Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

Часы
(Из цикла «И в две и в четыре стопы»)

1

 
Часы поют
черную азбуку времени.
 

2

 
Это с детства
знакомое лицо.
Спокойное,
равнодушное,
холодное.
На нем
двенадцать ран,
двенадцать ударов,
двенадцать шагов,
двенадцать узлов,
двенадцать гнезд,
двенадцать голубей —
моего времени.
 

3

 
Двенадцать этажей разочарования,
двенадцать ступеней к палачу,
двенадцать дверей в неизвестность,
двенадцать вопросов к Богу.
 

Перед судом объектива

 
Ссылают на карточку
как будто на каторгу.
Ссылают с пейзажем,
с кудрявой березой,
ссылают с дымящей еще
папиросой…
Снимают на карточку
без сожаленья —
снимают на вечное поселенье
осанку,
остатки телосложенья и массу
задумчивого выраженья,
загибы характера
у подбородка
и лоб, говорящий,
что жил и боролся…
В спешном порядке
ссылают – к потомкам?
В другую эпоху —
В другие потемки?
 

«После грозы хотелось…»

 
После грозы хотелось:
послать привет черту,
выпить шампанского,
сочинить стихотворение,
поцеловать женщину,
нарисовать коня,
разбудить цветок,
купить сапоги,
заблудиться
в рассказах Тургенева…
 

Стихотворение
(в котором я защищаюсь от Хлебникова)

 
А осень висит запятой.
 

Хлебников

 
Закуска играет в селедку,
и аппетит на серебряных лапках
напоминает хищников.
Дельфины играют в радугу,
сверкая своими линиями
и врезаясь как мечи в море.
На райском берегу
пальмы вытянули
гусиные шеи,
и в купальных костюмах
блаженствуют
выпуклые ожидания.
Из песни сделали соловья,
и тот начал разбойничать
в музыке.
Деньги превращаются
в грязное белье,
и банк становится
прачечной.
В зоологическом саду
звери живут на пенсии.
Одуванчик отцвел
и надел парик.
Костер машет
носовыми платочками
беспочвенным путникам.
Есть страна,
где на вопросы отвечают пистолеты.
Душа принимает обиды
на короткой волне.
Где выход
из этого стихотворения?
 

Осенние элегии

1

 
Люблю лицо осеннего окна,
Задумчивую бледность его света.
Душе, давно лишившейся огня,
Уже не нужен блеск весны и лета.
Уже бледнеет купол голубой.
Уже домой опаздывают тени.
Да, осторожный, медленный покой
Меня пленяет больше, чем цветенье.
Когда в природе только тишь да гладь,
Когда природа будто после бала
И кажется, что эта благодать
Нам с высоты откуда-то упала,
С самим собой веду я диалог —
Он сух и трезв и чуточку печален.
Да, после всех распутий и дорог
Я к тихому окну теперь причалил.
 

2

 
Осенний день. Часы идут назад,
Да и минуты тоже не спешат.
Ну что ж, и времени, пожалуй, отдых нужен.
А я, наоборот, вот осенью разбужен.
И бодрствую у тихого окна,
Спустившись в думу толстую до дна.
А что мне делать? Что во мне осталось?
Уже наполнилась годами старость.
И спину гнул, и возраст перегнал.
Уже доносится откуда-то сигнал…
Остановись! Попробуй жить обратно,
И станет ясно всё и непонятно…
Я у окна. Как будто моросит.
Осенний день на ниточке висит.
 

3

 
О, Мастер времени, строитель бурных лет!
Хранитель верного и вечного покоя!
Я тоже ещё здесь, стяжатель разных бед,
Давно познавший путь скитальца и изгоя.
Я тоже здесь, как все, по милости Творца.
Но вот душа моя от времени устала,
И в очередь я стал к Хозяину конца,
Земной поклон отдав Создателю начала.
 

