Текст книги "Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том III"

Макс Батурин (1965–1997)

Родился в Томске. Учился на историческом факультете Томского государственного университета, но не окончил. Работал сторожем, разносчиком телеграмм, журналистом. До 1994 года выпускал свои стихи в самиздате под лейблом «Библиотека юного бодхисатвы». В 1994 году вышла первая «настоящая» книга «Сказано вам русским языком!» (Новосибирск: ЦЭРИС). Был лидером томской поэзии 1980–90-х годов. Придумал «Общество левых поэтов», куда также вошли Николай Лисицын и Андрей Филимонов[6]6
  Признан иностранным агентом на территории РФ.


[Закрыть]. В 1989 году совместно с Андреем Филимоновым[7]7
  Признан иностранным агентом на территории РФ.


[Закрыть] Анатолием Скачковым объявил о создании Всемирной Ассоциации Нового Пролетарского Искусства. Вместе с Филимоновым[8]8
  Признан иностранным агентом на территории РФ.


[Закрыть] написал роман-эпопею «Из жизни ёлупней» (опубликован в самиздате). Покончил с собой. Посмертно вышел наиболее полный на сегодняшний день сборник «Стихотворения» (Томск, 1997). Также публиковался в «Антологии русского верлибра» (сост. К. Джангиров. – М.: Прометей, 1991), антологии «Нестоличная литература: Поэзия и проза регионов России» (сост. Д. Кузьмин. – М.: Новое литературное обозрение, 2001) и др.

© Наследники Макса Батурина, 2023

Звон осколков разбудит

* * *

За штоф купил, за то и продаю —

послушайте историю мою.

Окружающая среда

тихо переливалась в четверг.

Жёлтая тлела звезда.

Урны смотрели вверх.

Листья и мелкий сор

ветер бил о кирпич.

С визгом и лязгом рессор

промчался старый «Москвич».

А я лежал, недвижим,

в ночь устремив свой взгляд.

Если бы не режим,

принял давно бы яд.

* * *

Меня повстречали Оля и Ляля

заверещали они о-ля-ля

меня не чая встретить гуляли

они скучая и тихо скуля

меня они крепко облобызали

ведь мы не виделись с февраля

и бросив в урну букет азалий

который им подарил спекулянт

мне описали свои страданья

мол тра-ля-ля и ещё тополя

беседа в пивном закончилась зале

попойкой на двадцать четыре рубля

а потом мне добрые люди сказали

что Оля б…дь да и Ляля б…дь

и как мне быть теперь я не знаю

смеяться или же хохотать

* * *

Чтой-то сёдня разыгралась

Кровь за ужином в носу,

Всё забрызгала – и брюки,

И блины, и колбасу.

* * *

Почему бы не написать о чём-нибудь жалко-

трогательно-беззащитно-красивом?!

Например: У меня на окне

цветёт фиалка, цветом как спелая слива.

И далее ещё строф десять-двенадцать

о том, как я её берегу и поливаю,

о том, как не устаю ей улыбаться,

о том, как рады ей друзья, которые бывают.

И отдать этот перл в журналы и газеты,

а они напечатают его на розовой бумаге,

и читатели, вечером посетив клозеты

и развернув периодику, окунутся в магию

моей – тише воды ниже травы – лирики,

прочитав, сорвутся с унитазов, забыв спустить воду,

и прибегут ко мне, восхищаясь сквозь бурю мимики,

станут жарко целовать в небритую морду.

А я буду краснеть и смущаться, заикаясь,

буду благодарить, рассыпаясь в книксенах,

до обморока раздавать автографы,

не подпуская никого к окну, где

уже скоро год, как ведут упорную борьбу

пауки величиной с кулак

и мухи с голубиное яйцо,

свившие себе гнездо в горшке,

где когда-то цвела фиалка.

Почему бы не написать?!

Мы достроим

Города измочаленных изрубленных в капусту

города избитых диабетических пьяных

проползающих колоннами мимо трибун

жрущих украдкой шашлыки из собаки

города сибсельмашей сибэлектромоторов

искусственных сердец в соусе пикан

ремонтирующих двери теряющих сберкнижки

передающих адреса где переночевать со спиртом

откармливающих собак шашлыками

наполняющих аквариум пивом

обкуривающих ульи анашой

сеющих бесполезные зёрна

города метанола двуокиси азота и свинца

театров тухлых яичниц с гнилым помидором

и полумёртвых заведующих литчестью

сбитых грузовиками в открытые колодцы

города уксусных школьников без головы

трёхэтажных художников с двумя саунами

упавшего в грязь разбитого асфальта

это наше Отечество и то что отцы не достроили

Ледяная вата

Я осколки собрал

когда ты ещё не проснулась

И больше ты не заснёшь

Ты варишь борщ

бредишь и ждёшь

Try once again

it's not a game

Я тебя звал

молча ты обернулась

Ватою ледяной обвернулась

Власть над тобой не вернулась

Нежный дым поцелуев

любовью в лёгких осел

Мы тяжелы

нечего выдохнуть

Физики нас не рассудят

лирики не простят

Звон осколков разбудит

* * *

Ты смеёшься, горло заросшее брея,

бормоча, что Макаревич совсем не то, что Гребенщиков.

