководцем,
     покорил бы я Ефиопию и персов,
     свергнул бы я фараона,
     построил бы себе пирамиду
     выше Хеопса,
     и стал бы
     славнее всех живущих в Египте!
 
 
     Если б я был ловким вором,
     обокрал бы я гробницу Менкаура,
     продал бы камни александрийским евреям,
     накупил бы земель и мельниц,
     и стал бы
     богаче всех живущих в Египте.
 
 
     Если б я был вторым Антиноем,
     утопившимся в священном Ниле, —
     я бы всех сводил с ума красотою,
     при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
     и стал бы
     сильнее всех живущих в Египте.
 
 
     Если б я был мудрецом великим,
     прожил бы я все свои деньги,
     отказался бы от мест и занятий,
     сторожил бы чужие огороды —
     и стал бы
     свободней всех живущих в Египте.
 
 
     Если б я был твоим рабом последним,
     сидел бы я в подземельи
     и видел бы раз в год или два года
     золотой узор твоих сандалий,
     когда ты случайно мимо темниц проходишь,
     и стал бы
     счастливей всех живущих в Египте.
 

1906

 
     Когда утром выхожу из дома,
     я думаю, глядя на солнце:
     «Как оно на тебя похоже,
     когда ты купаешься в речке
     или смотришь на дальние огороды!»
     И когда смотрю я в полдень жаркий
     на то же жгучее солнце,
     я думаю про тебя, моя радость:
     «Как оно на тебя похоже,
     когда ты едешь по улице людной!»
     И при взгляде на нежные закаты
     ты же мне на память приходишь,
     когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь
     и закрываешь потемневшие веки.
 

1907

 
     В проходной сидеть на диване,
     Близко, рядом, плечо с плечом,
     Не думая об обмане,
     Не жалея ни о чем.
 
 
     Говорить Вам пустые речи,
     Слушать веселые слова,
     Условиться о новой встрече
     (Каждая встреча всегда нова!).
 
 
     О чем-то молчим мы, и что-то знаем,
     Мы собираемся в странный путь.
     Не печально, не весело, не гадаем, —
     Покуда здесь ты, со мной побудь.
 

1907

 
     Вы и я, и толстая дама,
     Тихонько затворивши двери,
     Удалились от общего гама.
 
 
     Я играл Вам свои «Куранты»,
     Поминутно скрипели двери,
     Приходили модницы и франты.
 
 
     Я понял Ваших глаз намеки,
     И мы вместе вышли за двери,
     И все нам вдруг стали далеки.
 
 
     У рояля толстая дама осталась,
     Франты стадом толпились у двери,
     Тонкая модница громко смеялась.
 
 
     Мы взошли по лестнице темной,
     Отворили знакомые двери,
     Ваша улыбка стала более томной.
 
 
     Занавесились любовью очи,
     Уже другие мы заперли двери…
     Если б чаще бывали такие ночи!
 

1907

 
     О, быть покинутым – какое счастье!
     Какой безмерный в прошлом виден свет
     Так после лета – зимнее ненастье:
     Всё помнишь солнце, хоть его уж нет.
 
 
     Сухой цветок, любовных писем связка,
     Улыбка глаз, счастливых встречи две, —
     Пускай теперь в пути темно и вязко,
     Но ты весной бродил по мураве.
 
 
     Ах, есть другой урок для сладострастья,
     Иной есть путь – пустынен и широк.
     О, быть покинутым – такое счастье!
     Быть нелюбимым – вот горчайший рок.
 

Сентябрь 1907

 
     Разве можно дышать, не дыша,
     Разве можно ходить, не вставая,
     Разве можно любить, коль другая
     Не ответит влюбленно душа?
 
 
     Ах, без солнца бессолнечен день,
     Холодны водопадные реки,
     И с трудом подымаются веки,
     Если голову ломит мигрень.
 
 
     Разве странно, что, только любя,
     Я дышу, и пишу, и мечтаю,
     Что нигде я покоя не знаю,
     Проведя полчаса без тебя?
 