Стихи из романа

1

 
Сперва качнулся потолок.
Потом вытягивались стены.
Затем окно без панталон
Совсем приблизилось к постели.
Я выпрямился, словно гвоздь.
Мир искривлялся больше, больше…
Я продырявил ночь насквозь.
Пора вставать. Вставай, не бойся!
Пока я взоры подымал,
Пока пространство глазом мерил,
Бродил по улицам туман —
Сырой, седой, как сивый мерин.
Пока я в этот мир вставал,
Проснулись деньги и товар.
 

2

 
У нас здесь смерть. У них там Tod,
Кто виноват в кровавом споре?
Мудрец поведал: «Всё течёт…»
И всё впадает вечно в горе.
И дождь, и слякоть. Несмотря
На это, вновь идёт сраженье.
Жестокий бой идёт с утра,
И смерть с таблицей умноженья
Обходит смертников ряды,
Заглядывая к нам в окопы.
О, ей известны все ходы,
И у неё огромный опыт!
Ну что ещё добавить мне
К огромной правде о войне?
 

3

 
Не плачь, мой друг Иван-царевич,
У нас с тобой одна беда.
Помогут звери нам, деревья,
Живая выручит вода.
А мёртвую мы долго пили
И запивали сладким сном.
Нас в щёлку, кажется, любили
И угрожали вечным дном.
Пути-дороги нам открыты.
Встречались с лихом мы не раз.
И мы с тобой не лыком шиты,
Кривая выведет и нас.
У нас ведь русская закваска —
Забудем быль, поверим сказке.
 

Попугай

 
Держите красное!
Ловите зеленое!
Купите желтое!
 
 
Красное летает.
Зеленое помогает.
Желтое клюет.
 
 
Зеленое на двух ногах.
Красное из двух крыльев.
Желтое с хвостом.
 
 
Желтое с суффиксом.
Зеленое с приставкой.
Красное с окончанием.
 
 
Красным написано: по.
Зеленым написано: пу.
Желтым написано: гай.
 

Хокку

.

 
Бедное эхо:
никак не выговорит
нежное “люблю”.
 

.

 
О, если уйдешь,
хоть тень свою оставь мне.
Вот моя просьба.
 

.

 
На синем снегу
наша тень растаяла:
мы целовались.
 

.

 
Как в рубашки,
в смирительные буквы
одели слова.
 

.

 
В полночь во дворе
вдруг стало совсем светло:
луна разделась.
 

Бушман (урожденная Сидорова-Евсеева, в замужестве Филиппова) Ирина Николаевна
(род. 1921) – поэт, литературовед, прозаик, переводчик

Происходит из старинных родовитых семей (по одной линии от Батыя, по другой – от испанских мавров-магометан). В семье многие занимались литературным творчеством. В салоне деда бывали Н. Клюев и С. Есенин. Закончила школу в Царском Селе и три с половиной курса филфака Ленинградского университета: помешала война. В период осады Ленинграда оказалась на оккупированной территории, где вместе с Ивановым-Разумником пыталась спасать книжные богатства пригородов Северной столицы.

После войны долгое время мыкалась по беженским лагерям, в том числе в советской зоне в Тюрингии, откуда переехала в Берлин, а затем в Кобург. Работала на радиостанции «Свободная Европа» («Свобода»).

Литературным творчеством начала заниматься в раннем детстве: в пять лет написала пьесу «Жалоба миски». Стихи тоже начала писать с детства. Одна из ведущих тем ее поэзии – воспоминания о Петербурге.

Значительное количество стихотворений посвящено творчеству («Умей творить! Из камня, из стекла», «Черновик», «Ван Гог»), природе («Ты названа не зря березовой аллеей», «Березы янтарные»), любви («Сердце, сердце, ну что ты…»).

