Текст книги "Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том III"

Данила Давыдов. Теперь я как будто взрослый

© Данила Давыдов, 2023

Создание сводной истории русской поэзии второй половины минувшего века натыкается на множество вряд ли успешно преодолимых проблем (и потому мало надежд её когда-нибудь дождаться). Неподъёмен материал, образы стихотворцев и их тексты не только разбросаны по архивам, эфемерным публикациям, воспоминаниям выживших свидетелей, но и размазаны по самому пространству-времени. Да и зазор между «официальной» литературой и «институционализированной неподцензурной культурой», например ленинградской, необычайно велик, и туда проваливаются многие имена. Иными словами, гигантское слепое пятно, а не просто белые пятна на карте.

Да, дело, помимо всего прочего, и в географии. Наше знание о том, что происходило за пределами столиц, покоится во многом на случайностях: наличии или отсутствии какой-никакой среды вокруг поэтов, существовании советских институций вроде разнообразных лито, пусть и самых замшелых, но собиравших кого-то, – и, соответственно, присутствии или отсутствии автора там, и так далее, и тому подобное. Самиздатские книжки могут храниться, а могут пропасть, не говоря уже о рукописях; поэты умирают, а равно умирают их друзья и знакомые, у которых что-то могло сохраниться. Родственники, может, что-то хранят, а может, выбросили, отправили на топку, на оклейку сарая, в отхожее место. А может, и нет вовсе никаких актуальных родственников, как и не было.

История словесности – шире, вообще история культуры, – устроена отчасти так, по крайней мере, в некотором своём «фоновом» режиме существования. Но советская эпоха изъяла из этой и так непростой картины один существенный элемент – саму медиацию между поэтом и читателем. И, что на самом деле ещё важней, между самими поэтами, волею судьбы не попавшими в один и тот же пространственно-временной узел. Существование независимой советской культуры не подразумевало континуума, единого поля, оно было дисперсно, максимально разбросано, причём неведомый сеятель бросал зёрна в общем-то абы как, особо не целясь, – глядишь, что-нибудь и прорастёт. Прорастало, конечно, а порой и нет, но чаще всего гибло среди сорняков.

В городе Куйбышев, который Самара, на излёте советских времён был круг поэтов, который и кругом назвать непросто; скажем, несколько поэтов, которые нас могут интересовать. Георгий Квантришвили, взявший на себя неблагодарный труд как-то зафиксировать эту почти бесследно, казалось бы, ушедшую эпоху, пишет[61]61
  См. настоящее издание.


[Закрыть] о знакомстве с поэтом Виталием Владимировым (имя героя нашей заметки названо) и том контексте, в котором оно происходило.

Мне приходилось слышать имя Владимирова от Юрия Орлицкого, который переехал в Москву как раз из Куйбышева. А там он вёл ряд литературных студий, перемещавшихся из одной точки города в другую. Фрагмент из эссе Квантришвили, повествующий о тогдашнем литературном процессе Куйбышева, интересен тем, что в нём помещается почти вся институциональная литературная жизнь Владимирова.

Напомним, что, по мнению Квантришвили, последние стихи Владимирова, заслуживающие внимания, датированы 1991 годом. Дальнейшее – банальная, но оттого не менее жуткая история опускающегося, никому не нужного человека, погибшего нелепо и ужасно – его зарубили топором. Неустранимые противоречия с реальностью впоследствии можно трактовать в пользу пострадавшего, но в здесь-и-сейчас реальность всегда (ну, почти всегда) побеждает, и человек гибнет, а поэт, возможно, погибает ещё раньше – это ведь вопрос, кто умирает в 1891-м в L'Hopital de la Conception, – поэт Рембо или просто человек с такой фамилией. В случае с постромантическими штампами мы, конечно, имеем дело с неправильной постановкой вопроса. Поэзия, разумеется, не совсем род деятельности, но такое можно сказать про многое (врач или учитель – наверно, в идеале, тоже не только профессии). Но это уж точно не некоторые котурны. И не метафизическая аура, сверкающая вокруг поэтического тела, не нимб и даже не лавровый венок. Это – некое измерение личности, одно из. И гибель человека, пишущего стихи, причём часто гибель до самой гибели, – это не следствие «закапывания таланта в землю», «предательства собственного дара» или, если угодно, «невозможности существования в обыденном мире» (для кого это существование вообще возможно?). Это невыносимый как раз в силу своей привычности сценарий утраты человеком способности к осмысленному существованию, и утрата поэзии здесь – возможно, главная, но лишь одна из составляющих. Человек продолжает носить табличку с надписью «поэт» (как рабы на античном рынке), но поэзия ушла в песок, остался только контур, только знак принадлежности, который почему-то так важен для нашей культуры (на самом деле, понятно почему, но это долгий разговор). Есть неотменимые обозначения, которых невозможно лишить, пусть эти звания и важны только для составителей мартирологов.

