Текст книги "Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том III"

Виталий Владимиров (1969 – не раньше 1997)

Жил в Куйбышеве (Самаре). В 1980 годах посещал литературное объединение «Молодая Волга», потом был послушником в монастыре Оптина пустынь, лечился в психиатрической клинике. Как вспоминает поэт Олег Айдаров, «…кто-то из наших общих знакомых сказал, что… Виталика [Владимирова] кто-то зарубил топором». Последний раз поэта видели в 1997 году. При жизни стихи публиковались в малоизвестных изданиях, после смерти – в журнале «Дети Ра» (№ 5 (9) за 2005) и антологии «Русские стихи. 1950–2000» (сост. И. Ахметьев, Г. Лукомников, В. Орлов. А. Урицкий, М.: Летний сад, 2010. Т. II). Стихи, представленные в подборке, – из личных архивов Олега Айдарова и Георгия Квантришвили.

© Наследники Виталия Владимирова, 2023

Со скоростью тьмы

Мечтания маленького мальчика

Как я, маленький, мечтал

с трепетом в груди

поскорее стать большим…

Вот недавно стал.

А тогда мечталось мне

сразу – сорок лет,

чтоб я ездил на машине

по родной стране.

И не слушал бы вовек

воспитателей,

а рулил бы, колесил

прямо мимо них!

А у них – глаза б на лоб:

– Он уже большой!

Я бы им в ответ: – Ага!

Это вам назло!

* * *

Мальчик, любивший кукол

С длинными волосами,

Крутит небесный купол

С солнечными часами.

Волосы чёрной ночью

Льются ему на плечи…

Я не поставил точку…

Лучше поставить свечку.

* * *

Даже не букет, а целая клумба

Самых разнообразных болезней

Цветёт в моём организме.

Мне неизвестна их точная сумма,

И считать бесполезно —

Всё равно из теплицы жизни

Вынести их невозможно.

И даже сорвать с грядки

Нельзя – так крепки корни.

И я чувствую кожей:

От одних запах – сладкий,

А от других – горький,

Как некоторые лекарства

(Они же – и удобрения)

На вкус. И я ненароком

Когда-нибудь отравлюсь ими. В царстве

Небесном поселюсь. И растениям

Своим пошлю привет от Бога.

* * *

Вывернутый наизнанку,

раскачиваюсь на верёвке,

натянутой во дворе

между двумя деревьями

древними.

Рядом ночная сорочка

кверху подол задирает.

Не обращаю внимания.

А с неё капает, капает,

капает.

Я вот – другое дело.

Из меня выжали всё

перед тем, как повесить.

Потому я не капаю —

нечем.

Мимо проходят люди.

Знакомые смотрят в стороны.

Не узнают. Ну и пусть.

Ладно – хотя бы не мажут

грязью.

А в окнах соседнего дома

переливается солнце.

Ох, солнышко-то какое!

А рядом ночная сорочка

чья-то…

* * *

Автобус попал в пробку.

Я пассажир.

Времени – в обрез.

Едем со скоростью тьмы.

Водитель, открой!

Я слезу…

* * *

Вчера из-за новой кепки

меня обозвали шпионом…

Сегодня (из-за неё же) —

дедушкой Лениным…

Упаси меня Бог

проводить аналогии —

сколько людей,

столько и мнений.

* * *

Сколько сколько

терплю терплю

дай Бог памяти

не даёт

и Бог

и памяти

подумать только

О панцирях

У каждой черепахи есть свой панцирь,

похожий на панцирь другой черепахи.

Он защищает её

от проливного дождя,

от испепеляющего солнца…

И у человека есть свой панцирь…

Но не у каждого…

Панцирь защищает человека

от других людей.

У кого-то он твёрд,

как панцирь старой черепахи.

У кого-то – мягок,

как панцирь новорождённой черепахи.

А кто-то живёт без панциря…

Как, они ещё живы?

* * *

Утро. Светло.

Моё чело

Причалит

нечаянно

к твоему челу

печальному.

Прощание.

* * *

Перед уходом взглянул на часы —

без четверти двадцать два.

О чём бы ещё заговорить? —

обо всём уже переговорено.