Поэтесса любит экспериментировать с ритмикой стиха, длиной строк (от предельно длинных и величавых («Солнце бабьего лета! О, выжги сухую траву») до летящих («Не женой, а теплой рукавичкой / На твоей руке хочу я стать…»), строфикой («Pila»). Встречаются в ее творчестве и интертекстуальные ссылки («автобус мне, автобус» или о природе: «холодных ума рассуждений»). Критика даже говорила об авангардизме поэзии И. Бушман, примером чему служат стихотворения о смерти «Полсонета» или:

 
Слышишь ли, друг, времени бег?
Не завтра ль нас вдруг оцепят
пение
вьюг,
снег,
снег
и новых разлук
томление
и трепет?
 

Большая поэма «Джордано Бруно» поэтессой не закончена, фрагменты публиковались в периодике.

Печаталась Бушман редко: в «Новом журнале», «Мостах», «Свободе», «Литературном современнике», «Новом русском слове». Авторских сборников не выпустила.

Рассказы И. Бушман «Красное и серое» передавались радиостанцией «Свобода (Мюнхен) в 1950–1960 годы.

Широкую известность создало ей исследование “Поэтическое искусство Мандельштама” (1964).

Выступала И. Бушман и как переводчица. В частности, перевела на немецкий язык рассказ Ф. Абрамова «Вокруг да около».

Сочинения

Поэтическое искусство Мандельштама. – Мюнхен, 1964

Публикации

«Кто видел “я” живым и целым…» //Лит. совр. 1951. № 1. Обернувшись //Лит. совр. 1952. № 4.

«Поди, послушай у дверей…» //Лит. совр. 1952. № 3.

«Пролетали птицы веснами…» //Лит. совр. 1954.

Слава. // Совр. 1976. №№ 30/31.

Стихи //Мосты. 1961. № 7.

Стихи //Встречи. 1992, 1993, 1999, 2000,2001–2003.

Статьи и рецензии

К итогам стилистической пятилетки. //Вест. Ин., 1953. № 5. Ко дню рождения Ирины Сабуровой – 19 марта // Гол. зар. 1980. № 16.

М.П. Штокмар. Исследования в области русского народного стихосложения // Вест. Ин. 1952. № 3.

Тимофеев. Учебник русской советской литературы //Вест. Ин. 1952. № 2.

Фабрика мышления //Вест. Ин. 1953. № 4.

«То зримо, то почти неощутимо…»

 
То зримо, то почти неощутимо,
Чугунным росчерком иль ширью площадей,
Сквозь толщу Лондона, сквозь наслоенья Рима
Он возникает в памяти моей.
О город мой!
С тобой полузабытым
В иных столицах встречи – словно сны:
Лишь отблеск шпиля, только тень гранита…
Во влажном ветре – вздох твоей весны…
 
 
О город мой, рожденный стать миражем, —
Жилище Муз и дорогих теней!
 
 
И встретясь вновь, друг другу не расскажем
Мы о любви несбывшейся своей.
 

Черновик

 
Слава?
За окошком – топот конниц —
тысячи Пегасов.
Звезды черные бессонниц
лишь под утро гаснут,
раннее?
позднее?
Неподкованные кони
без узды и без седел —
ранняя слава?
И невидимые звезды
без тепла и света —
поздняя слава?
 
 
Этот шум, совсем беззвучный,
в блеске без сиянья…
каждый миг – двойная вечность —
тщетное исканье
слова…
Слава?
Нет!
СЛОВО в славе не нуждалось в
Первый День Творенья.
 
 
За окошком нищий хаос
просит воплощенья
в Слово.
 

«Умей творить! Из камня, из стекла…»

 
Умей творить! Из камня, из стекла,
Из шелка пестрого, из смолкнувшего слова.
Не допусти, чтоб жизнь твоя текла
По руслу старому, лишь повторяя снова.
 
 
Будь архитектором иль кузнецом,
Создай симфонию, поэму, дочь иль сына,
Будь композитором, за истину борцом,
Врачом, художником, певицей, балериной,
 
 
Прославься в юности. В безвестности умри,
Но чтоб в конце пути из хижин иль дворцов
Ты не с пустой рукой пришел к Творцу творцов,
Будь, чем хотел… чем смог.
Но что-нибудь твори!
 