1913

 
     Разбукетилось небо к вечеру,
     Замерзло окно…
     Не надо весеннего ветра,
     Мне и так хорошо.
 
 
     Может быть, всё разрушилось,
     Не будет никогда ничего…
     Треск фитиля слушай,
     Еще не темно…
 
 
     Не навеки душа замуравлена —
     Разве зима – смерть?
     Алым ударит в ставни
     Страстной четверг!
 

1917

 
     Что делать с вами, милые стихи?
     Кончаетесь, едва начавшись.
     Счастливы все: невесты, женихи,
     Покойник мертв, скончавшись.
 
 
     В романах строгих ясны все слова,
     В конце – большая точка;
     Известно – кто Арман, и кто вдова,
     И чья Элиза дочка.
 
 
     Но в легком беге повести моей
     Нет стройности намека,
     Над пропастью летит она вольней
     Газели скока.
 
 
     Слез не заметит на моем лице
     Читатель-плакса,
     Судьбой не точка ставится в конце,
     А только клякса.
 

Ноябрь 1906

 
     Утраченного чародейства
     Веселым ветрам не вернуть!
     А хочется Адмиралтейству
     Пронзить лазоревую муть.
 
 
     Притворно Невской перспективы
     Зовет широкий коридор,
     Но кажется жестоко лживым
     Былого счастия обзор.
 
 
     Я знаю, будет всё, как было,
     Как в старину, как прошлый год;
     Кому семнадцать лет пробило,
     Тому осьмнадцатый пойдет.
 
 
     Настанет лето, будет душно,
     Летает детское серсо,
     Но механично и бездушно
     Природы косной колесо.
 
 
     За ивовым гоняйся пухом,
     Глядись, хоть день, в речную тишь,
     Но вольным и влюбленным духом
     Свои мечты не оживишь.
 
 
     Все схемы – скаредны и тощи,
     Освободимся ль от оков,
     Окостенеем ли, как мощи,
     На удивление веков?
 
 
     И вскроют, словно весть о чуде,
     Нетленной жизни нашей клеть,
     Сказав: «Как странно жили люди:
     Могли любить, мечтать и петь!»
 

1921

 
     Мне не горьки нужда и плен,
     И разрушение, и голод,
     Но в душу проникает холод,
     Сладелой струйкой вьется тлен.
     Что значат «хлеб», «вода», «дрова» —
     Мы поняли, и будто знаем,
     Но с каждым часом забываем
     Другие, лучшие слова.
     Лежим, как жалостный помет,
     На вытоптанном, голом поле
     И будем так лежать, доколе
     Господь души в нас не вдохнет.
 

Май 1921

Вячеслав Иванов

Вячеслав Иванович Иванов (1866–1949) – русский поэт, теоретик младосимволизма, филолог, переводчик, драматург, эссеист, литературный критик, философ, культуролог. Автор 10 поэтических сборников и 6 сборников статей.

Как поэт дебютировал в печати в 32 года, уже защитив диссертацию (о налогах в Римской империи). Знаменитая «Башня» Вячеслава Иванова (Ивановские среды) – литературно-философские собрания, проходившие на квартире Иванова и собиравшие петербургскую культурную элиту, стали одним из центров русского символизма. «Почти вся наша молодая тогда поэзия, если не „вышла“ из Ивановской „башни“, то прошла через неё», – вспоминал Сергей Маковский.

Вячеслав Иванов

Продолжением «Ивановских сред» стало литературное объединение Общество ревнителей художественного слова (оно же – «Академия стиха»), сформированное при журнале «Аполлон». Как идеолог дионисийства, в основу своего «мифа» Иванов положил темы воскрешения, возрождения после смерти, мистической любви, одолевающей гибель, – противостоя пессимизму старших символистов.

Революцию Иванов не принял, в 1924 году выехал в Италию. Занимался научной и преподавательской работой. Умер в Риме в 1949 году.