А я всё равно тебя добрее

и лицо моё умнее за счёт очков.

* * *

Жестокий гипс бульварных монументов

бездонный морок солнечного яда

в твоей коллекции я редкая монета

моя зеленоглазая наяда

мы движемся закованные в близость

по улицам освобождённым солнцем

деревья райские в твоих глазах я вижу

сквозь празелень и синеву бессонниц

как сильно кровь из сердца расплескалась

я раздарил свои иммунитеты

живущим радостью

и я тебе достался

как бесполезная но редкая монета

* * *

Кажется, кончился серо-буро-малиновый пролог,

отфырчала пятимесячная увертюра,

и ты впорхнула,

колибри сорок восьмого калибра,

и льёшь невидимый бальзам

на мои несуществующие раны.

У меня ещё не было таких

великолепно-рыжих.

Кто ты: лиса или воротник из неё?

Бежишь ли ты по сверкающему насту

или плывёшь на чьих-то плечах?

А! Кем бы ты ни была,

я придумаю тебя в тысячу раз лучше.

Только молчи.

* * *

Между нами есть тяжесть,

полутёмная верность.

Ты мне ночью расскажешь —

словно бритвой порежешь.

Я тебе изменяю

лишь с тобою самою.

Я тебя обоняю

недовытекшей кровью.

Мы друг друга не знаем,

лишь два сердца, как птицы,

раз вспорхнувши, летают —

и не в силах разбиться.

* * *

Лечу ли? Падаю ли? Плюнут с колокольни?

В руках отпиленных остались небеса…

* * *

Храни меня господь

В сухом прохладном месте.

* * *

Светке

Ты говоришь деревья зацветут

и ты права всему наступит время

цветы краснеть возьмутся там и тут

забьются тучи на ветру как перья

в овраги утечёт нечистая вода

остатки городского льда и снега

А мы с тобою денемся куда

* * *

Я хотел бы снять и выбросить

брюки, рубаху и майку

и остаться в одних трусах и носках.

Я хотел бы читать только рекламный проспект

Томской областной конторы по прокату кинофильмов.

И ещё я хотел бы посвятить жизнь

выращиванию карликовой яблони…

И чтобы все дни были самыми длинными в году.

* * *

Беременные женщины не спят

Они впотьмах следят за плода ростом

Или задумавшись лежат так просто

За девять месяцев свой перекинув взгляд.

Из цикла «нервно, но, наверное, невероятно верно»

Воспари, вознесись, подними меня

над мусорными баками,

над канализационными люками,

над заплёванными задворками;

научи, как оторвать взгляд от асфальта,

покажи мне, где небо,

я забыл, как выглядят звёзды…

Я устал вдыхать своими ржавыми жабрами

городской смог и окись свинца,

научи меня дышать остатками лёгких,

иначе мне не дожить до собственного конца.

Дай мне силу любви!

Я пал так низко, что уже некуда падать,

а я всё лечу вниз.

Прошу тебя, возьми рычаг,

до которого не дотянулись

старческие руки Архимеда,

и переверни весь этот мир,

чтобы я полетел

вверх!..

Ирина Кадочникова. Пощёчина общественному скунсу

© Ирина Кадочникова, 2023

Есть поэты, значимость которых определяется не количеством и глубиной прозрений, не новизной мысли и слога, не удачно осуществившимся поиском новых форм и новых способов поэтического высказывания. Их значимость определяется совсем другим: они стали героями («пророками»?) в своём – иногда небольшом – отечестве. «Героями» – потому что подчинили себе не только язык, но и пространство: создали вокруг себя среду, новый культурный контекст, а для этого, как известно, необходим не только талант писать, но и талант влиять – внутренняя энергия, сила характера, смелость и даже способность эпатировать окружающих.