«Ты названа не зря березовой аллеей…»

 
Ты названа не зря березовой аллеей —
Березки по тебе, толкаясь и смеясь,
Бегут, вершинками на солнце золотясь
И серебром стволов в тени ветвей белея.
Не по тебе прошли заветные пути,
И хожено тобой совсем не так уж много,
Но я тебя люблю за то, что ты дорога,
Что можно по тебе уйти, идти, прийти…
Уйти? Но я ушла из прошлого давно,
От памяти ж о нем мне не уйти вовеки;
Она переплывет со мной моря и реки,
И не тебе ее остановить дано.
Прийти?.. Куда? К кому? Где ждет меня камин,
Чтоб, странница, могла свои согреть я ноги?
Я по тебе приду к другой большой дороге,
Найду лишь новый путь, иль, может, не один…
Не в силах увести меня и привести,
Ты помогла часы мне скоротать немного,
И я тебя люблю за то, что ты дорога,
Что можно по тебе идти, идти, идти…
 

«К родителям не смогшие дойти…»

 
К родителям не смогшие дойти,
не брошенные в спальне или в детской,
повернутые вспять, на полпути,
остротой или мудростью житейской,
разбуженные раннею весной,
увядшие до осени червонной,
забытые на полке запасной,
потерянные в толкотне вагонной,
на жизнь не приобретшие права,
зарытые под пыльными делами —
 
 
не сказанные нежные слова
становятся жестокими словами.
 

Pila[65]65
  Пила – маленький городок в устье реки По в Италии, у самого впадения в Адриатическое море. Соседям Страдивари и Амати… – Выше по течению реки По расположен город Кремона, где жили и работали мастера, изготовившие самые знаменитые в истории скрипки– Никола Амати (1596–1684) и Антонио Страдивари (1644–1737). – Примечание Е. Витковского.


[Закрыть]

 
Сквозь фильтр болота пресная вода
вливается в рассол;
и ласточки сидят по проводам:
там – «mi»,
тут – «re»,
здесь – «sol»,
 
 
их можно бы на флейте проиграть,
но стал привычней
соседям Страдивари и Амати
смычок скрипичный.
 
 
А городок кончается на «lа»,
хоть в алгебре начало
встречается.
Не видно корабля,
но лодки у причала
качаются
(тут даже есть прибой!),
шатая привязь…
 
 
Здесь все двоюродно между собой
переженились
и страшно отупели —
от рагу
из осьминогов…
 
 
О Господи,
я больше не могу —
автобус мне!
автобус!
 

Болдинская осень

 
Открывается осени книга
красной строкой бересклета.
 
 
Продолжай ее чтенье
под шорох
тонких листов
бумажной березы:
Много-много найдется в ней
«холодных ума рассуждений»
(выпуклым почерком инея
на плотном пергаменте дуба)
или «горестных сердца замет»
(черной вязью ноябрьских ветвей
на облака сером картоне).
…………………………………..
А кончается осень
нетронуто-белой страницей,
на которой только весна
напишет свое послесловье…
 

Полсонета

В. Перелешину

 
В эпоху Возрождения воспеты
В венках сонетов неба чистота,
Величье смерти, жизни простота.
В наш утлый век довольно полсонета,
Чтоб передать разрушенную твердь,
Пустую жизнь, бессмысленную смерть
И замолчать, не получив ответа.
 

«Не женой, а теплой рукавичкой…»

 
Не женой, а теплой рукавичкой
На твоей руке хочу я стать —
В зимний холод нежно согревать,
Быть твоею будничной привычкой,
А как только в летние деньки
Ты познаешь все блаженство зноя,
Быть небрежно стряхнутой с руки…
Только бы не заткнутой за пояс!
 