А как не хочется уходить…

Без десяти двадцать два.

Но уходить надо…

Медлительная птица

Медлительная птица

         крыльями накрыла.

Не надо…

Постой.

Сделай так,

    чтобы хоть что-то было

(неважно – что)

со мной…

Возьми меня,

    медлительная птица,

вернёмся назад —

а вдруг ещё ждут там

          любимые лица,

глаза,

не прячущие свой взгляд…

Холодно —

птица на взлёте

    крыльями машет.

Поверх одеяла

    натягиваю пальто

и жду…

Ведь что-то будет, правда?

Неважно —

что…

* * *

Гости. Дым коромыслом.

Окна настежь. Летят

мошки, бабочки, жучки.

Я их убиваю,

вскакивая с кресла.

Но вот и гости разошлись…

Мне уже не хочется

мошек убивать.

* * *

Это терпкое чувство: знать,

    что нет уж пути назад,

    когда ты передо мной.

Не могу я тебе сказать

    всего, что хочу сказать, —

    боюсь я речи прямой.

А когда тебя нет со мной

    и впереди – темно,

    я думаю о тебе.

И вижу: ты рядом со мной,

    и верю, что ты со мной.

    И я говорю тебе

        всё.

* * *

Если бы ты в этот миг

взглянула в мои глаза,

ты бы увидела в них

много интересного.

Наверняка в этот миг

глаза мои отражают что-то…

Но что?

Если бы ты в этот миг

заглянула в мои глаза…

Ты потом рассказала бы мне об увиденном?

* * *

Пожалей меня, киска…

Пусть даже это будет похоже на то,

Как жалеют пассажиры машинистов

После столкновения поездов.

Разве тебе не жалко, котёнок,

Наш разбившийся вдребезги состав,

Который я вёл наощупь, в потёмках,

По незнакомым местам.

И вот – приехали. Что тут скажешь?

Может, и хотелось бы дальше, но…

Ты через недельку пожалей меня так же,

Как сейчас. Хорошо?

* * *

Бывает, кажется иногда:

всё против меня —

и карты, и звёзды, и люди,

и даже сам я;

и сердце своё ощущаю я тогда,

как клочок огня,

чьей-то ногой равнодушной

отброшенный в лужу,

глубокую самую…

И остаётся ему

всего лишь секунды две

или три пошипеть,

опускаясь на дно лужи…

Конечно же, ничего хорошего

не ждёт его на дне.

Но куда уж хуже!..

Грешник

Грешник, грешник я…

Господи милый,

Помилуй! Не то я тебя совращу!..

Что же плету я!? Оставили силы…

Хилый, болезный, плетусь ко врачу.

– Выслушай! Слушает… Умная морда

С хитрой усмешкой – вот, дескать, дурак!

Вижу: он хочет послать меня к чёрту,

Только момент не поймает никак.

Что же, пойду я отсюда, пожалуй…

К чёрту так к чёрту – какой разговор.

Грешник я, грешник… И грешник немалый,

Хоть и не жулик, хоть и не вор.

Кто же отпустит грехи мои, боже?

Кто же избавит от боли меня?..

Видно, напрасно я лезу из кожи.

Гори всё синим пламенем!..

Черти, огня!

1991, Самара

* * *

Зелёная земля мягкая земля зелёная

  ей-же-ей

небо холодное голубое холодное небо

сам виноват сам

    никто не верит мне

  даже ты

  даже я

      сомневаюсь

    в том что это

  мой самый сладкий сон

   самый сладкий сон

   самый сладкий

      самый

* * *

В грязной стране

живут грязные люди,

в грязных жилищах

едят грязную пищу

и мечтают о чуде

во сне…

А проснувшись, опять – в грязь,

но не обращают внимания

(привычка – вторая натура —

дура!).

Я им не ищу оправдания.

Я хочу отыскать связь

между грязью и чудом.

Август-сентябрь 1990

* * *

Голос твой, и мимику, и жесты

часто повторяю неосознанно,

не задумываясь над тем, а к месту

ли всё это? Да и не поздно ли?

Всё равно меня не увидишь ты —

значит, мой талант не оценишь ты.

