Текст книги "Соборище. Авангард и андеграунд новой литературы"

Дорогому читателю

 
…читай меня по буквам за обедом
расстегивая молнию души
с фонариком, под самым черным пледом
среди опустошающей тиши…
читатель тыкнет пальчик осторожный
в легко воспламеняющий сюжет
и пискнет строчка, оживая в прошлом
и грохнется живая на паркет
осколки разлетятся на четыре
пятнадцать, тридцать сколотых углов
и долго будет шастать по квартире
мой лучший стих из деревянных слов.
 
 
читатель! выпей йаду из стакана
и выйди не печалясь на балкон…
луна, тебя заждавшись, захворала,
воткнувшись острым боком в небосклон.
 

Дмитрий Панов

Дмитрий Панов

Поэт, музыкант, лидер группы «МЕТАНОЙЯ», музыковед, ведущий на радио.

Один из наиболее ярких представителей современного поэтического рока.

Главное – обрести самого себя во времени и в пространстве и двигать по стезе! По возможности, фильтруя и отбрасывая все наносное и ненужное.

Стараться не протусовывать отпущенное тебе время.

А «свое» может быть совершенно разным – хоть двор мети! Но – с любовью и своим собственным, уникальным способом.

Я самовыражаюсь посредством Слова и электромузыкальных инструментов. Стихи, песни – это своеобразный дневник жизни. Вроде гербария или фотоальбома. Могут складываться разные формы, могут случаться взаимоисключающие содержания, но все это – я, нравится кому-то это или не нравится.

Не врать самому себе – тоже важно. И очень сложно!

Думать своей головой, конечно.

Еще столько непрочитанных книг и всяческой хорошей музыки, что как-то западло включать зомбоящик и пропускать через себя дурацкую и чудовищно пошлую информацию!

Ну, и жить «в три погибели», как писал Башлачев…

«Молчание навзрыд…»

 
Молчание навзрыд
В моем оставленном эфире.
Кривые зеркала
Опять осклабились тоской.
Я весь полузабыт
На съемной жизненной квартире,
И бритые крыла
Не бредят порванной войной.
 

Хрустнуло время

 
Хрустнуло время —
Солнце желтком повытекло
Из скорлупы —
За постоялый двор.
Скрипнуло стремя —
Снова собой-побыть игра.
Там, где столбы
Верстами гонят сор.
 
 
Скучены в тучи
Отзвуки липкой удали.
Режет слеза
Выжатых глаз коралл.
Небом приручен,
Пьяным нахрапом, чудом ли?
Пала роса
Там, где себя искал.
 
 
Вновь невдомеки
Выгнулись полумесяцем.
Шарю впотьмах
Мхом муравьиных троп.
Августа соки
Лижет взахлеб залесица.
Завтрашний прах
В страх не морщинит лоб.
 
 
Лопнула темень
Холодом в переносицу,
Мятых утех
Морок в рассвет кропя.
Склеилось время
В новую чресполосицу,
В утренний смех —
Там, где нашел тебя…
 

«По тоске, пустой да плотской…»

 
По тоске, пустой да плотской,
По глазам зимы
Башлачев ходил и Бродский,
Проползем и мы.
 
 
Зависает в бескультурье
Интерфейс небес.
Под ногами – мозги курьи
Да кривой прогресс.
 
 
Об одном скулят исходе
Человек и вошь…
Нас еще по миру ходит,
Всех не перебьешь!
 
 
Пиетари – Келломяки
Движет нас состав.
Все сошлось: судьба и знаки,
Избранность и нрав.
 
 
Как тут разом не напиться?
Радость плавит рты!
Заросли коростой лица,
Да зрачки чисты.
 
 
Языками колобродит
Пафосный гундеж:
«Много вас по миру ходит,
Всех не перебьешь!».
 
 
Лопухами у дороги
Отольем вину,
Необитые пороги
Бросим на струну.
 
 
И пока сосете в клетках
Быстрые супы
И таскаете в барсетках
Денежные лбы,
 
 
Нам гортань от Духа сводит,
Бьет рожденья дрожь…
Нас еще по миру ходит,
Всех не перебьешь!
 
 
Мы – трухлявая потуга
На нездешний свет,
Мы незримость вяжем туго
В вереницу лет.
 
