Текст книги "Кружение незримых птиц"

 
Мы расстаемся. Шум вокзальный,
Колес железный перестук.
Твой взгляд растерянный, прощальный.
Последний взгляд. Последний звук.
В последний раз стоим мы оба,
Морозный вечер. Мы молчим.
На фоне синего сугроба
Твой силуэт неразличим.
И ты сливаешься с круженьем
Снежинок, с гулкой синевой,
Со всем сиянием, скольженьем,
Соединился облик твой.
Вечерний свет по небосводу
К тебе спускается, скользя,
И на тебя, как на природу,
Никак обидеться нельзя.
И мне запомнится звучанье
Колес, секундной стрелки бег,
Зима. И вечер. И молчанье,
И этот к нам летящий снег.
 

 
Есть вечером особые мгновенья,
Когда, забыв про все на полчаса,
Я ухожу в другое измеренье
И вслушиваюсь в птичьи голоса.
 
 
Когда скользят невидимые тени,
Когда в молочном свете фонарей
Ложатся спать усталые ступени,
Как старый страж у запертых дверей.
 
 
Все кажется и проще и сложнее,
И чей-то образ видится в окне,
И ничего на свете нет важнее,
Чем с мирозданьем быть наедине.
 
 
Оставив все сомненья на пороге,
Я стану чище в эти полчаса.
Деревья, будто древние пророки,
Худые ветки тянут в небеса.
 
 
Нам вечер раны старые залижет,
Ночные страхи станут не страшны,
И мы, быть может, сделаемся ближе
За полчаса звенящей тишины.
 

 
Я иду по вечерней улице.
Час собачников и собак.
У дороги фонарь сутулится,
Вопросительный серый знак.
 
 
В час такой ничего не хочется,
Лишь туда, где тепло и свет,
Но идет за мной одиночество,
Шаг за шагом, и дышит вслед.
 
 
По дороге – клочки бумажные,
Фар сиянье и шелест шин.
Все не вспомнится что-то важное
В век компьютеров и машин.
 
 
И живут средь жары и холода,
И мерцают, как маяки,
В суетящемся море города
Одиночества островки.
 
 
Мы с тобой все никак не встретимся,
И все уже меж нами мост,
Даже если построим лестницу,
Чтоб взобраться по ней до звезд.
 
 
Нас там встретит, презрев пророчества
И смешав наши сны и суть,
Одуревший от одиночества
Неприкаянный Млечный Путь.
 

 
И понял я – мне ход вещей неведом,
И тайный смысл событий незнаком.
Проходят дни, и я за ними следом
В реке времен, течением влеком.
 
 
А подлинные даты и приметы
Плывут вокруг и тают вдалеке,
Между собой явленья и предметы
Беседуют на птичьем языке.
 
 
Проходят годы в поисках ответа,
Но луч познанья не касался дна.
В простых вещах, не ведая про это,
Бездонная таится глубина.
 
 
А ты полна теплом и ароматом,
Сливаясь с миром, странным и чужим,
Но и в тебе, я знаю, каждый атом,
Как свет далеких звезд, непостижим.
 
 
И выйдя в ночь из темноты и лени,
Я впитываю мира волшебство
И молча опускаюсь на колени
Перед великим таинством его.
 

 
Наверное, все же не стоило нам свое
Отстаивать мнение, спорить, не смыкая глаз,
Мы покидаем временное жилье
И вещи переносим в старенький тарантас.
 
 
А потом погоняем усталых своих коней,
Надеясь управиться с этим до темноты,
А дом наш остался где-то среди камней,
И есть только мы на свете, лишь я и ты.
 
 
Он был ожидаем, нежданный такой исход,
Как дождь ожидаем, как берег, что гол и покат,
Все думали мы, что движемся на восход,
А вот оказалось, что прибыли на закат.
 
 
И нет ничего, ни веточки, ни крыльца,
Здесь все, что было, другому принадлежит,
Лишь взгляд случайный, лишь только овал лица
И свет неяркий, что ластится и дрожит.
 
 
И кто там знает, как кости метнет судьба,
И что там выйдет, что выпадет в тех костях?
И пусть мы тут не навечно, пусть мы в гостях,
Лишь только б не в шкуре нищего и раба.
 
 
А что там потом останется, кто спасет
И кто позаботится – случай, а может, рок?
И, может, останется после лишь пара строк,
А может, и их не останется… Вот и все.
 

