Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

Забава

Холодная река Ижма искусно вьется меж обрывистых берегов, то плавно течет на широких разводьях, то бурно срывается с каменистых порогов, вздымая белую пену. Над порогами плавно кружат серые чайки. Могучие лиственницы, подмытые половодьем, низко свисают над рекой, уцепившись корявыми корнями в бурый суглинок. То там, то тут всплеснется игривый сиг, покажет солнцу ослепительную, серебристую чешую и снова нырнет под воду. Щебечут птицы, суетливо прыгают по стволам елей рыжие белки; качаются, перешептываются высокие камыши, – тайга живет своей особенной, таинственной жизнью…

Казалось бы, мир создан здесь для того, чтобы и сама жизнь была такой же красивой, легкой, как полет чайки, спокойной, как зеленые лесные озера, могучей и здоровой, как тайга, но по какому-то непонятному, чудовищному закону земля здесь полита потом, слезами и кровью, глухие чащобы знают много трагедий, а высокая трава скрывает тысячи горьких могил.

Я сидел возле костра на желтом песке и варил картошку. Ткнувшись тупым носом в прибрежный гравий, стоял глиссер[82]82
  Глиссер – моторная плоскодонная лодка с воздушным винтом. Она обладает большой скоростью и очень удобна для передвижения по мелководным рекам.


[Закрыть]. Механик Кирилл, веснущатый, юркий паренек, битый час возился с испорченным мотором и никак не мог наладить зажигания. Смачно ругаясь, он покрикивал на флегматичного старика Пахомыча – личного «дневального» начальника восьмого лагпункта Казарина. Стоя по колено в воде, без штанов, Пахомыч равнодушно почесывал спину и время от времени подавал мастеру то молоток, то гаечный ключ, то подпильничек.

Саженях в двух от меня, там, где кончался песок и начиналась молодая шелковистая трава, пересыпанная цветами, развалился сам Казарин – единственный «вольный» гражданин из нас. Тучный, с розовыми одутловатыми щеками, он упивался бездельем, солнцем, собственной персоной и лениво и тихо спрашивал меня:

– В побеге бывал?

– Был.

– Ну, и что – не удалось?

– Поймали.

– Да-с, братец… из нашего лагеря не легко убечь, потому – место выбрано самое подходящее: тайга, болота, тайга… Били тебя после побега?

– Били.

– Так и надо. Прикладами били?

– Всем били… и прикладами тоже.

– Прикладами – оно больно получается… – задумчиво проговорил Казарин. – Ты давно в матросах?

– Четыре месяца.

– А убежать из лагеря еще раз не хошь?

– Зачем мне бежать? Теперь уж нет смысла. Четыре года отсидел – остался всего год.

Сборники рассказов С. Максимова

Казарин лег на спину и прикрыл лицо носовым платком.

– Да ведь всяко бывает… – сообщил он. – Был у меня один заключенный, тоже из студентов. Отсидел он семь лет, остался ему один месяц, и убег!

Он вздохнул и замолчал.

Мы везли этого борова по распоряжению заместителя начальника лагеря на Печору, где Казарину предписывалось «принять» новый этап заключенных, прибывших морем из Архангельска в Нарьян-Мар.

– Чудной вы народ, заключенные, – снова заговорил Казарин. – Как вас не балуй, все вы, как волки, в лес смотрите. Я, конечно, понимаю: жись подневольная – невеселая жись, но мы, начальство, помогаем вам… Вот к примеру: ты есть заключенный преступник. Так. А мы вот тебе доверяем и назначили тебя, к примеру, матросом на глиссер. Ты ходишь и ездишь без конвоя… Ну, скажи: чувствуешь ли ты, что ты есть заключенный?

– Все время чувствую, гражданин начальник.

– Это через чего же ты, интересно, чувствуешь?

– Да ведь разные пассажиры на глиссере попадаются – уклончиво ответил я, стараясь подладиться под его тон. – Вот вы, например, пассажир ничего себе… не злобный, не ругаетесь, разговоры со мной ведете и за человека считаете…

Стрела была рассчитана мною точно: Казарин сбросил с лица платок, присел и благодушно улыбнулся:

– И тебя считаю за человека, и дневального Пахомыча, и Кирюшку-механика. Все вы есть люди.