А фотографию порвёшь и выкинешь,

как не представляющую ценности.

Георгий Квантришвили. «И ты меня не понимаешь…»

© Георгий Квантришвили, 2023

Виталия Владимирова, хоть и вымахал он в долговязого парня, Виталием при жизни никто не называл. Звали его уменьшительно-ласкательно – Виталиком. И выражение лица у Виталика было каким-то детским, и на всё вокруг он откликался по-мальчишески. Окружающим нравилось его удивлять или пугать, а потом наблюдать за реакцией. Он почти всему удивлялся, впадал в замешательство по пустякам, быстро смущался, легко краснел. Читал стихи он словно бы извиняясь: простите, что отнимаю у вас время, наверняка вы могли бы его занять чем-то более интересным.

Виталик слыл общим любимцем: нравился женщинам, да и в мужской компании относились к нему тепло. Может, оттого, что не чувствовали в нём соперника? То, что сейчас даёт повод о нём вспоминать, – его стихи – казалось скорее результатом отправления организма, чем работы над словом и собой. Можно обращать внимание на яркий румянец, трудно видеть в нём заслуги его обладателя. Между тем, интонация и фактура стихов у Виталия вовсе не врождённые. Сохранились два самопальных ранних сборника со стихами 1986–88 годов. В «кирпичах»-четверостишиях с робко-неряшливыми рифмами почти ничегошеньки от Виталия Владимирова.

Впрочем, никто из наших общих знакомых в эти годы его ещё не знал. Знакомство пришлось на 1990 год. «Виталика я нашёл, придя скандалить на заседание “Молодой Волги”», – этими словами однажды я предварил какую-то из его публикаций. Впоследствии, уже без моего участия, но, очевидно, с моей подачи, Владимирова поминали как участника этого литобъединения. Литобъединение, старейшее в регионе на тот момент, патронировалось главкомсомольской газетой и существовало аж с 1955 года. «Молодая была уже не молода». Пережив свой золотой век, «Молодая Волга» медленно и неуклонно хирела. Руководителю – Анатолию Ардатову, в эти годы хворающему инвалиду, передвигающемуся на костылях, зачастую было трудно присутствовать на заседаниях. Не было его и на том, где состоялось знакомство. В скоплении переминающихся с ноги на ногу в холле студийцев выделялись трое. Двое молодостью, один бородкой. После экспресс-знакомства пришло время обмена координатами. Телефонов не было ни у кого. Виталик, самый молодой из троих, дал номер соседки, через неё можно передавать информацию. Повод для звонка вскоре появился: отъезд матушки в командировку, свободная квартира, одиночество и, как итог всего перечисленного, – нужда в компаньоне по уговариванию слегка початой бутылки коньяка. Уговаривание хотелось совместить с беседами за поэзию.

Виталик перезвонил спустя пару минут, предложению составить компанию удивился, но согласился почти не раздумывая. На моём пороге он материализовался с авоськой мандаринов, одетый в кофту типа матроски. Неуверенное рукопожатие. Мы устроились у распахнутого окна, поглядывая на Волгу. Пили коньяк из мелких рюмашек, закусывая мандаринами, беседовали о поэзии.

У нас, поэтов-провинциалов, выпускников советских школ, диапазон чтения был неширок. Хлебникова, Мандельштама, Хармса, Бродского Виталик читал совсем чуть-чуть, о Кручёных, Ходасевиче, Айги, Сосноре лишь слышал, имена Георгия Оболдуева и Яна Сатуновского, Всеволода Некрасова и Елены Шварц ему пока ещё ничего не говорили. Даже нашумевшие в конце восьмидесятых метаметафористы и концептуалисты прошли мимо. В то же время была названа пара неочевидных авторов, чьи попавшиеся где-то подборки Виталика «зацепили». Были ими, боюсь ошибиться, Олег Чухно и Станислав Минаков. Никого из родного Куйбышева, руководителя «Молодой Волги» в том числе, Виталик не читал. Впрочем, Виталик-то полагал, что достиг уже той степени совершенства, когда надо печататься самому. Никаких публикационных площадок я предложить не мог. Но место, где будут рады авторам и их стихам, присоветовал. Там и случалась в дальнейшем добрая половина наших пересечений. Атмосфера этого места ощутимо на Виталика повлияла, да и сам он быстро стал его достопримечательностью, – поясню, о чём речь. Вернее, даже не «о чём», а «о ком».

