Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

Дождь в засуху

 
Дождя все ждали долго, долго,
А он все набирался сил,
И вдруг залил мой сад, как Волга
Мой дом как баржу накренил.
 
 
Шумят, кипят деревьев кроны.
Летит поток с мансарды вниз,
И тучам рукоплещут клены —
Еще дождя! Дождя! на бис.
 

«Присела птица сонная…»

 
Присела птица сонная
На черное окно.
Внизу Невы зеленое.
Игорное сукно.
 
 
Всю ночь знаменья всякие,
Да шорохи окрест.
На куполе Исакия
Как туз трефовый крест.
 
 
Дорогами окольными.
Бочком как будто вор.
Вновь месяц как Раскольников
Проходит в темный двор.
 
 
Опять при мертвом свете том
Ползет по этажам,
Уже почти столетие
Кого-то ищет там.
 
 
Обрывки фраз до Невского
Доносит шепотком,
«Вам, сударь, Достоевского? —
Пошел в игорный дом».
 

Русский Парнас в рассеянии

 
Там в этой книжной лавке,
Где букинист рассеянный
Чахнет на старом прилавке.
Русский Парнас в рассеянии.
 
 
Книги стоят рядами
В темном углу скучая.
Нетронутые годами
Возле халвы и чая.
 
 
Непроданная поныне
Горечь русской души —
Этот рыдал в Берлине,
Тот голосил в Виши.
 
 
Этот поэт без звания,
Тот – титулованный князь;
У князя давно графомания
В скитаниях развелась.
 
 
Тлеют давно страницы.
Выцвело имя поэта,
Лирик скончался в Ницце,
Трагик в Бельгии где-то.
 
 
Слава их редко тешила,
Статуи им не высила,
На шеи наград не вешала.
Не клала венков на лысины.
 
 
Жили с мечтой о чуде —
Хоть в виршах восстать из мертвых!
Только стихи как люди —
Мало стихов бессмертных.
 
 
Многих уже не стало
В майской звенящей сини.
На кладбищах полыхала
Сирень, как тогда в России.
 
 
Спит букинист у кассы,
Похрапывает глухо,
В стаканчике из пластмассы
Чай и дохлая муха.
 
 
Робко через оконце,
Грязную раму минуя,
Входит мутное солнце
В эту тоску земную.
 
 
Спит букинист, не слышит,
Как обкарнав сатирика.
Трагика съели мыши
И доедают лирика.
 

Новогоднее

 
В декабре вспоминается май,
Вспоминается юность все чаще.
Мокрый Киев, веселый трамвай
На зеленую площадь летящий.
 
 
Там в саду за кривой мостовой
В синих блестках и ливня и мая.
Ты стоишь под сиренью густой.
На свиданье меня поджидая.
 
 
Мы по площади старой пойдем,
Мы еще не предвидим разлуку,
Как чудесно под этим дождем!
Как волшебно держать твою руку!
 
 
Я совсем еще юноша, я
Нерешительный и неуклюжий,
И в глаза твои жадно глядя,
Попадаю ботинками в лужи.
 
 
Как привольно, как радостно тут
По проулкам шататься без цели!
Водосточные трубы поют
И грачи от весны оголтели.
 
 
Счастье жизни – хмельное вино,
Город так по-весеннему светел…
Боже мой! Как все это давно!
Как давно это было на свете!
 
 
Тридцать первое декабря.
Шторы окон опущены низко.
Неуверенный свет фонаря
Освещает клочок Сан-Франциско.
 
 
Шум кварталов к полночи иссяк.
Тротуары пустынны и сизы,
Лишь стоит охмелевший босяк
На углу, словно башня из Пизы.
 
 
Я в гостинице этой опять,
Я давно уже маюсь по свету.
То же кресло и та же кровать
И уюта по-прежнему нету.
 
 
Где-то там за домами луна.
Стих мой дом, заварю себе чаю.
Вот дошел до чего! Без вина
Новогодние ночи встречаю!
 
 
Без вина, без подруги моей,
Без веселой пирушки – куда уж!
Растерял я по свету друзей,
Всех подруг своих выдал я замуж.
 
 
Был я молод и ветрен тогда,
К тем остыл, эти бросили сами.
Не сыскать их уже никогда.
Устарел мой блокнот с адресами.
 
 
Все ушло навсегда и не жди.
Унесло как плоты по теченью,
И трамвай, и весну, и дожди,
Что проходят над русской сиренью.
 