 
Листая электронные страницы,
В сообществе невидимых друзей,
Пересечем привычные границы
Без ожиданья и очередей.
 
 
Империя ночного интернета,
Взрывной коктейль иллюзии и слов,
Где виртуальный луч иного света —
Обманный дар, явившийся из снов.
 
 
Он оживляет прежние надежды,
Холодный дух, бессмертный как Кощей,
Срывает оболочки и одежды,
И обнажает плоть и суть вещей.
 
 
Приписаны к пространствам параллельным,
Две жизни проживаем, как одну,
Взлетаем мы то к высям запредельным,
То в адскую ныряем глубину.
 
 
Там все возможно, смерть и воскресенье,
Но я вернусь, забросив все дела,
Устав от фальши, в поисках спасенья,
В тот прежний мир, где ты со мной была.
 

На фоне небесной дали

Игорь Литвиненко
г. Москва

Родился в Приморье, жил в Китае, в Мурманской области, учился в Челябинске и Свердловске, работал в дальневосточных и центральных газетах, в журнале и книжном издательстве, живет в Подмосковье.

Из интервью с автором:

Путешествую мало, я домосед. В разговорах предпочитаю молчать. «Чужих людей не люблю и боюсь их, жить среди них не умею». Это сказал о себе Чюрлёнис, но я подписываюсь. Всегда занимаюсь всяким творчеством, от слова «сотворять», то есть рождать, производить на свет: вот этого не было, и вот оно есть. Строить дом, возделывать сад, сочинять текст, лепить керамику, резать трубку – по ощущениям это одно и то же. Но если нужен рейтинг, то наверху окажутся тексты. И в узком смысле, и в широком: жизнь как текст.

© Литвиенко И., 2018

Все шло по порядку.

Делегаты расселись по рядам, члены президиума за длинным красным столом разложили перед собой свои бумаги, музыканты сыграли гимн, и вот уже Иванов постукал по столу отчетным докладом горкома комсомола, выравнивая стопку листов, не спеша встал, вышел на трибуну, отпил глоток воды из стакана, поставил стакан на бортик трибуны и поправил микрофон.

– Товарищи делегаты! – сказал он и вздрогнул. Стакан, украшенный золотой каемкой, бесшумно сдвинулся с места, быстро съехал на край трибуны, накренился, и на его стеклянном боку блеснули огоньки большой люстры. Полторы секунды Иванов тупо следил за ходом событий, потом сделал отчаянное движение, но было поздно. Стакан упал на ковровую дорожку между трибуной и столом президиума, глухо звякнул в тишине и весело покатился, испустив на ковер свою воду. Иванов смотрел на стакан застывшими глазами.

По залу прошел ропот… Пауза росла.

«Что делать?» – думал Иванов и не замечал, что уже произносит первые слова отчетного доклада.

«Черт с ним, со стаканом», – думал Иванов, читая доклад.

«Пусть полежит», – думал он через минуту, цитируя директивный документ.

«Подумаешь, стакан упал», – думал опять Иванов, приступая к вопросу о научно-техническом творчестве молодежи.

«Тоже мне, первый секретарь, – думал в это время Леонид Максимович Водовозов, представитель горкома партии, сидевший за столом президиума почти по центру, рядом с пустующим стулом Иванова. – Тоже мне, сопляк, стакан уронил».

«Может, встать поднять?» – думала Нина Мешкова, секретарь по школам. Ее место было на самом краю длинного стола, ближе всех к лежащему на ковре стакану. Нина думала так уже минут десять и никак не могла решить, что делать. Скосив глаза, она следила за тем, как на ковре увеличивается мокрое пятно и тонкая струйка воды ползет к ребру сцены, желая стечь вниз, к делегатам. «Хоть бы уж всю воду выпил, идиот», – думала Нина Мешкова.

Как раз в это время Иванов сказал:

– Товарищи делегаты! Городской комитет комсомола заверяет вас, делегатов двадцать пятой отчетно-выборной конференции…

Нина Мешкова быстро написала на бумажке: «Леонид Максимович! Может быть, мне следует поднять упавший с трибуны стакан?»

Представитель горкома партии прочел записку, повернулся лицом к Нине Мешковой, долго и внимательно смотрел на нее поверх тяжелых очков, недвусмысленно сдвинув брови… Нина покраснела.

И вот уже целый час стоял на трибуне Иванов, а Нина Мешкова с красным лицом сидела на своем месте и не шевелилась.