О Юрии Борисовиче Орлицком подробная справка, полагаю, была бы излишней. Оно и понятно: где современная поэзия, там верлибр, а где верлибр, там Орлицкий. Ныне Юрий Борисович москвич. Но до середины девяностых обитал у нас. Ещё во второй половине семидесятых Орлицкий устроился в ДК Четвёртого государственного подшипникового завода. И со временем так обжился, что курировал одновременно и литобъединение «Факел», и клуб «Поэзия», специализировавшийся на музыкально-поэтических вечерах, и клуб читающей интеллигенции, и, вероятно, ещё что-то, о чём я забыл или вовсе не знаю. К 90-му году это представляло собой целую систему взаимопересекающихся клубов, уже начавшую растекаться из ДК 4 ГПЗ по всему городу и даже за его пределы (помню, что Орлицкий как минимум вёл литобъединение и в городке Отрадном, где откопал несколько интересных авторов). На мой небеспристрастный взгляд, чуть ли не всё литературно интересное, имевшееся тогда у нас, в эти клубы регулярно заглядывало. Степень вовлечённости в эту систему, само собой, разнилась. Александр Уланов и Галина Ермошина, например, входили в ближайшее окружение Орлицкого чуть ли не с первых его литературтрегерских шагов. (Если не считать совсем уж легендарных 70-х, когда с Орлицким тесно пересекались Юрий Малецкий, Михаил Богомолов, Татьяна Казарина etc.) Иные лишь заглядывали на огонёк: скажем, Андрей Темников со своими будущими учениками, Кирилл Серебренитский, в меньшей степени Виталий Лехциер. И я, очевидно, стал восприниматься частью того же сообщества. Тут нашлись друзья, собеседники и даже жена. Сюда теперь я «сватал» и Виталика. Довольно быстро вся троица бывших «молодых волжан» перебежала от Ардатова к Орлицкому. Смена вех прошла безболезненно. Орлицкий авторитетом не давил, первенство за ним признавалось скорее по факту возраста и права получать на вахте ДК ключ от комнаты.

В моём архиве сохранилось несколько программок клуба «Поэзия». Они распечатывались в виде тонких брошюрок на год вперёд. Сейчас, заглядывая в них, я вспоминаю Виталика сидящим на стуле, слушающим то Макса Волошина, то Осипа Мандельштама, то… При этом он клевал носом, а иногда и засыпал. На литобъединении, конечно, было веселее. Здесь Виталик был как рыба в воде. Среди раздолбаев-коллег он отличился аккуратностью – все его тексты были бережно распечатаны. Ведь обзавестись пишущей машинкой, первейшим орудием человека пишущего, пришло в голову лишь немногим из нас. Автор этих строк, например, приноровился распечатывать собственные тексты лишь на рубеже тысячелетий. Не знаю, где Виталик брал бумагу – полупрозрачную, чуть ли не папиросную. Зато распечатанных экземпляров хватало, чтобы поделиться ими почти со всеми желающими. Так, собственно, в моём архиве и скопилось собрание его стихов. Кажется, никто, включая и моих друзей, более задушевных, нежели Виталик, не оставил сопоставимого собрания. С датировкой текстов мы в подавляющем большинстве своём тоже, увы, не заморачивались. Легко ориентируясь в полиметрии Хлебникова или в метафоре позднего Мандельштама, азами литературной профессии мы манкировали. Где выучился им Виталик? В ардатовском кругу? Ну, наверное. Там ведь готовили в писатели в советском смысле – с корочками, публикациями, тематическими заданиями, вызовами на бюро и т. п.