Остаются, однако, стихи. Их, стараниями сберёгших рукописи Олега Айдарова и Георгия Квантришвили, хватило бы на книгу, даже не слишком маленькую. И сохранённые знакомцами стихи Виталия Владимирова заслуживают того, чтобы их читали и помнили.

Поэтическая манера Владимирова создаёт ощущение определённой вневременности, но вовсе не в смысле отсутствия примет времени, предметов реальности, живого языка, – всё это как раз там есть. Просто само письмо Владимирова можно было бы соотнести с самыми различными поэтическими движениями, существовавшими в русской поэзии последние десятилетия, – соотнести, чтобы понять сугубо внешний характер сходства. Неизмеримое богатство современной поэзии сделало нас не гурманами, а привередами: мы пренебрегаем слишком многим, чтобы ограничиться заранее известным. Оттого и неизбежная критическая привычка описывать поэтический мир того или иного автора через узнаваемые (конечно, для разных аудиторий и круг узнаваемого будет разниться) соотношения, часто мнимые.

Что ж, у Владимирова можно найти и «лианозовские» черты, особенно если вспомнить Евгения Кропивницкого, и какие-то параллели с такими разноположенными авторами, как Ксения Некрасова и Эдуард Лимонов, Арво Метс и Владлен Гаврильчик, Борис Констриктор и Анатолий Маковский, Олег Григорьев и Евгений Харитонов… Если этот несколько шизофренический ряд о чём-то и говорит, то лишь о самом общем модусе, который может объединить некие черты перечисленных поэтов. И этим модусом окажется дихотомия примитив vs примитивизм, причём именно так, в неразрывной антиномичности этих понятий. И даже, скажем так, в том неназванном пространстве, которое располагается между двумя полюсами дихотомии – и где находится, собственно, значительная часть тех (если не почти все), кто так или иначе соотносится с обозначенным модусом. Речь может идти о некоторой практике, в рамках которой поэт достаточно искушён для того, чтобы вполне сознательно работать с теми или иными способами поэтического говорения (и, следовательно, он «не наивен», не является просто ретранслятором чистой воли поэтического производства, не соотнесённой ни с каким контекстом), но при этом он не ограничен определёнными концептуальными рамками «узнаваемого стиля». Это очень непростой путь, особенно если поэт избирает его сознательно (но кто мы такие, чтобы интерпретировать характер чужой интенциональности?), в нём аналитику очень сложно за что-то «ухватиться». Свобода может показаться произвольностью, богатство инструментария – стилистической размытостью и непроявленностью. В определённом смысле, однако, именно такие поэты более всего интересны. Что-то похожее на остранённый альбомный стишок может соседствовать с риторическим поставангардным высказыванием, а максимально десубъективированная лирика – с той, где присутствует игровой субъект.

Есть, однако, черта, характерная практически для всех лучших стихотворений Владимирова. Его субъект – то эксплицированный, то имплицитный, скрытый за тем или иным приёмом, но в равной степени беззащитный, судорожно цепляющийся за те или иные фантазмы, но всё равно неуместный в окружающем мире, не способный ему толком противопоставить ни браваду, ни нежность и искренность, совершенно детский по своей сути (именно детский, а не инфантильный):

Я ни разу не видел, как убивают людей

(или других животных),

и, видимо, не увижу до собственной смерти,

если сам не убью…

Дайте же, дайте, дайте мне пистолет!!!