Макс Батурин был именно таким поэтом. «Рамки областного центра», по словам литературного критика Ольги Рычковой, «явно были ему тесны»[9]9
  Рычкова О. Солнечная грусть: Заметки о молодой поэзии. Цит. по интернет-журналу «Пролог»: http://www.ijp.ru/text/486


[Закрыть]. Хотя сам Батурин, судя по его репликам из беседы с режиссёром Андреем Трушем, всё-таки находил в родном Томске возможности для самореализации. Так, на слова Труша о том, что «у нас, в провинции, возникает достаточно оригинальных культурных проектов и форм», Батурин ответил абсолютным согласием[10]10
  Цит. по сайту «Поэт Макс Батурин»: http://maxbaturin.com/stihi.php?id=11


[Закрыть]. Собственно, он и был одним из инициаторов этих культурных проектов: организовал «Общество левых поэтов», куда, кроме Батурина, входили Николай Лисицын и Андрей Филимонов[11]11
  Признан иностранным агентом на территории РФ.


[Закрыть]вместе с Филимоновым[12]12
  Признан иностранным агентом на территории РФ.


[Закрыть] Анатолием Скачковым объявил о создании Всемирной Ассоциации Нового Пролетарского Искусства. По воспоминаниям Ольги Рычковой, «поэтическая троица М. Батурин – А. Филимонов[13]13
  Признан иностранным агентом на территории РФ.


[Закрыть] Н. Лисицын в своё время будоражила общественность “поэзоконцертами”: то проводили “первое в Томске!” чтение стихов под фонограмму, то – “День татарской авиации”»[14]14
  Рычкова О. Там же.


[Закрыть]. Томский андеграунд 80-90-х годов – явление «уникальное», как отмечают основатели Виртуального музея томского андеграунда 80-90-х годов (он существует как группа ВКонтакте «А кто это идёт по проспекту Ленина?!»[15]15
  http://vk.com/tomskunderground


[Закрыть]), и Макс Батурин – одна из ключевых фигур этой эпохи в культурной жизни Томска, лидер молодой (неофициальной) томской поэзии тех лет.

Уже по названиям творческих объединений, созданных Максом и его единомышленниками, понятно, что в своих эстетических поисках Батурин ориентировался на авангардные тенденции в искусстве, в частности – на футуристическую традицию. Собственно, и эстетическое поведение Батурина было по-футуристски эксцентричным: на выставку ленинградских художников-авангардистов, которая, кстати, была инициирована Максом, он «принёс два ведра пива, кружку и потчевал всех желающих»[16]16
  Цит по сайту «Поэт Макс Батурин»: http://maxbaturin.com


[Закрыть]; в спектакле «Стремление к нулю» изображал себя в виде говорящего памятника, для чего покрасил пиджак белой краской. Да и первые стихи Батурина, напечатанные в 1988 году, по воспоминаниям поэта Владимира Крюкова, «вошли в томский обиход с лёгким скандалом», поскольку «попали на глаза большого партийного босса»[17]17
  Крюков В. Дерзкий и свободный / Красное Знамя, 1997, 7 июня. – С. 8.


[Закрыть]. Однако, как резюмирует Крюков, «времена катили другие – обошлось», но «атмосфера скандальности вокруг последних его [Макса] публикаций и выступлений сохранилась», и Макс «её любил и даже лелеял», потому что «так было жить интересней, веселей»[18]18
  Крюков В. Дерзкий и свободный / Красное Знамя, 1997, 7 июня. – С. 8.


[Закрыть].

Времена, действительно, «катили другие»: с перестройкой началась и эпоха гласности, поэтому амплуа литературного хулигана оказалось как нельзя кстати для творческой реализации, тем более что оно подкреплялось всеобщей атмосферой рок-н-ролла, охватившей СССР в 80-е годы, и свободы, захлестнувшей страну в 90-е.

Ориентация на футуристическую традицию для молодого поэта в данном контексте выглядит вполне закономерной: эксцентрика, эпатаж – всё это краеугольные камни эстетического поведения «людей будущего». Как писал в 1909 году лидер итальянского футуризма Филиппо Томмазо Маринетти, «старая литература воспевала леность мысли, восторги и бездействие. А вот мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой»[19]19
  Маринетти Ф. Т. Первый манифест футуризма / Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы. – М., 1986. – С. 159.


[Закрыть]. Кстати, следуя этим заветам, Макс Батурин и его единомышленники однажды сорвали собственное выступление в прямом эфире ГТРК: «Искренне настроенные нести в массы авангардное искусство пииты в ожидании эфира немало выпили… и решительно прорвались к месту трансляции, сокрушив стеклянные двери концертного зала, снося по пути софиты и крича стихами. Увидев в фойе выставку картин самодеятельных любителей живописи, разнесли её в хлам, громко разъясняя окружающим, что это не есть настоящее искусство, активно использовали при этом ненормированную лексику. В результате – были выдворены, ведущая со слезами поведала всю историю в прямом эфире, а не увидевшие их телезрители ещё долго сожалели, что лишились хеппенинга»[20]20
  Цит. по сайту «Поэт Макс Батурин»: http://maxbaturin.com


[Закрыть]. (По другим сведениям, полученным от Андрея Филимонова* в частной беседе, «это мероприятие, проходившее в областной филармонии, называлось “Телемарафон в защиту культуры“ и запомнилось именно дракой телеоператоров и поэтов, в результате которой один из них был выброшен на улицу сквозь стеклянную дверь»).

