Текст книги "Где сходятся ветки"

Антон Андреевич Бильжо
Где сходятся ветки

© Бильжо А., текст, 2020

© Бильжо А., иллюстрация на переплете, 2020

© Голованов Н., обложка, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

И назвал он храм свой замком.

И выбрал для него самый темный, самый непроходимый лес.

И огородил часть его высокой стеной, дабы не могли приблизиться к замку лишние, не могли отвлечь своими разговорами, сковать своими объятиями.

И построил высокую башню, ибо не хотел, чтобы звуки земные, запахи кухонные мешали его труду, посвященному небу.

И назвал он замок свой башней.

И была подобна та башня… и была подобна та башня всплеску, или водяной короне, или греческой колонне, но запутался он, какую выбрать, какая более всего отражает его индивидуальность – дорическая, коринфская или ионическая?

И пока думал, понял он, что форма башни была чужой, не его личной формой.

А стены у той башни были из прекрасного голубого стекла, наиболее отражающего его холодную решимость посвятить себя небесному. Но ненадежно стекло.

И закрыл он стеклянную башню бетоном. И придал ему форму неопределимую. Ибо всякая форма определимая казалась ему недостаточной.

И была у него в башне Центральная комната – Рабочий кабинет. И был тот кабинет просторным, с высокими потолками и Столом, на который падал свет солнца, а точнее, луны – из круглого жерла башни. Ибо работать приходил он по ночам, либо в особых потаенных состояниях, которые называл вдохновенными, дабы работа его была посвящена не земле, но небу и являлась познанием собственных его переживаний относительно внешних раздражителей, коими часто являлись женщины, ну, и не только женщины, конечно.

Ибо при глубоком познании собственных переживаний мог он познать и задумку неба в отношении всего рода людского.

И чтобы сконцентрироваться на собственных внутренних переживаниях, переместил он в башню все, что вызывало в нем воспоминания о внешних раздражителях, создав особые комнаты – пещеры.

И поскольку приходилось ему работать по ночам, дабы не мешали ему лишние, то и вспомнить расположение комнат наутро мог он не всегда.

И чем дальше, тем сложнее было ему пройти к Центральной комнате, к своему Рабочему кабинету, к своему Столу. И только в особых потаенных состояниях, которые называл он вдохновенными, получалось у него охватить взглядом строение целиком с башней голубого стекла, с комнатами и предметами, которые считал он связанными с внешними раздражителями.

И назвал он башню свою дворцом.

1. Михаил

Зовут меня Гаркунов Михаил. Работаю я рамщиком на втором Лесозаводе по Ленинградскому проспекту в Архангельске. Сейчас на рамщика берут даже без опыта по окончании девяти классов. Рамщик должен помогать перемещать бревна и брусья, удалять пилпродукцию с рабочего места, следить за рамой, точить и смазывать ножи, вот и все. В профессии ценятся внимательность, аккуратность, скромность и расторопность. В то же время в должностных инструкциях сказано, что специалисту необходимо знать устройство лесопильной рамы, кинематические схемы устройства для движения пил, правила эксплуатации рам, технологические свойства древесины различных пород и так далее, и так далее. Не все понимают, что нужны хорошему рамщику и любознательность, и смекалка, и знание механики.

На втором Лесозаводе тружусь пятнадцать лет. Мастеров и начальников цеха при мне человек по пять сменилась. Одно время предлагали стать оператором нового бревнопильного станка с увеличением зарплаты, но я отказался – мне и при своей раме нескучно.

В коллективе, кто из новичков, называют меня по имени-отчеству – Михаил Тихонович. Те же, кто работает давно, используют прозвище. Закрепилось оно из-за моего внимания к соблюдению нормативов. Могу отличить небольшие отклонения в обработке бруса на глаз – тогда обязательно подойду и поправлю: «У тебя угол не прямой». Так и прозвали – Прямой угол. Действительно, брусок мой всегда выходит девяностоградусным, размеры не гуляют. В день получается не менее десяти кубов: учитывая отсутствие брака, это лучший показатель.