А когда я увижу чьи-нибудь смертные муки

(если дадут пистолет),

то, видимо, испытаю чувство восторга,

доселе не известное мне…

Так дайте же, дайте же, дайте мне пистолет!!!

А если понравится мне роль простого убийцы

и кончатся вдруг патроны,

то что же я буду делать? – наверно, повешусь,

оставив благие дела…

Так дайте же, дайте же, дайте побольше патронов!

Куда же, к чёрту! – мне рано ещё умирать!..

Или даже более явственно:

Как я, маленький, мечтал

с трепетом в груди

поскорее стать большим…

Вот недавно стал.

А тогда мечталось мне

сразу – сорок лет,

чтоб я ездил на машине

по родной стране.

И не слушал бы вовек

воспитателей,

а рулил бы, колесил

прямо мимо них!

А у них – глаза б на лоб:

– Он уже большой!

Я бы им в ответ: – Ага!

Это вам назло!

Но в то же время у этого лирического «я», уже совсем разоблачившегося, есть и оборотная сторона:

Когда-то я был ребёнком —

естественным, как все дети.

Плакал, когда обижали,

смеялся, когда смешили.

Старшие всё прощали…

Теперь я как будто взрослый.

Смеюсь, когда плакать хочется.

Прощают…

И здесь как раз сходство характеристик поэтического субъекта с реальной судьбой автора обескураживает и ужасает. Кажется, что реальность в каком-то смысле выполняла программу, проговорённую поэтом. Конечно, это поэт выполнял программу, заданную реальностью. Но он успел проговорить – понимая или нет, что именно проговаривает, это уже не так важно, – все основные свойства этой программы, которой он не мог или не хотел избежать.

Артур Волошин (1962–1991)

Родился во Львове. В 1981 году переехал с родителями в Москву. Рано начал писать стихи, с 16 лет выступал с их чтением. Писал до конца жизни. Эта подборка – первая представительная публикация автора.

© Наследники Артура Волошина, 2023

Великолепен старый ангел

* * *

Что и кому расскажет старый ангел?

А девочки измажут шоколадом улицы,

и мне смотреть, держась за дождевые прутья, —

куда? – на них, на ангела?..

Всё растеклось,

а за оградой сада

живёт Люсьен де Рюбампре…

,,,,,,

Приколото к жабо сердечко,

А на груди зачем-то свечка.

И сердце приколол к жабо

жабо жабожабожа

Боже, позволь казнить себя травой,

С утра казнённой косарем

Впилась

Великолепен старый ангел

* * *

Видит, ночь удочеривший,

замуж вышедшую дочь.

На почти чужую ночь

смотрит, словно третий лишний

на отрезанный ломоть.

Не учить и не пороть —

неродной, неблизкий, пришлый

смотрит, чтоб поближе, с крыши.

Ночь, в чужом дому, чужою,

то кричит, его честя,

то как волк она завоет,

он же видит в ней дитя.

Декабрь 1985

Сон

Не строй на песке искр

упрёков хвойный собор.

Вечно не могут вонзаться

его шпили в меня.

Он возведён…

Он осаждён,

гимны страха и ослепления

подпирают дрожащий свод.

Рухнул, взмахнув просветлённым взглядом.

Движения, формы и звуки

вмерзают в развалины.

Но как уцелели свечи,

на заиндевевшей стене?

Дрожат в руке ветра,

обжигают воскреснувшие наваждением зеницы…

Незачем охру растирать

закатом для рассвета.

Густых мазков водоворотом

солнце, над левым полушарием груди,

запеклось омутом одиноко глубоким.

Не хватило на большее красок,

у красной крови только чёрная тень…

Но чем нарисованы эти всепонимающие очи?

Неужели угольками наших глаз?

1980

* * *

Это первозданней первоцвета,

тише песни, что тебе не спета,

иноземнее, чем слово «окоём»,

на три года отдано внаём

бывшему хозяину сонета

(и навряд ли милость). Счастье это

так сродни тому, что мы вдвоём.