 
Пусть постой порой уводит
В шабаш и дебош —
Нас еще по миру ходит,
Всех не перебьешь!
 
 
Понахавамшись сеансу,
Время – по домам.
Отломили миру шансу,
Пали по умам.
 
 
Деревянные сомненья,
Диатез у рта.
Позабудут – без зазренья,
Вспомнят – навсегда.
 
 
И пока в условьях давки
Мрак терзает кадр,
Похмеляются на лавке
Образ, Звук, Театр.
 
 
Полусумрак небосводит
И Луну, и грош…
Нас еще по миру ходит,
Всех не перебьешь!
 

День шерсти

 
Сочные жабры бабьи.
Точные вирши рабьи.
Как на последнем вздохе,
Чуют День Шерсти блохи.
 
 
Лепят из снов да хлеба
Мусоропровод в небо.
Топливом потных суток
Поят газетных уток.
 
 
Стоящее – нестойко.
Вот и попробуй – спой-ка!..
Прежде могилы новой
Да чешуи еловой —
 
 
Жадно глотнуть направо,
Не расплескав азарта…
Ты – как картинка «ава»,
Я – рана авангарда.
 
 
По бытию – микробом —
Вынести эту легкость…
Неба ли я мокрота?
Или у новых блох гость?
 
 
Смерить успеть до смерти
Вновь приходили черти.
Сдал их молве безмудой
Вместе с пустой посудой.
 
 
Вслед за говном вагонов —
Оттепель новых звонов.
Конница цепких весен
Между Господних десен.
 
 
Перемирившись с бредом,
С герпесом, с винегретом,
Чуют День Шерсти блохи.
Копят гнилые бздехи.
 
 
Жирные ребра рыбьи.
Синие вопли выпьи.
Точные вирши рабьи.
Сочные жабры жабьи.
 

«Дрожали в озноб объятия…»

 
Дрожали в озноб объятия,
Сентябрь краснел рябиной,
Прохлада плела апатии,
С залива тянуло тиной.
 
 
Мерцало о прошлых, хороших днях.
Сползали пустые вести
Фасадами в старых пролежнях
Да крышами сплошь из жести.
 
 
Сидели и снова верили,
Что вечность мудрее утра.
Увечья стаканом мерили,
Бледнели похмельем утло.
 
 
Тащили стихи калечные
По скулам да лбам кобыльим,
И падали просторечия
Под ноги высоким штилям.
 
 
Неслось окаянное «звонче жги!»,
Рвалось свистоплясом синим.
И дамы ломали зонтики,
Мешая гламур с мартини.
 
 
И кролик с глазами пьяницы
Ронял в тротуары траур.
Никто никого не хватится,
Все мимо, миледи, фрау!…
 
 
Натужные рукопожатия,
Азарты над картой винной…
Прохлада плела апатии,
С залива тянуло тиной…
 
 
И город, как будто спросонья – тих,
Сквозь памяти позолоту,
В каденциях альбиноньевых
Навек уходил под воду.
 

Метанойя

 
Выстелить плечи цветами мая
Думал, ключами звеня-играя.
Ягодой греть глаз твоих лукошко,
Жажду мешая похмельной ложкой,
 
 
Жадной охапкой сгрести застолье,
Выменять воды на богомолье,
В милость елея гортань лелея…
Не поборол ветрогон Борея,
 
 
Грузно споткнулся о не отпетых,
Пузом полег, как и те, – в поэтах.
Выжал до изнури тела губку,
Не изменяя ни тьме, ни кубку.
 
 
Не потакая ни дну, ни веку,
Радугу плел через сердца реку.
Вечность измаяв в сожженном храме,
Тлен перемерив в погостной яме.
 
 
Вымолив тихо у неба крышу,
Кинулся дуть, где хоть что-то дышит,
Слышит, шуршит, расчехляет поры,
Чистит от мнений помета норы.
 
 
Выхлебав хляби спиртной цистерну,
Глаз твоих высосав всю инферну,
Сдал спецодежду мой искуситель,
Скинул крыла трубочист-хранитель.
 
 
Не приманив козырей за ворот,
Чахлой чахоткой стыл горе-город.
Я уходил от наветов прежних,
Запеленавшись в слова нездешних…
 

Я не помню (Вишни Эдема)

 
Я не помню, что было до этого.
Помню лишь непрерывность забвений
Да поэта в углу не отпетого,
Да кромешности кровосмешений.
 
