Текст книги "Кружение незримых птиц"

Рассвет я встретил в пути; дорога пылила под копытами моего измученного коня. Солнце еще не встало, но первые, еще робкие его лучи уже протянули свои длинные ресницы по небу, окрасив его всеми оттенками нежнейшего пурпура. Миру только начала возвращаться яркость земных красок, и ветви деревьев в по-утреннему прохладном, как ключевая вода, воздухе казались черными лапами неведомых тварей. Кругом стояла удивительная тишина; молодой день обещал быть жарким.

Я ехал, низко опустив голову; монотонный стук копыт навевал на меня дрему. Когда по левую руку показалась какая-то безымянная деревенька, я подумал было, что неплохо бы остановиться и попросить хлеба и сыра; однако, поравнявшись с ближним домом, я обнаружил, что место это давным-давно заброшено: крыши сгнили и обвалились, огороды заросли сорной травой.

Подъехав ближе, я спугнул стаю ворон; с пронзительным карканьем они взвились над моей головой, заставив вздрогнуть. Люди бежали отсюда, как бежали многие в это страшное время, словно в бегстве можно было найти жизнь. После себя они оставляли только пустые дома и гибнущий на корню урожай; картины запустения выглядели едва ли не тягостней, чем те жуткие события, которые стали их причиной. В этой покинутой деревне я вдруг почувствовал себя так, как, верно, чувствовал себя путник у разрушенных стен Гоморры.

Во власти тягостных мыслей я вернулся на дорогу. Уже начало припекать, но даже яркость светила не могла заставить меня забыть о том, что я увидел. Невольно я подумал, не найду ли и вместо своего жилища лишь мрак и одиночество; поспешно отогнал я наваждение.

Позади послышался частый стук копыт; кто-то гнал лошадь по тракту. Я посторонился, давая неизвестному дорогу; верно, еще один беглец, который стремится убежать от того, чего невозможно избегнуть. Звук приближался; наконец мимо меня, подняв ржавое облако едкой дорожной пыли, рысью промчалась прекрасная белая кобыла. Я почувствовал, что мое лицо разгорелось, словно от внезапной лихорадки – за спиной всадницы развевался красный шарф.

И веря, и не веря, я окликнул:

– Синьора!

Белая лошадь остановилась; как можно поспешнее подъехал я ближе и снова встретился глазами со знакомым смелым взглядом синих глаз. Она была все так же красива; пепельные косы, ничем не заколотые, свободно струились по ее спине, будто горные ручьи. Черное платье казалось крылом исполинской ночной птицы.

– Как вам понравилась Испания? – спросил я, вспоминая нашу последнюю встречу; пальцы мои дрожали. – Ведь вы, кажется, держали путь туда.

Она сделала неопределенный жест рукой; лицо ее оставалось суровым, как если бы она не обрадовалась встрече.

– Не спрашивайте, синьор, право, не спрашивайте, – ни тени обычной улыбки не было на ее губах. – Это не тот предмет, о котором стоит вести беседу.

– Как вам будет угодно, – согласился я, удерживая своего коня на месте. – Однако же будет ли мне позволено узнать хотя бы, куда вы направляетесь на этот раз?

– На побережье и дальше, – медленно проговорила она, а затем неожиданно накрыла мою ладонь на поводьях своей; я позабыл дышать.

– На свете есть так много прекрасных мест, синьор, – с глубокой грустью проговорила она, заглядывая мне в лицо. – Поезжайте! Поезжайте на восток или на север, поезжайте в Индии, о которых и сейчас грезит ваше сердце. Столько дорог открыты перед вами! Не выбирайте ту, которая ведет во мрак.

Потрясенный и смущенный, я молчал; она убрала руку и придержала шарф, который плескался на ветру, словно победное знамя. Мне хотелось так много сказать ей; у меня было так мало слов. Наконец я тихо произнес:

– Это невозможно, синьора… Вы знаете, что происходит вокруг. Я должен, обязан попасть на родину; ведь там остался мой сын.

– Сын… – как эхо, повторила она; печальная морщинка залегла между ее бровей. – Что ж, много зим он встретил?

– Он уже мужчина, синьора; скоро будет день его девятнадцатых именин.

Она опустила голову; тяжелые косы упали ей на грудь. Я не мог понять причину ее скорби – она словно оплакивала то, чему только предстоит случиться. Когда она снова посмотрела на меня, взор ее был все так же прям и ясен, как и всегда.