«Чего он бровями-то шевелил? – думала Нина. – Старый хрыч. Чтобы подняла или чтобы не поднимала? Черт меня дернул записку писать. Что мне, больше всех надо?»

«Ну ладно, ладно, – думал Иванов, читая доклад. – Чего зря психовать? Подумаешь, стакан упал. В прошлом году на пленуме один делегат вообще со сцены грохнулся. Зацепился ботинком за ковер, с кем не бывает. А тут стакан какой-то дурацкий. И зачем его на трибуну поставили? Я и пить-то не хотел. Так, для солидности только…»

– И сегодня, – говорил Иванов в это время с трибуны, – мы должны со всей строгостью и объективностью…

«Труба…» – думал второй секретарь райкома комсомола Витя Ягельников. «Ну, хана…» – думал он и рисовал на бумажке зловещие знаки. Изредка Витя поглядывал вправо, на Леонида Максимовича. Представитель горкома партии то расправлял, то нахмуривал густые брови. Вот он медленно повернул голову, посмотрел влево, и тотчас же к нему наискось, через пустующее место Иванова, протянулся Сухошеев из крайкома комсомола. Леонид Максимович что-то сказал Сухошееву, тот выпрямился и быстро-быстро закивал, глядя на Леонида Максимовича круглыми глазами, потом открыл записную книжечку и что-то записал. «Труба…» – подумал Витя Ягельников.

Когда Иванов начал читать последнюю страницу отчетного доклада, он уже почти совсем успокоился. Последний абзац в отчетных докладах полагается читать на взлете, оптимистическим голосом, и голос Иванова не подвел своего хозяина, зазвучал смело и высоко:

– Комсомольцы города и района отдадут все свои силы, все свои знания и энергию, чтобы достойно встретить… – Это была уже последняя строчка в докладе. – «Слава богу!» – пронеслось у Иванова в голове.

И так от этой мысли стало хорошо, так спокойно, что он сразу как-то забыл и про дурацкий стакан, лежащий на ковре возле трибуны, и про то, как успокаивал себя во время доклада. С легким сердцем и даже усмехнувшись чему-то, Иванов сложил аккуратно листы, шмыгнул носом и зашагал на свое место в президиуме.

Собственно, он только собирался зашагать. Он сделал только первый шаг – и увидел круглые глаза Нины Мешковой, и не успел еще ничего понять, как услышал звонкий хруст, и кровь бросилась ему в лицо.

«На стакан наступил!» – понял Иванов.

И тотчас же вместо счастливого облегчения душа его наполнилась смертельной тоской. Он остолбенел в неестественной позе и уставился на сверкающие обломки тонкого стекла…

Наверное, долго простоял бы так Иванов, но до его сознания донеслись какие-то голоса из зала, а в репродукторах грянул бодрый голос Вити Ягельникова:

– Товарищи делегаты! Приступаем к обсуждению отчетного доклада! Слово для выступления имеет Татьяна Быкова, учащаяся девятого класса школы номер четыре, секретарь комсомольской организации!

Иванов ощутил себя сидящим на стуле. Сухошеев что-то прошептал ему в ухо, Иванов не расслышал, но два раза кивнул и увидел, как по проходу между рядами к нему приближается девочка в школьной форме. Это была Таня Быкова из четвертой школы.

«Что-то я ее не знаю, – машинально подумал Иванов. – Наверное, недавно выбрали…» Он вздохнул осторожно, мельком глянул на Леонида Максимовича, потом опять на Таню Быкову. На ней был парадный белый фартук, и легкие крылышки из белого ситца при каждом шаге вздрагивали на плечах.

Таня Быкова подошла к ступенькам, ведущим на сцену, отбросила назад косичку с белым бантом, и вот уже белые босоножки – топ-топ-топ – пересчитали ступеньки, вот уже идут они по ковровой дорожке, вот…

Иванову показалось, что раздался оглушительный треск.

На самом же деле звук был вовсе не оглушительный. Просто слабый звякнувший хруст.

– Ой, – тихо сказала Таня Быкова.

Иванов увидел сбоку ее сморщенную гримасу. Нина Мешкова приподнялась со стула и протянула руку в сторону делегатки, но та уже взошла на трибуну и положила перед собой исписанный листок. Из зала донесся ропот недоумения, но Витя Ягельников легко вернул тишину, постучав требовательной авторучкой по графину.