 
Барагозили до запределицы,
Бились в быль за гнилое корыто.
И скрипели корявые мельницы
На холодных уступах Аида.
 
 
Я не помню, что стало спустя себя.
Помню только, что вышло без толка —
Расставаний похмельные насыпи,
Старых песен неровная челка.
 
 
Синей осени вязкое тление —
Экзистенций узлы да экземы…
Бескорыстие грехопадения
На заснеженных вишнях Эдема.
 
 
Заплетали язык канителями,
Ворожбою лохматили звезды.
Задирали подолы апрелями,
Ноябрем конопатили гнезда….
 
 
Я не помню, как встречу Нездешнее,
Как забуду следы да наветы…
Снова сны – как объятия вешние,
Шепелявые ставни рассвета…
 

Ангелу необъяснимого

 
В полуночь Луну расспрашивал
С надеждой тонкой:
Кто жизнь мою высосал заживо
Незрячей гонкой?
 
 
Кто выставил в посвист липовый
Покоя ставни?
Кто выстелил пляской Виттовой
Святые камни?
 
 
Кто вымазал полумерами
Звенеть призванье?
Кто выгрыз мышами серыми
Алмаз незнанья?
 
 
Подвесив за заусеницы
Над бочкой винной,
Над всем, что горит и пенится
Тоской картинной…
 
 
Кто в чрево червями ринулся,
Когда споткнулся?
Кто выждал и ощетинился,
Когда я сдулся?…
 
 
Полуночь тянула из зримого
Озноб наружу…
И Ангелу Необъяснимого
Швырнул я душу.
 

«Город лунный. Храм высокий…»

 
Город лунный. Храм высокий,
Золотые письмена.
Голод юный по далеким,
Светлооким временам…
 
 
Тянет волок повилику
По великой тишине
Мает сорок дней без крика
В захлебнувшейся войне.
 
 
Спален тайны, пеленальни,
Наковальни и столы.
Ожиданий чужедальних
Поминальные углы.
 
 
Смех месили, драли нары,
Топь крестили в свистопляс.
Затопили окуляры —
Проглядели в небо лаз.
 
 
Очи – черные берлоги —
Ночь исчавкали до дна…
Лунный город. Сон далекий.
Золотые имена.
 

«Ищет ветер снегиря…»

 
Ищет ветер снегиря
В летаргии декабря.
Ищет память старых стульев
Позолоту летних ульев,
 
 
Ищут лиры и кумиры
В камасутрах и сортирах,
Ищет невская трясина —
В спинах и несвежих минах…
 
 
Руки, ноги, звуки, боги —
Все смешалось под шумок.
Только страхи давят соки
Неутоптанных тревог.
 
 
На мозгу – мозоли синей
Проспиртованный узор.
Голова корявой дыней
Укатилась под забор.
 
 
Зеленеет жирной жабой,
Сев на отмель, самоцель,
И матросы тихой сапой
Доедают карамель.
 
 
И невнятные вопросы
«Почему?», «зачем?» и «как?»,
Тянет стужи папироса,
Перелетный льет кабак
 
 
По стаканам и по жилам,
По настилам и столам,
По насиженным могилам,
По неспелым голосам —
 
 
В омут правды стопудовой,
От зари до фонаря…
В летаргии декабревой
Ищет небо снегиря.
 

Пасха

 
Слишком ранняя Пасха,
Слишком пропитый Пост.
Запоздалою лаской
Я ползу на твой мост.
 
 
С непонятным оттенком
Воспаленных глазниц
Бултыхаюсь нетленкой
В рукавах твоих птиц.
 
 
Маясь мелким испугом
Под подолом Луны,
Забываюсь досугом
В звукоряде вины.
 
 
Я надтреснут, надвыпит,
Подраспродан, не цел.
И за шиворот сыпет
Странных лет беспредел.
 
 
Я застрял в междуречье
Непонятных эпох,
Вековеча увечья
В романтический вздох.
 
 
В поминальные пляски
По заблеванным дням,
По судьбе без развязки,
По корытам-мечтам.
 
 
Обожженное небо,
Ядовитый язык —
И больная утроба
Недописанных книг.
 