– Вот-вот! – подхватил я. – А есть другие начальники, так те придерживаются иного взгляда на нашего брата…

– Да, начальники бывают всякие, – согласился со мною Казарин. – К преступнику особый подход надо иметь. Я вот уж пятнадцать лет по лагерям и тюрьмам работаю…

Резко затарахтел мотор глиссера, раздаваясь многоголосым эхом по тайге. Старик Пахомыч с испугу побежал к берегу, запнулся и чуть не упал. Казарин хихикнул, встал, одернул гимнастерку, привычным жестом поправил ремень с браунингом и осанисто зашагал к глиссеру. Я захватил горячий котелок с недоваренной картошкой и пошел вслед за Казариным. Кирилл уже сидел за штурвалом. Поехали. На малом газе вырулили на середину реки.

Казарин бросил в нос лодки кожаную куртку, улегся и закурил. Пахомыч, прыгая на одной ноге, надевал штаны. Присев на крашеные стлани, я принялся за чистку картошки. Выровняв глиссер, Кирилл дал полный газ. Тонко запел пропеллер, набирая скорость: лодка вздрогнула и, разрезая воду на ровные полоски, стремительно рванулась вперед. Замелькали прибрежные кусты и камыши, испуганно заметались кулички. Я взглянул на Кирилла. Ветер трепал его белокурые волосы, голубые глаза щурились от яркого солнца и ветра, нагоняя морщинки у век; от всей его невысокой мускулистой фигуры, от крепких загорелых рук, уверенно державших штурвал веяло здоровьем и кипучей молодостью. Мне нравился этот славный паренек. Всегда веселый, он жадно любил жизнь, ловко, но честно, выходил из всех переплетов, в какие частенько попадал из-за несколько дерзкого нрава, и всегда прямо говорил то, что думал. Из пяти лет, прожитых в лагере, он два года провел в штрафных изоляторах, из которых редко выходили арестанты живыми. В лагерь он попал за то, что на одном из собраний какого-то знатного пьяницу-стахановца назвал во всеуслышание «стакановцем». Об этом эпизоде он часто вспоминал и смеялся от души, когда передавал разговор со следователем НКВД по этому поводу.

– Я ему говорю: товарищ, мол, следователь, стахановец наш знатный, честное слово, ба-а-льшой любитель за галстук пропустить… Ну, чего, говорю в этом факте особенного? И я пью, и директор завода пьет, и главный инженер пьет, да и вы, пожалуй, при случае дернете… Забава одна! А следователь отвечает: «Ну вот, забава эта выйдет тебе двумя, а то и тремя годами лагеря». Только ошибся товарищ следователь: пятью она мне обернулась! Забава!

Мне особенно нравилась эта поговорка Кирилла. Слово «забава» он частенько произносил в конце фразы с легкой усмешкой и покачиванием головы.

Закусили картошкой с хлебом. Казарин угостил нас колбасой, выпил стаканчик водки и мгновенно уснул. Пахомыч заботливо укрыл его своим ватным бушлатом. Вскоре Пахомычу стало холодно – тонкая арестантская гимнастерка не защищала от пронзительного ветра, он ежился и ложился на дно лодки.

– Что, старый чорт? Начальника пожалел, а сам дохнешь с холода! – ругался Кирилл. – Небось, он тебе водки не дал, а ты ему – бушлат. Забава!

– Он все же хозяин… – оправдывался старик.

– Хозяин, хозяин… – передразнивал Кирилл. – Вот через этого хозяина и окачуришься. Возьми мое одеяло… На! Бери!

Время бежало. Несколько раз поднималась щетинистая голова Казарина. Кисло улыбаясь, он оглядывался по сторонам и снова завертывался в бушлат Пахомыча.

Наступили сумерки. Из-за темной стены леса лениво выползла огромная желтая луна. Над рекой заклубился туман, повеяло вечерней свежестью, густо запахло сосной. Нежные очертания прибрежных кустов вырастали в фантастические фигуры, угрюмо застывшие над черной водой.

На душе стало как-то тоскливо и тревожно.

Два раза мы предлагали Казарину пристать к берегу и заночевать, но он упрямо отказывался: ему к утру надо было попасть в Усть-Цильму. Ехать же в темноте по каменистой таежной реке со скоростью пятидесяти километров в час становилось опасно: налететь с такой скоростью на подводный камень, значило – сломать себе шею.