Это ненависть к стихам, что мы придём,

как и к рифме, что переодета

в юношу в очках из-под берета, —

помнишь, славой чьей-то упоён…

И теперь российский окоём —

ёмкость ока, слова водоём,

то, что любим, то, что проклянём

(бог не выдаст – сами выдаём),

то, что первозданней первоцвета,

это – всё тебе, тобой, – твоё.

2 сентября 1983

* * *

За голый взгляд, за табака понюшку,

За два мазка, за песенный куплет

Я отдаю любимую игрушку,

Последнее пристанище – сонет.

Большим и указательным перстами

Сжимаю горло или стопку книг.

И лошадиными ноздрями

Вдыхаю время, выдыхаю стих.

Из незавершённого цикла «Художники»

Мацуо Басё

Хокку катятся каплями краски.

Мысли падают каплями крови.

Пренебрегая цветами райскими,

Ветер сливает их в адски новый.

Пожар

Таинств заморских истёрлась резьба.

Крикнул повешенный бард у столба

          позора.

И восхвалил пресвятейшего папу.

 Медленно падала роза на лапу

          Азора.

В пляску пустился карла малявка,

 Только сгорела книжная лавка.

* * *

Мы разорваны по строкам,

милый мой, какому сну

мы обязаны уроком,

я и вспомнить не рискну.

На краю гранитной чаши

мы – не слёзки, не вода —

опустились души наши

в глубину на никогда.

Вот и всё. Оно наступит

скоро-скоро на куски.

С белой чушкой в тёмной ступе

снова будем «так близки»…

24 декабря 1981

* * *

Гульбище птичье в кумирне языческой лета

угомонилось, доверясь дождям и ветрам,

как паутина, запутавшимся среди веток,

лес превратившим в старинный, запущенный храм.

И над деревьями, будто бы над колоннадой,

ветер то плыл, как давно отзвучавший хорал,

то, наводя свой последний безумный порядок,

лишнее золото с купола леса сдирал.

Много конкретней дождя и реальнее ветра,

дым от осенних костров, как дымок от кадил,

сладко укутал весь лес, и, казалось, навечно

ладана запах в лесу опустевшем застыл.

* * *

Когда картонною листвой,

как карнавальными щитами,

деревья в пляске круговой

стучат и шёпотом считают

круги, спешу глаза закрыть,

чтоб не мешали мне заметить

в листве запутанную нить,

что могут видеть только дети

среди изломанных фигур

ветвей, как будто вспоминая

почти забытую игру.

И мнится мне игра иная,

не та, в которую готов,

прочтя конец, играть дитятя, —

извечная игра цветов

в деревья. И, сквозь листья глядя

на их желанье побеждать,

дитя узнает лишь забаву.

Но есть старинная вражда

деревьев и цветов. Управу

на злых гигантов не найдёт

цветок, давно не пивший света,

когда деревья копят мёд

лучей в неровных сотах веток.

Когда в гордыне всей листвой

деревья солнце обнимают,

цветы дублируют ночной

небесный свод. Вражда немая,

как детский лепет лепестков,

как пантомима древних веток.

Вражда, в которой враг готов

стать другом. Лишь при лунном свете

цветок для жителей ночных

вдруг станет деревом зелёным,

бог-юноша, читая стих,

возлюбленной подаст с поклоном

букет деревьев. У цветов

учась и пластике, и песне,

в которой много меньше слов,

чем снов, самих цветов чудесней.

И в этой песне свод ночной

меж двух дерев цезура. Ночью

всё многозвездье над луной,

как запятая с многоточьем.

* * *

В красивость кукол дотемна

играть доступно,

отдать лакею стремена,

уснуть под утро.

Стихами плакали юнцы

и истекали.

Без дела маялись гонцы,

давясь стихами.

И музыкант уже убит

рапирой ноты,

и шут в объятьях аонид

твердит остроты,

и здесь никто уже не ждёт

прозрачной яви,

а по путям лесным идёт

дьявол.