– Черт знает что, – прошептал Сухошеев Иванову в самое ухо. – Теперь у нас все будут об эти осколки спотыкаться.

«Дурак, – сказал самому себе Иванов и кивнул Сухошееву. – Ну и дурак же… проще простого было сразу же убрать этот проклятый стакан. Или вообще не ставить его на трибуну. Что за мода?»

Таня Быкова, вся вытянувшись к микрофону, звонким голосом читала свое выступление – про военную игру «Зарница», про художественную самодеятельность, про макулатуру и металлолом. Косичка с белым бантом вздрагивала и как бы дирижировала ее словам.

«Хорошо говорит, молодец, – подумал Иванов. – Наверное, за это и выбрали».

И тут Сухошеев положил перед ним сложенный вчетверо листок бумаги. «Иванову», – прочитал он, узнавая почерк Нины Мешковой.

«Сергей, кажется, она порезала ногу, что делать?»

Иванов моментально вспотел. Он наклонился к столу, чтобы увидеть лицо Нины Мешковой, но в этот момент Леониду Максимовичу как раз пришло время подпереть увесистый подбородок волосатыми кулаками, торчащими из толстых черных рукавов. Иванов отклонился назад, выглядывая из-за тощей спины Сухошеева. Нина сидела, напряженно выпрямившись, и смотрела в сторону от Иванова. Она смотрела вправо и вверх, на Таню Быкову. Иванову было не видно трибуну, но по голосу выступающей делегатки можно было понять, что все идет как обычно – голос был звонкий, настоящий комсомольский голос.

– Регламент, – услышал Иванов голос Вити Ягельникова. Постукивая по часам, Витя толкал Иванова в бок. – Перебор, – говорил Витя. – Четырнадцать минут.

– Пусть заканчивает, – услышал Иванов шепот справа. Сухошеев тоже постукивал по часам.

Иванов привстал к микрофону и начал прислушиваться к Тане Быковой.

– … наша добрая традиция, комсомольское шефство над пионерами и октябрятами…

– Ваше время истекло, заканчивайте, – сказал Иванов в микрофон.

Таня Быкова посмотрела на Иванова, потом долго-долго вниз, себе под ноги. «Чего это она?» – подумал Иванов.

– Ой, мама, – отчетливо произнесла Таня Быкова и пошатнулась. У Иванова потемнело в глазах. Он сел.

А Витя Ягельников встал и, глядя на Леонида Максимовича, громко провозгласил:

– Объявляется перерыв на двадцать минут!

Делегаты столпились у выхода.

Нина Мешкова уже была рядом с Таней Быковой и держала ее под руку. Таня стояла, приподняв одну ногу. В руке она сжимала измятый листок с текстом своего выступления.

Иванов подбежал и увидел: учащаяся девятого класса школы номер четыре, секретарь комсомольской организации Татьяна Быкова стоит на одной ноге. А из другой ноги, из белой босоножки, капают в красную лужицу красные капли.

– Скорую помощь, немедленно! – услышал Иванов голос Леонида Максимовича.

«Проклятый стакан! – подумал Иванов. – Проклятый дурацкий стакан!»

* * *

Утром куратор из крайкома комсомола Сухошеев провел в горкоме аппаратное совещание и укатил в аэропорт.

– Слушай, – сказал Иванову Витя Ягельников, когда все ушли из кабинета. – Надо позвонить.

– Позвонить? – сказал Иванов. – Куда позвонить?

– В больницу, куда же еще.

Иванов помолчал, глядя в настольный календарь 1975 года. Постукал пальцами по красной обложке делегатского блокнота. Медленно пододвинул к себе пачку «Опала», вздохнул и достал сигарету.

– Вот же невезуха, да? – сказал он Вите Ягельникову.

– Да ладно, ерунда, – сказал Витя. – Но позвонить надо.

– Знаешь что, – Иванов закурил. – Позвони ты?

– Вот еще, – хмыкнул Витя. – При чем тут я? Ты же… это самое… ты и звони.

– Позвони, позвони, – сказал Иванов. – Позвони и все. Куда ее отвезли?

– Сначала в травматологию. А потом вроде бы в городскую, в первую городскую.

– В городскую, – сказал Иванов. – В городскую, в городскую… – он открыл телефонный справочник и долго искал номер.

– Ладно, – сказал Витя Ягельников бодро. – Могу и я позвонить, но вообще-то должен ты. Непонятно, чего ты боишься.

