Текст книги "Серебряный век. Поэты и стихи"

Николай Гумилев

Николай Степанович Гумилев (1886–1921) – русский поэт Серебряного века, переводчик, драматург, литературный критик, создатель школы акмеизма и один из ведущих ее представителей. Инициатор издания первого русскоязычного журнала в Париже «Сириус» (вышло 2 номера), журнала об искусстве и литературе «Аполлон» и литературного сборника поэтов-акмеистов «Гиперборей». Автор десяти поэтических сборников.

Путешественник, один из крупнейших в России исследователей Африки, значительно пополнивший коллекцию Кунсткамеры. В 1914 году записался добровольцем в армию, был награжден за храбрость двумя Георгиевскими крестами. Расстрелян 26 августа 1921 года по сфабрикованному обвинению – как участник «Таганцевского заговора».

Критики, как и многие коллеги по литературному цеху, к творчеству Гумилева относились неоднозначно. Его знали и ценили прежде всего как идеолога нового литературного течения – акмеизма, противостоявшего символизму, и создателя и вдохновителя нескольких школ поэтического мастерства («Цех поэтов», «Студия живого слова»).

Под знаменами акмеизма начинали свой путь в литературе Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Сергей Городецкий. Учениками Гумилева считали себя многие талантливые поэты начала века: Георгий Иванов, Георгий Адамович, Николай Тихонов, Ирина Одоевцева, Николай Оцуп. Поэтическая манера Гумилева оказала влияние и на русскую эмигрантскую поэзию, а также на советскую, хотя имя его десятилетиями было под запретом.

Одним из первых своеобразие творческого облика Гумилева отметил поэт Иннокентий Анненский: «Николай Гумилев… кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны… Лиризм Н. Гумилева – экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций».

Гумилев, который ввел в русскую поэзию «элемент мужественного романтизма» (по словам Дмитрия Святополк-Мирского), создал образ поэта-воина, у которого реальная биография не расходится с творческим методом. Как писал хорошо знавший поэта Георгий Иванов, «мечтательный, грустный лирик, он сломал свой лиризм, сорвал свой голос, желая вернуть поэзии ее прежнее величие и влияние на души… В самом прямом, точном значении этих слов Гумилев пожертвовал жизнью не за восстановление монархии, даже не за возрождение России – он погиб за возрождение поэзии».

Николай Гумилев

 
     У меня не живут цветы,
     Красотой их на миг я обманут,
     Постоят день, другой, и завянут,
     У меня не живут цветы.
 
 
     Да и птицы здесь не живут,
     Только хохлятся скорбно и глухо,
     А на утро – комочек из пуха…
     Даже птицы здесь не живут.
 
 
     Только книги в восемь рядов,
     Молчаливые, грузные томы,
     Сторожат вековые истомы,
     Словно зубы в восемь рядов.
 
 
     Мне продавший их букинист,
     Помню, был и горбатым, и нищим…
     …Торговал за проклятым кладбищем
     Мне продавший их букинист.
 

1910

 
         Ни шороха полночных далей,
         Ни песен, что певала мать, —
         Мы никогда не понимали
         Того, что стоило понять.
         И, символ горнего величья,
         Как некий благостный завет,
         Высокое косноязычье
         Тебе даруется, поэт.
 

1915

 
     Вероятно, в жизни предыдущей
     Я зарезал и отца и мать,
     Если в этой – Боже Присносущий! —
     Так позорно осужден страдать.
 
 
     Каждый день мой, как мертвец, спокойный,
     Все дела чужие, не мои,
     Лишь томленье вовсе недостойной,
     Вовсе платонической любви.
 
 
     Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,
     В Африку, как прежде, как тогда,
     Лечь под царственную сикомору
     И не подниматься никогда.
 
 
     Бархатом меня покроет вечер,
     А луна оденет в серебро,
     И быть может, не припомнит ветер,
     Что когда-то я служил в бюро.
 

1917

 
     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
     И руки особенно тонки, колени обняв.
     Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.
 
 
     Ему грациозная стройность и нега дана,
     И шкуру его украшает волшебный узор,
     С которым равняться осмелится только луна,
     Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
 
 
     Вдали он подобен цветным парусам корабля,
     И бег его плавен, как радостный птичий полет.
     Я знаю, что много чудесного видит земля,
     Когда на закате он прячется в мраморный грот.
 