Елена Мордовина. В республике Святого Сада

© Елена Мордовина, 2023

Как поэт Артур Волошин сформировался в эпоху расцвета движения хиппи в Советском Союзе. Несмотря на то что центрами притяжения для советских «детей цветов» были Питер, Москва, Каунас, Рига и Таллин, своеобразной Меккой, «точкой сборки» этого неформального движения, по утверждению культового представителя андеграунда Алика Олисевича, был всё-таки Львов.

Монастырские крепости XV века, величественные костёлы, узкие таинственные улицы и вымощенные булыжником площади – сам город помогал юному поэту овладевать метрикой и ритмикой, находить образы для своих стихов. Купола и колоннады в текстах Артура Волошина, «старый ангел», «ограда сада», за которой «живёт Люсьен де Рюбампре» – привет, Париж! – всё это обусловлено внутренней «размерностью» Львова, его пространства – в том смысле, который вкладывал в это понятие великий Умберто Эко. В одном из интервью Эко рассказывал, как, сочиняя роман, просчитывал размерность диалогов, ориентируясь на длину галерей собора, тем самым позволяя собору структурировать текст. Так же и ритм города создаёт и структурирует поэзию и прозу.

Здесь, в атмосфере старинного Львова, «завязываются напряжения, сгущаются эскизы форм» – так характеризовал процесс творчества один из персонажей другого всемирно известного автора, Бруно Шульца. Он определял способность улавливать эскизы этих форм как свойство демиургов. Надо быть демиургом, чтобы это поймать, уловить, предощутить.

и мне смотреть, держась за дождевые прутья, —

куда? – на них, на ангела?..

Близость Запада – собственно, уже Запад, – внутренняя раскованность, достаточно высокая по сравнению с другими регионами СССР степень свободы, польское радио и пресса, рок-музыка, байкеры, колесившие на Валдай и в Прибалтику, хиппи, как босые кармелиты когда-то, собиравшиеся у стен католического монастыря, – всё это создавало особую романтическую, неподдельно живую атмосферу.

Воспитанный этим древним городом поэт даже в природе видит продуманную невидимым архитектором структуру мироустройства.

И над деревьями, будто бы над колоннадой,

ветер то плыл, как давно отзвучавший хорал,

то, наводя свой последний безумный порядок,

лишнее золото с купола леса сдирал.

Львовская поэтическая школа сформировалась именно здесь, в «республике Святого Сада»[62]62
  Республика Святого Сада (Святой Сад) – молодёжное неформальное объединение во Львове, которое существовало в 1968–1982 годах и располагалось в Святом Саду – заброшенном саду бывшего монастыря босых кармелитов в центре города внутри жилого квартала.


[Закрыть], провозглашённой одним из культовых персонажей тусовки Илько Лемко. Встречи проходили на ступенях Доминиканского собора, на площади Рынок, на Лычаковском кладбище, где хиппи скрывались от вездесущих представителей власти, на улице Армянской, где в 1979 году открылась культовая кофейня «Армянка» и где варили знаменитый кофе в джезвах на горячем песке.

Львовская поэтическая школа – это прежде всего Сергей Дмитровский, Гоша Буренин, Леонид Швец и Артур Волошин. Но нельзя оторвать этих поэтов от окружения, их сформировавшего. Здесь же тусили Борис Бергер, лидер одной из самых харизматичных украинских групп «Братья Гадюкины» «Кузя» (Сергей Кузьминский), ближайшие друзья Артура Волошина Жора Чёрный и Жора Белый (Трачук), множество знаковых персонажей современного литературного и музыкального мира – всех не перечислить.

Юные бродяги путешествовали по всей стране на поездах и автостопом, устраивались на «вписки» у знакомых и незнакомых «системщиков» или вообще у «левого» пипла, переписывались с югославскими рок-журналами, смотрели новые европейские фильмы в Клубе работников связи на Хасанской, слушали The Doors и Jefferson Airplane, сами играли музыку и просто одним своим существованием созидали новое культурное пространство.