Кирилл убавил газ. Я видел, как беспокойно поблескивали его глаза, полуоткрытые губы обнажали две светлые, крепко стиснутые полоски зубов. Пахомыч равнодушно поглаживал бороду и молчал. Казарин спал.

Все чаще и чаще глиссер подпрыгивал на порогах. Мотор ревел, однотонно и надоедливо. Благополучно миновав на малых оборотах Лосиный порог, мы выехали на широкое разводье, – впереди далеко расстилалась водная ширь. Лунная дорожка пересекала ее, дрожа на мелкой зыби. Кирилл дал полный газ. Но едва стремительно рванулся глиссер, как сильный толчок повалил нас со скамеек, лодка наклонилась на бок, черпнула бортом воду, круто повернулась и медленно поползла в сторону. Кирилл мгновенно выключил мотор, и лодка стала. На наше счастье мы налетели не на камень, а на край песчаной отмели, чуть покрытую водой.

Во весь рост быстро вскочил Казарин и, прикрывая испуг громкой матерщиной, заорал:

– Ты… сволочь… смотри куда едешь!

Должно быть, он больно ударился головой о борт: ладонью тер белую щетину на затылке. Молча выхватив багор из моих рук, он встал на палубный нос лодки, уперся багром в песчаную отмель и налег на него всею грудью. Кирилл другим багром отталкивал корму.

Шурша песком, глиссер медленно пошел назад. Казарин попытался выдернуть багор, но грунт крепко вцепился в крючковатый железный наконечник; ноги Казарина еще стояли на палубе, а тело повисло над водой.

– Не толкай корму! Обожди! – закричал он Кириллу, все еще не выпуская из рук багра.

– Бросай багор, начальник! – весело закричал Кирилл. – Бросай, говорю!.. Забава!

Но было уже поздно; лодка ушла из-под ног и грузное тело Казарина плашмя шлепнулось в воду, взметнув каскады брызг. Он быстро поднялся – вода не доходила ему даже до колен – и бегом, смешно выкидывая ноги, побежал к глиссеру. Не выдержав, мы с Кириллом откровенно рассмеялись. Пахомыч суетливо помог своему начальнику влезть в лодку.

Встав на дно лодки, Казарин взглянул на нас. Я как сейчас помню это страшное лицо под желтым светом луны. Жирные щеки дрожали, с волос, по лбу, по глубоким морщинам вокруг рта бежали струи воды. Выкатившиеся глаза остановились на Кирилле. Стало очень тихо.

– Кому – забава? Тебе забава? – еле слышно проговорил Казарин, медленно расстегивая правой рукой кабуру револьвера.

Одним махом он выхватил браунинг и прицелился. Кирилл растерянно улыбался своей милой улыбкой и теребил пуговицу на гимнастерке.

Сухо треснул выстрел, покатился по воде, охнул в тайге…

Кирилл порывисто тряхнул головой и без стона легко опрокинулся навзничь, зацепив рукой штурвал. Колесо метнулось вправо – влево, как бы отсчитывая последние секунды жизни, и застыло.

Казарин тяжело дышал, поглядывая на труп.

– Я говорил… я говорил ему… я ему говорил… Старик Пахомыч украдкой перекрестился. Глиссер тихо несло по течению.

«Чувствуешь ли ты, что ты есть заключенный»? – вспомнил я слова Казарина.

«Чувствую!..» – хотел крикнуть я, но бессильно опустился на скамейку перед трупом и сжал руками голову.

Луна тихо полоскалась в холодной воде, уносившей нас все дальше и дальше.

Звездное, звездное небо…

Марков Владимир Фёдорович
(1920–2013) – литературовед, поэт, переводчик

Родился в Петрограде. Отец расстрелян в 1937 году. Мать отправлена в ссылку. Окончил Ленинградский университет (1941).

В 1941 году добровольцем ушёл в ополчение, тяжело раненым попал в плен.

После войны оказался в лагерях Ди-Пи в Регенсбурге.