Годы спустя можно сожалеть о том, что чуть ли не львиная доля возникавшей в нашем кругу поэзии – или того, что мы ею считали, – растворилась почти без следа. Каюсь, я приложил к этому руку, пропагандируя в те годы идею об отмирании поэзии как собственно литературы и перехода к тотальной поэтизации окружающей среды. К счастью, Виталик мою идею считал тогда излишне радикальной, чуть ли не к каждому заседанию литобъединения принося очередную порцию полупрозрачной машинописи. Мы иронически переглядывались: старомодный парень. Ничего, исправится.

Через семь лет, когда я увидел Виталика в последний раз, передо мной сидело серолицее подобие человека, алкоголем и наркотиками выжегшее внутри себя почти всё. Кроме жажды очередной порции самоубийственного опьянения. Допоэтизировался. Я поучал его – задача поэта не в расположении слов относительно друг друга, а в том, чтобы восприятие жизни стало ярким, небывалым, я знакомил его с будущими собутыльниками и соигольниками. Теперь мне было страшно. После этой встречи в моей записной книжке осталась запись: «Я видел умирающего и его душа умирала быстрее тела».

Кто ж мог знать, что у этого долговязого плоть так слаба, душа настолько уязвима?

Да любой, кто внимательно прочитал его стихи, мог знать! Но такой вот лирический герой, слабый, беззащитный, во всём сомневающийся, казался нам фигурой литературы, а не жизни. Любит ведь русский поэт на жизнь жаловаться, на жалость бьёт, включает безотказный в своей банальности регистр. Один поэт из нашей компании даже девчонок таким образом разводил на секс, рассказывая – при живых-то родителях! – плачущим голосом о том, что он круглый сирота. Подозреваю, как раз стихи Виталика его и надоумили. Тем более что Виталик как раз и был сирота. Из родни только тётка, которую никто ни разу не видел.

Жил он в местах, хорошо мне знакомых, рядом с моей бывшей школой. В четырёхэтажной сталинке, с балкончиком, нависающим над входом в подъезд со стороны парка Щорса, разбитого на костях бывшего городского кладбища. На улице Урицкого (она и поныне носит имя председателя Петроградской ЧК). Хорошо помню мой ответный визит. Аскетичная, но аккуратная мебель. Разве что кресло на балкончике продавлено. Книг немного. На столе магнитофон и несколько кассет. Душевное родство тогда закреплялось не только общими читательскими пристрастиями, даже важнее было, что ты слушаешь. Я попросил поставить что-нибудь. «Тут вот у меня группа “Кюре”», – неуверенно сказал Виталик. «”Кюре”»? – переспросил я. «Ну да, так написано», – Виталик показал мне надпись – Cure. «Так это ж “Кьюэ”!» – воскликнул я. Альбом был из тех, что я ещё не слышал, так что неправильное произношение названия группы легко простил. Так и вышло, что книги я не запомнил, кассеты же с «Кюре», звучащим почти как «пюре», вспоминаю до сих пор. Лежали ещё и с «Гражданской Обороной». Спустя несколько посещений – был достаточно долгий перерыв, я уже познакомил Виталика со своими лихими друзьями, – зайдя в квартиру, я сразу почувствовал смолистый аромат. Подойдя к обоям, принюхался – так и есть!

– Ого, Виталик, обои-то у тебя – анашой пропахли!

– Что, догадаться можно?! – побледнел Виталик.

– Догадаться!? Прямо с порога в нос шибает!

– Соседи обещали участкового вызвать… вот зайдёт он – и сразу… – Виталик встревожился.

Я ответил ему стишком Олега Григорьева про стучащего в дверь участкового: «С таким же успехом он мог стучать / В крышку моего гроба». Виталик тем не менее нервно забегал по комнате, заламывая в отчаянии руки.

– Погоди… да ты ведь и сейчас укуренный? На измену пробило?..

– И об этом можно догадаться?! – воскликнул Виталик, в ужасе глядя на меня красными, как у кролика, глазами.

Шутки шутками, но квартира Виталика довольно быстро превратилась в шалман. Мягкость характера не позволяла ему дать от ворот поворот многочисленным визитёрам. Хуже того, такая жизнь поначалу пришлась по душе. К нему начали шнырять тёмные личности: бухнуть, раскуриться, уколоться. Хозяину доставалась доля кайфа, соседям – головная боль. В минуты просветления щёки Виталика горели румянцем стыда. Увы, такие минуты случались всё реже. Тем временем бушевала эпоха первоначального накопления капитала. Энтузиасты личного обогащения вели настоящую охоту на одиноких людей, тем более пьющих. Те массово травились, тонули, падали с балконов, попадали под автомобили. А их экспроприированные квартиры ложились в основу бизнесов. Удивительно, как долго Виталик ухитрялся оставаться в живых.