Тон во многом задавали персонажи, концентрировавшие вокруг себя тусовку, – прежде всего иконописный хиппи Алик Олисевич и Пензель (Игорь Венцлавский), лидер львовских байкеров. Вокруг них собиралось огромное количество длинноволосых юных гениев в клешёных брюках, джинсах с огромным количеством заплаток (как на самом Алике), бархатных накидках с геральдическими лилиями на рукавах и милитари-френчах с аксельбантами а-ля Джими Хендрикс. Здесь царила разнообразная этника, в основном западноукраинская. Этнический гуцульский кожух гармонично сочетался с джинсовой жилеткой. Кожаные куртки, налобные повязки, плетёные элементы, вышитые платья – всё это зачастую изготавливалось вручную, дарилось и передаривалось. Иногда тусовку посещали какие-нибудь совсем уж экзотические эстонские хиппи в фетровых мягких шляпах, похожие на персонажей Эно Рауда – Муфту, Полботинка и Меховую Бороду.

И в этом водовороте стилей романтическим рыцарем появлялся сам Артур – в вязаном кардигане, надетом поверх тёмной жилетки и сорочки с тонким галстуком и будто в спешке перехваченном шёлковым поясом. Такие многослойность и нарочитая небрежность только подчёркивали поэтичность образа.

Во втором выпуске альманаха «Хиппи во Львове» Сэм Янишевский, бывший львовский хиппи, так описывает поэта: «Артур Волошин – длинноволосый, с грустными и одновременно весёлыми глазами, тонким изломанным лицом, фас которого напоминал профиль. Юный интеллектуал, поэт. Его стихи были лаконичны и немногословны. Работал, если такое понятие применимо к Артуру, на почтовом ящике 49. Явно ничего там не делал, а тусовался с нами. Был неразлучен с Дмитровским»[63]63
  Янишевский С. Поход по головам / Хiппi у Львовi. – Львов, 2012. Выпуск № 2. – С. 53.


[Закрыть].

Сохранилась историческая фотография, сделанная другом Артура Жориком Белым в уже упоминавшемся Святом Саду. Из своих тел львовские хиппи сложили на траве огромный пацифик, символизирующий протест против ввода советских войск в Афганистан.

В том же 1980 году, перед самой Олимпиадой, Артур Волошин едет к морю в компании львовской хиппи Натальи «Конфетки» Шинкарук. Рассказ об этой поездке «Свидание с морем» опубликован в третьем выпуске альманаха «Хиппи во Львове». Они едут автостопом сначала в Киев, а потом в Одессу, по дороге постоянно подкалывают друг друга, «аскают» деньги у «цивилов», ночуют в квартирах случайных встречных, влипают в истории, обсуждают книги. «Воннегут, Фолкнер, Камю, Гамсун, Олби, Нацумэ Сосэки, Кобо Абэ»[64]64
  Шинкарук Н. Свидание с морем / Хiппi у Львовi. – Львов, 2012. Выпуск № 3. – С. 119.


[Закрыть], – перечисляет Наталья Шинкарук авторов, увлекавших тогдашнюю тусовку. Тут же она описывает историю, в которой Артур проявил себя настоящим рыцарем.

«“Водитель” глядел на меня масляными глазёнками. Мерзкий рот так и пытался впиться в лицо:

– Ну, киска, смелее, ты ж не святая, не сопротивляйся так.

И тут дверь кабины распахнулась настежь. Я увидела Артура. Возмущённого и злого. Водитель отшатнулся:

– Чего тебе?

– Что случилось? Почему остановились?

Я словно онемела и уставилась на свои джинсы. На них остался след от его грязной грабли. Только слёзы неудержимо текли по щекам. Если этот похотливый козёл нас высадит – как будем добираться дальше? Ведь за всё время не проехала ни одна машина.

Артур смотрел на него в упор. Нависла тяжёлая тишина. Он видел мои слёзы и грязный отпечаток на штанах – джинсы, кстати, тоже были его подарком.

– Вылезай, – удивительно спокойным тоном скомандовал Артур. – Рассказывай, что произошло.

Затем вернулся к водителю:

– Ты, гад, не смей касаться её своими лапами. А то разрисую тебе физию, – и всё сжимал в руке зонт.