 
     Я знаю веселые сказки таинственных стран
     Про черную деву, про страсть молодого вождя,
     Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
     Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
 
 
     И как я тебе расскажу про тропический сад,
     Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
     Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
     Изысканный бродит жираф.
 

1907

 
     Нет тебя тревожней и капризней,
     Но тебе я предался давно
     От того, что много, много жизней
     Ты умеешь волей слить в одно.
 
 
     И сегодня… Небо было серо,
     День прошел в томительном бреду,
     За окном, на мокром дерне сквера,
     Дети не играли в чехарду.
 
 
     Ты смотрела старые гравюры,
     Подпирая голову рукой,
     И смешно-нелепые фигуры
     Проходили скучной чередой.
 
 
     «Посмотри, мой милый, видишь – птица,
     Вот и всадник, конь его так быстр,
     Но как странно хмурится и злится
     Этот сановитый бургомистр!»
 
 
     А потом читала мне про принца,
     Был он нежен, набожен и чист,
     И рукав мой кончиком мизинца
     Трогала, повертывая лист.
 
 
     Но когда дневные смолкли звуки
     И взошла над городом луна,
     Ты внезапно заломила руки,
     Стала так мучительно бледна.
 
 
     Пред тобой смущенно и несмело
     Я молчал, мечтая об одном:
     Чтобы скрипка ласковая пела
     И тебе о рае золотом.
 

1910

 
     Из логова змиева,
     Из города Киева,
     Я взял не жену, а колдунью.
     А думал забавницу,
     Гадал – своенравницу,
     Веселую птицу-певунью.
 
 
     Покликаешь – морщится,
     Обнимешь – топорщится,
     А выйдет луна – затомится,
     И смотрит, и стонет,
     Как будто хоронит
     Кого-то, – и хочет топиться.
 
 
     Твержу ей: крещеному,
     С тобой по-мудреному
     Возиться теперь мне не в пору;
     Снеси-ка истому ты
     В Днепровские омуты,
     На грешную Лысую гору.
 
 
     Молчит – только ежится,
     И всё ей неможется,
     Мне жалко ее, виноватую,
     Как птицу подбитую,
     Березу подрытую
     Над очастью, Богом заклятою.
 

1911

 
     Я знаю женщину: молчанье,
     Усталость горькая от слов,
     Живет в таинственном мерцаньи
     Ее расширенных зрачков.
 
 
     Ее душа открыта жадно
     Лишь медной музыке стиха,
     Пред жизнью дольней и отрадной
     Высокомерна и глуха.
 
 
     Неслышный и неторопливый,
     Так странно плавен шаг ее,
     Назвать нельзя ее красивой,
     Но в ней всё счастие мое.
 
 
     Когда я жажду своеволий
     И смел, и горд – я к ней иду
     Учиться мудрой сладкой боли
     В ее истоме и бреду.
 
 
     Она светла в часы томлений
     И держит молнии в руке,
     И четки сны ее, как тени
     На райском огненном песке.
 

1912

 
     «Ты совсем, ты совсем снеговая,
     Как ты странно и страшно бледна!
     Почему ты дрожишь, подавая
     Мне стакан золотого вина?»
 
 
     Отвернулась печальной и гибкой…
     Что я знаю, то знаю давно,
     Но я выпью и выпью с улыбкой
     Всё налитое ею вино.
 
 
     А потом, когда свечи потушат,
     И кошмары придут на постель,
     Те кошмары, что медленно душат,
     Я смертельный почувствую хмель…
 
 
     И приду к ней, скажу: «Дорогая,
     Видел я удивительный сон,
     Ах, мне снилась равнина без края
     И совсем золотой небосклон.
 
 
     Знай, я больше не буду жестоким,
     Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,
     Я уеду, далеким, далеким,
     Я не буду печальным и злым.
 
 
     Мне из рая, прохладного рая,
     Видны белые отсветы дня…
     И мне сладко – не плачь, дорогая, —
     Знать, что ты отравила меня».
 