Последние его стихи, заслуживающие внимания, датированы 1991 годом. В этом году он успел съездить в Москву на вечер самарских поэтов (почему самарских? Городу Куйбышеву в том же году 25 января волюнтаристски присвоили имя городка, который за предыдущие 56 лет был им практически всецело слопан). Сохранилась запись передачи, её показывали по второму общесоюзному (тогда) каналу. В зрительном зале при просмотре записи обнаруживается тогда ещё малоизвестный Дмитрий Кузьмин. Гугление же выявляет его текст, посвящённый вечеру: «“Самаргард-91”, или Как мы с Еленой Рюминой сходились и расходились во мнениях» («Гуманитарный фонд», № 25 (43–76). Увы, автор этих строк помянутой статьи раздобыть пока не смог и был бы за неё очень благодарен. Но многого от неё не ждёт. Сам он принять участие в поездке не смог. Судить может по свидетельствам других участников и вышеупомянутой записи. Та скроена из нарезки фрагментов беседы с участниками и их выступлений со сцены. Не все выступления попали в кадр. Владимиров – лишь второстепенный персонаж, безмолвный участник беседы. На которой, по воспоминаниям, нёс беспросветную пургу, вроде обвинений в адрес гомосексуальной мафии, которая не пропускает молодых авторов. Говорить об этом в присутствии Дмитрия Кузьмина, конечно, сильный ход, но… положа руку на сердце, и сами самарские делегаты не числили Виталика козырем в своей колоде. Хотя теперь, задним числом, можно сказать, что большинство из них он таки переиграл.

Орлицкий «Самаргардом-91» – а он был его организатором и ведущим – остался резко недоволен, и мы с ним впервые чуть было не поссорились. Юрий Борисович почему-то считал, что, прими я участие в поездке, – всё было бы лучше. Как минимум, дорога в Москву и обратно не превратилась бы в пьяную вагонную оргию. Я в этом не уверен. Так что при просмотре записи надо иметь в виду, что почти вся мужская часть делегации, исключая трезвенника Уланова, находится в состоянии жутчайшего алкогольного похмелья. Впрочем, 22-летнему Виталику пока ещё всё как с гуся вода, последствия разгульного образа жизни отразятся на лице позднее. Сохранилась фотография 97-го года, вот на ней он жуток. Завершая гомосексуальную тему – единственная столичная публикация Виталия Владимирова случилась в 95-м году… в газете гей-сообщества «1/10».

На следующий год Виталик посетил организованный тем же Орлицким Фестиваль верлибра. Тут уже я могу довериться собственным воспоминаниям. Накануне кто-то из общих знакомых сообщил мне, что у Виталика серьёзно поехала крыша. Встретились мы в Москве, у Музея Сидура. Поздоровались. Я всматривался в лицо товарища, пытаясь найти признаки сумасшествия.

– Я делю всех людей на две части, – сказал вдруг Виталик. – Одни меня понимают, другие – нет.

– А ты не допускаешь, что есть люди, которые о твоём существовании вообще не догадываются? – зачем-то съязвил я. Вероятно, чтобы проверить, потерял ли Виталик чувство юмора. Прежний Виталик как минимум улыбнулся бы. Теперешний посмотрел на меня грустными глазами.

– Ну вот, и ты меня не понимаешь…

После этого короткого разговора он будто бы потерял ко мне интерес. Если же мы встречались глазами, его взгляд был преисполнен жалости, точно перед ним тяжело больной обречённый человек. Позже я всё-таки поинтересовался, пишет ли он что-нибудь.

– Да.

– Стихи?

– Нет.

– Неужто прозу?

– И не прозу.

– Боюсь спросить, что именно?

– Я открыл новый жанр.