 
Слишком ранняя Пасха,
Слишком поздний финал.
Слишком старая маска —
И прошел карнавал,
 
 
И растеряны перья,
И обвисли носы.
И аорта безверья
Мечет сор на весы.
 
 
Все резвятся в прибое
Стаи кухонных крыс,
Все глумятся над Ноем,
Чертыхаясь на бис.
 
 
Слишком ранние слезы,
Слишком сильная дрожь.
Я сосу твои лозы,
Я зарос в твою рожь.
 
 
И внутри, и снаружи —
Сколько не колобродь —
Слишком старые души,
Слишком свежая плоть.
 
 
Где помру – там воскресну
На таможне в аннал,
Затеряюсь, исчезну
Мелководьем зеркал…
 
 
Поистерт, поистаскан,
Подзабит в круговерть.
Слишком постная Пасха.
Слишком мелкая смерть.
 

«Сами мы – не местные…»

 
Сами мы – не местные,
Сами мы – небесные.
Птицами подбитыми
Жмемся над корытами —
 
 
Контуры телесные,
Трепетно-словесные.
Сами мы – не местные,
Сами мы – небесные.
 
 
С сорванными крышами,
С белками и грыжами,
С огненными душами,
С радугой над лужами.
 
 
Память-несуразица
Меж стаканов квасится,
Ночи-вознесения,
Утренние тления…
 
 
Дома все зачтется нам,
Раненым, покоцанным.
Все же мы – не местные,
Легкие, небесные.
 
 
С кузовами тесными,
С песнями болезными —
Серость порем вилами
Под паникадилами.
 
 
Пьяные пророчества,
Поступь одиночества,
Посвисты кошмарные
Правополушарные.
 
 
Не порвать субтитрами,
Не измерить литрами
Опухоль сомнения,
Золото рождения.
 
 
Куйте свои счастьица,
Коль копейка ластится,
Тритесь ягодицами
Кухнями-бойницами..
 
 
Ну, а мы – не местные,
Вроде как небесные.
Чуть отпустит – тронется
Этих дней бессонница —
 
 
Выше, в запредельное,
Светлое, бестельное,
Скрип под половицами
Обернется лицами.
 
 
Шорохи безвестные,
Сполохи воскресные…
Сами мы – не местные,
Сами мы – небесные.
 

Обрастаю

 
Радиус сотканных суток
Тянется к полному Пи.
Скрипы сатировых дудок
Лепят лобок из любви.
 
 
Можешь – отмойся плевками.
Хочешь – вздохни и прими…
Я обрастаю стихами,
Ты обрастаешь детьми.
 
 
Чисел дощатых и тощих
Четкий стучит звукоряд.
Мысли становятся проще,
Толще становится взгляд.
 
 
Кузов с корявыми днями,
Пазуха с мокрой душой…
Ты обрастаешь делами,
Я обрастаю молвой.
 
 
Важно смакуя нюансы
Сквозь многоцветие призм,
Чинно цедил декадансы,
Цепко рубил реализм.
 
 
Бредил сердцами иными,
Крысами мерил прибой…
Ты обрастаешь чужими,
Я обрастаю собой.
 
 
Завтра нас вывернет в небыль,
Сдует с Хозяйской Руки —
Кормом подножным у неба,
Отмелью мутной реки.
 
 
И невесомыми снами
В полночь уйдем босиком.
Ты обрастаешь корнями.
Я обрастаю венцом.
Ты обрастаешь мирами,
Я обрастаю концом.
 

Время стареет

 
Дни воскресений в разнос сочтены.
В зенках текут виртуальные сны.
Льдами придавлена солнца ладья.
Время стареет быстрее, чем я.
 
 
Лижет промоины чахлая тень.
Тешит покоем родительский день.
Без рукавиц – в пересуд воронья.
Время стареет быстрее, чем я.
 
 
Лица лелеют сомнений часы.
Помнят карнизы оргазмы грозы.
Время ровняет кривые края,
Время стареет быстрее, чем я.
 
 
Раз оступившимся – душный уют.
Песней пролившимся – марля и жгут.
Дряхлые сплетни. Гнилая скамья.
Время стареет быстрее, чем я.
 
 
Позатыкали портянками течь.
Позолотили канонами речь.
Кем залитована радость моя?
Время стареет быстрее, чем я.
 