Известно, что Батурин проводил огромное количество времени, разыскивая первые издания Маяковского, Бурлюка, Хармса, Северянина, Цветаевой, Кручёных. В 80-е годы этот литературный контекст ещё только открывался советскому читателю, и достижения модернистов и авангардистов удивительным образом резонировали с настроением творческой молодёжи 1980-90-х, охваченной духом бунтарства. Показательно и название самиздатской книги Макса – «Общественному скунсу», куда вошли стихи из сборников 1989 года (книга вышла в мифическом издательстве «Осеменение»). Название явно отсылает к главному документу русского футуризма – манифесту «Пощёчина общественному вкусу». Издание посвящено памяти Дмитрия Менделеева – и в этой странной адресации тоже усматривается диалог с Серебряным веком: в богемной среде Менделеев был известен прежде всего как отец Любови Дмитриевны, ставшей в глазах младших символистов воплощением идеи Вечной Женственности. Но в этой неожиданной адресации можно увидеть и диалог с обэриу– тами. Кстати, название созданного Батуриным объединения «Общество левых поэтов» отсылает не только к «Левому фронту искусств», возглавляемому Маяковским, но и к обэриут– ским «Левому флангу» и «Академии левых классиков». Так, посвящение Менделееву построено по законам поэтики абсурда: «изобретшему реакцию, конечным результатом которой является сорокаградусная водка», «ЧУДО-БОГАТЫРЮ, отцу жены А. А. Блока, изготовлявшему на досуге чемоданы и летавшему на воздушных ШАРАХ»[21]21
  Батурин М. Общественному скунсу: стихи из сборников 1989 года. – Томск: Осеменение, 1989.


[Закрыть]. Здесь, конечно, профанируется стереотипное (обывательское) представление об известном имике, фигура которого обросла разного рода мифами и ассоциациями. Это и есть «демонстрация» общественного вкуса, но слово «вкус» в логике языковой игры Батурин заменил словом «скунс», намекая на очевидную неизощрённость этого самого вкуса.

В стихах Макса обнаруживаются явные отсылки к поэтам футуристического толка – на уровне лексики, цитат, реминисценций. Например, строка «Загородные прогулки на общественных ландолетах» отсылает к стихотворению Игоря-Северянина «Кензели» и к его же стихотворению «Классические розы» – через текст Ивана Мятлева (строка «как хороши как свежи они были»). Только Батурин пишет не про розы, а про «семь всадников», которые ассоциируются со всем отжившим, неактуальным, несовременным, отсюда и упоминание итальянских режиссёров ХХ века, создавших новое – другое – кино:

Кузены по оружью пламенем объяты

ну что ж зимой так может быть и лучше

не их так общее спасенье в новых гимнах

Антониони Пазолини Бертолуччи

<…>

Семь всадников таращатся в скрижали

Сквозь пену крови на глазах и слёзы

для этого ли с жизнью воевали

как хороши как свежи они были

Поэтическое письмо Макса Батурина какое-то нарочито неровное, угловатое. Даже в первой строке процитированного стихотворения – целый ряд стилистических сдвигов: заимствованное и так и не ставшее общеупотребительным слово «кузен» (кстати, как свидетельствуют словари, оно употреблялось в «дворянско-буржуазном» быту), «пламень», который давно уже читается как поэтический штамп, книжное, риторическое «объяты». Подобных примеров в стихах Батурина множество, и было бы нечестным их игнорировать, поскольку в данном случае оригинальность поэтического слога как раз– таки определяется наличием разного рода смещений (лексических, грамматических, синтаксических, ритмических). Иногда эти сдвиги выглядят не совсем оправданно, но в общем контексте батуринского творчества именно они, наверное, и создают «лица необщее выраженье»: через них преодолевается традиция, они подчинены решению собственно литературных задач. Но понятно, что перед Максом стояла ещё и жизнетворческая задача, тоже идущая от Серебряного века. В этом смысле поэт ориентировался прежде всего на Маяковского, переклички с которым тоже легко обнаруживаются в творчестве Батурина (к слову, один из его опытов в крупной поэтической форме имеет подзаголовок «истерика-буфф и цветобредставление»). А вот, например, цитата из стихотворения «Почему бы не написать о чём-нибудь жалко…»:

Почему бы не написать о чём-нибудь жалко–

трогательно-беззащитно-красивом?!