Росту я невысокого, но и не низкого – метр семьдесят четыре. Худой, но довольно выносливый. Кожа на щеках неровная, с рубцами, как после оспы. Ношу усы. Бреюсь раз в неделю. Нос больше среднего. Глаза скорее серые, но могут быть и в зеленцу. Взгляд с прищуром. В целом внешность приятная. Курю «Приму».

Наш завод располагается в красивом месте, прямо на Двине. Раньше это было крупное предприятие, но в девяностые его разворовали, старые станки сдали на лом. Сейчас, после прихода нового начальства, закупили несколько немецких машин. Все это происходило на моих глазах.

Из продукции выпускаем блок-хаусы, топливные брикеты, бруски, доски и вагонки. Ничего резного у нас нет, кроме плинтусов и простых наличников. Насколько понимаю, в планах начать выпуск лестниц, консолей и балясин.

Не представляю, что был бы сварщиком или, допустим, электриком. Еще хуже работать на химпроизводстве. Мне по вкусу древесина: нравится своей естественностью. На мой личный взгляд, лучший материал. Даже звук фрезы не смущает.

Пилим мы в основном сосны и ели. Северное дерево растет дольше южного. Из-за холодного лета и долгой зимы годовые кольца не разрастаются, тонкие волокна плотно прилегают друг к другу, делая материал твердым и прочным. Когда перекладываешь доски, внутренняя жизнь ствола видна по слоям. Листаешь, как книгу, постепенно доходя до сути. Коли дерево белое, без следов гнили, душа радуется. Расположение ветвей на стволе всегда особое. Чем дерево думает, куда и когда пускать отросток, – великая тайна. Но для нас, рамщиков, ветви большого интереса не представляют, следы сучков служат украшением в соответствии с нормами распиловки.

Наиболее счастлив я в утренние мгновения. Предпочитаю приходить на работу заранее, за пятнадцать минут до начала смены. Без пятнадцати восемь на заводе еще тихо, только вода плещется. В летний погожий день, хорошо прогуляться между сложенных штабелями досок и только что спиленных стволов, подышать запахом свежей стружки, постоять и покурить, глядя на Двину. Реку у нас на предприятии видно отовсюду. Мне нравится вода.

Шестнадцать лет назад в районе Талажского шоссе, недалеко от аэропорта, была обнаружена моя машина «Волга» ГАЗ-31029. От сильного столкновения передняя часть кузова полностью деформировалась. Авария произошла в отдалении от трассы. Зачем-то я углубился в лес метров на пятьдесят. Причины такого поведения не выявлены: в крови алкоголя не зафиксировано. Вероятно, заснул. Автомобиль нашел человек, имени которого не знаю. Звонок был анонимный. Отблагодарить спасителя так и не удалось.

Семь дней я провалялся в коме. Когда открыл глаза, пришлось учиться всему заново. Ни ходить, ни говорить, ни писать, ни читать не мог. Мне было тогда тридцать один год. Врачи диагностировали редкую формую амнезии – томография не выявила повреждений мозга, при этом память оказалось стерта. Приезжал даже профессор из Ленинграда, откуда ж еще. Разговаривал как с недоразвитым, по руке гладил, вопросы задавал, в блокнотик записывал. «Уникальный случай, – говорит, – я про вас в научном журнале напишу». Целый день на кухне просидел, чаи гонял. Жена потом долго проветривала, все запах его одеколона чудился.

Хочу поблагодарить свою супругу, Гаркунову Анастасию Петровну. Без нее не встать бы мне на ноги, не сделаться полноценным членом общества. Настя забрала из больницы и, если можно так выразиться, на руках выходила.

В числе первых впечатлений новой жизни – милое склоненное лицо, лучистые глаза, дарящие надежду. Как супруга успевала и со мной нянчиться, и с Митькой, которому тогда шел пятый месяц, – представить нельзя. Мы с ним с одних ложек ели, под одни сказки засыпали. Так и росли, наперегонки. То он «мамка» выговорит, то я «Настя». Грубо говоря, попеременно к груди прикладывались. Одно время и конфликты бывали. Смешно вспомнить, конкурировали за место в постели.