– А черт его знает, чего я боюсь. – Иванов подчеркнул карандашом нужный номер в справочнике. – Вот, городская номер один, главный врач. – Он передал Вите справочник и повернул к нему белый телефон.

Витя пожал плечами, сказал: «Пожалуйста», и в этот момент сам собой загремел другой телефон, красный, стоящий на дальнем краю стола.

– Водовозов, – сказал Иванов и снял красную трубку.

– Ну и что ты теперь собираешься делать? – прозвучал голос Леонида Максимовича.

– Доброе утро, – поздоровался Иванов.

Телефонная трубка так рявкнула ему в ухо, что даже Витя Ягельников подскочил на стуле и вытаращил глаза.

– Я спрашиваю, какого черта ты теперь собираешься делать! Тоже мне нашел доброе утро!

– Извините, Леонид Максимович, – сказал Иванов, собирая в дрожащий кулак всю свою волю, – я не… совсем понял, что вы имеете в виду. – Он посмотрел на Витю, тот пожал плечами.

– Ах вон оно что, – сказала трубка. – Значит, ты до сих пор не удосужился позвонить в больницу.

– Нет, – сказал Иванов. – Только собирались.

– Собирались, – сказала трубка. – Долго же вы собирались, друзья секретари, понимаешь, горкома.

– Леонид Максимович, мы… – начал Иванов, но трубка его перебила.

– Сопляк, – сказала она. – Ты должен был еще в девять утра позвонить в больницу и узнать, что ваша Таня или как там ее… ваша Быкова скончалась от заражения крови.

– Почему же наша, – со страху сказал Иванов. Он побледнел, зажмурился и не услышал, что еще сказала трубка. А трубка посоветовала ему крепко подумать, обещала сегодня еще позвонить и принялась втыкать в ухо Иванову короткие гудки.

– Положи трубку-то, – сказал Витя.

Иванов не глядя положил трубку на красный аппарат.

– Умерла, что ли?

– Умерла, – сказал Иванов. – От заражения.

– Хана-а… – сказал Витя и сгорбился.

Так они и сидели. Сигарета у Иванова погасла, он шевелил ее в пальцах и разглядывал. Дверь в кабинет открылась и закрылась. Витя встал, сказал: «Да, труба», – и вышел из кабинета. Иванов сидел не двигаясь и вглядывался в мутную картину, плавающую в голове: Таня Быкова стоит на трибуне и что-то говорит, вытянувшись к микрофону, а Нина Мешкова ползает по полу возле трибуны и грязной тряпкой вытирает красную лужу. А Таня все говорит, говорит… А белые бантики на тонких косичках вздрагивают, вздрагивают…

– Все равно придется с ними объясняться, так давай уж лучше я поеду, – сказала Нина Мешкова, сидя на том стуле, где только что был Витя Ягельников.

Мутная картина растворилась, Иванов услышал Нину Мешкову и увидел ее.

– Куда ехать? – сказал он.

– К родителям Тани Быковой, господи. – Нина только теперь заметила пустоту в глазах Иванова. – Сергей, – сказала она. – Да успокойся ты, пожалуйста.

– Да, – сказал Иванов. – К родителям.

– Давай я поеду? Прямо сейчас.

Иванов подумал и сказал:

– Нет. Я сам.

Нина наклонилась к нему и заговорила быстро-быстро:

– А ты посиди пока тут вдруг звонить будут успокойся Сергей ты еще наговоришь там лишнего чего-нибудь они же ревом ревут их успокоить надо я сумею!

– Нет, – сказал Иванов. – Я стакан уронил, я и поеду.

– А я его поставила.

– Кого?

– Да стакан же, господи. На трибуну тебе.

Иванов рывком встал и уставился на Нину дикими глазами.

– Какого черта, – прошептал он. – Просили тебя? Ну кто тебя просил?

– Водовозов просил. Не забудьте, говорит, стаканчик с водичкой на трибуне установить. Для ораторов.

– Стаканчик, – сказал Иванов и сел. – С водичкой.

– Да господи, стакан-то при чем?

– При том! – сказал Иванов красному телефону. – Стакан упал, черт подери! А если бы он не упал, она бы не умерла!

– Если бы ты его не свалил, – сказала Нина и осеклась, потому что Иванов вдруг так трахнул кулаком по столу, что красный телефон подскочил, а настольный календарь рухнул вниз.