1912

 
     Когда, изнемогши от муки,
     Я больше ее не люблю,
     Какие-то бледные руки
     Ложатся на душу мою.
 
 
     И чьи-то печальные очи
     Зовут меня тихо назад,
     Во мраке остынувшей ночи
     Нездешней любовью горят.
 
 
     И снова, рыдая от муки,
     Проклявши свое бытие,
     Целую я бледные руки
     И тихие очи ее.
 

1914

 
     Я видел пред собой дорогу
     В тени раскидистых дубов,
     Такую милую дорогу
     Вдоль изгороди из цветов.
 
 
     Смотрел я в тягостной тревоге,
     Как плыл по ней вечерний дым.
     И каждый камень на дороге
     Казался близким и родным.
 
 
     Но для чего идти мне ею?
     Она меня не приведет
     Туда, где я дышать не смею,
     Где милая моя живет.
 
 
     Когда она родилась, ноги
     В железо заковали ей,
     И стали чужды ей дороги
     В тени склонившихся ветвей.
 
 
     Когда она родилась, сердце
     В железо заковали ей,
     И та, которую люблю я,
     Не будет никогда моей.
 

 
     Застонал от сна дурного
     И проснулся тяжко скорбя:
     Снилось мне – ты любишь другого
     И что он обидел тебя.
 
 
     Я бежал от моей постели,
     Как убийца от плахи своей,
     И смотрел, как тускло блестели
     Фонари глазами зверей.
 
 
     Ах, наверно, таким бездомным
     Не блуждал ни один человек
     В эту ночь по улицам темным,
     Как по руслам высохших рек.
 
 
     Вот, стою перед дверью твоею,
     Не дано мне иного пути,
     Хоть и знаю, что не посмею
     Никогда в эту дверь войти.
 
 
     Он обидел тебя, я знаю,
     Хоть и было это лишь сном,
     Но я все-таки умираю
     Пред твоим закрытым окном.
 

1914

 
     Лишь черный бархат, на котором
     Забыт сияющий алмаз,
     Сумею я сравнить со взором
     Ее почти поющих глаз.
 
 
     Ее фарфоровое тело
     Томит неясной белизной,
     Как лепесток сирени белой
     Под умирающей луной.
 
 
     Пусть руки нежно-восковые,
     Но кровь в них так же горяча,
     Как перед образом Марии
     Неугасимая свеча.
 
 
     И вся она легка, как птица
     Осенней ясною порой,
     Уже готовая проститься
     С печальной северной страной.
 

1917

 
     Ты не могла иль не хотела
     Мою почувствовать истому,
     Свое дурманящее тело
     И сердце бережешь другому.
 
 
     Зато, когда перед бедою
     Я обессилю, стиснув зубы,
     Ты не придешь смочить водою
     Мои запекшиеся губы.
 
 
     В часы последнего усилья,
     Когда и ангелы заплещут,
     Твои сияющие крылья
     Передо мной не затрепещут.
 
 
     И ввстречу радостной победе
     Мое ликующее знамя
     Ты не поднимешь в реве меди
     Своими нежными руками.
 
 
     И ты меня забудешь скоро,
     И я не стану думать, вольный,
     О милой девочке, с которой
     Мне было нестерпимо больно.
 

1917

 
     Да, я знаю, я вам не пара,
     Я пришел из иной страны,
     И мне нравится не гитара,
     А дикарский напев зурны.
 
 
     Не по залам и по салонам
     Темным платьям и пиджакам —
     Я читаю стихи драконам,
     Водопадам и облакам.
 
 
     Я люблю – как араб в пустыне
     Припадает к воде и пьет,
     А не рыцарем на картине,
     Что на звезды смотрит и ждет.
 
 
     И умру я не на постели,
     При нотариусе и враче,
     А в какой-нибудь дикой щели,
     Утонувшей в густом плюще,
 
 
     Чтоб войти не во всем открытый,
     Протестантский, прибранный рай,
     А туда, где разбойник, мытарь
     И блудница крикнут: вставай!
 

1917

 
     Нежно-небывалая отрада
     Прикоснулась к моему плечу,
     И теперь мне ничего не надо,
     Ни тебя, ни счастья не хочу.
 