В 1949 году эмигрировал в США. Преподавал в школе военных переводчиков в Монтерее, где сблизился с Н. Моршеном. А 1957 году защитил в Калифорнийском университете Беркли докторскую диссертацию о поэмах В. Хлебникова и стал преподавать русскую литературу в университете Лос-Анжелоса. Занимался историей русского футуризма и имажинизма. Автор монографий «История русского футуризма» (1968) и «Русский имажинизм» (1980), комментариев к сочинениям К. Бальмонта; книги эссе «О свободе в поэзии» (1994) – первой опубликованной на родине.

Большую роль в художественном возмужании Маркова-поэта сыграл Г. Иванов. Его переписка с молодым писателем опубликована в книге: I. Odojevceva, G. Ivanov. Briefe an Vladimir Markov. 1955–1958.-Köln-Wien, 1994.

Стихи пишет с детства. Первый сборник «Стихи» (1947), разделенный на 2 части, включает в себя 44 стихотворения. Каждая часть открывается переводным стихотворением-эпиграфом. Первую часть предваряет «Осень (из Рильке)»:

 
Кто без жилья – уж поздно строить дом,
Кто одинок – тому им оставаться…
 

Задаваясь в стихотворении «Конец войны» вопросом, «потерял навек я родину / Иль ещё надеяться пока», автор больше склонен предполагать второе, нежели первое: «день завтрашний покрыт тягучей тиной». «Душа слепа, душа глуха: / Нет чувств, нет мыслей, нет желаний». Помнятся только «поезда, / Что мчат, стучат и завывают». «Наверно, кто-то очень неумелый / Играет упражненьем нашу жизнь», – высказывает догадку лирический герой. А потому сама жизнь то воспринимается как «цепь шальных, несвязанных изломов», то «в углу валяется, позабыли, знать, о ней». Даже в прекрасной Италии, которой посвящен целый цикл стихов, «те же тоска и война», «бьется в истерике всё, вьется, стремится, кричит». Нет у католиков русской «кротости нашей, умильности, ласки».

Это ощущение слегка смягчается в «Веронских картинах» и в стихотворении «Всё, что в жизни осталось нам»:

 
Собирать по дорогам цветы,
Тосковать по хорошим стихам,
Называть кого-нибудь «ты»…
Верить в покой, слышать пчел и полет планет
Так удастся сберечь хоть сны,
В остальном же и нужды нет.
 

Тон второй части сборника задает «Ночной час (из Брокмайера)». Финал этого стихотворения оптимистичен: лирический герой ждет, «чтоб поменялись / явь с мечтою» Он уверен, что вместе с ветром «Бог придет сейчас».

Теперь и у автора книги нет столь безнадежного состояния. Баварские горы напоминают ему кавказские вершины. Сон навевает мысль о счастье. В стихотворении «Когда вся земля, как большой балаган…» поэт предстает наслаждающимся жизнью веселым вагантом. А в стихотворении «Мы много лет и стран пройдем с тобою…» признается, что «Жизнь все-таки красива». «Пускай смешно сейчас искать устои», – пишет Марков, тем не менее нужно находить в жизни «важное, простое» и из этого «жизнь незаметной сказкой сотворить».

Такое важное и простое В. Марков увидел в XIX столетии и воплотил в изысканных строках поэмы «Гурилевские романсы» (1946, первая публикация – 1951). Поэма нарочито перекликается с мотивами лирических романсов Александра Львовича Гурилева (1803–1858). Музыке этого композитора свойственна элегичность, отчаянный порыв к счастью, глубокая интимность высказывания. Лирические романсы Гурилева созвучны настроениям русской поэзии последе-кабристской поры. Из 68 романсов и песен Гурилёва поэт выбрал шесть по числу глав поэмы. Каждая созвучна лирическому настроению автора.

Избранный поэтом четырехстопный нерифмованный хорей (его называют иногда трохеическим тетраметр) копирует силлабо-тоническое стихосложение «Калевалы» и «Песни о Гайавате» Лонгфелло, что придает поэме эпическое звучание. С другой стороны, обилие пиррихиев и женские клаузулы создают ощущение лирического потока, единого лирического выдоха и напоминают тютчевское стихотворение «Эти бедные селенья…», посвященное России.