Птицы Иерихона

 
Птицы костлявыми крыльями
Бились в помин над бессильями.
Гнулись кривыми фантомами
Над канделябрами томными,
 
 
Над многотомными взглядами,
Над малокровными датами.
Скалились черными перьями
Над чернокнижными кельями.
 
 
Чуяли – скоро под звездами
Гости залягут погостами.
Видели – пляски козлиные
Выстелят норы змеиные,
 
 
Заживо память сосватают
С трупно-зеленой Гекатою,
Вытекут в сырость застенную,
Сгинут телесностью тленною.
 
 
Сжаты промежностью жалости,
Смяты величием малости,
Сны раскидают подмостками,
Смоются пьяными блестками…
 
 
Век с чердака хламом брякал.
Августа пульс тикал-такал.
Иерихон дрожал и плакал.
Иерихон дрожал и плакал.
 

Пыль из-под ботинок

 
Тушевались локоны
В запертой тревоге,
И сомнений коконы
Падали под ноги.
 
 
Я листал столетия
Прошлых половодий
В пелене бесцветия,
В пене непогодий.
 
 
Ты ждала рождения
В патоке поминок,
Я искал забвения…
Пыль из-под ботинок.
 
 
Золотые прииски
В тысяче напастей,
С похмелюги вылазки
Погорелой пасти.
 
 
Срань желает здравствовать
Гадостной субботой,
Разделять и властвовать
Жирною икотой.
 
 
Справа – оправдание,
Слева – черный рынок.
Кабы знать заранее!..
Пыль из-под ботинок.
 
 
Я ходил над водами,
Ты ждала на суше.
Я блевал болотами,
Ты вязала туже —
 
 
Остудить шипение
Неотпетых песен
Там, где пир – без тления,
Там, где мир – не тесен,
 
 
Где не стоит выделка
Тонких паутинок.
Воронье да иволга…
Пыль из-под ботинок.
 
 
Снова аксиомами
Забрюхатят мозги.
Зацветут хоромами
Злой тоски обноски.
 
 
Словно не топорщилось,
Будто не рождалось.
Заждалось и сморщилось.
Высохло и сжалось.
 
 
И веков на дне не жаль,
И смешных сурдинок.
Выпитая невидаль,
Пыль из-под ботинок.
 

«Я скучаю в своих правдах…»

 
Я скучаю в своих правдах,
Я стремглав желаю Истины.
Во вчерашних пыльных завтрах,
Аргументами окрысенных, —
 
 
Гнут вертлявые дороги,
Полем боя сердце стелется.
Хоть полны иголок стоги —
Все тоскою канителятся.
 
 
Хоть грехи упрячь от слуха,
Хоть вино на воды выменяй —
Не познать томленья духа,
Не назвав его по имени,
 
 
Не порвав его на блестки
Очевидного-чудесного…
Все к утекшим дням наброски,
Жижа быта бесполезного.
 
 
Не успел свое измерить —
Все тамары уже парами.
В старость лезет тела челядь
Молодыми санитарами.
 
 
Гной невымытых упреков,
Муть протухшего величия,
Заусеницы порогов —
Чужедальние обличия.
 
 
Ищут Неба астронавты
В зодиаковой залысине…
Я скукожен в полуправдах,
Я стремглав растянут к Истине.
 

«Как рассветом пеленали…»

 
Как рассветом пеленали —
Даль курлычную стреножить,
Как закаты разливали
В косогорах лунный свет!…
 
 
Обернулись пылью дали,
Видно, где-то недодали…
И сажень несвежей кожи
Тащит немощью скелет…
 
 
Как пленяли-зазывали
Подземелья древних башен,
Как сверкали зазеркалья
По аккордам и холстам!…
 
 
Завернулись ржой медали —
Не по тем дворам плясали…
Разбежался хрустом кашель
По зашторенным глазам…
 

«Далекой звезды антрацитовый рай…»

 
Далекой звезды антрацитовый рай.
Похмелья саднящие звоны.
Я вытолкал память из сердца – за край,
Я выплевал смерти поклоны.
Меж двух полюсов – беспросветная гладь.
Бегонии, поручни, слухи.
Мне здесь не впервой – умирая – сиять.
Все рядом – и страхи, и духи…
 

«Доверяясь первозданно…»

 
Доверяясь первозданно
Глаукомам февраля,
Я шагал по старым ранам,
Округляясь до нуля.
 