Например: У меня на окне цветёт фиалка,

цветом как спелая слива.

<…>

И отдать этот перл в журналы и газеты,

а они напечатают его на розовой бумаге,

и читатели, вечером посетив клозеты

и развернув периодику, окунутся в магию

моей – тише воды, ниже травы – лирики,

прочитав, сорвутся с унитазов, забыв спустить воду,

и прибегут ко мне, восхищаясь сквозь бурю мимики,

станут жарко целовать в небритую морду.

А я буду краснеть и смущаться, заикаясь,

буду благодарить, рассыпаясь в книксенах,

до обморока раздавать автографы

Здесь, конечно, угадывается аллюзия на стихотворение «А всё-таки» («Но меня не осудят, но меня не облают, / как пророку, цветами устелят мне след»), да и все эти гиперболы («буря мимики», «до обморока раздавать автографы»), лексика («морда», «клозеты») тоже восходят к поэтике раннего Маяковского, как и образ самого героя, способного с гордостью сказать или хотя бы подумать о себе: «Я – ваш поэт». Герой Батурина похож на героя Маяковского ещё и тем, что за маской самоуверенного художника скрывается личность ранимая и тревожная – человек, спасающийся в искусстве от серости, скуки и невыносимости жизни, от безбытности и неустроенности: он пишет про цветущую фиалку, при этом

не подпуская никого к окну, где

уже скоро год, как ведут упорную борьбу

пауки величиной с кулак

и мухи с голубиное яйцо,

свившие себе гнездо в горшке,

где когда-то цвела фиалка.

Но стихотворение можно прочитать иначе – увидеть в нём самоиронию (а может, даже пародию на тех лирических поэтов, которых Батурин как представитель «левых» вряд ли мог принимать всерьёз). В любом случае в эпоху рок-н-ролльных 80-х, когда было написано стихотворение, тема «трогательно-беззащитной» красоты явно не доминировала в искусстве: время требовало других образов, других художественных решений. Здесь вспоминается позиция Николая Некрасова, не разделявшего эстетические взгляды «чистых лириков» («Ещё стыдней в годину горя / Красу долин, небес и моря / И ласку милой воспевать…»). Стихотворение про фиалку писалось не в «годину горя», а в эпоху новых скоростей и ритмов. Но оно, одно из самых пронзительных у Макса, действительно предполагает две возможные интерпретации, и каждая из них – ключ к целому пласту батуринского творчества, а поэт, надо сказать, оставил очень большое наследие: «стихи писал всегда»[22]22
  Цит. по сайту «Поэт Макс Батурин»: http://maxbaturin.com


[Закрыть]. Его творчество, к счастью, почти полностью представлено в Интернете на сайте «Поэт Макс Батурин», созданном усилиями друзей и родственников поэта – Ольги Цылёвой, Елены Заславской, Андрея Батурина и Александра Егорова.

С одной стороны, Батурин – поэт очень человечный: многие его стихи наполнены состраданием ко всему живому – той «трогательно-беззащитной» нотой, которая звучит в стихотворении про фиалку. Вот, например, о жалости к дождевым червям:

Я старался не наступать на червей.

Дождь поливал закатное солнце.

Мальчик звал из окна: «Мурзик! Мурзик!» —

наверно, меня. А я не слышал,

я червей дождевых не казнить пытался.

И в жизни Макс Батурин, судя по воспоминаниям близких ему людей, тоже был очень человечным – старался спасти, помочь, «забрать» чужую боль. Так, Ольга Цылёва вспоминает, как Макс действительно чудесным образом исцелил её, спас от последствий травмы: «Однажды дома наткнулась на антенну от старенького телевизора и серьёзно повредила глаз. <…> врачи вынесли вердикт – от механического повреждения начала отслаиваться роговица, зрение будет падать. Вернувшись домой, Макс, как состоявшийся поэт и несостоявшийся врач, а лечить и лечиться он всегда любил, положил мою голову себе на колени и стал… молиться. Он просил Господа сохранить мне зрение и сохранить меня… Я уснула. Макс тихонечко ушёл. С тех пор живу со 100 %-м зрением»[23]23
  Цылёва О. О поэте Максе Батурине через 15 лет после его смерти. Цит. по сайту «Томские новости»: http://tomsk-novosti.ru/span-class-h1name-ol-ga-tsy-leva-span-br-o-poe-te-makse-baturine-cherez-15-let– posle-ego-smerti


[Закрыть]. Возможно, в словах поэта действительно есть какая-то сила – по крайней мере, история, рассказанная Ольгой Цылёвой в газете «Томские новости» (27.04.2012), это подтверждает. Но вряд ли Господь услышал бы «молитву» Макса, если бы не было в его душе настоящего сострадания, настоящей человечности. Тема спасения, кстати, – одна из особенно важных для Батурина. Например, она звучит в «кусках из эпоса» «Вдвоём с котом по жизни мы идём»:

Тщедушное тельце кота

я спас от ударной волны.