 
     Лишь одно бы принял я не споря —
     Тихий, тихий золотой покой
     Да двенадцать тысяч футов моря
     Над моей пробитой головой.
 
 
     Что же думать, как бы сладко нежил
     Тот покой и вечный гул томил,
     Если б только никогда я не жил,
     Никогда не пел и не любил.
 

1917

 
     Прекрасно в нас влюбленное вино
     И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
     И женщина, которою дано,
     Сперва измучившись, нам насладиться.
 
 
     Но что нам делать с розовой зарей
     Над холодеющими небесами,
     Где тишина и неземной покой?
     Что делать нам с бессмертными стихами?
 
 
     Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
     Мгновение бежит неудержимо,
     И мы ломаем руки, но опять
     Осуждены идти всё мимо, мимо.
 
 
     Так мальчик, игры позабыв свои,
     Следит порой за девичьим купаньем
     И, ничего не зная о любви,
     Томится всё ж таинственным желаньем;
 
 
     Так некогда в разросшихся хвощах
     Кричала от сознания бессилья
     Тварь скользкая, почуяв на плечах
     Еще не появившиеся крылья;
 
 
     Так век от века. Скоро ли, Господь?
     Под скальпелем природы и искусства,
     Кричит наш дух, изнемогает плоть,
     Рождая орган для шестого чувства.
 

1920

 
     Шел я по улице незнакомой
     И вдруг услышал вороний грай,
     И звоны лютни, и дальние громы —
     Передо мною летел трамвай.
 
 
     Как я вскочил на его подножку,
     Было загадкою для меня,
     В воздухе огненную дорожку
     Он оставлял и при свете дня.
 
 
     Мчался он бурей темной, крылатой,
     Он заблудился в бездне времен…
     Остановите, вагоновожатый,
     Остановите сейчас вагон.
 
 
     Поздно. Уж мы обогнули стену,
     Мы проскочили сквозь рощу пальм,
     Через Неву, через Нил и Сену
     Мы прогремели по трем мостам.
 
 
     И, промелькнув у оконной рамы,
     Бросил нам вслед пытливый взгляд
     Нищий старик, – конечно, тот самый,
     Что умер в Бейруте год назад.
     Где я? Так томно и так тревожно
     Сердце мое стучит в ответ:
     Видишь вокзал, на котором можно
     В Индию Духа купить билет?
 
 
     Вывеска… кровью налитые буквы
     Гласят – зеленная, – знаю, тут
     Вместо капусты и вместо брюквы
     Мертвые головы продают.
 
 
     В красной рубашке, с лицом, как вымя,
     Голову срезал палач и мне,
     Она лежала вместе с другими
     Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
 
 
     А в переулке забор дощатый,
     Дом в три окна и серый газон…
     Остановите, вагоновожатый,
     Остановите сейчас вагон!
 
 
     Машенька, ты здесь жила и пела,
     Мне, жениху, ковер ткала,
     Где же теперь твой голос и тело,
     Может ли быть, что ты умерла!
 
 
     Как ты стонала в своей светлице,
     Я же с напудренною косой
     Шел представляться Императрице
     И не увиделся вновь с тобой.
 
 
     Понял теперь я: наша свобода —
     Только оттуда бьющий свет,
     Люди и тени стоят у входа
     В зоологический сад планет.
 
 
     И сразу ветер знакомый и сладкий,
     И за мостом летит на меня
     Всадника длань в железной перчатке
     И два копыта его коня.
 
 
     Верной твердынею православья
     Врезан Исакий в вышине,
     Там отслужу молебен о здравье
     Машеньки и панихиду по мне.
 
 
     И всё ж навеки сердце угрюмо,
     И трудно дышать, и больно жить…
     Машенька, я никогда не думал,
     Что можно так любить и грустить.
 

1919

 
     Он стоит пред раскаленным горном,
     Невысокий старый человек.
     Взгляд спокойный кажется покорным
     От миганья красноватых век.
 
 
     Все товарищи его заснули,
     Только он один еще не спит:
     Всё он занят отливаньем пули,
     Что меня с землею разлучит.
 
 
     Кончил, и глаза повеселели.
     Возвращается. Блестит луна.
     Дома ждет его в большой постели
     Сонная и теплая жена.
 