– Чтобы мне больше никаких стаканов! – заорал Иванов, тараща глаза. – Где машина!

– Да у подъезда стоит, чего разорался-то. Сначала стаканы роняет, потом орет.

Иванов сверкнул глазами, вскочил и вылетел из кабинета. Нина тоже встала и направилась к двери. Перед самым ее носом дверь распахнулась, и влетел Иванов. Нина отскочила в сторону.

– Адрес давай! – рявкнул Иванов и повторил дрожащим голосом. – Нина, я прошу адрес Тани Быковой, то есть бывший… то есть ее родителей…

– Ну и пожалуйста, – сказала Нина. – Пионерская шесть.

Иванов моментально исчез.

– Дурак, – сказала Нина в открытую дверь.

* * *

Иванов опустился на сиденье и хлопнул дверцей. Не глядя на шофера, он сказал, выковыривая из пачки сигарету:

– Давай на Пионерскую. Дом шесть.

Первый же перекресток встретил их красным сигналом. Постояли. Иванов закурил. На втором перекрестке издалека светился зеленый, шофер газанул, чтобы успеть, но не успел. Иванов дернулся вперед, уронил на брюки пепел. Шофер покосился в его сторону и ничего не сказал.

Иванов протянул руку и надавил красную кнопочку под самым стеклом. С легким звоном сработала пружина, под руку к Иванову выскочил ящичек-пепельница, одно из многочисленных изобретений шофера Миши Коноваленко. Миша вообще любил мастерить, и старый горкомовский «газик» был напичкан всевозможными усовершенствованиями – от системы кондиционирования воздуха до оригинальной конструкции противоугона со светозвуковой сигнализацией. Иванов стряхнул пепел в пепельницу и поправил галстук.

– Не везет, – сказал Миша.

Иванов промолчал.

– Хреновые дела, – сказал Миша.

«И этот все знает», – с досадой подумал Иванов, коротко глянул на шофера и отвернулся.

– У нас во второй квартире, – сообщил Миша, – бабуся живет, соседка. У ней внучка тоже в девятом учится.

– Да? – сказал Иванов и стряхнул пепел.

– Ага. В той же школе. – Миша переключил скорость и прибавил газу. – Только в другом классе. В параллельном.

«Бабуся какая-то… – подумал Иванов. – При чем тут бабуся… Ну не везет, так не везет, да что же это такое в самом деле…» – Он умял сигарету в пепельнице, задвинул ее на место. Красная кнопочка щелкнула, зажглось миниатюрное световое табло: «Дышите свежим воздухом». Миша Коноваленко сам был некурящий и с помощью своего изобретения иронизировал над курильщиками.

«Газик» подрулил к двухэтажному дому и остановился у подъезда под деревом.

На скамеечке сидели две старушки в одинаковых бесцветных платьях, в темно-синих платках и в кожаных тапочках с меховой оторочкой. «Близнецы, что ли?» – подумал Иванов. Он спросил у старушек, где квартира Быковых, и те сообщили, что Марья Сергеевна еще с вечера в больницу убежала, а Павел Афанасьевич поехал договариваться с кладбищем.

Иванов сел обратно в «газик» и поехал в горком, в свой кабинет с красным и белым телефонами.

* * *

Водовозов позвонил ровно в два часа.

Он говорил теперь спокойнее. Вслух пожалел, что прикрикнул утром на Сергея, поделился подробностями из больницы, которые знал сам, и только после этого поинтересовался, что же Иванов надумал делать.

– Я съездил к родителям, – сказал Иванов с чувством постепенного облегчения. Видно, спокойствие Леонида Максимовича как-то передавалось по телефонному проводу, и уверенный баритон, дружелюбно мурлыкая в трубке возле уха, располагал к неторопливому разговору.

– Ну и? – спросил баритон.

– Да понимаете, – сказал Иванов, еще больше успокаиваясь. – Неудачно съездил. Не застал.

– Ничего, – сказал баритон, – Это не самое главное.

– Да, конечно, не самое главное, – повторил Иванов почти с удовольствием.

– Конечно, конечно, – пожурчало в трубке. – А что же ты все-таки надумал делать, товарищ первый секретарь горкома? – в ровном журчанье баритона Иванов с тайной тревогой уловил твердые нотки. – Как ты вообще собираешься отреагировать на все это? – уточнил баритон.