Помню, однажды попросила меня жена со слезами на глазах помочь ей. Тяжело, мол, и на работе, и дома одной все тащить. «Миша, приди в себя, стань человеком». Это сильно отрезвило. Походил, подулся. А потом сумел почувствовать ответственность и как-то резко от Митьки в развитии оторвался. Сам питаться начал, ходить.

Вскоре сына со мной одного во двор отпускать стали. А там уже только наши мужские игры – на перекладине посидим-поплюем, камни покидаем, до магазина сходим, в лужах на пустыре головастиков проведаем. Однажды из горы чьих-то кирпичей в котловане хижину сложили, ух, и досталось нам. Так крепла дружба.

Раз в неделю приходили врачи из поликлиники. По Настиному выражению, «для галочки». Успехи я делал большие. Уже через год свободно говорил, считал, писал. Мог и читать, если понадобится. Стала возвращаться память, вспоминались фрагменты жизни, картинки прошлого. Как покупал «Волгу», ту самую, на которой позже в ель впечатался. Как мы с Настей до дома ехали, она окно открыла, волосы у нее красиво развевались. Потом как гуляли по Петровскому парку – сирень цвела, Настена веток нарвала, хотя это и не положено. Пляж в Северодвинске, мы туда приехали шашлык жарить. Говорю – это уже в моей жизни было. Настя обрадовалась – конечно, было, и много раз! Польский ковер на стене – сам сказал, что нам его настины родители подарили. А еще картина – вид мелкого елового леса (это, скорее всего, на Уломских болотах), сижу один на мокрой кочке, к стволу прислонившись. И страшно, и встать нет сил. Тут вдруг голос родной – «Миша!». Оглядываюсь, а это Настя, бежит, спотыкается, морошка у нее из ведра сыплется. Подбежала ко мне, обнимает. «Куда ж ты делся, родной, мы тебя по всему лесу ищем». Я одно время все, что вспоминал, фиксировал. И события каждого дня тоже. Так мне тот доктор вонючий посоветовал.

Не прошло двух лет, жизнь вошла в привычное русло. Врачи отстали, а Насте я сделался помощником – по дому убирался, готовил, стирал. От прошлой немочи осталось только головокружение. Иногда поплывет все ни к селу, ни к городу, особенно, если забеспокоишься. Но это делу не помеха. Пришла пора о настоящей работе задуматься.

Учился я в Москве в Ветеринарной академии Скрябина. Окончил с красным дипломом. По словам Насти, всегда был человеком работящим, малопьющим.

До аварии часто ездил в столицу, пытался открыть частную ветклинику, а возвращался из поездок всегда мрачный: жаловался на неудачи, сложности в общении, говорил, что мечтаю проводить больше времени с семьей.

Так или иначе, когда встал на ноги и окреп в новой жизни, к животным больше не тянуло. Рядом по Ленпроспекту (мы живем в районе Жаровихи) открылась вакансия рамщика. Почитал литературу и устроился. Профессия, как я уже говорил, хорошая.

Еще скажу пару слов о супруге. Настя работает врачом-логопедом в детской больнице. Нрава она веселого, никогда не скучает. Иногда и потанцевать любит, и песню может спеть, особенно, если выпьет. Я по сравнению с ней даже сычом могу показаться.

Глаза у нее чуть раскосые, северные, нос широкий. Зубы молочно-белые, идеально ровные. Кожа гладкая. Ростом Настя выше меня, но в движениях присутствует скромность – как будто стесняется. Особенно нравится голос жены – неторопливый и рассудительный. «Медовый», как теща говорит. Нельзя не заслушаться.

Кроме того, Настя мастерица готовить. Таких пельменей во всем Архангельске не сыскать. Всегда сажусь и смотрю, как она ловко прищипывает краешки теста. Стыдно признаться – по телу бегут мурашки. Помню, прикасались эти пальчики ко мне, когда лежал я на диване обездвиженный.

Семья моей жены большая: брат, жена брата, две их дочери. Плюс живы Настины родители. Все эти люди, так или иначе, помогали мне оклематься, почему и хочу рассказать о каждом из них.