«В вечерний час бродить среди берез…»

 
В вечерний час бродить среди берез,
Их обнимать и кланяться им в пояс,
Лицом к востоку слушать встречный поезд,
Гудящий песнь под барабан колес…
 
 
Всегда молчать и твердо-твердо знать,
Что ты одна на всем бескрайнем свете,
Что поутру никто тебя не встретит,
А к вечеру не выйдет провожать.
 

«Начнем с конца…»

 
Начнем с конца:
Когда слепая медь
незрячесть глаз моих заверит
как печатью…
Но если то,
что здесь зовется «смерть»,
в иных мирах —
рожденье иль зачатье?
 
 
Начнем с конца:
Когда моя планета
на мелкие крупинки распылится…
 
 
Но если пыль в туманности сгустится,
и Nova из туманности родится,
для множества планет —
источник света?
 
 
Начнем с, конца —
как спутанный моток
промасленных канатов
у причала,
как кошками заигранный клубок…
С конца?
Начнем с начала!
 

«Когда видений призрачные сонмы…»

 
Когда видений призрачные сонмы
наполнят душу радужными снами,
а день, случайно проведенный праздно,
покажется и нужным и полезным,
и на закате солнца даже камни
заговорят об истине стихами, —
опомнись и пойми, что слишком поздно:
у ног твоих уже раскрылась бездна.
 

Глинка Глеб Александрович
(1903–1989) – поэт, прозаик, критик

Происходил из небогатой дворянской семьи, тесно связанной с общественно-литературной средой. Его отец, Александр Сергеевич Глинка (псевдоним – Волжский, 1878–1940) – принимал участие в революционной движении, был известным критиком. В советское время – редактором и комментатором сочинений А.П. Чехова и Г.И. Успенского.

Глеб Александрович стихи начал писать еще в детстве. В 1921 году после окончания школы поступил в Брюсовский литературный институт и успел его закончить в 1925 прежде, чем Институт был переведен в Ленинград и закрыт. Позже Глинка с гордостью напишет:

 
Среди марксистской шелухи,
В эпоху примитивных вкусов
Меня учил писать стихи
Валерий Яковлевич Брюсов.
 

В 1927 году в период расцвета объединения «Перевал» Глинка стал его членом. Был знаком с А. Воронским, А. Лежневым, Д. Горбовым, Э. Багрицким, Д. Кедриным, И. Катаевым, А. Платоновым, М. Пришвиным, Н. Зарудиным, Б. Губером. Уже в эмиграции Глинка напишет книгу «На перевале» (Нью-Йорк: издательство Чехова, 1954) – воспоминания об участниках группы, ее «Восхождении на перевал» и «Путях в небытие». Его имя было известно М. Горькому: старший Глинка в свое время был «знаньевцем». С 1934 года Глеб Александрович работал старшим консультантом при издательстве «Советский писатель» (имеются интересные воспоминания о его роли в становлении таланта Н. Глазкова[66]66
  Вопросы литературы. 2003. № 1.


[Закрыть]), преподавал в Литературном институте историю литературы и теорию стиха, читал лекции в МГУ. В соответствии с горьковским планом отражения писателями «Наших достижений» неоднократно ездил в длительные командировки на Заполярный Урал, к истокам Северной Сосьвы и в Нарымский Край. Участвовал в клубной работе, в ликвидации неграмотности среди вогулов, остяков и прочих жителей Севера. Из поездок привозил очерки в соавторстве с коллегами. Часть из них вошла в книги «Изразцовая печка» (1929), «Эшелон опаздывает» (1932), «Истоки мужества» (1935), «Павлов на Оке» (1936).

Собственные его стихи выходили в сборнике «На перевале» (1930), в журналах «Красная новь», «Новый мир», «Молодая гвардия», в горьковском журнале «Наши достижения». Единственная изданная на Родине книжечка стихов Глинки – детская: «Времена года» (1926, повторно – 1929).