Уняв сидящего внутри саркастического циника, я смиренно попросил ознакомиться с открытием.

– Я пока ещё не закончил. Но вот, в общих чертах. – Виталик протянул мне стопку распечатанных листков.

– Это надо прочесть сейчас или можно забрать?

– Забирай. Хотя ты не поймёшь.

– Не смогу понять?

– Не захочешь.

Я интересовался аутсайдер-артом: и сумасшедшие могут создавать шедевры. То, что я прочёл, шедевром по любым меркам не было. Половину произведения «нового жанра» составляли выписки цитат – от Гребенщикова, Летова, песен группы «АукцЫон» и т. д. до Лао-цзы и Ницше. В промежутках между ними пытался философствовать Виталик. Моего мнения автор не спрашивал, и слава Богу.

Возвратившись в город, мы ещё пересекались – то на литературных мероприятиях, то на концертах, то в компаниях общих знакомых, большинство из которых летело под откос с такой же, как у него, скоростью. Воздух пах деньгами и смертью. Кого-то убивали за долги, кого-то за квартиру, кто-то умирал от передоза, кто-то лучше бы сдох, чем превратился в то, во что превратился. О Виталике доходили новости от общих знакомых. Виталик угодил в психушку. У Виталика гниют вены на ногах, ему надо лечиться, лечиться не на что. Виталик поменял квартиру с доплатой, переехал в коммуналку. Виталика прессует сосед по коммуналке – мент. Мент поставил Виталика на счётчик. Мутная история: якобы кто-то из гостей Виталика украл у мента деньги из кармана куртки, что висела на вешалке. Это со слов мента. Мент назвал сумму, которую Виталик должен ему вернуть. За каждый день просрочки сумма увеличивается.

В коммуналку в гости к Виталику я всё же заглянул. Было утро, Виталик был почти трезв.

– Что у тебя с соседом?

Он ответил вопросом на вопрос.

– Ты вчера ходил на концерт «АукцЫона»?

– При чём тут концерт «АукцЫона»?

– Я вчера ходил. После концерта подружился с Гаркушей. Ему группа деньги за концерт отдаёт на хранение. У Гаркуши есть пистолет. Ну, чтобы деньги охранять. Я сегодня к нему иду. Приведу его сюда, Гаркуша покажет пистолет соседу.

– А у соседа нет пистолета?

– Нет. Его за пьянку уволили из ментовки. Он увидит пистолет и отстанет.

– Ну а потом Гаркуша уедет, дальше что?

– На какое-то время отстанет, а потом я что-нибудь придумаю.

Что «придумал» Виталик, выяснилось позднее, когда от него пришло письмо из Оптиной пустыни. Как долго он собирается обитать в монастыре, не знал и сам. Спустя какое-то время новые слухи: Виталик снова в городе, пустился во все тяжкие пуще прежнего.

О нашей последней встрече я писал выше. Он зашёл на квартиру, что мы с женой снимали напротив Троицкого рынка. Сел у окна. Показал рукой.

– Вон там за (сумму не помню, копейки какие-то. – Г. К.) продают вино (название тоже забыто. – Г. К.). Совсем недорого. Дай мне эти деньги.

– А если не дам?

– Тогда я сейчас уйду.

– А если купишь эту дрянь – не уйдёшь? Поговорим?

– Поговорим.

Он не обманул. Не слинял, не заблудился, не начал пить на обратном пути. Я предупредил, что пить не буду: работа. Предложил стакан. Он отказался. Высосал из горла пузырь лиловой бурды одним махом. Попросил гитару. Играть он не умел. Петь тоже. Я слушал полубормотание-полувой и чувствовал: так прощается со мной мой друг. Точнее, то, что от него ещё осталось. Он был слишком мягок для этого жёсткого мира. Сочувствовал другим, не научился наглости и презрению к слабым, сам занял место среди лузеров и отбросов. Победили те, кто готовы идти по трупам. У него не было шансов.

Предпоследнее известие: Виталик продаёт жильё в городе, переезжает в деревню. С доплатой.

Последнее: покупателю оказалось дешевле не платить доплату, а заплатить деревенским, чтобы они зарубили Виталика.

Виталик убит.