В «непонятном, неуютном» XX столетии, автор ищет «хоть крупицы Света с той родной планеты», каковой была для него Россия Пушкина, Кольцова и – в меньшей степени – Бунина и Блока. Поэт то говорит от своего имени, то вводит в поэму героя декабриста, бегущего из России; то рассказывает о полюбившей героя женщине, тем не менее, не последовавшей за изгнанником. На страницах поэмы в нескольких стихах появляется тень Пушкина, сопрягающаяся с берлинскими видениями автора. Как не без иронии говорит Марков, «в этой путаной поэме», где перекликаются самые разные эпохи, герои появляются «только в легких очертаньях; / Все пунктиром, все не прямо, / Только слабые намеки / Только контур от сюжета, / Только аромат от темы». «Даже просто рифмы нету».

Гурилевский романс на слова С. Люберецкого «Одинок стоит домик-крошечка» позволяет современному поэту погрустить «немного светлой пушкинской печалью» о России, элегически воссоздав пейзаж сельской дворянской усадьбы и женщины, «чем-то напоминавшей» Наталью Гончарову. Колокольчик из гурилевского романса «Однозвучно гремит колокольчик» на слова И. Макарова напоминает о самой золотой поре человека – детстве; тема дороги, составляющая содержание романса, переходит в повествование о герое декабристе. Стихотворение А. Кольцова «На заре туманной юности», ставшее одним из романсов Гурилева, позволяет поднять тему драматического поиска «родной планеты» (3 глава). Слова из романсов «Отгадай моя родная, отчего я так грустна…» (стихи В. Крузе) и «Сарафанчик» (стихи А. Полежаева) становятся лейтмотивом 4 и 5 глав поэмы, о том, что в реальности «лети хотя б в ракете, / Не найдешь иного мира», «нас никто не понимает – / Все мы очень одиноки», и лишь поэзия может воссоздать этот мир мечты и прекрасного прошлого. Впрочем, заключительная 6-я глава полемизирует с романсом «Вьется ласточка сизкрылая» на стихи Н. Грекова: вместо утверждения романса, будто судьба свила гнездышко «во сырой земле вековечное», В. Марков утверждает в финале, что в «поле есть дорога».

При всей внешней традиционности поэмы, она чрезвычайно необычна. Не случайно один из самых смелых новаторов русского стихосложения Георгий Иванов назвал поэму «реальной и блестящей удачей» её автора.

А В. Синкевич считает, что «для поэзии Маркова характерен поиск новых путей […], когда традиционно-смысловая линия чередуется у него с формально-игровой, реалистическое видение с абсурдистским, и встречается задиристое “наперекор”».

Это «наперекор», начавшись еще в шутливом стихотворении «Я завтра уезжаю, синьорина», продолжилось в «Гурилевских романсах» и второй «Поэме про ад и рай», в экспериментальной попытке в одной строке передать философскую мысль («Одностроки») и, наконец, завершилось в третьей поэме, названной автором «Два и три четверти». Посвященная многократной исполнительнице партии Нормы в одноименной опере Беллини и Амины в «Сомнамбуле» того же Беллини Марии Калас (1923–1977), «ее царственности и беззащитности». Поэма являет собой различные высказывания о Беллини, его личности и музыке (многие на немецком языке). Они сменяются «Арией с комментариями» («Ад не уходит, он только сгущается») и «Кабалеттой» (Марков утверждает, что именно «Пуритане», где поется эта ария, – настоящяя, характерная для Беллини музыка), которая неожиданно завершается появлением Веры Павловны из романа Чернышевского: «Мало мы вас, гадов, в восемнадцатом году к стенке ставили». После этого следует, как говорится в авторской ремарке, «взрыв. Мир летит (весь мир? Мой мир?). По каким-то абсурдным законам его куски на лету слагаются в четырехактную оперу (или даже симфонию)». Далее следуют на немецком языке тексты этой оперы-симфонии с авторскими стихами-комментариями:

 
Тоскую, рвусь, стеню, грущу, страдаю, ною, некую оперу,
Вздыхаю, мучуся, печаль владеет мною.
 

Или:

 
Я человечества страшусь;
Сам человек, себя боюсь,
И тени страшны мне людские.
 

Поэма завершается «Солдатской песней» с финалом: «Надвигается конец, делу всякому венец».