– Так значит, вы не уедете, – сказала она с внезапной убежденностью.

– Боюсь, что так.

Она кивнула; затем тронула лошадь, приготовляясь уезжать. Вдруг я испугался, что больше не увижу ее; все в наших кратких свиданиях было так непостижимо и странно, что я был бессилен что-либо изменить. Мысль о том, чтобы никогда не услышать чистый звук ее голоса, сделалась невыносимой. Я все еще чувствовал прикосновение ее ладони.

– Подарите мне кусок вашего шарфа, – глупо сказал я вслед.

Белая кобыла вновь остановилась; моя знакомица изумленно обернулась, и я впервые за всю нашу встречу увидел, что она улыбается.

– Да на что он вам? – спросила она, вскидывая брови.

– Право, не знаю и сам.

Она расхохоталась; ее смех рассыпался, как теплые жемчужины. С поля ему начал вторить жаворонок; на мгновение мне показалось, что я стал свидетелем небесного чуда.

Закончив смеяться, она покачала головой:

– Увы, синьор, в этой просьбе я вам откажу. Однажды был человек, который хотел того же; ему удалось добыть то, чего он желал, но это не принесло ему счастья. Иногда мы так сильно жаждем и не думаем о том, что будет, если жажда наша будет утолена; меж тем некоторые желания не созданы для того, чтобы быть исполненными.

Я смутился; она читала в моем сердце так же легко, как иные читают древние пергаменты. Легкость, с которой она прозрела все, что было на душе моей, и радовала, и печалила. Неуклюже поспешил я попрощаться; красавица ответила на мои слова мягкой улыбкой.

Когда ее лошадь уже порядком удалилась, я, вдруг вспомнив, крикнул:

– Нам все еще не по пути?

Фигура в черном подняла руку в прощальном жесте; красный шарф на мгновение обвился вокруг ладони, словно факел. Затем он расплескался за ее спиной широким кровавым потоком; если она и обернулась, я не смог увидеть ее лица.

* * *

Сын мой, Томас, умер вскоре после Рождества Божьей Матери, через две недели после моего возвращения в Лондон. Напрасно я молился о том, чтобы напасть обошла его стороной; напрасно уповал на его молодость. Он был сильным, таким сильным, непобедимым; сам Черный Принц восхищался его храбростью на поле битвы. Лучшего воина отыскать было трудно.

Но в свои последние часы на этой земле мой дорогой Томас уже не мог бороться; болезнь победила его. У меня даже не было средства облегчить его страдания; беспомощный, я мог лишь наблюдать, как огонь заразы сжигает моего единственного сына изнутри, как он кашляет и кровь течет по его подбородку.

Когда все было кончено, я почувствовал, что сердце мое обратилось в песок и развеялось по ветру. Боли не было; не было вовсе никаких чувств, ибо все они умерли вместе с Томасом. Тяжело поднялся я с изножья кровати и закрыл ему глаза, стараясь не смотреть на восковую, бледно-синюю кожу его лица.

Последние деньги, что у меня были, я отдал старикам-мортусам, прося их не заколачивать дом; что-то во мне противилось тому, чтобы закончить свои дни в заключении, подобно дикому зверю. Что до монет, о них я беспокоился менее всего; теперь мне не оставалось ничего больше, как последовать за сыном туда, где в деньгах не будет нужды.

Тело забрали; я не сомневался, что его, как и прочих, сбросят в общую яму и засыплют известью. В другое время одна мысль о подобном надругательстве показалась бы мне дикостью, но ныне выбирать не приходилось: казалось, такой конец ждал все население Лондона.

День шел за днем; конец все еще не приходил. Неподвижно сидел я у окна, позабыв о еде и отдыхе, позабыв обо всем; да это было и неважно. Ничто не трогало меня: ни звон колокольчиков на телегах мортусов, ни плач, ни стоны на улицах; погибель великого города я принимал с хладнокровным равнодушием кесаря, наблюдающего за казнью изменника.

Временами я поднимал голову и устремлял взгляд на шпиль собора Святого Павла; как перст указующий, высился он над темными крышами. Я не просил Бога послать мне смерть; молиться я бросил давным-давно. Как никогда ясно я видел, что Всевышний оставил эту проклятую землю; ни одного праведника не нашел Он здесь. Те же, кто еще пытается выпросить у Него прощения за свои грехи и тем избегнуть страшной участи, не более чем глупцы: их мольбы только понапрасну сотрясают воздух. Нет нужды бояться адских мук, если ад уже здесь.