 
Звоны в ми-минор елозя,
Грел гортанно горечь дна.
Бился абстинентно оземь,
Ржой пятнел в вине вина.
 
 
И не чуял, и не помнил —
Как оно – когда свербит
И в сердечной камнеломне
Смехом напоказ торчит?
 
 
Как оно – когда без Ноя,
Без разлужья, без морщин,
Без похмельного прибоя,
Без натруженных личин?…
 
 
Мысли пасмурно метеля,
Я добрел в твою страну.
И, застряв в зубах апреля,
Выжал соки на весну…
 

Марина Павлова

Марина Павлова

Поэт, сценарист, режиссер.

Автор-создатель художественно-исторического проекта «Мария Стюарт: портрет королевы».

Поэзия – это уникальная возможность вести откровенный диалог с собой, с читателем, со вселенной. И. Бродский в «Нобелевской лекции» говорил: «Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки, – посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и к третьему), ибо все три даны в языке…» Откровение, составляющее основу подлинной поэзии, исключает возможность неискреннего высказывания. Поэт всегда говорит больше, чем хотел бы сказать. И эта откровенность откровения – то, ради чего я пишу стихи.

«Хоронили балерину…»

 
Вечерело. Пели вьюги.
Хоронили Магдалину,
Цирковую балерину.
 

Н. Зубовский, А. Вертинский

 
Хоронили балерину.
Провожал ее весь город…
С макияжем от Диора,
В болеро от Валентино
Уходила балерина…
 
 
В свете розовых софитов
Балерина умирала.
Умирала – не играла!
Меркли музы и хариты.
Даже критик знаменитый
 
 
Восхитился – браво, браво!
Балерина оживала.
Шум, овации из зала,
В этот миг кипящей лавой
Падал занавес кровавый.
 
 
А в партере – клоун грустный
Обнимал букет розалий,
Глядя песьими глазами
На высокое искусство…
Розы – к сердцу, сердце – пусто…
 
 
Так бывает в каждой сказке —
Клоун любит балерину.
Он расписывал картины,
Не жалея свежей краски.
Он урвать пытался ласки.
 
 
Как собака, шел по следу,
Норовил схватить за юбку…
Уверял, что счастье хрупко —
Обещал закликать беды,
Пел куплеты про балеты.
 
 
Он мечтал о балерине!
Он хотел на ней жениться…
…Так змея желает птицу.
За малиновкой – в малину.
Поводок казался длинным…
 
 
Песья верность оборвалась.
Он служил ей за подачку.
Не дала! И вот он плачет,
Дверью хлопает – дождалась!
В дождь идет. Какая жалость…
 
 
Все больны болезнью разной
В этой вечной круговерти:
Балерина – жаждой смерти,
Клоун – тягою к прекрасным.
Все усилия напрасны?
 
 
Жизнь богата чудесами.
Балерины – на подмостках
Как цветы… сорвать их просто.
Соберет букет розалий
Клоун с песьими глазами.
 

Петербургский вечер

 
Тротуар, заплаканный сосульками…
Месяц, как пуховое перо…
Замерцал под солнечными струйками
Сероглазый парадиз Петров.
 
 
Словно после пьяного гуляния
Город вспомнил свой вельможный чин.
Бледные фасады нарумянены.
Небо – синим шелком, без морщин.
 
 
Далеко, за Невскою излучиной
Солнечная баржа залегла.
Парадиз все тянется измученно
К северному призраку тепла.
 

Трехсотлетие Санкт-Петербурга

 
Волны серы, небо хмуро.
Городские очертанья —
Как старинная гравюра
В окруженьи легких тканей —
 
 
Петербург стоит жемчужный,
Провожая час вечерний,
А над ним – такой ненужный
Разноцветный праздник черни.
 
 
С плотно сжатыми устами
Смотрит медный император
Как кладет цветы на камень
Медноликий губернатор,
 
 
Как кричат и воют музы
В нотах варварских мотивов,
Тащат праздничные грузы
Вдоль по Невской першпективе,
 
 
Как идут полки Петровы —
Не солдаты-гренадеры,
А смотрящие сурово
Куклы, двойники, актеры…
 
 
Как гремит «виват» над градом,
Осыпаясь грязной пеной
На пастельные фасады…
Так неспешно, так надменно
 
 
Из туманной белой ложи,
В кружевах тая усмешку,
Петербург встает вельможно —
Утонченный и нездешний,
 
 
Переливчато-жемчужный,
Провожающий вечерню…
И под ним – такой ненужный
Разноцветный праздник черни.
 