 
И косматый обрыв у реки,
Где от вязов корявые тени,
И касание милой руки
С ароматом дождя и сирени.
 

«Опять октябрь листвой сверкая…»

 
Опять октябрь листвой сверкая
На землю по садам пустым.
Как Зевс когда-то на Данаю,
Пролился ливнем золотым.
 
 
Шуршит, звенит листва повсюду,
Как будто музыка сама.
Поэты благодарны чуду,
Художники сошли с ума.
 
 
Я сам хмельной в саду у липы.
Вином встречаю этот час.
Не знаю, как там на Олимпе,
Но тут – божественно у нас!!
 

Forest Lawn
(Самое известное кладбище в Лос-Анджелесе)

 
Forest Lawn – говоря попроще —
Место проводов, слез и бед.
Место, где покупают жилплощадь
С перспективой на тот свет.
 
 
Выбор есть: вот участки двухспальные,
Это, если клиент женат —
Даже с видом на улицу с пальмами.
Подороже – на нежный закат.
 
 
Наглый агент – с беспечной небрежностью
Объясняет опять и опять.
Как по низкой расценке с вечностью
Вы смогли бы легко переспать.
 
 
Не пугает он вас преисподней,
Рай сулит и воркует о том,
Что в могилу – хотя бы сегодня,
А платить – даже можно потом.
 
 
Торгаши промышляют идеями.
Но доходнейшая из идей:
Чтоб при жизни еще сумели вы
Погрустить над могилкой своей…
 
 
Чужды мне эти склоны с полянами
Без крестов, без оград и без роз
На земле не дружившей с бурьянами,
Не обласканной шумом берез.
 
 
В Калифорнии – осень как в Киеве,
Если б только не этот прибой.
Что ж поделаешь, – видно такие мы
Напоследок нас тянет домой.
 
 
Всё живущее – по-иному
Смерть встречает, не зная о том —
Пес идет умирать из дома —
Человек возвращается в дом.
 
 
Не с того ли я вижу всё чаще
Крест с рябиной, где к небу лицом,
В самой гуще кладбищенской чащи
Похоронены мать с отцом?
 

Туман

 
Уже опал последний лист.
И с той горы, что горбит спину,
Туман-иллюзионист,
Спустился медленно в долину.
 
 
И вот пополз во все края,
Укрыв молочною завесой
Шоссе, конюшни, тополя,
Аэропорт за дальним лесом.
 
 
Шагая к дому наугад
Под всё густеющею дымкой,
Я вижу, как бледнеет сад.
Как елка стала невидимкой.
 
 
Как все теряет плоть и вес,
Становится бесцветно, мглисто.
О Боже, даже дом исчез
По воле иллюзиониста!
 
 
Исчез, и не ищи – ведь зря!
Он был – и нет. Он канул в бездну,
Как горы и как тополя,
Как я когда-нибудь исчезну.
 
 
Вот даже самый ближний куст
Передо мной растаял сразу.
И мир, знакомый наизусть
Уж недоступен больше глазу.
 

Береза

 
У шоссе – за первым километром.
Где дорога круто рвется вниз,
Извиваясь под осенним ветром,
Исполняет дерево стриптиз.
 
 
Сбросив наземь все свои одежки —
Всё дотла, не сыщешь и листок.
Лишь остался на точеной ножке
Белый ослепительный чулок.
 
 
Как в тяжелом приступе психоза,
В голубом бензиновом дыму —
Пляшет обнаженная береза
У машин проезжих на виду.
 
 
Плавен выгиб тоненького стана,
Нежен веток дымчатый плюмаж;
Ей бы на холсте у Левитана
Украшать какой-нибудь пейзаж.
 
 
Или в русской выситься деревне,
Где растут поэты от сохи,
Где березы, стройные издревле,
Попадали в песни и стихи.
 
 
Я стою, как будто бы на тризне
У шоссе, где смрад и визг колес…
Горько мне, что не сложились жизни
Так как надо – даже у берез!
 

Влюбленные лошади

 
Глубокий дол, и словно пламя всполохи, —
Хвосты и гривы рыжие полощутся,
И нежно, наклонив нечесанные головы,
Стоят под ветром две влюбленных лошади.
 
 
Над ними небо – лучезарным куполом.
Полынный запах солнечного луга;
Ну, а они – так влюблены по-глупому.
Вот в этот мир цветущий и друг в друга.
 