Как плакал он и хохотал!

Как голову тёр о штаны!

И зажили мы в унисон,

и пили с конфетами квас:

он счастлив был тем, что спасён,

а я – что животное спас.

А далее разворачивается история о жизни с котом Христофором, в котором угадывается и булгаковский кот Бегемот, и кот Васька из басни Крылова, и есть здесь неявная отсылка к тому же Маяковскому, к его «Хорошему отношению к лошадям» – не на образном, а на концептуальном уровне: разговор о жалости, о милосердии, которое спасительно и для того, кто его проявляет, и для того, в чей адрес оно проявляется. В конце концов, Батурин – вслед за своими предшественниками – утверждает, что во всём живом не меньше человеческого, чем в самом человеке. Да и сам батуринский герой чувствует себя таким же «маленьким», «беззащитным», как какой-нибудь Мурзик («Мальчик звал из окна: “Мурзик! Мурзик!” – / наверно, меня. А я не слышал»). Может быть, с этим особым мироощущением и самоощущением связано внимание к мелочам, даже какая-то детскость, непосредственность мировосприятия, которая обнаруживается в стихотворениях Макса:

Длинное тело сверкнуло, упало.

Змея?

Женщина?

Привидение?

Бред.

Ёжик молока попил, убежал.

Но кошачья тема в его творчестве, кроме всего прочего, восходит к стихотворениям Шарля Бодлера «Кошки» и «Кот». Вот, например:

Поцеловав кота в морщинистые губы,

я отошёл ко сну, и снится сон

Или ещё один контекст:

Мысли прыгали, как мячик,

и решил я в эту ночь,

что люблю кота, а значит,

должен я ему помочь.

Во всем этом узнаётся Бодлер:

Когда же снова взгляд влюблённый

Я устремив, в твой взор гляжу —

Его невольно вновь, смущённый,

Я на себя перевожу.

Переклички с Бодлером в данном случае особенно значимы и выходят за пределы обозначенной темы. Здесь обнаруживается ещё один аспект батуринского творчества, связанный с вниманием к порочным, хаотичным явлениям современности. И именно этот пласт творчества раскрывает Макса как поэта очень смелого, эпатажного, откровенного, шокирующего. Понятно, почему Батурин удостоился статуса «скандального» автора. Вряд ли он, сознательно или бессознательно, не оглядывался на Бодлера, тексты которого Максу, судя по всему, были известны: он «составлял сборники стихов Серебряного века, дадаистов, акмеистов и прочих имажинистов», «отпечатывал их на механической пишмашинке “Башкирия” и щедро дарил друзьям»[24]24
  Цит. по сайту «Поэт Макс Батурин»: http://maxbaturin.com


[Закрыть]. Так, в одном из стихотворений поэт, описывая любовное переживание («Это пришло. Это круче, чем рыба в перчатках. / Торжество безумия. / Поливальная машина после ночного / сентябрьского дождя»), приходит к формуле «триумф зла», которая явно перекликается с названием бод– леровской книги. «Бодлеру действительность представлялась не просто бесформенной и хаотичной, а уже буквально разлагающейся, отравленной трупным гниением»[25]25
  Карельский А. Метаморфозы Орфея. Вып. 1: Французская литература ХИ в. – М., 1998. – С. 261.


[Закрыть]. Подобную концепцию обнаруживаем и у Батурина:

Хозяин кругов льда соглядатай

через слюду прозорца окуляра стеклярус

через неслышное сердце трупа

через время не выпадешь

стой где вкопан

«Круги льда» в данном контексте ассоциируются с «кругами ада» (Бодлер изначально хотел назвать свою книгу «Лимбы» – верхние круги ада), а идея хаоса реализуется через «разорванность образов»: «ты будешь проклинать меня за магию слов / разорванность образов / извращённость ассоциаций» (Макс Батурин)[26]26
  Батурин М. Общественному скунсу: стихи из сборников 1989 года. – Томск: Осеменение, 1989.