– Артур, не надо, не трогай его, – я тянула его за рукав. Ясно было, что силы неравны и тот мудила сейчас его убьёт.

– Ах так, – сказал бугай. – Тогда идите пешком. – Вскочил в кабину, ругнулся через окно. Взревел мотор – и “Газель” рванула с места. Пыль поднялась столбом. Мы остались в степи одни.

– Ну вот и всё, не плачь, всё обошлось, – успокаивал Артур, утирая мне слёзы платком. – Я не дам тебя в обиду».

(Перевод с украинского Елены Мордовиной).

Кстати, о романтизме и рыцарстве. Символист Константин Бальмонт, безусловно, сам во многом будучи романтиком, в своей статье «Романтизм» пытается определиться с этим понятием: «Есть в каждом языке чёткие слова, имеющие свойство магической формулы. Сказав такое слово, сразу даёшь образ, ряд образов, исчерпывающих и выразительных, и, однако, это слово применяется нередко совершенно произвольно»[65]65
  Бальмонт К. Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи. / Составление, вступительная статья и комментарии Д. Макогоненко. – М.: Правда, 1990. Цит. по сайту «Библиотека Максима Мошкова»: http://www.azlib.rU/b/balxmont_k_d/text_0570-1.shtml


[Закрыть]. Задача найти, предощутить эти слова направляет поэта на путь метафизических исканий: включиться в modus operandi рыцаря, «отдать лакею стремена, / уснуть под утро».

Безусловно, огромную роль в формировании романтического, рыцарского сознания сыграла и театральная среда, в которой вращались все без исключения представители львовской поэтической школы. Ирина Гордеева в статье «Театрализация повседневной жизни в культурном андеграунде позднего советского времени», опубликованной в академическом сборнике Даугавского университета 2018 года, многое объясняет именно этим фактом. «Поэтому не случайно, – подчеркивает она, – что распространёнными явлениями в сообществе хиппи были различные игровые практики, косплей, элементы ролевых игр и исторических реконструкций. Использование костюмов прежних эпох было частью повседневной жизни советских хиппи. Весьма нередко было ношение старинных кителей, френчей, галифе»[66]66
  Гордеева И. Театрализация повседневной жизни в культурном андеграунде позднего советского времени / Daugavpils Universitate, Humanitara fakultate. Kulturas studijas / Cultural Studies. Zinatnisko rakstu krajums / Scientific Papers. Vol. X. Sadzive literatura un kultura. Daugavpils. 2018. – Lpp. 52–60.


[Закрыть].

В этой статье она достаточно детально описывает участие Артура Волошина в киношных массовках:

«Львовский хиппи и поэт Артур Волошин (1962–1991) участвовал в массовке при съёмке фильма Н. Мащенко “Овод” (1980 г.). Говорят, что есть фотография, где он и его друг Сергей Дмитровский (1961–2006) сняты в костюмах и гриме на съёмках, по воспоминаниям К. Агалли: “…Они оба сидят в костюмах и гриме на съёмках фильма “Овод” во Львове – оба длинноволосые и необыкновенно органичные в длиннополых серых сюртуках, в нашейных платках и чуть ли не с цилиндрами в руках. Они как будто родились там и тогда, где и когда носить цилиндры – нормальное и привычное дело”»[67]67
  Гордеева И. Театрализация повседневной жизни в культурном андеграунде позднего советского времени / Daugavpils Universitate, Humanitara fakultate. Kulturas studijas / Cultural Studies. Zinatnisko rakstu krajums / Scientific Papers. Vol. X. Sadzive literatura un kultura. Daugavpils. 2018. – Lpp. 52–60.


[Закрыть].