 
А ветер дует, ковыли обшаривая,
И никого вокруг, их только двое —
Замкнутые в два дивных полушария:
Одно зеленое, другое голубое.
Замкнутые в два дивных полушария.
 

Осень в горах

 
Осень – вылитая из бронзы.
Солнце кажется гонгом лучистым,
И дубы, величавые бонзы,
Над ущельем стоят каменистым.
 
 
Тихо все, у песчаной запруды,
Спят рыбешки на каменном донце;
Валуны, ожиревшие Будды,
Животы согревают на солнце.
 
 
Облака над вершинами низко
Проползают всё мимо и мимо,
И как будто бы в храме буддийском
Аромат горьковатого дыма.
 

У океана

For Patricia Le Grande

 
Ветер дует и дует, – напорист и рьян,
Пальмы гнет и пылит у курортного скверика.
Как рубанком стругает с утра океан,
Вьются белые стружки у желтого берега.
 
 
Распирает под ветром опять паруса
И веселое солнце на запад катится.
Золотит берега, розовит небеса
И на каждой волне, расколовшись, дробится.
 
 
Вот в сверкающих брызгах волны поперек,
Под шального прибоя размерные залпы,
С оснеженной вершины скользит паренек
И тотчас же взлетает на новые Альпы.
 
 
И девчонка бежит по песку босиком,
А за нею собаки, – отчаянно лают,
Пахнет рыбой, смолою и мокрым песком
И три тысячи чаек кричат и летают.
 
 
То кидаются в небо, над пляжем паря,
То в прибой окунутся – высокий и хлесткий;
Белый парус до самой волны накреня,
Кто-то ловит ладонью слепящие блестки.
 
 
А девчонка бежит вдоль шипящей межи,
Мимо мокрых камней в голубой крутоверти.
И повсюду грохочет и буйствует жизнь, —
Жизнь чистейшего сплава, – без примеси смерти!
 

«Не зачерствей как пень с годами…»

 
Не зачерствей как пень с годами,
Окаменеть не торопись,
Опять вишневыми садами
В далекой памяти пройдись.
 
 
Мимо давно знакомой хаты
Перешагни за перелаз,
Где рыжий клен, как пес кудлатый.
Тебя облизывал не раз.
 
 
Где с детства были сердцу любы
Душистый стог и сеновал.
Где частокол, оскаля зубы,
Крапиву в зарослях жевал.
 
 
Пройди к ручью, где вечность не был.
Где в зной, чтобы набраться сил.
Ты, над водой склонившись, небо,
Хватая пригоршнями, пил.
 
 
Остановись у той же липы,
К земле колени приклони
И из ручья, как прежде, выпей,
Вновь неба русского хлебни.
 
 
Потом в густой траве укроясь,
Приляг и сквозь завесу трав
Смотри, как вытянется поезд,
Лиловым дымом степь застлав.
 
 
Как поравнявшись с лесом вскоре,
Переползет через поля,
И в небо – голубей, чем море —
Уйдет, как молодость твоя.
 
 
Уйдет, как жизнь, неповторимо!
Зови и плачь – не возвратишь!
Побед и поражений мимо —
В ночную синь, в ночную тишь.
 

Начало бури

 
Откатится, вновь наплывает,
Швыряет зловещей волной,
Голову разбивает
Об острые камни прибой.
 
 
Ударит то глухо, то звонко,
То рушится в полный свой вес.
Сосняк на скале, как гребенка,
Запутался в космах небес.
 
 
Такой удручающей хмури
Давно этот край не видал.
Вот первый, изваянный бурей,
Взметнулся чудовищный вал.
 
 
Теперь уж пойдет! Начинай-ка,
Нахлынь все кроша и круша, —
И падает белая чайка,
Как в адскую бездну душа.
 

Мастерство

Ивану Елагину

 
Читая стихи твои снова,
Я просто поверить не ног,
Как ловко упрямое слово
В бараний ты скручивал рог.
 
 
И мне оставалось дивиться,
Как смог ты в ловушку увлечь,
И как укротить эту львицу —
Строптивую русскую речь.
 
 
Она меня лапой стегнула
И клык обнажила, как нож,
А ты без хлыста и без стула
К ней в клетку так запросто вхож.
 
 
И шаг твой почуя спросонок,
Она встрепенется и вот —
К тебе подбежит, как котенок,
И мастеру руку лизнет.
 

Буркин Иван Афанасьевич
(1919–2011) – поэт, прозаик, переводчик, скульптор

Родился в Пензе. В конце 1920-х гг. его отец, содержавший мельницу, дважды арестовывался как эксплуататор и, предчувствуя третий арест, отправил семью всю семью (жену и двух сыновей) в никуда.