Когда она вошла, я не сразу обернулся; тихий шорох ее шагов я поначалу принял за шуршание крысы, коих вокруг водилось в изобилии. Но нет, это была она, о, это была она, и ветер надвигающейся на город грозы яростно трепал ее распущенные пепельные волосы. Впервые за долгие недели что-то всколыхнулось в моей груди; с внезапной и горькой остротой я ощутил и холод вечернего воздуха, и пряный запах дыма, и глубокий перезвон колоколов. Я смотрел на ее безупречное, чуть усталое лицо и понимал, что все еще жив.

Она приблизилась; черное платье взметнулось за ее спиной отголоском ночи. Глаза ее казались бесстрастными, но уголки губ печально подрагивали. Невозможно яркий, как сердце пламени, красный шарф мягко скользнул по моей щеке.

– Синьор… пришло время нам разделить один путь, – тихо сказала она, словно прося прощения, и наклонилась ко мне, как нежная любовница.

И в тот самый момент, когда под ее тонкими пальцами на моей груди начали набухать и прорываться черные гнойные бубоны, когда мышцы пронзила резкая боль, когда озноб волной прокатился по телу, мгновенно сменяясь невыносимым жаром, – тогда я наконец понял, кто она, и возрадовался ей, и полюбил ее, ибо в тот самый момент не было на этой земле никого милостивей и прекрасней.

Мне хотелось сказать ей то, что я не решился сказать ей в нашу последнюю встречу; с величайшим трудом я поднял веки. Ее лицо было так близко, словно для поцелуя; она улыбалась. Я благодарно улыбнулся ей в ответ.

Как же она красива.

Как красен ее шарф.

Ольга Савельева и Злата Гончарова
Украина, г. Одесса

Ольга Савельева родилась и училась в Одессе. Пишет стихи около десяти лет. Увлекается фотографией, много путешествует.

Злата Гончарова окончила Одесское художественное училище имени М. Б. Грекова и художественно-графический факультет Южноукраинского национального педагогического университета имени К. Д. Ушинского. Училась на факультете дизайна в городе Кёльне [Германия].

Более 20 персональных выставок в Украине, России, странах Европы и Африки. Работы художницы тиражируются и продаются, а также находятся в частных коллекциях и музеях.

Из интервью с авторами:

Этим циклом мы просто хотели напомнить читателю: любовь – это все, что каждому из нас на самом деле нужно.

© Савельева О., 2018

© Гончарова 3., 2018

 
мы все нуждаемся в любви
[неистовой и откровенной].
с горячностью игристых вин
она вальсирует по венам,
страсть проверяя на изгиб,
сопротивление и прочность:
не взял барьер – считай, погиб
[сломался, сердце обесточив].
мы словно дети перед ней —
наивны и до слез ранимы…
мы ищем свет ее огней,
но как слепцы проходим мимо…
 

 
я столько зим тебя ждала
[мы даже дышим в унисон],
а сердце колет страх-игла,
шипит: «не верь – химера, сон,
очередной чертополох,
исток не твоего ручья…
он так же призрачен и плох,
как ты – давно нигде /ничья.
запал не тот и смысла нет
лезть без страховки на скалу…»
но лишь в тебе я вижу свет,
в пыль превращающий иглу.
 

 
с неописуемой кошачьей грацией,
отбросив в сторону остатки разума,
вплыла я медленно в твои вибрации,
забыв, что ранее все было сказано…
«как непродуманно и опрометчиво!» —
друзья твердили мне почти участливо,
но…
мы с безумием давно повенчаны,
а в миг ремиссии маньяки счастливы.
пусть эта странная игра в сближение —
немного пошлая, до слез банальная…
конфликт реальности и отражения —
дилемма Вечности [сакраментальная].
 

 
таю в твоем бокале тонким осколком льда…
в дальний полет едва ли нас позовет звезда:
снова течет по венам страсти вишневый сок,
освободив из плена ветреных снов поток.
«сделай» меня красиво парочкой легких фраз,
чтоб по спине, курсивом, беспроводной экстаз,
чтобы дрожали руки, жег поволокой взгляд
[срочно спасай от скуки, не отступай назад].
вырвись вулкана лавой, время уже не ждет
[хочешь, я буду слабой, хочешь – наоборот].
наш обоюдный выстрел, видимо, разрывной.
к черту дурные мысли, просто побудь со мной…
 