Настин отец, мой тесть, Петр Ефимович Рогов, работает инженером по технике безопасности на рыбоперерабатывающем заводе. Это мужчина добрый, умный, образованный. Все что угодно починит. Часто он сидел со мной, приходя с работы, когда Настя не могла. Читал «Трех мушкетеров». Я, дурак, будил его, если засыпал он посреди интересного места.

Теща, Вера Игоревна Рогова, тоже проводила со мной много времени. Ее любимое блюдо – треска с картошкой. Вроде просто, а как запахнет с кухни, с ума сойдешь. Нальет немного маслица в треску, картошечку подавит, вот и готова лучшая на свете закуска. Еще небольшой ее рецепт – натрите чесноком корку черного хлеба.

Мне кажется, Вера Игоревна мудрая женщина и настоящее управление семьей крепко в своих руках держит. Петр Ефимович никогда ей поперек слова не скажет.

Настин брат, Евгений, пошел в отца по части способностей. Починить может что угодно. Сейчас работает в гастрономе – меняет батарейки, заводит часы, изготовляет ключи. А раньше был ювелиром и до сих пор может сделать любое украшение. Вот уж у кого руки золотые! Меня Женя научил ездить на велосипеде и играть в футбол. Мы с Митей до сих пор в свободную минуту выходим погонять мяч.

Жена Евгения, Людмила, работает воспитателем в детском саду. Это приятная женщина с мягкими на вид губами. Чем-то напоминает мне Настю – такая же неторопливая и плавная в движениях.

У Евгения и Людмилы – две дочки-близняшки: Лика и Вика. Сейчас им по десять. Девчонки заводные, веселые – и поют, и танцуют, и рисуют гуашью. Каждый раз, как приезжают, перед нами целое представление разыгрывают. Я думаю, такое всестороннее развитие получилось благодаря Людмиле, которая с утра до ночи с детьми занимается.

Семья у нас дружная. В любой момент стараемся вместе собираться. Удобно, что Настины родители живут тоже на Жаровихе. А Евгений с Людмилой приезжают аж с деревни Гневашево, где у них деревянный дом с зимним отоплением. Летом привозят свежие овощи, огурцы мы Женькины солим. Дом Евгений справил собственными руками при помощи моего бруса (то есть мною лично заготовленного).

Мы с Настей и Митей живем в трехкомнатной квартире ни много ни мало на шестьдесят три квадрата. Располагается она как раз напротив того места, где должны были построить бизнес-центр, да так и не построили. Хотя Настя говорит, даже макет в музее остался – там и магазин должен был быть, и ресторан, и торговый центр. Как раз перед тем, как я память потерял, строительство заморозили. Хотя мы уже чего только не напланировали.

У Митьки своя комната, вся обвешанная афишами футболистов. Имеются также небольшая гостиная и наша спальня. Есть плазменный телевизор, посудомоечная и стиральная машины, блендер и соковыжималка. В квартире недавно я поклеил обои, заменил паркет. Настя увлекается домашними растениями – так сковал для нее красивые подставки под кашпо. Пришлось у знакомого кузнеца с работы подучиться. Сейчас откладываем деньги на автомобиль. В летнее время ездим в деревню к дяде Жене удить рыбку.

Моя мать, Гаркунова Инга Анатольевна, содержится в ширшинском психоневрологическом интернате на Талажском шоссе. Она почти не двигается и не говорит – нуждается в ежедневном уходе. В аварию я попал, возвращаясь от нее. За сиделку платим двадцать тысяч в месяц. Деньги для нас немалые – поровну вычитаем из зарплат. Настина зарплата на треть больше моей.

Мой отец, Гаркунов Тихон Петрович, работал стармехом на траулере. Умер до аварии. О нем мне совсем ничего не известно.

Попытки найти людей, которые могли бы что-нибудь рассказать о моем прошлом, успехом не увенчались. По московским телефонам из старой записной книги никому дозвониться не удалось. Из знакомых да старых приятелей выискался только некий Василий Спиридонов. Вроде в школе учились вместе. По словам Насти, жил он напротив моей старой квартиры в районе Варавина, где Фактория, а если точнее, на улице Воронина.

Больше года назад, в конце лета, мы к нему наведались. Двор я неожиданно узнал: старую котельную с черной трубой; столбы для веревок, на которых сушится белье; пятиэтажный дом силикатного кирпича.