В 1941 сформировалось «писательское ополчение» «Краснопресненская добровольческая дивизия», куда попал и Глинка. «Военную, увы, свершить карьеру / Судьба меня нежданно обрекла», – вспоминал поэт в стихотворении «Письмо красноармейца». Тем не менее, Глинка был командиром отделения: пригодился опыт северных поездок. В октябре 1941 32-я армия, куда входило и «писательское ополчение», попала в окружение. 16 октября 1941 года Глинка оказался в плену. Близкие получили повестку, что он пал смертью храбрых[67]67
  Много лет спустя это же утверждала «Комсомольская правда» в статье «Зовет к отечеству любовь: хроника одной русской семьи» (1962. 8 окт.). О том, что он жив, семья в СССР узнала только в 1956 году, когда Глинка уже был в США и имел новую семью.


[Закрыть].

Всю войну писатель находился в немецких концлагерях в Польше, во Франции и Бельгии. В Бельгии поэт начал новую жизнь: женился на польке, работал скульптором. В 1948 году у него родился сын Глеб (ныне профессор-юрист и знаток творчества отца). Позднее семья переехала в Париж, а в конце 1940-х – в США. Характерно, что писатель, так и не овладел толком английским языком, не принял американского гражданства. Это не мешало ему многие годы читать лекции в колледжах и университетах. Глинка публиковал статьи о литературной жизни (в т. ч. советской) в журналах русской эмиграции «Вестник РСХД», «Время и мы», «Новый журнал», «Континент» и др., в альманахе «Содружество», газете «Новое русское слово», «Русская мысль» и др. Поэт много выступал с чтением своих стихов на вечерах русской поэзии. Последнее такое выступлением уже больного писателя состоялось летом 1986 г. на литературном вечере в Русской летней школе в Норвиче.

Страница личного дела Г. Глинки в архиве Советской Армии, где сообщается о его гибели

Глинка отличался живым умом и самобытным характером: ценил Баратынского выше Пушкина, отрицательно высказался о «Докторе Живаго», не принимал творчество модернистов, недолюбливал «третью эмиграцию».

Его стихи регулярно появлялись в «Новом журнале»: первая публикация в 1953 году (№ 33), последняя – в 1977 (№ 126). Вышли 2 книги стихов («В тени: Избранная лирика», в которую включены стихи 1923-28 и 1953-68 и «Было завтра») и уже названные воспоминания о «Перевале»

Последние десятилетия жизни Глинка провел в штате Вермонт, неподалеку от жившего там А.И. Солженицына. Умер в доме сына в Нью-Йорке.

Г. Глинка острее других эмигрантов второй волны чувствовал свою неприкаянность. «Как в Америке я очутился, / Для чего и зачем? – Не пойму, – писал он в стихотворении “Наваждение”. – Навязали мне эту затею; / Знал, конечно, она не к добру. / Ни кола, ни двора не имею, / Да и сам я тут не ко двору». «С тобою я всюду, навсегда», – говорил он, обращаясь к «Руси Святой».

«Подлинная лирика прежде всего трагедийна», – утверждал поэт в одном из своих ключевых выступлений. И там же: «Главная задача поэта – говорить обязательно от себя и по-своему. […] я пользуюсь именительным падежом от местоимения себя – получается соба, та самая, которой многие из нас очень довольны. Некоторые пьют с собой наедине, можно бороться с собой. Значит, какая-то соба должна быть. Но в русской грамматике сказано, что именительного падежа в данном случае не имеется» («Новый журнал», 1967. № 87).

Соба Глинки – философичность и диалектичность с большой долей самоиронии во всем, о чем бы он ни говорил. Вот он говорит о силе поэзии («Истоки», «Соба», «Самость». «Рубикон), которая одна “не признает рубежей”, о том, что строфа, как и Бог «Рожденна, а не сотворенна, / Единосущна благодати» («Тайна»), но и утверждает, что «необъятного объять / Не дано в поэзии» («Антитеза») и, более того, иронически замечает, что после прилива вдохновения «оценил… молчанье» («Муза»). А в стихотворении «Мастерство» полушутя, полусерьезно произнесет: «Поэзия – гибкий трамплин, / Прыжок и полет вверх ногами». Трагически и не без иронии воспринимает поэт и традиционную для русской поэзии тему пророка («Пророк», «Строки о пророке»). Его пророк стоит «без сил и без скрижалей / У негорящего куста».