Внутренний сторож толкнул Иванова локтем в бок, чтобы тот приготовился к чему-то неприятному. Но Иванов подумал секундочку и решил, что сторож напрасно струсил, тем более что в трубке опять зажурчал ровный баритон старшего товарища Леонида Максимовича Водовозова:

– Ведь вы же понимаете, надеюсь, что на это дело надо отреагировать, что отмалчиваться здесь будет… – Водовозов помолчал, подбирая слово, – отмалчиваться будет неправильно, недипломатично…

– А может, замнем это дело? – сказал Иванов, не думая о последствиях.

– Что замнем? – тихо и ровно спросил баритон.

– Ну… это дело, – сказал Иванов. – Там похоронят…

– Я тебе замну! – ворвался резкий фальцет, ничем не напоминающий тот дружелюбный баритон, к которому Иванов уже так привык. – Я тебе замну! – орал фальцет.

– Да нет, Леонид Максимович, я же…

– На глазах у трехсот делегатов! Ни в чем не повинная девочка! Наступает на какой-то дурацкий стакан!

– Двести шестьдесят, – брякнул Иванов и втянул голову в плечи.

– Ну вот что, – услышал он в трубке прежний баритон… Но нет, это был уже другой баритон, не похожий на тот, первоначальный. В этом втором баритоне было спокойствие, но не было уже дружелюбия. – Выкручиваться тут нечего, – продолжал второй баритон. – Я понимаю, что все это довольно глупо… Кой черт дернул тебя воду пить, тоже мне оратор! Цицерон хренов! – ворвался опять резкий, неприятный фальцет.

– Я думаю, что… – сказал Иванов, не зная, что сказать.

– Ладно, слушай сюда, – фальцет уступил место второму баритону. – Не суетись… Когда похороны?

– Точно не знаю.

– Вот узнай точно. И чтоб венок от горкома комсомола был, пошли кого-нибудь. Или лучше сам сходи. Или нет, сам не ходи, пошли кого-нибудь. Ясно?

– Понял.

– И некролог чтоб в газете был. Все же это дело такое… Понимаешь меня или нет?

– Так… Ясно… Будет сделано, – сказал Иванов и записал в календаре: «Венок, некролог».

Водовозов положил трубку.

* * *

Иванов сидел за столом уже часа полтора и смотрел понемногу то на красный, то на белый телефон, то на чистый лист бумаги, то на авторучку в правой руке, то на сигарету в левой. На листе сверху была написана и зачеркнута одна кривая строчка: «Из наших рядов выбыла комсомолка Таня…»

Он отложил сигарету и открыл телефонный справочник. Полистал, придвинул поближе белый аппарат, набрал номер. На дальнем конце провода потянулись гудки, потом щелкнуло и мужской голос произнес: «Слушаю, Бутыров».

– Здравствуйте, это Иванов говорит из горкома.

– Добрый вечер, а… какой Иванов, простите?

– Из горкома комсомола.

– А, Сергей… слушаю тебя. – Иванов явственно представил себе, как директор школы перекладывает трубку с одного уха на другое, прижимает ее плечом и закуривает папиросу.

– Я по поводу Татьяны Быковой.

– Да-да, слушаю.

– Видите ли, – сказал Иванов. – Я хотел… уточнить, когда похороны.

– Пока не известно точно. Может быть, в четверг, это зависит от… А что, будут ваши представители?

– Конечно.

– Не надо, Сергей, – сказал директор. – Лучше не надо.

– Думаете, не стоит?

– Уверен, – сказал директор и поспешно добавил. – Нет-нет, я ничего такого не хочу сказать, но…

– А что? Мать Татьяны и отец… они что…

– Поймите меня правильно, – сказал директор, переходя на «вы». – Это дело такое… странное и… неожиданное… Быкова была у нас на самом хорошем счету… Ах черт, не в этом дело! Понимаешь, Сергей, – опять перешел на «ты» директор, – я не знаю, но мне кажется, ты и сам должен понимать, почему твое присутствие на…

– Нет-нет! – закричал в трубку Иванов. Он проглотил слюну и замешкался, отыскивая в календаре листок с надписью «Бутыров Степ Ильич дир шк 4» – Степан Ильич, я же не об этом! Разумеется, меня там не будет! Мы пришлем венок!