Поднялись на третий этаж: Настя показала мою дверь. Я прислонился к холодному дерматину. Услышу ли свой голос? Нет, тихо.

Напротив – еще деревянная, крашенная коричневой краской, со ржавым почтовым ящиком дверь того самого Спиридонова.

Перед тем как позвонить, заволновался: встреча с прошлым. Голова закружилась.

Вышел алкоголик. Ноги тонкие, трясется, глаза, как у окуня на прилавке, – кроваво-оловянные. «Здравствуй, Вася», – супруга произносит, она его раньше знала немного. Ни слова не сказав, повел нас гостеприимный хозяин на кухню. В помещении находиться было невозможно по причине запаха.

«Что же ты с другом не поздороваешься?» – когда за пустой стол сели, Настя спрашивает. «Да, какой он мне друг». – «А кто же?» – «А никто». – «Не стыдно тебе, Вася? Миша в аварию попал, памяти лишился. Пытается узнать, каким он был. Неужели помочь не можешь?» Вася только ухмыльнулся и на Настю зыркнул. «Чего тебе надо от меня?» – спрашивает. Я кулаки сжал, а жена под столом меня по коленке гладит, сама же к Спиридонову ластится – и все ради меня. «Ну расскажи, какой он был? Ну что тебе стоит? Чего ты злой такой, Васенька? Неужели ничего не помнишь?» – «Помню, почему же, – хитро подмигивает. – Как мы с тобой гуляли помню». – «Ну, это было-то два раза всего». – «И чего?» – «Чего?» – «Про Мишу-то?» – «Про Мишу… да так себе, средней паршивости человечек, зазнавался много. Гнилой изнутри». – «Зачем такие вещи говоришь?..» – расстроилась Настена. «Говорю как есть».

Так и простились, лучше бы не ходили. До сих пор перед глазами этот дружок. Глядит искоса, мутно, сам ноздреватый, фиолетовый… Что я ему сделал? Настя сказала, это от выпивки и несчастной семейной жизни. Я у Спиридонова ее отбил, вот он и бесится, ни с кем познакомиться не может.

Одиннадцатого апреля я вышел с проходной Второго лесозавода. Было это где-то в седьмом часу, то есть до сумерек еще оставалось время. Погода стояла сухая, солнечная. В автобус садиться не хотелось, и мной было принято решение пройтись. Благо до дома пешим ходом не более минут сорока – максимум, часа.

На противоположной стороне Ленинградского проспекта напротив проходной стояло такси, которого я поначалу не заметил. При моем появлении из него выскочила женщина. На ней было рябинового цвета пальто, бежевый шарф в клетку и черные лакированные туфли. Почему обратил внимание на туфли – потому что не соответствовали нашему климату. То есть женщина, скорей всего, не местная.

Встала, мнется, – прямо на проезжей части. В линию тени от забора не входит. Хорошо запомнился пар из ярко крашенного рта. «Привет, – говорит. – Ты меня, наверно, не помнишь». – «Что-то, – говорю, – припоминаю». – «Понятно… Поехали, поговорим?»

Когда сели в машину, женщина объяснила, что прибыла из Москвы, а сейчас мы направляемся в Пур-Наволок, где часто встречались раньше. Это дорогая гостиница у нас в центре, при новой жизни я туда не заходил.

Теперь попробую описать приметы женщины: среднего роста, тощая, скорее бледная, с довольно гладкой кожей. Глаза недобрые, внимательные. Разговаривает свысока, как с маленьким, а сама при этом нервничает. Ощущение остается, что либо скрытничает, либо пытается обмануть. Внешность мне показалась знакомой.

Зайдя в гостиницу, поднялись на последний этаж – сразу в ресторан. Я с такой высоты окрестностей никогда не обозревал. А картина, надо сказать, красивая. Солнце бросает последние лучи. Розовая полоса Северной Двины внизу с черной проплешиной полыньи, свободолюбивые чайки. Вдали хорошо просматриваются Мосеев остров и район Гневашево, где обитает шурин. Даже мысль закралась: а что, если бинокль наведет?