Дмитрий Святополк-Мирский так охарактеризовал самобытный поэтический стиль Иванова: «К его стиху подходят эпитеты „византийский“ и „александрийский“: они полны прошлыми веками, пропитаны учёностью и самосознанием. В русской поэзии это самое большое приближение к сознательному и обдуманному мильтоновскому блеску. Каждый образ, каждое слово, каждый звук, каждая каденция – это часть великолепно спланированного целого. Всё тщательно взвешено и обдуманно отобрано для наибольшего эффекта. Язык архаичен, к тому же Иванов любит вводить греческую лексику. Это великая традиция церковнославянского языка, усиливающая величественность стихов».

М. Кузмину

 
     В румяна ль, мушки и дендизм,
     В поддевку ль нашего покроя,
     Певец и сверстник Антиноя,
     Ты рядишь свой анахронизм, —
 
 
     Старообрядческих кафизм
     Чтецом стоя пред аналоем
     Иль Дафнисам кадя и Хлоям,
     Ты всё – живой анахронизм.
 
 
     В тебе люблю, сквозь грани призм,
     Александрийца и француза
     Времен классических, чья муза —
     Двухвековой анахронизм.
 
 
     За твой единый галлицизм
     Я дам своих славизмов десять;
     И моде всей не перевесить
     Твой родовой анахронизм.
 

1906

 
     Людских судеб коловорот
     В мой берег бьет неутомимо:
     Тоскует каждый, и зовет,
     И – алчущий – проходит мимо.
 
 
     И снова к отмели родной,
     О старой памятуя встрече,
     Спешит – увы, уже иной!
     А тот, кто был, пропал далече…
 
 
     Возврат – утрата!.. Но грустней
     Недвижность доли роковая,
     Как накипь пены снеговая,
     Всё та ж – у черных тех камней.
 
 
     В круговращеньях обыдённых,
     Ты скажешь, что прошла насквозь
     Чрез участь этих пригвожденных
     Страданья мировая ось.
 

1906

 
     Мы – два грозой зажженные ствола,
     Два пламени полуночного бора;
     Мы – два в ночи летящих метеора,
     Одной судьбы двужалая стрела!
 
 
     Мы – два коня, чьи держит удила
     Одна рука, – язвит их шпора;
     Два ока мы единственного взора,
     Мечты одной два трепетных крыла.
 
 
     Мы – двух теней скорбящая чета
     Над мрамором божественного гроба,
     Где древняя почиет Красота.
 
 
     Единых тайн двугласные уста,
     Себе самим мы – Сфинкс единой оба.
     Мы – две руки единого креста.
 

1909

 
     Люблю за крайней из лачуг
     Уже померкшего селенья
     В час редких звезд увидеть вдруг,
     Застылый в трепете томленья,
     Полувоздушный сон зыбей,
     Где затонуло небо, тая…
     И за четою тополей
     Мелькнет раскиданная стая
     На влаге спящих челноков;
     И крест на бледности озерной
     Под рубищем сухих венков
     Напечатлеет вырез черный.
 
 
     Чуть вспыхивают огоньки
     У каменного водоема,
     Где отдыхают рыбаки.
     Здесь – тень, там – светлая истома…
     Люблю сей миг: в небесной мгле
     Мерцаний медленных несмелость
     И на водах и на земле
     Всемирную осиротелость.
 

1912

 
     Отчетливость больницы
     В сентябрьской тишине.
     Чахоточные лица
     Горят на полотне.
 
 
     Сиделка сердобольно
     Склонилась, хлопоча;
     И верится невольно
     В небесного врача.
 
 
     Он, в белом балахоне,
     Пошепчется с сестрой,
     На чистом небосклоне
     Исчезнет за горой.
 
 
     Всё медленно остынет
     До первых снежных пург,
     Как жар недужный вынет
     Из бредных лоз хирург.
 

1912

1

 
     Ты царским поездом назвал
     Заката огненное диво.
     Еще костер не отпылал
     И розы жалят: сердце живо.
 
 
     Еще в венце моем горю.
     Ты ж, Феба список снежноликий,
     Куда летишь, с такой музыкой,
     С такими кликами?.. Смотрю
 
 
     На легкий поезд твой – с испугом
     Восторга! Лирник-чародей,
     Ты повернул к родимым вьюгам
     Гиперборейских лебедей!
 