 
отпусти меня гулять,
словно мартовскую кошку,
и не стоит усложнять —
пусть все будет понарошку;
я немножко пошалю
и вернусь к тебе обратно
[ты же знаешь, как люблю
я все то, что непонятно].
ну, пожалуйста, не злись,
ты не против, я же знаю…
чтобы чувства взмыли ввысь,
вальс на нервах поиграю,
но зато потом свернусь
возле сердца как клубочек…
ну не бойся, я смеюсь —
скучный что-то вечерочек…
 

 
по приватной тишине мы плывем, уже рискуя.
растворяя страх в вине, ты возьмешь меня втихую —
нагло и без лишних слов, как трофей послевоенный.
этот чувственный улов будет с привкусом измены,
дней отчаянно пустых и ночей бездонно нежных…
камикадзе, жги мосты под названием «надежда»,
выпускай из сердца птиц ностальгической породы…
мы [на бис] играем блиц, холод – наше время года.
 

 
я могу себе оставить твое сердце, не вопрос:
буду в топке его плавить [или – камнем под откос],
превращу в мираж пустынный и зыбучие пески…
ничего не бойся, милый, это – средства от тоски.
я могу тебе доверить свои чувства, без проблем.
только их не стоит мерить чередой обычных схем,
предавать огласке слепо, отрезвлять струей воды
[в поддавки играть нелепо – бесполезные труды].
я смогла б еще так много… легче легкого, поверь,
но плетет узор дорога, а к тебе закрыта дверь.
и совсем уже неважно, кем какой отмерен срок:
остановится однажды наш тантрический поток…
 

 
не вспоминай об одиночестве —
здесь правят бал мои глаза;
вновь искушать тебя не хочется,
но слишком много всяких «за»…
зачем ссылаться на двуличие
и избирательность речей?
нам не с руки блюсти приличия,
раз все свежо, до мелочей.
какая, к черту, предсказуемость,
когда на спор уже нет сил?
без лишних слов электризуемся
[ты этот фактор упустил].
пусть маску мегаравнодушия
надеть пытаешься назад,
я твой покой давно разрушила
[ведь было много всяких «за»]…
 

 
любовь на выживание,
любовь-пренебрежение,
где трос переживания
дрожит от напряжения,
где мысли ностальгически
струятся по накатанной,
смывая все приличия…
с рассветами/закатами
все больше расстояние,
рожденное искусственно.
ах, если б знать заранее,
как не разбиться чувственно.
 

 
ты уходишь в сторону заката,
я – катастрофически налево…
сердцем исполняется стаккато —
верный знак, что я не королева
снов твоих, фантазий и исканий
[статус «экс» – корона не из лучших].
если отключить сердечный сканер,
можно разогнать безумства тучи
и дождаться солнечной погоды
кладезем ненужных откровений…
на дизайн любви уходят годы,
для разлук достаточно мгновений.
 

 
ну что, родной, прости-прощай,
давно остыл мой крепкий чай,
и эстакады наших чувств хрустально треснули.
пускай отпустят все грехи
безумств нечаянных стихи,
мне недосуг их сочинять – брожу по лезвию.
опять не знаешь, что сказать,
как узелочки развязать,
а потому – на перекур, незамедлительно
[наш холод – глупый недочет,
нет смысла брать его в расчет:
все в этом мире нелегко, но относительно].
ну что, мне, видимо, пора
оставить грешное «вчера»
за горизонтом [незаконченной историей].
забудешь просто, невзначай,
меня и тот остывший чай,
став до конца не покоренной территорией.
 

 
если уж плавать, то за буйки,
а по-другому и жить не стоит —
каждое страстное «вопреки»
сердце спасает из лап застоя.
жить на пределе, а не в плену
несостыковок и кривотолков
лучше, чем камнем идти ко дну
да разговаривать без умолку
о бурных волнах и парусах,
предпочитая формат рутинный.
сыплется время в судьбы часах,
нас проявляя в любви картинах.
 

 
выть смысла нет, раз наглая луна
стоически тебя не замечает.
и за твоей печалью не скучает.
прости ее – она не влюблена,
в отличие от тысяч дураков
[отчаянных любителей экстрима],
к величию несломленного Рима
стремящихся, сгорающих легко,
без памяти. вьет гнезда тишина —
в эфире ночи серой птицей кружит…
а в небесах, презрев былую дружбу,
нахально ухмыляется луна.
 