«Меня Мария зовут», – представилась женщина и заказала бутылку вина. «Я вообще не особо пьющий», – говорю. «Да это ж вино». – «Ну, ладно». – «Как ты живешь, Миша? Сколько лет прошло?» – «Не меньше шестнадцати». – «А то и больше». – «Вот этого сказать не могу, поскольку до аварии себя не помню».

Пришлось поведать кратко обо всем, что случилось с моего выхода из больницы. Я говорил, а Мария все вина подливала.

«Почему же мы здесь встречались?» – спрашиваю наконец. «А ты не догадываешься? – женщина пообмякла, лукавые взгляды бросает. – Насте своей ты здесь со мной изменял». – «Да ну!» – для виду хорохорюсь, а сам думаю, что надо бы удочки сворачивать. «Раньше ты совсем другой был», – продолжает как змея шею вытягивать, глазищами гипнотизировать. «Возможно. Но теперь я себе больше нравлюсь». – «Это потому, что ты не помнишь, какой ты раньше был». – «И какой же?» – «Красивый. Вот такого тряпья никогда бы не позволил напялить». А на мне как раз был бушлат ВМФ, подаренный Настей, – вещь практичная и комфортная, и на мой взгляд, стильная. «Как же так можно было измениться?» Тут я из себя легонько вышел: «Ты зачем приехала?» – «Повидаться… спуститься в номер ко мне не желаешь?» – «Не». – «Ну, ладно. Если что, я еще недельку тут поживу. В 313-м».

На том и распрощались. Я за вино деньги приличные отдал, съехал в лифте, вылетел на воздух, продышался и галопом домой.

Поначалу значения случившемуся не придал, несколько дней жил как в тумане. Был уверен – обстоятельства забудутся, инцидент будет исчерпан. Говорил себе: произошло недоразумение; мне и ездить с ней не надо было.

Однако размышления о том, каким я был до аварии не давали покоя. Вспоминались слова и взгляды Спиридонова. «Человек средней паршивости, гнилой изнутри». На то же указывали и воспоминания Марии.

За работой переносить раздумья легче. Знай пили брус, ни о чем не беспокойся.

Одиннадцатое – это у нас был вторник. Значит, в среду я домой вернулся вовремя, как положено. А вот в четверг уже после работы понесло в Пур-Наволок. Зачем-то гулял вдоль реки перед гостиницей. Места выбирал поближе к воде, подальше от людей. Чтоб с одной стороны меня было видно, а с другой казалось, человек сам по себе прохаживается. Армейские ботинки для таких прогулок не предназначены – песок налипает, идти тяжело. Из рифленой подошвы потом не выбьешь.

Придя домой, ботинки обстукал, тайно обмыл – почему-то страшно стало, что Настя все поймет. А она и поняла, думаю. Притихла как-то, спросила, не устал ли.

На работе я общаюсь, а, значит, дружу только с одним коллегой – водителем лесовоза Петровым. Это оригинальный человек. В своей кабине хевиметал всегда на полную врубает. Внешне круглый. Кожа на лице красная. Глаза хитрые, как бы заспанные. Общительный. Его все любят.

Года три назад он ко мне подошел. «Не суди, – говорит, – по внешности, я рак победил самолечением, людей насквозь вижу: ты человек глубокий, аура у тебя индиговая, теменная, значит, ты просветленный, а что в жизни тебе не все понятно, так это нормально, святые всегда с бытовыми проблемами сталкивались». С тех пор у нас место за штабелями, где курим, обмениваемся интересными мнениями. Допустим, по вопросу, откуда взялся мир. Петров считает, что мир – божье творение и главное – при жизни к творцу приблизиться. Я с ним не соглашаюсь: живи по совести, делай свое дело – и хватит с тебя. Много он меня про кому спрашивал. Я ему объяснял, что ничего особого там не видел, ни себя со стороны, ни света в конце тоннеля, а он мне никогда не верил. Посмотрит лукаво, пальцем погрозит – «все ты видел, рассказывать жидоморничаешь». Также и по вопросам устройства общества, бывает, спорим до посинения. Петров считает, что России нужна анархия. Я же склоняюсь к мнению тестя: лучшим строем у нас был и остается коммунистический.