Призрак

 
Белые ночи за пыльным окном.
Сумерки – время химер.
Будто бы кто-то стучится в мой дом,
Огромный, как Гулливер.
 
 
Тихо стучится – и движется прочь,
Чайки уносятся вслед.
Я окунаюсь во влажную ночь.
Взглядом рисую портрет:
 
 
Вьется воздушно на фоне Луны
Белый каскад парика.
Это фонтаны – вознесены —
Пенят собой облака.
 
 
Тускло мерцает жемчужный камзол,
Кружевом черным расшит.
Это оград неподвижный узор
Вдоль тротуара бежит.
 
 
На треуголке – лиловый плюмаж,
Вязь синеватой тесьмы…
Это сирень распускает меланж
В дымном узоре листвы.
 
 
Бледные щеки, изогнута бровь,
Кисть в серебристой парче.
В жилах его – благородная кровь,
Сумерки белых ночей.
 
 
Это – его вековая земля,
Нам здесь позволено жить.
Пьем забытье из его хрусталя.
Строим свои миражи.
 

Сновидение

сестре…

 
Смотри, как больно —
Горят ладони.
В оврагах лунных
Ты прячешь крылья.
Бежишь по струнам —
…Вы были, были…
Луна и горы…
Зовут предгорья…
Залиты кровью
Луга Наварры,
Кричат вороны:
…Элиза Барра…
Бежать по крови —
Не оглянуться!
Забыть при беге
Шамана танцы,
Лицо из снега…
…Вернись, останься…
Упасть в соцветья.
Услышать небо —
Как гром грохочет —
О, где вы? Где вы?
Луга и руны,
Луна и чары…
…Элиза Барра…
…Элиза Барра…
 

Мэри

 
В темных лужах асфальтовых прерий
Отражалась большая луна.
Я случайно зашел к милой Мэри,
Чтоб согреться за чаркой вина.
 
 
Я печально стоял у порога,
И, закутавшись в клетчатый плед,
Хозяйка смотрела так строго
На следы моих мокрых штиблет.
 
 
Я увидел большие ресницы,
Пену кружев на нежной груди…
Мэри тихо спросила: «Не спится?
Слишком теплая ночь… Заходи».
 
 
И за мною захлопнулись двери,
И хозяйка, задвинув засов,
Предложила: «Согреемся шерри?»
И пробило 12 часов…
 
 
Моя милая, милая Мэри,
Голубой мотылек у огня…
Ты свое слишком сладкое шерри,
Пригубив, пролила на меня.
 
 
Я сказал: «Ничего, все нормально…»
Ощутив себя явным лжецом,
Так как Мэри вздыхала печально,
В мокрый галстук уткнувшись лицом.
 
 
Под ладонью горячее тело
Трепетало, как будто струна,
А в окно тихой спальни смотрела
И смеялась большая луна.
 
 
Мир уснул, затуманенный влагой,
И сражались со сном только мы,
Покоряя друг друга отвагой
В теплых сумерках этой зимы…
 
 
Но рассвет постучался в окошко,
Я увидел его у стекла…
А под боком, свернувшись, как кошка,
Мэри делала вид, что спала.
 
 
Сумасшедшая, нежная Мэри!
Она молча глядела в глаза…
И было что-то в этой манере,
Отчего я дрожал, как слеза.
 
 
Словно стебли ползущих растений,
Ее руки держали меня,
И как плющ, обвивали колени.
Было утро… Час нового дня.
 
 
Я недолго стоял у порога,
Так как Мэри, кутаясь в плед,
Отчего-то дрожала немного…
Я смотрел на следы от штиблет,
 
 
На испорченный галстук, на двери,
И – сквозь дым сигарет – на нее.
Она плакала – бедная Мэри —
А слезинки текли на белье…
 
 
И я вышел, смущенный, как мальчик,
Окунувшись в морозный туман…
Чей-то крохотный солнечный зайчик
Опустился в мой черный карман.
 
 
Этот город асфальтовых прерий
Наконец-то очнулся от сна.
Я зайду еще как-нибудь к Мэри…
И тогда вдруг наступит весна.