Полны драматизма стихи Глинки об технизированном мире Америки. Есть некая общность между циклом «Дракон на крыше» И. Елагина и стихотворением Г. Глинки «Подземный собор». Но Глинке, за исключением названного стихотворения, чужды сюрреалистические образы, зато присуще большее обобщение. «Слишком много в жизни зла», замечает он в стихотворении «Оборона». «И стоит средь поля жалкий, / Беззащитный человек» («Стихия»). Злой иронией звучит заголовок стихотворения «Наши достижения», где на типичный вопрос «Есть ли всё же жизнь на Марсе?» следует ответ: «Очевидно, тоже нет». Проецируя зловещую ситуацию атомного века («Танка») на будущее, поэт предполагает, что у внуков и правнуков душа умолкнет, «как сломанная лира» («Призрак»).

В 2005 году в Томске вышло наиболее полное собрание сочинений Г. Глинки, куда вошли стихи, очерки, статьи, критика.

Немалое место в лирике Г. Глинки занимает тема смерти. Вступив на фронте «со смертью / В непозволительную связь», поэт все время чувствует ее дыхание: «Ее объятья не забыты – / Я знаю, ждет меня она» («Упоение в бою»; «На чужбине» и др.). Лирический герой стихов Глинки, «непонятый эпохою» то примеряет на себя «Лавры ихтиозавра», то сравнивает себя с «Чучелом», то жалуется на свои болезни. Впрочем, во всех этих случаях поэт явно озорничает со словом. И «непозволительная связь» со смертью взята из совсем другой, далеко не трагической области. И смерть, которая «полезет на кровать», и ощущение конца «всем своим больным скелетом» вместо привычного «тела» – всё говорит о философско-ироническом спокойном отношении Глинки к экзистенциальным вопросам бытия. «Лишь здесь, в тисках судьбы… мы – времени рабы», – скажет он в «Надежде ненадеянных». Смерть поможет «из тлена встать нетленным». Вера, что существует «иная реальность юдоли», позволяет ему утверждать: «Пусть путь недолог человечий, – / Погаснет жизнь, но я останусь».

Впрочем, и в бытии земном, лирический герой прозревает такие ценности, как любовь, семья, юность, Россия («Лирический трактат», «Тебе», «Портрет», «Рождение образа», цикл «Молодые стихи»).

Говоря о своей поэзии, Глинка подчеркивал, что в «лирической исповеди избегает лжемудрствования», «что о примитивных вещах еще возможно говорить осложненно, но о сложном и сокровенном мне хочется говорить до детскости просто и немногословно». Большинство его стихотворений – несколько четверостиший или двустиший, изредка встречаются пятистишья. Есть даже мысли, уложенные в одну строфу.

Богатство стиха достигается игрой слов и понятий, передачей философского смысла разговорной (вплоть до простосторечной) лексикой (не случайно среди любимых поэтов Глинки был Г. Иванов): «Все наши прежние устои / Летят, как из подушки пух»; «Не житуха, а страда / Наши зрелые года»; «Стихи горьки, как водка, / А вот попробуй – брось».

Поэт – мастер метафор, также вполне житейских: «Густые облака, как лужи крови, / Пролиты нынче в темных небесах», «А сердце – как большой, стихами / Набитый доверху чердак».

Задолго до постмодернистов Глинка использовал интертекстуальные приемы: заголовки («Крейцерова соната», «Бедная Лиза», «Silentium», «Стихи моего приятеля») или переосмысленные цитаты: «Размышляю у подъезда, / У парадного крыльца» («Тайна»); ««Надежды юношей питают, / Отраду старцам подают», «Иных уж нет, а те далече» («У самовара»).