 
     Они влекут тебя в лазури,
     Звончатым отданы браздам,
     Чрез мрак – туда, где молкнут бури,
     К недвижным ледяным звездам.
 

2

 
     Пусть вновь – не друг, о мой любимый!
     Но братом буду я тебе
     На веки вечные в родимой
     Народной мысли и судьбе.
 
 
     Затем, что оба Соловьевым
     Таинственно мы крещены;
     Затем, что обрученьем новым
     С Единою обручены.
 
 
     Убрус положен на икону:
     Незримо тайное лицо.
     Скользит корабль по синю лону:
     На темном дне горит кольцо.
 

1912

Иннокентий Анненский

Иннокентий Федорович Анненский (1855–1909) – русский поэт, переводчик, критик, драматург, исследователь литературы.

Дебютировал в печати – с критическими рецензиями и статьями по педагогике – в начале 1880-х гг. В 1890-е обратился к греческому театру – сделал комментированные переводы всех 18 трагедий Еврипида. Автор 4 пьес в древнегреческом духе и многочисленных переводов французских поэтов-символистов, немецкой и английской поэзии.

Как поэт дебютировал в 49 лет с книгой «Тихие песни» под псевдонимом Ник. Т-о – ни один человек в его окружении не знал, что директор мужской Царскосельской гимназии И. Ф. Анненский пишет стихи. При жизни выпустил всего 2 подборки критических очерков («Книги отражений») и единственный поэтический сборник, стилистически тяготеющий к младосимволизму.

Анненский оказал значительное влияние на новейшие поэтические направления – акмеизм и футуризм. Его «Колокольчики» – фактически первое русское футуристическое стихотворение. Оно вошло в посмертный – и лучший – сборник «Кипарисовый ларец» (1910). Под влиянием творчества Анненского формировалась поэтическая манера Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Николая Оцупа, Бориса Пастернака, Георгия Иванова.

Иннокентий Анненский

Десятки учеников Царскосельской гимназии, в которой он в годы директорства популяризовал древние языки и античный театр, разыгрывая с учениками пьесы Софокла и Еврипида на греческом языке, писали стихи и посвятили себя литературе и искусству. Среди них – искусствовед Николай Пунин, поэты Валентин Кривич, Дмитрий Коковцев, Николай Оцуп и, конечно, Николай Гумилев, чей талант Анненский разглядел сразу: он был одним из первых, кто откликнулся хвалебной рецензией на его дебютную книжку «Путь конквистадоров».

Умер Анненский от инфаркта на ступеньках Царскосельского вокзала в Санкт-Петербурге в ноябре 1909 года, в возрасте 54 лет.

 
     Есть слова – их дыханье, что цвет,
     Так же нежно и бело-тревожно,
     Но меж них ни печальнее нет,
     Ни нежнее тебя, невозможно.
 
 
     Не познав, я в тебе уж любил
     Эти в бархат ушедшие звуки:
     Мне являлись мерцанья могил
     И сквозь сумрак белевшие руки.
 
 
     Но лишь в белом венце хризантем,
     Перед первой угрозой забвенья,
     Этих вэ, этих зэ, этих эм
     Различить я сумел дуновенья.
 
 
     И, запомнив, невестой в саду
     Как в апреле тебя разубрали, —
     У забитой калитки я жду,
     Позвонить к сторожам не пора ли.
 
 
     Если слово за словом, что цвет,
     Упадает, белея тревожно,
     Не печальных меж павшими нет,
     Но люблю я одно – невозможно.
 

1907

 
     Среди миров, в мерцании светил
     Одной Звезды я повторяю имя…
     Не потому, чтоб я Ее любил,
     А потому, что я томлюсь с другими.
 
 
     И если мне сомненье тяжело,
     Я у Нее одной ищу ответа,
     Не потому, что от Нее светло,
     А потому, что с Ней не надо света.
 