[Закрыть]. Но наиболее очевидная перекличка с Бодлером возникает в рамках другого мотива – мотива «растленного духа» («Как по канве, по дням бессилья и позора, / Наш дух растлением до сей поры объят!»), с той лишь разницей, что Батурин, воссоздавая портрет современности, никого и ни за что не критикует. Да, его герой «объят растлением» (ср., например, название стихотворения: «Словеса озверевшего эротомана, камлающего в магнитную бурю под вязом»), но авторская позиция не носит обличающего характера: антигерой – это всё-таки герой эпохи, и, более того, это поэт – значит, о нём остается говорить безоценочно, поскольку «времена не выбирают»:

Я отравлен таблетками, отравлен газом.

Что-то оставшееся выходит за разум.

<…>

У меня не то уретрит, не то гонорея.

Ах, узнать бы, узнать скорее!

Из словесной шелухи составляю книги.

Кто их будет читать, какие ханыги?

В последних строках из процитированного стихотворения вновь угадывается Маяковский, но Батурин не ассоциирует своего героя с «бесценных слов транжиром и мотом», а противопоставляет ему: батуринскому персонажу неподвластно Слово – только «словесная шелуха». Наверное, такое переживание связано ещё и с тем обстоятельством, что Макс, хорошо знавший творчество предшественников, этих «великих мертвецов», как их назвал Гарольд Блум, не мог не рефлексировать по поводу «невеличия» собственного дара: мера искусства была для него высока. И хотя Батурин обладал явно выраженными лидерскими качествами, был «своим» среди многих – «журналистов, рок-музыкантов, деловых ребят новой генерации, студентов»[27]27
  Крюков В. Дерзкий и свободный / Красное Знамя. 1997. 7 июня. – С. 8.


[Закрыть] (как говорится в уже упомянутой статье), «болезненность мировосприятия», которую отмечает Ольга Рычкова[28]28
  Рычкова О. Солнечная грусть: Заметки о молодой поэзии. Цит. по ннтернет-журналу «Пролог»: http://www.ijp.ru/text/486


[Закрыть], не могла не провоцировать болезненную же саморефлексию. Поэтому, наверное, в творчестве Макс такой непоследовательный: «в батуринской поэзии было много эпатажа: порой Макс страдал некоторой неразборчивостью, что ли, вовлекая в свои стихи всё подряд»[29]29
  Рычкова О. Солнечная грусть: Заметки о молодой поэзии. Цит. по ннтернет-журналу «Пролог»: http://www.ijp.ru/text/486


[Закрыть]. Дело, наверное, даже не в неразборчивости, а в напряжённом поиске себя, своего слова. Так, «трогательно-беззащитная нота» у Макса соседствует с жёсткой эротикой («Так давай же, давай, своими кольчатыми губами и языком, / ты, забывшая имя своё, / ставшая чем-то более простым, чем грязь») и жестокой иронией:

Я не знаю, о чём были эти длинные предложенья,

вырвавшиеся из упавшего с минарета муллы,

но как красив был крик его, и движенье,

стоившее, в конечном итоге, головы!..

В этом четверостишии угадывается отсылка к садистским стишкам – жанру, весьма популярному в 80-90-е годы: те же четыре строки, та же история о трагическом событии – внезапной гибели персонажа, та же поэтика абсурда (здесь вновь проступает диалог с обэриутами и в частности с Хармсом). Батурин вообще поэт очень ироничный: ирония у него часто обращена на самого лирического героя:

Храни меня господь

В сухом прохладном месте.

Или:

Чтой-то сёдня разыгралась

Кровь за ужином в носу,

Всё забрызгала – и брюки,

И блины, и колбасу.

И дело не только в способности посмеяться над собой – дело в умении с определённой долей стоицизма принять мысль о неизбежности смерти, о трагической логике человеческого бытия (нетрудно догадаться, о каком таком «сухом прохладном месте» идёт речь в процитированном двустишии). Добавить к этому тот факт, что у Макса было несколько попыток самоубийства, – и становится понятным трагический генезис приведённых контекстов.

Истоки творчества Батурина – в эстетических поисках футуристов, символистов, обэриутов, адептов автоматического письма, смеховой культуре. Для многих он так и остался «в ипостаси пересмешника»[30]30
  Крюков В. Дерзкий и свободный / Красное Знамя. 1997. 7 июня. – С. 8.


[Закрыть]. Но список влияний будет неполным, если обойти вниманием роль рок-музыки в становлении Макса как поэта. В его стихах упоминаются и Макаревич, и Гребенщиков, и Боб Дилан: «Макс – чистой воды рок– н-ролльщик, непреходящей любовью его всегда были “Роллинг Стоунз”»[31]31
  Цит. по сайту «Поэт Макс Батурин»: http://maxbaturin.com


[Закрыть]. Единственная «официальная» книга Батурина «Сказано вам русским языком!», вышедшая в 1994 году, посвящена памяти Майка Науменко. Идея свободы, развёрнутая сквозь призму алкогольной оптики, дух бунтарства и эксцентризма – всё это у Макса в том числе (и, возможно, прежде всего) от рок-н-ролла:

Что ж, заведём музыку, подумаем о свободе

встать или лечь, плюнуть и растереть

<…>

Даже покурим, наверное. Сменим пластинку.