Также ходят легенды, будто 22 июня 1978 года, когда во Львове снимали фильм «Три мушкетёра», на мостике в Стрыйском парке «семнадцатилетние хиппи и поэты Дмитровский и Волошин дрались на дуэли на заточенных рапирах до первой крови – в белых рубашках и чёрных брюках». Эта легендарная дуэль описана во многих источниках, действие её переносится в разные места и иногда связывается с разными событиями. Так описывает дуэль участник тех событий Стас Горский: «Они дрались на дуэли… Дмитровский и Волошин. Это было в моём опустевшем доме. Они выбрали меня секундантом. Я поставил условие: до первой крови. Белые рубахи… спиленные наконечники у моих спортивных шпаги и сабли (подростком я занимался фехтованием). Дуэль была недолгой. Они поцарапали друг друга, я на этом остановил, наложил пластыри, открыл шампанское»[68]68
  Из комментария Стаса Горского к посту Миши Французова в Интернете.


[Закрыть].

Где бы и при каких обстоятельствах ни происходила эта дуэль, доказывает она прежде всего то, что Артур Волошин, участник её, и вправду был эмоционален до эйфоричности, до лесного гётевского ужаса:

И музыкант уже убит

рапирой ноты,

и шут в объятьях аонид

твердит остроты,

и здесь никто уже не ждёт

прозрачной яви,

а по путям лесным идёт

дьявол.

Неудивительно поэтому, что именно театр стал тем местом, где Артур постоянно читал свои стихи. Вот как вспоминает об этом режиссёр Юрий Кузин: «С Дмитровским я познакомился во Львове в 1977 году, в театре “Ровесник”. Серёжа носил вязаный шарф, котелок, потягивал трубку и никогда не снимал очков с чёрными стёклами. Как поэта я его не воспринимал. Для меня он был чудаком, нарушавшим статус кво ударами трости со свинцовым набалдашником. Артур, с которым я не был накоротке, не принадлежал к нашей тусовке, но часто захаживал и читал стихи»[69]69
  Цит. по «Живому Журналу» Юрия Кузина: https://kuzin-yurii. livejoumal.com/21400.html


[Закрыть].

Именно на театр, на подмостки, на пафосное исполнение и на благодарного слушателя рассчитаны его тексты. Иногда эти подмостки импровизированные. Представители моего поколения ещё помнят, как где-нибудь в Киеве на БЖ[70]70
  Деревянная лестница, расположенная на одном из Киевских оползневых холмов по ул. Большая Житомирская (БЖ). Считается древнейшей лестницей Киева, которая хоть и не сохранилась в первозданном виде, но всё же находится на своём историческом месте.


[Закрыть] или в Питере на Казани[71]71
  Ступеньки или сквер у Казанского собора – центр тусовочной жизни Ленинграда начиная с первой половины 1980-х гг.


[Закрыть] совершенно органичным и естественным было, когда приезжал какой-нибудь львовский или московский хиппи и тут же, достав из рюкзака с пацификами и нашивками пачку слипшихся бумаг, начинал читать свои тексты собравшимся неофиткам с фенечками. Поэтому, читая тексты Артура Волошина, следует помнить, что это поэзия для декламации, для эффектного театрального выхода, для создания среды, а не просто замкнутый на себе самоценный текст.

Отсюда пафос, отсюда же и, как ни парадоксально, детские интонации внутреннего монолога:

как детский лепет лепестков,

как пантомима древних веток.

И доведение этих тональностей до предела, до агонии, до асфиксии:

Большим и указательным перстами

Сжимаю горло или стопку книг.

И лошадиными ноздрями

Вдыхаю время, выдыхаю стих.

При жизни Артура Волошина стихи его не публиковались. Первой считается публикация двух-трёх текстов в альманахе «Тор» (1997), однако этот факт оспаривается. Стихотворения «В красивость кукол дотемна…» и «Как-то синим вечером…»[72]72
  Стихотворение не вошло в подборку, представленную в антологии, так как у составителей нет уверенности в его текстологической корректности.


[Закрыть] были опубликованы в сборнике «Библиотека утопий» (Москва, 2000; составитель Борис Бергер (1965–2017). В третьем выпуске альманаха «Хиппи во Львове» (2015) напечатаны два его стихотворения – «Пожар» («Таинств заморских истёрлась резьба…») и «Тiтко, вiзьмiть сиротину…» (1980) – оба из архива львовского андеграундного поэта Тараса Марчука.

Первая публикация – на портале «Современная литература», 11.07.2020