Выслушав про Пур-Наволок, Петров выразил идею, что надо обо всем забыть, так как блуд разрушает целостность личности. Мысль верная, но, с другой стороны, как свою личность понять? Может, она – это я до аварии. На это Петров посоветовал: если очень хочется, то лучше один раз сходить. Тем более женщина не местная, уедет, и как будто ничего не было. А так, мол, жалеть всю жизнь буду. «Иди, Прямой угол, – говорит. – Не рассусоливай. Но помни, что надо тебе во всех обстоятельствах единым и неделимым оставаться. Только так сможешь обрести ты собственное предназначение».

Было это пятнадцатого числа, то есть через четыре дня после нашей с Марией первой встречи. За разговором ушло по три пива, для меня – объем выше среднего. С этим связываю и смелость своих последующих действий. В районе десяти вечера уже был возле Пур-Наволока. Поднялся в 313-й, позвонил в дверь. Только Мария открыла, как я быка за рога: «Пришел поговорить, а не то, что вы подумали». – «А я ничего не подумала, я вообще уезжать собираюсь…». – «Как уезжать? – прошел в комнату, сел на тахту. – Вы же вроде еще неделю пожить хотели?» – «Перехотела». – «Ну, не сердитесь, – беру Марию за плечо, а у самого сердце вот-вот через рот выпрыгнет и в голове вертолет. – Мне же надо с вами поговорить». – «В прошлый раз вы говорить не захотели». – «Это потому, что вы мне сразу в номер спуститься предложили». Посмотрела на меня со злостью и молчит. «Мне важно знать, каким я был, понимаете? Кто я? Как мы познакомились?» – «У меня самолет через полтора часа, машина должна с минуты на минуту приехать». Я женщину кое-как рядышком с собой усадил. «Глупо получается, – продолжаю настаивать. – Скажите хоть адрес. Куда писать?» – «Зачем? Ты же счастлив и так»… И жалостливо меня по волосам погладила. Я тут глаза зажмурил, ее губы своими нашел. Руку на грудь даже сунул. «Не надо», – Мария рывком встала, оправилась, ручку чемодана выдернула, пальто свое натягивает. «Прощайте, Михаил». Я за ней по коридору. «Куда ж вы?» – «Домой». – «Где живете?» – «В Москве. Если бы вам интересно было, могли бы свое прошлое сами исследовать. А так вам на тарелочке с голубой каемочкой подносить, мне выгоды нет». В лифте с ней вниз доехал, до машины довел, чемодан погрузить помог – и все, прощай, спокойная жизнь.

Двадцать третьего апреля, то есть через двенадцать дней после описанных событий, я обратился к своей семье во время ужина со следующими словами: «Прошу отпустить меня в Москву с целью наведения справок относительно моего прошлого».

При этом присутствовали Настя и Митька, а также Петр Ефимович, Вера Игоревна и Евгений Петрович Роговы. Жены шурина не было – пошла с дочками в театр кошек.

За столом, что называется, повисла пауза. Я увидел, как шурин вроде тайно улыбнулся, Петр Ефимович выпрямился и застыл, а Вера Игоревна украдкой глянула на Настю. Тещиного вердикта я опасался более всего. Однако она смолчала.

«Хочешь, поезжай, конечно, – просто сказала Настя. – Возьми на работе отпуск».

Начальник цеха Кравчук бегунок подписывать не хотел, а попытался сразу уволить. Другого рамщика, мол, найти несложно.

Стало немного обидно за выслугу лет, за приобретенные навыки, за трудовую деятельность. Все-таки я и в дереве, и в станках разбираюсь, могу честно сказать, лучше почти всех на предприятии. И помочь меня неоднократно просили, если рама из строя выйдет. И метик сквозь ствол я определю, и с морозобоинами справлюсь, и свилеватость красиво обстрогать умею.

Позже, задумавшись, осознал, что рамщик, объективно говоря, профессия низкой категории, специалистов вокруг безработных много.

В результате сговорились на неделю отсутствия, не больше.