 
     Пуля, им отлитая, просвищет
     Над седою, вспененной Двиной,
     Пуля, им отлитая, отыщет
     Грудь мою, она пришла за мной.
 
 
     Упаду, смертельно затоскую,
     Прошлое увижу наяву,
     Кровь ключом захлещет на сухую,
     Пыльную и мятую траву.
 
 
     И Господь воздаст мне полной мерой
     За недолгий мой и горький век.
     Это сделал в блузе светло-серой
     Невысокий старый человек.
 

1916

Сергей Городецкий

Сергей Митрофанович Городецкий (1884–1967) – русский поэт, переводчик, критик, либреттист, драматург, один из идеологов акмеизма. В поэзии дебютировал как символист с уклоном в фольклор, с которым, в отличие от салонных стилизаторов, знакомился вживую – подолгу живя в деревне. «Всё свободное время я проводил в народе, на свадьбах и похоронах, в хороводах, в играх детей. Увлекаясь фольклором ещё в университете, я жадно впитывал язык, синтаксис и мелодии народных песен. Отсюда и родилась моя первая книга „Ярь“», – вспоминал поэт.

Отойдя от символизма («устал от мистицизма»), он совместно с Николаем Гумилевым стал организатором первого Цеха поэтов (1911), участники которого вскоре объявили себя акмеистами. Вместе с Гумилевым Городецкий придумал и сам термин «акмеизм», обосновав новое направление в статье «Некоторые течения в современной русской поэзии».

Помогал молодым поэтам, в частности, всячески протежировал Есенину, организовал недолго просуществовавший кружок народных писателей «Краса», включавший также Николая Клюева, Сергея Клычкова и др.

Сергей Городецкий

Впоследствии, много разъезжая по стране в качестве военного корреспондента и живя на Кавказе, Городецкий организовал еще два Цеха поэтов – в Тбилиси (1918) и в Баку (1920). После революции работал переводчиком, служил в литотделе «Известий», способствовал созданию московского Цеха поэтов (1924). В 1930-е годы, помимо прозы, занялся написанием и переводами оперных либретто, став настоящим мастером жанра.

Городецкий достиг высокого мастерства как переводчик поэзии – переводил с болгарского, польского, белорусского, украинского, армянского. Занимался просветительской деятельностью, читал лекции, вел педагогическую работу в Литературном институте имени Горького. Оставил воспоминания о поэтах и писателях – современниках своей молодости и книгу «лирических портретов» близких ему по духу поэтов.

 
     Любуются богатые
     Пустыми красотами,
     Блуждая взором любящим
     По заревам затрат.
 
 
     А нищие подслеповатые
     С разъеденными ртами
     Шевелятся под рубищем
     У мраморных палат.
 

1906

 
     Слепая мать глядит в окно,
     Весне морщинками смеется.
     Но сердце, горю отдано,
     Больней на солнце бьется.
 
 
     Не надо света и красы!
     Не надо вешней благодати!
     Считает мертвые часы
     Мой сын в далеком каземате.
 

1906

 
     В пыльном дыме скрип:
     Тянется обоз.
     Ломовой охрип:
     Горла не довез.
 
 
     Шкаф, диван, комод
     Под орех и дуб.
     Каплет тяжкий пот
     С почернелых губ.
 
 
     Как бы не сломать
     Ножки у стола!..
     Что ж ты, водка-мать,
     Сердца не прожгла?
 

1906

 
     Молвил дождику закапать,
     Завернулась пыль.
     Подвязал дорожный лапоть,
     Прицепил костыль.
 
 
     И по этой по дороге
     Закатился вдаль,
     Окрестив худые ноги,
     Схоронив печаль.
 

1906

 
     Застрекотала птица в голых ветках.
     И люди в темных, тесных клетках
     На солнце, к окнам, как ростки,
     От вешней тянутся тоски.
 
 
     И ты, росток, стремительный и дикий,
     Ты, сердце, пламенные клики
     Услышав в небе над собой,
     Сорвавшись, мчишься в светлый бой.
 

1909

 
     Ах ты, Ванечка-солдатик,
     Размалиновый ты мой!
     Вспоминается мне братик
     Перед бунтом и тюрьмой.
 