– А, вон что, – вздохнул директор. – Венок можно… Это правильно. Конечно, венок. Присылайте. Только вам лично не следует…

– Да нет, ну что вы! Степан Ильич, я же понимаю, в каком положении я и горком лично, то есть горком и я лично, здесь двух мнений быть не может, это понятно… Степан Ильич, у меня к вам еще одна просьба.

– Слушаю.

– Мне… э-э… предложено…

– Да-да, я слушаю.

– Короче говоря, надо сделать небольшой некролог в нашу районную газету. Все-таки… такой случай. Правда же?

– Некролог, вы говорите?

– Ну да, в газету. Дело в том, что… конференция, понимаете. Делегаты со всего района, двести шестьдесят человек. А Таня Быкова все-таки стояла на трибуне, и у нее там… ну, кровь и все такое… и все же она, несмотря ни на что…

– То есть вы хотите сказать, что она совершила подвиг?

– Да. То есть нет. Не подвиг, конечно, но…

– Я думаю, что Быкова просто была в шоке. Мне сказали в клинике, что если бы она сразу же после того как порезалась об это стекло… если бы ее доставили сразу же, незамедлительно, то ее можно было бы спасти.

– Ну, не знаю… И все-таки она сказала до конца. Ведь это было не просто так выступление, это был рапорт комсомольцев всей школы. И она сказала все, до последнего слова… Почти до последнего.

– Вы считаете, что это подвиг?

– Нет, но… во всяком случае, об этом можно было бы сказать в газете.

– Вы что, с ума сошли?

Иванов растерялся.

– Нет, – сказал он.

– Сергей… – директор закашлялся и замолчал надолго. Иванов подумал, что сейчас самое время сказать что-нибудь… умное, дельное… черт возьми, до чего же глупо все! Он так и не успел ничего придумать. – Сергей, – повторил директор хриплым голосом, – неужели тебе не понятно, что об этом нельзя писать в газету?

– Почему? – сказал Иванов и сморщился от стыда.

– Ты что, действительно не понимаешь?

– Нет, Степан Ильич. Я, конечно, понимаю, что… я понимаю,

но…

– Ну-ну, говори, что ты понимаешь.

– Степан Ильич, – сказал Иванов. – Я ничего не понимаю. Но вы же понимаете, что такой некролог нужен.

– Какой такой?

– Ну… я не знаю. Во всяком случае, надо сказать людям, что Татьяна Быкова была хорошей комсомолкой…

Было слышно, как директор чиркнул спичкой и закурил вторую папиросу. Вот затянулся, выпустил дым. Еще затянулся.

– Сергей, – сказал он наконец. – Ты это сам придумал некролог написать? Мне кажется, что это не твоя идея.

– Почему же? – Иванов смутился.

– Потому что ты меня агитируешь, а сам не знаешь, кому и для чего нужен этот некролог.

– Ну хорошо, – сказал Иванов через силу. – Ну, допустим, это не моя идея. Какая разница, моя или нет?

– Большая разница. Очень большая.

– Степан Ильич… – Иванов почувствовал, что вспотел. Даже рубашка прилипла к спине. – Степан Ильич… – повторил он.

– Хорошо, Сергей, – сказал директор. – Что ты еще хотел у меня спросить? Тебя интересует, чем комсомолка Татьяна Быкова отличалась от других учащихся? В чем, так сказать, истоки ее подвига?

– Ну да, – сказал Иванов. – Ведь она чем-то отличалась?

– Ничем не отличалась. Ничем. Абсолютно.

– Но ведь… ее же избрали комсомольским вожаком.

– Хорошо училась.

– Правильно, – сказал Иванов. – Вот видите?

– Еще у нее были косички.

– Косички? – Иванов насторожился. – Какие косички?

– Обыкновенные. С бантиками. Как у второклассницы.

Иванов вспомнил, как белые бантики вздрагивали за спиной Тани Быковой.

– Ну и что? – сказал он. – У всех косички.

– В том-то и дело, что не у всех. Быкова училась ведь уже в девятом классе.

Иванов осторожно пошевелился за столом, покусал губу.

– Ну хорошо, ладно, – сказал он в трубку. – У меня к вам все. Извините за беспокойство.

– Что? – не понял директор.

– Я говорю… спасибо, Степан Ильич. Больше у меня вопросов к вам нет. Извините.

– А, пожалуйста, ничего.

Иванов положил трубку. Дверь кабинета открылась, вошла секретарша Света Воронова.

– Там Лутошин, корреспондент, – сказала она. – Можно?