Настя помогла купить билет. Дала из своих денег пятнадцать тысяч. Вера Игоревна испекла пирожков в дорожку. Мы с Митей по душам побалакали, пока мячом об стенку долбили. «Чего, отец, новую бабу завел?» – «Мить, соображай, что говоришь». – «А чего тогда? Чем тебе с нами плохо?» – «Я ж не навсегда ухожу. Просто надо понять, кем я до отключки был». Митька мяч за коробку запулил, домой убежал. Так толком и не попрощались: переходный возраст. А шурин в день отъезда пошутил: «В Москве не дай надругаться над своей невинностью», как будто тоже обо всем догадывался.

До вокзала ехали с Настей и Петром Ефимовичем в его «Ниве». Он провел подробный инструктаж, как вести себя, – не связываться с таксистами и носильщиками, опасаться милиции, постараться ни о чем никого не просить и никому не верить. Для постоя рекомендовал гостиницу «Юность», где сам жил около сорока лет назад.

Я пообещал, что буду звонить в случае чего.

Когда поезд тронулся и родные поплыли назад, показалось, что Насте стало нехорошо – Петр Ефимович приобнял ее, она закрыла лицо руками. Как заметил это, сразу испытал головокружение. Не люблю, когда она плачет. Выбежал бы, кабы мог.

В мои планы входило обратиться в Ветеринарную академию, попытаться восстановить интересы, круг общения, выяснить, как меня воспринимали окружающие. Был ли я достойным членом общества или человеком средней паршивости, гнилым изнутри. Втайне надеялся выйти на Марию и задать ей тревожившие вопросы. Надежды глупые – человека без фамилии и телефонного номера и в Архангельске не сыскать, не то, что в Москве.

Под стук колес обо многом передумал. Раньше просто хотел прожить жизнь. Нравилось повторение раз заведенного ритуала. Точно знал, что ничего, по сути, не может измениться. С телевизионных экранов талдычат: мечтай, надейся, стремись. А я не думаю, что соль в этом. Нет жизни, которая была бы хуже другой. Смысл не в суете, мечтах и переменах, а в том, чтобы прожить свою личную судьбу. Так я себе это представлял и ясно видел.

А потом случились события, из-за которых сижу здесь, на боковухе, смотрю в окно и еду незнамо куда. Теперь ты, Гаркунов, не там и не тут. Личность, которой мало своего существования. Для чего же ты оторвался от корней и закружился по ветру, как липовое семя? Чего ищешь? Такие вопросы не давали заснуть. Плюс дед, сосед, шебуршал пакетами. Закемарил я только под утро с чугунной башкой, а когда проснулся – приехали.

Москва сразу показалась шумной, неродной. Народ толчется, в глаза не смотрит. Но красиво. Дороги освещены, кафешек много, не то что у нас, шаурма одна. Плюс, чего хорошо, номера у них на домах светятся. В Архангельске, пока вплотную не подойдешь, не поймешь, где находишься.

Позже, спустившись в метро, ощутил прилив гордости. Какие дворцы и музеи построены для простого народа. Сколько вложено труда, чтобы нам жилось лучше! Единственное, переживал, что деньги вытащат. Руку в кармане держал, сжимал купюры.

Первым делом доехал до «Юности». Гостиница показалась хорошей, для меня даже слишком. Номер одноместный «эконом», три тысячи рублей. Удобный санузел, широкая тахта, телевизор, мебель из ДСП. Тепло.

При мне было пятнадцать тысяч Настиных денег и десять моих собственных. Неделю прожить можно с шиком. Да лучше оставить родным.

В тот же день, чтобы не терять время, отправился в Ветеринарную академию. Погода в Москве стояла прямо летняя, прахом от земли прошлогодним сладостно потягивало.

Как только увидел кирпичные корпуса за бетонной стеной, возрадовался – неужели, здесь провел свою молодость! За оградкой аллея, по которой спешат студенты в белых халатах, с такими хорошими лицами, что каждого расцеловать хочется. Иду мимо и думаю – вот, этот розовощекий в очках мог быть моим закадычным приятелем, а с той нескладной девушкой двадцать лет назад познал бы я радости первой любви. Возле общежития плакат: «Врач лечит человека, ветеринар – человечество!» Прямо в душу попадают такие слова.