Звонок: Придут в два часа с алкоголем.

Ещё можно поспать. Жизнь продолжается.

День начался.

В этом стихотворении Батурина, посвящённом Андрею Филимонову*, так и улавливаются аллюзии на текст песни «Вперёд, Боддисатва» группы «Зоопарк»:

Мы сидели с моим другом и пили вино

И занимались этим делом мы уже давно

По комнате клубами плавал никотин

И к концу подходил запас сухих вин

Жизнь Макса, как и Майка, оборвалась в молодом возрасте: первому было 32, второму – 36. Для Батурина уход из жизни стал сознательным выбором: Ольга Рычкова связывает его гибель с «ощущением невостребованности и острым, почти болезненным мировосприятием»[32]32
  Рычкова О. Солнечная грусть: Заметки о молодой поэзии. Цит. по интернет-журналу «Пролог»: http://www.ijp.ru/text/486


[Закрыть]. В действительности ощущение невостребованности – чувство, которое испытывают многие поэты: в провинции оно переживается особенно остро. Видимо, Макс с ним не справился. Ещё более удивительно то, что он всегда жил идеями, мыслью о литературе – хотел «устроить “настоящий” конкурс поэзии как альтернативу ежегодно проводимому местной писательской организацией; записать кассету со стихами томских поэтов; сделать компьютерную энциклопедию литературного Томска»[33]33
  Рычкова О. Солнечная грусть: Заметки о молодой поэзии. Цит. по интернет-журналу «Пролог»: http://www.ijp.ru/text/486


[Закрыть]. Но внутренняя (экзистенциальная) драма, драма человека пишущего, видимо, перевесила реальные жизненные смыслы. Судя по последним стихам, на эту драму наложилась другая – связанная с неудачным любовным опытом: сквозной сюжет цикла «Тридцать третья весна», посвящённого «жене Юле» (17–27 марта 1997 года: цикл написан за месяц до смерти), – сюжет разлуки, очевидно, имеющий биографические истоки. При этом особенно удивляет то обстоятельство, что перед гибелью Макс не только работал журналистом в многотиражке «Советский учитель», но и сам стал деловым человеком «новой генерации», крепко вписанным в прагматичную реальность 90-х. У него, у которого ещё несколько лет назад «совершенно откровенно всё было стихийно», «появилось больше моментов самодисциплины»[34]34
  Беседа Макса Батурина и Андрея Филимонова. Цит. по сайту «Поэт Макс Батурин»: http://maxbaturin.com/stihi.phpTidM0


[Закрыть]. На базе «Советского учителя» Макс развернул работу по регистрации и перерегистрации предприятий, «устав от безденежья и алкоголизма», как он сам об этом говорил в беседе с поэтом Андреем Филимоновым[35]35
  Признан иностранным агентом на территории РФ.


[Закрыть] И к делу он своему подходил не формально, а как художник: искал в людях типажи, характеры. Этакий «капитализм с человеческим лицом», по выражению Филимонова[36]36
  Признан иностранным агентом на территории РФ.


[Закрыть] Но и это дело Макса не удержало…

Очевидно, что Батурин был человеком и поэтом ищущим – прежде всего себя, собственный голос. Его можно было бы упрекнуть в несистемности, в грубой работе с языком, в «извращённости ассоциаций», как он сам выразился, даже в графомании (Макс писал очень много – и не всегда получалось талантливо), но именно на этих противоречиях и строится художественный мир Батурина, именно они делают его неповторимым. В конце концов, он проходил путь поэта – жил ради Слова, хотя и не каждый раз в него попадал. Возможно, все эти «перформансы» и «хеппенинги» были формой гиперкомпенсации. Возможно, и позиционирование себя как «левого», «другого» тоже имело под собой определённую психологическую подоплёку, связанную с желанием быть «громким» и – как следствие – замеченным, услышанным. В любом случае, Макс Батурин – это феномен, человек-эпоха. И нет ничего удручающего в том, что из жизни он ушёл «с клеймом “томский”»[37]37
  Рычкова О. Солнечная грусть: Заметки о молодой поэзии. Цит. по интернет-журналу «Пролог»: http://www.ijp.ru/text/486


[Закрыть] (Ольга Рычкова): он «возделывал» культуру вокруг себя, творил новую реальность там, где требовались именно его силы, именно его энергия, именно его умение подчинять себе пространство.