 
     Вот такой же был курносый
     Сероглазый миловид,
     Только глаз один раскосый
     Да кругом лица обрит.
 
 
     Вместе знамя подшивали,
     Буквы клеили на нем.
     Знали: сбудем все печали,
     Только площадь перейдем.
 
 
     Белошвейня мне постыла,
     Переплетная – ему.
     Сердце волею заныло,
     Ну-ка, душу подыму!
 
 
     Только почту миновали
     И к собору подошли,
     Серой тучей наскакали,
     Словно встали из земли.
 
 
     Жгли, давили, не жалели,
     Вот такие же, как ты…
     Прочь, солдат, с моей постели!
     Память горше бедноты!
 
 
     Вот такие же хлестали
     Беззащитную гурьбу.
     Что глаза мои видали,
     Не забуду и в гробу.
 
 
     Уходи, солдат проклятый!
     Вон он, братик, за тобой
     Смотрит, чахлый, бледноватый,
     Из постели гробовой.
 

Январь 1907

 
     Должно быть, жизнь переломилась,
     И полпути уж пройдено,
     Всё то, что было, с тем, что снилось,
     Соединилося в одно.
 
 
     Но словно отблеск предрассветный
     На вешних маковках ракит,
     Какой-то свет, едва заметный,
     На жизни будущей лежит.
 

1913

Анна Ахматова

Анна Ахматова, настоящее имя Анна Андреевна Горенко (1889–1966) – выдающаяся русская поэтесса, переводчица, литературовед, мемуаристка.

Стихи начала писать в раннем детстве, в печати дебютировала в 1911 году. Первый сборник «Вечер» выпустила по настоянию своего мужа – поэта Николая Гумилева. Вторая книжка стихов «Четки» выдержала 8 переизданий и сделала Ахматову знаменитой. Она состояла секретарем Цеха поэтов, основанного в 1911 году Гумилевым. Испытывая влияние эстетики акмеизма, сразу предстала творчески зрелым, самодостаточным поэтом с ясным слогом и выразительной системой образов.

«Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века, – отмечал Осип Мандельштам. – Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу. Вся эта форма <…> вышла из асимметричного параллелизма народной песни и высокого лирического прозаизма Анненского». Он же прочил ей большое будущее: «Ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России».

Первая мировая война, уход Гумилева на фронт, революция, расстрел Гумилева в 1921 году, стоический отказ от эмиграции – под этими ударами судьбы родилась новая Ахматова – автор мужественной гражданской лирики.

В СССР ее поэзия и даже имя десятилетиями замалчивались. С конца 1920-х годов она почти не писала стихов, занималась историей искусства (не без влияния гражданского мужа – искусствоведа Николая Пунина) и изучением творчества Пушкина, Данте, Шекспира. В 1935 году были арестованы Николай Пунин и сын Ахматовой Лев Гумилев, оба вскоре отпущены, однако через 3 года Льва арестовали повторно и приговорили к 5 годам лагерей. Много лет Ахматова работала над автобиографической поэмой «Реквием», которая в 1960-е годы появилась в самиздате, а в 63-м вышла в Мюнхене, произведя огромное впечатление на русскую эмиграцию.

Знавший Ахматову в молодости Борис Зайцев писал: «Можно ль было предположить тогда, в этой «Бродячей Собаке», что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль – женский, материнский, вопль не только о себе, но и обо всех страждущих – женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых? Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов, будто и обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое?»

Накануне Великой Отечественной войны Ахматову приняли в Союз писателей, разрешили ей напечатать сборник «Из шести книг», по радио звучали ее антивоенные стихи. Однако в 1946 году после постановления Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» она снова попала в опалу, в 1949-м последовал новый арест Пунина (он умер в лагере) и сына, приговоренного к 10 годам лагерей.

После смерти Сталина имя Ахматовой вернулось к читателю, она выезжала в Италию и Англию, дважды номинировалась на Нобелевскую премию, заканчивала «Поэму без героя», начатую в еще 1940-е годы. Однако ее здоровье уже было подорвано скитаниями по чужим углам и непримиримыми разногласиями с сыном. В марте 1966 года, не перенеся четвертого инфаркта, Анна Ахматова ушла из жизни.

Анна Ахматова