 
не подходи ко мне чувственно близко —
это чревато сердечной болезнью…
ты научился сбегать по-английски,
я же, как прежде, порхаю по лезвию
страстных исканий.
простая история
нашего счастья не будет прочитана:
ты только гость на моей территории —
слишком открытой и беззащитной.
 

 
изолируй слова – они тянут наш плот ко дну,
не давай им возможности небо до точки сжать.
без тебя дни пусты, а количество полных лун
предрекает мне вскрытие [заживо, без ножа].
говоря, ты не ранишь – подводишь легко черту,
запираешь все двери, с собой унося ключи.
напиши мне письмо, я его перед сном прочту,
или, может, под утро, но только молчи… молчи.
 

 
в несвойственной себе манере я напишу тебе стихи о том, как тянут
непомерно мне плечи старые грехи.
о том, как хочется вернуться в то место, где никто не ждет, и что
мешает оглянуться назад страстей водоворот.
что зимним утром воздух сладок [жаль, не по силам легкий вдох],
что на местах сердечных кладок растет один чертополох.
о том, что выпиты все кубки.
что, банк срывая по рублю, кручусь в сомнений мясорубке…
о том… как я тебя люблю.
 

 
мы наслаждаемся друг другом,
встречая чувственный наплыв
поодиночке.
круг за кругом
стираем пятна, швы, углы,
обрывки снов, мечты, ошибки,
меняем сотни «нет» на «да»…
но ты не верь моей улыбке —
я, словно вешняя вода,
теку сквозь пальцы, забирая
с собой покой твоих ночей.
мы на распутье [ада/рая],
где эхо «мой» твердит: «ничей».
 

 
твои глаза давно пусты,
на сердце – камень придорожный.
а счастье было так возможно…
вот только…
ваш потертый стиль
уже утратил прежний лоск
и демоническую сладость:
расклад, что ей сегодня в радость,
тебе не в масть.
слова, как воск,
струятся вязко, горячо,
но застывают раньше срока
в тот миг,
когда судьбы уроки
не принимаются в расчет.
 

 
мой ангел, так не по погоде
твоя распахнута душа,
что сквозняками хороводит
в ней каждый мой неверный шаг.
шепчу себе: «давай, смелее!»,
но оступиться вновь боюсь.
и по моей любви аллее
всю ночь гуляет сердца грусть.
а звезды, словно в эстафете,
на небе выстроились в ряд,
вещая, что нам счастье светит.
когда?
…увы, не говорят.
 

 
я люблю свет оконный высотных домов,
черный кофе с утра, обязательно сладкий,
ком одежд на полу, в хаотичном порядке,
терпкий запах греховности нежных оков.
павших листьев ковер и багряный закат,
вкус сигар на губах [нарочито порочных],
бесконечные сны о романах непрочных,
шар бильярдный, летящий почти наугад.
эхо страстных признаний [еще не любя],
бриз морской, осушающий глупые слезы,
разговор ни о чем [под мартини и звезды],
тонкий юмор, цветы и, бесспорно, тебя…
 

Александр Перчиков
Израиль, г. Бейт Шемеш

Окончил Куйбышевский авиационный институт, специальность АСУ. Работает инженером-программистом. Пишет стихи и прозу, публикуется с 1977 г. Победитель поэтических конкурсов. Член Международного союза писателей 1/1 еру салима.

Из интервью с автором:

Первое стихотворение я написал в пять лет, это было лирическое стихотворение из четырех строк о красивой девушке. С тех пор написал не очень много стихов. Большая часть их опубликована в разных периодических изданиях, альманахах и моих трех книгах. Для меня поэзия это такое окно в мир красоты, которая, по Достоевскому, и спасет мир.

© Перчиков А., 2018

 
Зима. Поземка. Снегири.
В ветвях мелькнули и пропали,
Как будто капельки зари
На ветви тонкие упали.
Как будто ягоды рябин
Возникли в воздухе застылом,
И капли крови из глубин
Земных пульсируют по жилам.
Дыханья нашего клубы
Плывут к неведомым пределам,
И губ изгиб, как знак судьбы,
Горенье красного на белом.
В снегу калитка и крыльцо,
Все непривычно и контрастно
Твое окно, твое лицо,
И я не прав, а ты – прекрасна.
А снегирей живая гроздь
На фоне зимнего убранства
Как мы, пронизана насквозь,
Единством чувства и пространства.
И мы не ходим, а парим,
Вдыхая ветра дуновенье,
И этот день неповторим.
Как снег. Как жизнь. Как откровенье.