3 апреля 1909, Царское Село

 
     Я – слабый сын больного поколенья
     И не пойду искать альпийских роз,
     Ни ропот волн, ни рокот ранних гроз
     Мне не дадут отрадного волненья.
 
 
     Но милы мне на розовом стекле
     Алмазные и плачущие горы,
     Букеты роз увядших на столе
     И пламени вечернего узоры.
 
 
     Когда же сном объята голова,
     Читаю грез я повесть небылую,
     Сгоревших книг забытые слова
     В туманном сне я трепетно целую.
 

1890-е

 
     Я люблю замирание эха
     После бешеной тройки в лесу,
     За сверканьем задорного смеха
     Я истомы люблю полосу.
 
 
     Зимним утром люблю надо мною
     Я лиловый разлив полутьмы,
     И, где солнце горело весною,
     Только розовый отблеск зимы.
 
 
     Я люблю на бледнеющей шири
     В переливах растаявший цвет…
     Я люблю всё, чему в этом мире
     Ни созвучья, ни отзвука нет.
 

1905

 
     От душной копоти земли
     Погасла точка огневая,
     И плавно тени потекли,
     Контуры странные сливая.
 
 
     И знал, что спать я не могу:
     Пока уста мои молились,
     Те, неотвязные, в мозгу
     Опять слова зашевелились.
 
 
     И я лежал, а тени шли,
     Наверно зная и скрывая,
     Как гриб выходит из земли
     И ходит стрелка часовая.
 

 
     Раззолочённые, но чахлые сады
     С соблазном пурпура на медленных недугах,
     И солнца поздний пыл в его коротких дугах,
     Невластный вылиться в душистые плоды.
 
 
     И желтый шелк ковров, и грубые следы,
     И понятая ложь последнего свиданья,
     И парков черные, бездонные пруды,
     Давно готовые для спелого страданья…
 
 
     Но сердцу чудится лишь красота утрат,
     Лишь упоение в завороженной силе;
     И тех, которые уж лотоса вкусили,
     Волнует вкрадчивый осенний аромат.
 

1890-е

 
     Неустанно ночи длинной
     Сказка черная лилась,
     И багровый над долиной
     Загорелся поздно глаз;
 
 
     Видит: радуг паутина
     Почернела, порвалась,
     В малахиты только тина
     Пышно так разубралась.
 
 
     Видит: пар белесоватый
     И ползет, и вьется ватой,
     Да из черного куста
 
 
     Там и сям сочатся грозди
     И краснеют… точно гвозди
     После снятого Христа.
 

 
     Давно меж листьев налились
     Истомой розовой тюльпаны,
     Но страстно в сумрачную высь
     Уходит рокот фортепьянный.
 
 
     И мука там иль торжество,
     Разоблаченье иль загадка,
     Но он – ничей, а вы – его,
     И вам сознанье это сладко.
 
 
     А я лучей иной звезды
     Ищу в сомненьи и тревожно,
     Я, как настройщик, все лады
     Перебираю осторожно.
 
 
     Темнеет… Комната пуста,
     С трудом я вспоминаю что-то,
     И безответна и чиста,
     За нотой умирает нота.
 

1900-е

 
     Мне всегда открывается та же
     Залитая чернилом страница.
     Я уйду от людей, но куда же,
     От ночей мне куда схорониться?
 
 
     Все живые так стали далеки,
     Всё небытное стало так внятно,
     И слились позабытые строки
     До зари в мутно-черные пятна.
 
 
     Весь я там в невозможном ответе,
     Где миражные буквы маячут…
    …Я люблю, когда в доме есть дети
     И когда по ночам они плачут.
 

1900-е

 
     Желтый пар петербургской зимы,
     Желтый снег, облипающий плиты…
     Я не знаю, где вы и где мы,
     Только знаю, что крепко мы слиты.
 
 
     Сочинил ли нас царский указ?
     Потопить ли нас шведы забыли?
     Вместо сказки в прошедшем у нас
     Только камни да страшные были.
 
 
     Только камни нам дал чародей,
     Да Неву буро-желтого цвета,
     Да пустыни немых площадей,
     Где казнили людей до рассвета.
 