Не без самоиронии сказав, что «куда уж нам с конкретным рылом / Лезть в отвлеченный звукоряд», Глинка превосходно владеет звукописью. Чего стоит его «Дать ротику эротику, / удел для тел – кровать» («Материализация») и «Поэзии живой сосцы, / Стихосложения жрецы» («Смута»)! Во многих стихах он демонстрирует мастерское владение рифмами: «перепонки / гребенки»; «ни смерить / смерти»»; «затылок / предпосылок»; «из тлена / Демосфена»; «вкривь и вкось / и понеслось».

Весьма скептически относясь к смысловым сдвигам и абсурдистским стихам, Глинка тем не менее признавал, что большие художники могут и здесь найти нечто плодотворное («Навозну кучу разрывая, / Бодлер нашел жемчужное зерно»). Более того, он признавался, что не стоит «в стороне от современности, она временами против моего желания врывается в мою лабораторию». В частности, название своего второго сборника «Было завтра» он не без юмора комментировал так: «Дико, странно!», а затем уже всерьез, объясняя свой стиль и метод, утверждал, что его интересует: «Свет и пятна, / Переливы, / Смысл обратной / Перспективы…».

Глинка мечтал о читателе, которому будет «всё в моем искусстве понятно». «Родная, не чужая, / Душа близка с душой, – / Он довоображает / Придуманное мной». И тут же с горечью восклицал: «Но где такой читатель, / Соратник, верный друг? / С какой бы это стати / Он появился вдруг?.. / Возможно, уже умер / Иль не родился он» («Мой читатель»).

С выходом в России сначала небольшого сборничка стихов поэта, затем значительного тома стихов и прозы писателя, у поэта появилась такие читатели. И с годами их становится все больше.

Сочинения

В тени: Избранная лирика. – Н.-Й., 1968.

Было завтра. – Н.-Й., 1972.

Книга стихов / сост. Глеб Глинка-сын, послесл. Н. Коржавин. – Н.-Й., [б.г.];

Собр. стихотворений. – М.: Музей Марины Цветаевой, 1997.

Погаснет жизнь, но я останусь. Собр. соч. – Томск, 2005.

Публикации

Беспечность //НЖ. 1967. № 87.

Два стихотворения //НЖ. 1957. № 49.

Дневник Горького //Вр. и мы, 1977. № 14.

Домыслы //НЖ. 1968. № 92.

Доходяга //НЖ. 1967. № 87.

Ен. Иоанн Сан-Францисский. Время веры //НЖ. 1954. № 39.

Закон тяготения //НЖ. 1970. № 99.

Иван Елагин. Косой полет //НЖ. 1967. № 88.

Из царства РА //НЖ. 1968. № 91.

Мы//НЖ. 1962. № 69.

На закате //НЖ. 1968. № 91.

На путях в небытие. О советской литературе //НЖ. 1953. № 35.

Напутствие //НЖ. 1967. № 86.

Недоумение //НЖ. 1968. № 92.

Неувязка //НЖ. 1967. № 86.

Неустроенность //НЖ. 1969. № 94.

Новая Коренная пустынь //НЖ. 1967. № 86.

Новые времена//НЖ. 1970. № 99.

Патриоты //НЖ. 1967. № 89.

Пророк //НЖ. 1970. № 100.

Прот. А. Шмеман. Исторический путь православия //НЖ. 1955. № 40.

Русское старообрядчество //НЖ. 1971. № 102.

Соба//НЖ. 1967. № 87.

Совесть //НЖ. 1970. № 99.

Стихи // НЖ. 1966. № 85; 1971. №№ 102–105; 1972. №№ 106, 108, 109; 1973. № 111; 1974. №№ 114–116; 1975. №№ 118, 120, 121; 1976. №№ 122, 123; 1977. № 126.

Тень//НЖ 1962. № 69.

Три стихотворения //НЖ. 1966. № 82.

Учителю //НЖ. 1969. № 94.