Объясняя такой структурой поэмы ее название, В. Марков писал: «Так как она не совсем моя (цитатность) и не совсем поэма, то она и не совсем третья. Поэтому называю ее (по-феллиниевски) “Два и три четверти”. Половина текста все же моя, плюс четверть за подбор цитат и замысел». Что касается замысла и формы, то автор характеризует их так: «Она, собственно, и не о войне. А о чем? Может быть, об одиночестве и свободе (вернее, о свободе и одиночестве). В “опере” лишь вначале идет «сюжет»; после этого «содержание» лучше воспринимать «музыкально» (и индивидуально, т. е., каждый по-своему), если не «живописно» (т. е., я часто клал цитатные краски одна к другой, как их кладет художник)».

Особо следует сказать о роли В.Ф. Маркова в пропаганде русской поэзии на Западе. Его 842-страничная Антологии «Modern Russian Poetry. An Anthology with Verse Translations Edited and with an Introduction by Vladimir Markov and Merrill Sparks» (Indianapolis: Bobbs-Merrill Company, 1967) и 414-страничная «Приглушенные голоса. Поэзия за железным занавесом» (New York, 1952) до сих пор являются основными пособиями студентов-русистов на Западе.

Сочинения

Стихи. – Frankfurt а / М, 1947.

Гурилевские романсы. – Paris, 1960.

The Longer Poems of Velimir Khlebnikov. University of California Publications in Modern Philology, Volume 62. – Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1962.

Russian Imagism, 1919–1924. Bausteine zur Geschichte der Literatur bei den Slawen, 15 /1. – Giessen, 1980.

Kommentar zu den Dichtungen von K.D. Balmont, 1890–1909. Bausteine zur Geschichte der Literatur bei den Slaven, 31. – Köln: Böhlau Verlag, 1988.

Kommentare zu den Dichtungen von K.D. Balmont, 1910–1917. Bausteine zur slavi-schen Philologie und Kulturgeschichte. – Reihe A, Slavistische Forschungen, 3. -Köln: Böhlau, 1992.

Поэзия и одностроки = Gedichte und Einzeiler. Einleitung von George Ivask. Центрифуга, 51. – München, 1983.

О свободе в поэзии. – СПб., 1994.

Гурилевские романсы. – СПб., 2000.

История русского футуризма. – СПб., 2000.

Публикации

Белый траур //Грани. 1947. № 3.

Виктор Мамченко. Певчий час // Опыты. 1958. № 9.

Гурилевские романсы //НЖ. 1951. № 25.

День за днем // Грани. 1947. № 3.

Et ego in Arcadia //НЖ. 1955. № 42.

Заметки на полях // Опыты, 1956. № 6.

Из дневника «нового» эмигранта //Лит. совр. 1954.

Книги в советской литературе //Грани. 1953. № 17.

Когда разгуляется в немецком переводе //Грани. 1960. № 45.

Легенда о Есенине //Грани. 1955. № 25.

Моцарт //НЖ. 1956. № 44.

Мысли о русском футуризме //НЖ. 1954. № 38.

О большой форме //Мосты. 1958. № 1.

О поэзии Георгия Иванова//Опыты. 1957. № 8.

О поэтах и о зверях // Опыты, 1955. № 5.

О проблемах современной музыки //Грани. 1949. № 5.

О свободе в поэзии //Возд. пути. 1961. № 2.

О Хлебникове //Грани. 1954. № 22.

Одностроки //Возд. пути. 1963. № 3.

Пауль Целан и его переводы русских поэтов //Грани. 1959. № 44.

Первое собрание Мандельштама //Грани. 1956. № 30.

«После чьих-то похорон…» //НЖ. 1950. № 23.

Приветствие А.М. Ремизову// Опыты. 1957. № 8.

Советский Гамлет. (Переводы Пастернака.) // Грани. 1960. № 45.

Стихи //Грани. 1959. № 44.

Стихи//Опыты. 1955. № 4.

Стихи русских прозаиков //Возд. пути. 1960. № 1.

Творческий облик А. Жида //Грани. 1951. №№ 13 / 14.

Трактат о трехгласии //Возд. пути. 1967. № 5.

Угасшие звезды //Грани. 1950. №№ 9, 10; 1951. №№ 13, 14.

Человек в джунглях //Грани. 1953. № 19.

Et ego in Arcadia: Воспоминания // Знамя. 1995. № 2.