 
     А что было у нас на земле,
     Чем вознесся орел наш двуглавый,
     В темных лаврах гигант на скале, —
     Завтра станет ребячьей забавой.
 
 
     Уж на что был он грозен и смел,
     Да скакун его бешеный выдал,
     Царь змеи раздавить не сумел,
     И прижатая стала наш идол.
 
 
     Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
     Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
     Только камни из мерзлых пустынь
     Да сознанье проклятой ошибки.
 
 
     Даже в мае, когда разлиты
     Белой ночи над волнами тени,
     Там не чары весенней мечты,
     Там отрава бесплодных хотений.
 

1900-е

Акмеизм

«Символизм закончил свой круг развития и теперь падает, – констатировал в статье «Наследие символизма и акмеизм» (1913) Николай Гумилев. – На смену символизму идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова akme – высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора) или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), – во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме».

История акмеизма началась со скандала: осенью 1911 года, на одном из заседаний «Академии стиха» на «Башне» Вячеслава Иванова, разгромной критике было подвергнуто стихотворение Николая Гумилева «Блудный сын». Друзья молодого поэта гордо покинули «Академию» и в пику ей организовали Цех поэтов. Осенью 1912 года шестеро основных участников Цеха отделились от символистов не только формально, но и идейно – и отныне именовали себя акмеистами.

Костяк нового течения составили Николай Гумилев, Анна Ахматова, Николай Городецкий, Осип Мандельштам, Михаил Зенкевич, Владимир Нарбут. В работе Цеха поэтов, который несколько раз распускался и собирался снова в обновленном составе, в разные годы принимали участие Георгий Адамович, Михаил Кузмин, Георгий Иванов, Михаил Лозинский, Владимир Гиппиус, Николай Клюев и др.

Идеи, близкие акмеизму, еще в 1910 году высказывал Михаил Кузмин, предвосхитивший в статье «О прекрасной ясности» поэтическую программу, которая легла в основу Цеха поэтов. Другим вдохновителем акмеистов стал Иннокентий Анненский, отдавший дань символизму лишь в раннем творчестве.

Хотя в европейской культуре аналогов акмеизма не существовало, основатели нового течения не мыслили себя в отрыве от западной литературы. Мандельштам называл акмеизм «тоской по мировой культуре», а Гумилев отмечал, что «в кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Вийона и Теофиля Готье. Каждое из них – краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии».

Главной стихией для акмеистов стало слово – точное, чеканное поэтическое слово, которое возвращало себе первоначальный вещественный смысл. Мимолетностям, мистике и таинственным недосказанностям символистов они противопоставляли реалистичный взгляд на вещи, пластическую четкость и ясность образа. В отличие от символистов, ориентированных на музыку, акмеисты тяготели к визуальным искусствам – живописи, архитектуре, использовали реальные живописные детали.

Акмеизм не был явлением однородным – он объединил исключительно талантливых, но очень разных и самобытных поэтов. В каком-то смысле история акмеизма – это диалог трех наиболее выдающихся его представителей – Ахматовой, Гумилева и Мандельштама. Творческая платформа остальных «цеховиков» могла существенно отличаться, например – в сторону натурализма у Городецкого.

Николай Гумилев (в центре) с учениками своей студии. На переднем плане гости  – Георгий Иванов и Ирина Одоевцева. Петроград. 1921 год. Фотография М. Наппельбаума

Ведущим поэтическим направлением акмеизму стать не удалось, и уже через два года, в начале 1914-го, в лагере акмеистов произошел раскол. Они успели выпустить 10 номеров журнала «Гиперборей» и несколько альманахов. Попытки реанимировать Цех поэтов тоже приносили лишь кратковременный результат.

Третий Цех, последняя попытка Гумилева вернуться к акмеизму, объединил немало талантливых поэтов, среди них – Николай Оцуп, Ирина Одоевцева, Всеволод Рождественский, Николай Олейников, Константин Вагинов. Гибель Николая Гумилева в августе 1921 года поставила окончательную точку в цеховом движении акмеистов.