После долгих мытарств Иван оказался в Мордовии, где закончил филологический факультет Саранского педагогического института. В 1940 г. был призван в армию, в 1941 отправлен на фронт, через год попал в плен.

После освобождения остался в Германии, несколько лет провёл в беженских лагерях.

С 1950 г. жил в США. В Колумбийском университете получил степень доктора философии. Преподавал русский язык и литературу в Сиракузском университете, в Сан-Францисском колледже.

Стихи писал с 13 лет. Первая публикация еще в Саранске 1938 году. В 1947 выпустил книгу стихов «Только ты, Мюнхен». В эмиграции печатался в журналах и альманахах «Грани», «Мосты», «Перекрестки» («Встречи») Автор 11 поэтических сборников (4 опубликованы на родине) и романа «Не бойся зеркала» (1950, опубликован в 2005). Печатался в журналах и альманахах «Грани», «Мосты», «Перекрестки», в в газетах «Новое русское слово» и «Русская жизнь». С 1988 г. несколько раз посещал Россию.

И. Буркин был в числе основателей альманаха «Перекрестки», но в 1983 году вышел из редакции в связи с разногласиями с другими членами редколлегии, протестовавшими против наметившегося модернистского уклона публикаций.

На творчество поэта оказали влияние различные авангардистские традиции: с одной стороны, «прыжки воображения» в стихах В. Хлебникова (что Буркин отметил в эссе 1996 г. «Цветок на могилу Хлебникова»), с другой – эксперименты в области свободного стиха (верлибра), с третьей – абсурдизм и ирония обэриутов.

«У поэта-эмигранта, – писал Буркин в предисловии к сборнику “Берег очарованный” нет массового читателя. Его поэзия часто обращена к самому себе и носит интроспективный характер. Рефлексия, подробная фиксация пережитого и переживаемого – вот ее главные черты. Из-за отсутствия массового читателя <…> можно писать не заботясь о простоте и доступности. <…> Лиризм в таких стихах принимает утонченный характер, ибо внутренний мир человека подается со всеми нюансами и глубиной».

«Густая метафорическая ткань стиха, – писал Буркин о себе в статье “Одинокий парус”, – должна не уговаривать, а заговаривать, создавать, подобно музыке, особое настроение. И там, где выступал лирический герой, в центре внимания были глубина и нюансы его психологического рисунка «(Мечты на маневрах», «Листья падают», «Мета-роза»)». Лирический герой Ивана Буркина живет яркой жизнью, категорически не приемлет стандартное мышление, позу, высокий стиль; иронизирует над любой «красивостью».

Образы Буркина оригинальны, порой нарочито алогичны, но всегда зримы. Слово для него «не хозяин, слово – лакей». В его стихах пространство «ревет как медведь на мачты и на капитана», арбуз «на солнышке греет живот», телефонная трубка «точь-в-точь как только что родившийся щенок лежит на животе телефона». В одном стихотворении адрес скитается вместе с лирическим героем, в другом – автор «едет в мемуары», а навстречу ему «мчится старина», в третьем – «одинокое, бездомное, оторвавшееся или потерявшее своего хозяина» имя летает по комнате «как огромная бабочка», вглядывается в портреты на стене и чего-то ожидает. «Кроме грамматической абстракции, – продолжает поэт в уже названной статье, – мои эксперименты выразились и в поисках “обратной метафоры” («Медленное описание игры на рояле», «Путешествие поэта на край абсолютного сна»)».

Похоронен на православном сербском кладбище Сан-Франциско.

Сочинения

Только ты. Стихи. – Мюнхен, 1947..

Путешествие из черного в белое. – Мюнхен, 1972.

Рукой небрежной. – Мюнхен, 1972.

Заведую словами – Филадельфия: Перекрестки, 1978.

13-ый подвиг. – Филадельфия: Перекрестки, 1978.

Голубое с голубым. – Филадельфия: Перекрестки, 1980.

Луна над Сан-Франциско. – СПб.: Журнал «Юность», 1992.

Путешествие поэта на кран абсолютного сна. – СПб.: Петербургское соло, 1995.

Возмутительные пейзажи, лабиринт и так далее. – СПб.: Библиотека альманаха «Петрополь», 1996.

Не бойся зеркала. – Донецк, 2005.

Берег очарованный. Стихи. -М.: Советский спорт, 2006.

Здравствуй, вечер! – СПб.: Фонд русской поэзии, 2006.

Публикации

Вниманье: будьте осторожны! Не наступите на живот! И ДН. 1997. № 8. Догоревшие свечи. (О русской поэзии) // Грани. 1964. № 55.

И в две и в четыре стопы. // НМ. 1995. № 2.

Прогулка //Грани. 1959. № 43.

Прощание с Пушкиным // Совр. 1979. № 43 / 44.

Симфонический скандал // Эхо. 1980. № 4.

Сомнения//Опыты, 1953. № 1.

Стихи //Встречи. 1977–1982, 1989, 1990, 1993, 1994, 1996.

Стихи //Грани. 1960. № 46.

Стихи //Мосты. 1959. № 3.

Стихи о животных //Грани. 1960. № 45.

Три стихотворения //Грани. 1959. № 41.

Человек // Совр. 1979. № 43 / 44.

Лагерь военнопленных
1941

 
И этот вот сейчас умрет.
В глазах уже знамена смерти.
Надежно, верно заперт рот.
Душа навылете, в конверте…
 
 
Как прост последний переезд:
Ведь никуда не надо ехать.
Порой опаздывает крест,
Но это тоже не помеха…
 
 
Никто не ведает, куда
Уходят тихо, глаз не прячут.
Как хорошо, что здесь не плачут,
Рукой не машут уходя.
 
 
На белом свете побывали,
Все в общей яме, все Иваны…
 

Тихоокеанские сонеты

1.

 
Открой мне дверь, осенний тихий вечер,
Я дальний путник, я почти без сил.
Я тишину с собой принёс – не ветер.
Луну на всякий случай пригласил.
 
 
Я двигаюсь короткими шагами,
Но длинным глазом я повсюду зрел
Зимою вьюги песни мне слагали
И вихри войн достались мне в удел.
 
 
Горят в камине тёмные поленья
И задыхаются и в дыме, и в огне.
Двойная смерть их греет мне колени
И пошевеливает жизнь во мне.
 
 
Когда золою станет всё, как прахом,
Я на подушку лягу, как на плаху.
 

2.

И кто умножает познания –

умножает скорбь.

Книга Экклезиаста

 
Чем больше знаешь, тем сильнее скорбь.
Недаром головой качаешь часто.
Я в Библию смотрю, как в микроскоп,
И плаваю в словах Экклезиаста.
 
 
В великой мудрости живёт печаль.
Чем больше знаешь, тем она сильнее.
Она растёт, она наш капитал,
И нам нельзя уже расстаться с нею.
 
 
Что было и что будет – суета.
Кривая и останется кривою.
Но есть у слов большая высота.
Вот здесь уже киваешь головою.
 
 
И может статься, что наш белый свет
Задуман был как суета сует.
 

3.

 
Кончай, пластинка. Покружилась вдоволь.
Похоже, ты – ну, вылитая я.
Ты так послушна, так всегда готова
Кружиться в тёмных дебрях бытия.
 
 
Тебя, склонившись, бедная иголка
Царапает, вытаскивая боль.
Тебе давно невыносимо горько,
Печальная тебе досталась роль.
 
 
Меня царапает игла другая,
И из меня опять на белый свет,
От жажды острой жить изнемогая,
С оглядкой вышел медленно сонет.
 
 
И он кружиться будет, как пластинка,
С надеждою, задумчиво и тихо.
 

4.

 
Без объявления стучится строчка
Осенним вечером часам к восьми.
Со словом просится, конечно, точка,
И запятая просится: «Возьми».
 
 
Иная строчка, словно ожерелье.
Слова сияют, точно жемчуга.
Другую вдруг постигло ожиренье,
У толстых слов всегда растут рога…
 
 
И есть слова, что умирать готовы
Или идти легко на компромисс.
И есть такие – им нужны подковы.
Будь начеку, поэт, посторонись.
 
 
Пускай бегут себе подальше, мимо.
Поэзии нужны слова без грима.
 

5.

 
Я очень временный хозяин стен,
Благодарю и временную крышу.
Ведь я уже давно доволен тем.
Что всех рыданий ветра я не слышу.
 
 
И дождь как будто не жалеет труд,
И стены чисты и всегда умыты.
Картины в окнах разные растут.
Какая радость: окна плодовиты.
 
 
Я процветаю в бедности святой,
Любуюсь подвигом цветущей орхидеи
И, кроме верной точки с запятой,
Я двоеточием ещё пока владею.
 
 
Другим владениям твоим, поэт,
Цены базарной не было и нет.
 

6.

 
В пространстве громко дышит моя грудь.
Сирень на столике, словно сиделка.
Во времени кратчайший путь
Охотно, честно совершает стрелка.
 
 
Надежда варится точь-в-точь, как суп,
И через час она уже готова.
Немного позже и с бесцветных губ
Слетит ругательство с цветами снова.
 
 
О времена! О губы! Да и ты,
Пространство, вскормленное мною, —
Все исказило образ красоты,
И зло творится за моей спиною.
 
 
Пока она ещё мне не видна,
Но где-то кроется моя вина.
 

7.

 
Победа сумерек. Увядший свет
Пытаются поймать слепые окна,
И первая звезда (о, сколько лет!)
На землю тихо смотрит из бинокля.
 
 
Куда-то облако опять спешит,
Намазав губы толстые закатом,
Но улица моя (вернее, уже стрит)
Цветами тёмными весьма богата.
 
 
Вдали от родины чего ещё я жду?
Душа теплом неведомым согрета.
Встречаю с радостью я первую звезду,
Чуть слабый блеск её привета.
 
 
Быть может, где-то за её спиной
стоит душа иная, мир иной.
 

8.

 
Снимаю тень свою, как бы с креста.
За что и кем была она распята?
Иду по улице, чуть-чуть грустя.
Как хорошо грустить всегда по блату.
 
 
Одно и то же, кажется, везде.
Как далеко находится нирвана?
Одни застряли глубоко в беде,
Другие в роскоши бесцельно вянут.
 
 
Так было, скажут мне, вчера,
Так будет, пояснят мне, завтра.
Живи в рассрочку, слёзы вытирай.
Какой посев – такой и будет жатва.
 
 
Никто не думает, как тень сберечь,
Когда над головой повиснет меч.
 

9.

 
Мучительны бывают вечера,
Когда из памяти, уже довольно зыбкой,
Всплывает заблуждений мишура,
Когда блестят отчаянно ошибки.
 
 
Мерцанье молний тех далёких встреч
И неизбежный зов и звон бокалов,
Сияние случайных голых плеч
В разгаре пьяных и весёлых балов.
 
 
Но от себя бежать уже нельзя.
Ты заперт в прошлом, как в звериной клетке.
Идешь вперёд, а вот живёшь назад,
Глотая настоящего таблетки.
 
 
И в прошлом, и теперь кружись,
Тебе дана как бы двойная жизнь.
 

10.

 
Октябрь в окне. Мой клён совсем разделся.
Он – вот пример! – всегда навеселе.
Из пальцев образуя быстро дельту,
Рука течёт свободно на столе.
 
 
В наш разговор влетает ветер темы,
Интересующей не только нас.
Вот ловят всякий вздор теперь антенны,
Оставив в сердце горький резонанс.
 
 
Жестокий мир в упор глядит с экрана,
Заплаканные лица смотрят из газет,
И это всё, как говорят, по плану.
Какому плану? Кто нам даст ответ?
 
 
Тот вещий и испытанный оракул?
Да он бы не ответ дал, а заплакал.
 

11.

Памяти В. Маяковского

 
О, как он был в поэзию влюблён
Красавец этот в жёлтой яркой кофте!
Из гущи всех тускнеющих имён
Одно давно сверкает: Маяковский.
 
 
Не встретишь у него слов холостых.
По голове, как кошек, слов не гладил.
Он их ковал, он добывал свой стих,
Как добывают драгоценный радий.
 
 
Он шлифовал язык, как ювелир,
Он не писал – он в сущности чеканил.
Его стихи объездили весь мир,
Блестя везде, как драгоценный камень.
 
 
И вдруг случилось… Не хватило сил?
Своей рукой он песню задушил.
 

12.

 
О, фонари, и вам не надоело
Насиловать себя в полночный час?
И лишь поэт, ушедший в своё дело,
Готов завидовать, жалея вас.
 
 
Поэт и ночь. Вот тоже тема. Дабы
Она с другими принесла плоды,
Уйди в слова, поэт, в их ночь, в их табор,
Умри легко у Музы на груди.
 
 
Умри в словах… И в этом есть отрада,
Уйди в слова, не чувствуя вины,
Иди в слова безжалостно батрачить.
Из глубины пиши, из глубины.
 
 
Ведь наскоро приклеенная слава
Есть самая тяжёлая отрава.