Текст книги "Кандидат на выбраковку"

Мамины нервы

Меня отправили домой только на лето, на время капитального ремонта. Приближалась осень, и дед, как обычно надев свои ордена, поехал к главному врачу санатория, чтобы узнать, когда можно привезти внука. Мне необходимо закончить учебу, да и мать уже открыто выражала недовольство, что ей приходится ухаживать за мной. Однако никто в санаторий брать меня не хотел. Я чувствовал, что здорово мешаю своим близким, особенно матери. Многого в ее отношении ко мне я тогда не понимал, но хорошо понимаю теперь.

Когда наступало время купания, мать опускала меня в ванну, открывала горячую воду и уходила. Вода лилась, вот уже ванна заполнена больше чем на половину, становится горячее и горячее, мне не хочется шевелить ни рукой, ни ногой, потому что при шевелении чувствуется сильное жжение в том месте, где уже привыкшая к воде часть тела соприкасается с другим более горячим потоком. Тяжело дышать из-за пара, который заполняет все вокруг. Но самое страшное – вода продолжает прибывать, и вот над водой остается только лицо.

Я долго терплю, стараюсь дождаться, когда мать сама вспомнит обо мне и придет, но ее все нет. Я не хочу кричать, звать ее, потому что она дала мне кличку «паникер». После злосчастного «лечения» в Саратове мама все время называет меня так, когда подходит, чтобы перенести, и видит, как я напрягаюсь. Мне кажется, я этого не делаю, но в такие мгновения мое тело начинает жить независимо от меня.

Вода продолжает набираться.

– Мама, мама!!! – я не выдерживаю и кричу, но мать перед уходом закрыла дверь. Кроме того, ванная комната наполнена шумом льющейся из крана воды. Наконец, мать появляется. Она входит как раз в тот момент, когда дышать из-за пара становится невыносимо, а над водой остается только нос, и я с большим трудом удерживаю голову на поверхности.

Мать выключает воду, помогает помыться. После этого уходит, оставляя меня «поплавать». Я лежу и некоторое время стараюсь не шевелиться. Кожа понемногу привыкает к температуре. Теперь, очень недолго, я получаю удовольствие. В воде мое тело теряет вес, я могу двигать и руками, и ногами, совершать движения, которые мне не доступны в обычной обстановке, на суше.

Минут через двадцать появляется мать и вытаскивает пробку. Дождавшись слива воды, она включает душ, и я чувствую, как в ванну начинает бить холодная, почти ледяная струя. Мать быстро окатывает меня этой ледяной водой. Когда холодные струи касаются груди, дыхание у меня перехватывает, и теперь нужно время чтобы его восстановить.

– Мама, вода холодная, – говорю я срывающимся голосом и понимаю, она и так хорошо это знает.

– На, ополаскивайся, – мать протягивает мне душ.

Я стараюсь не дать ледяным струям снова коснуться груди. Стараюсь направить их за ноги, стараюсь, чтобы вода вообще не попадала на тело. Я никак не могу восстановить дыхание, начинается дрожь во всем теле. Зубы стучат, мышцы деревенеют.

Время тянется неимоверно долго. Минут через десять появляется мать. Она выключает воду, вытаскивает меня из ванной, переносит в спальню и укладывает на полотенце, расстеленное на полу, прямо под открытым окном. Рядом со мной падают трусы и майка.

– Одевайся, – говорит она и уходит. Я все еще стучу зубами. Наконец, мне удается немного унять дрожь, и я начинаю натягивать белье.

Подобный способ купания повторялся из раза в раз на протяжении всего времени, которое я провел дома. Тяжелее всего приходилось зимой, потому что, несмотря на минусовую температуру снаружи, мать все равно пристраивала меня, голого и мокрого после ванны, на полу перед открытой форточкой. Очень долгое время после этих процедур мне не удавалось прийти в себя и перестать стучать зубами.

Тогда я не понимал, почему все происходило именно так. А вот матери было хорошо известно, что воспаление легких может стать последним заболеванием в моей жизни. Можно только предполагать, что было у нее на уме, чего она добивалась, но в результате ее усилий я не только не загнулся, а практически перестал болеть и бояться сквозняков. Впервые я серьезно заболел спустя много лет, да и это была так называемая «больничная инфекция».

* * *

Как-то раз сестренка Таня подошла и неожиданно ударила меня по щеке. Внимательно посмотрела мне в глаза и ударила еще раз.

– Таня, за что? Что я тебе сделал? – было не больно, сил у девятилетней девочки немного, но от ее ударов у меня остановилось сердце. Сестренка увидела на моих глазах слезы, повернулась и вышла из комнаты.

– Ну, как он там? – это был голос матери.

– Плачет, – ответила сестренка.

Я не плакал. Я захлебывался.

* * *

Полгода дед обивал пороги кабинетов всяческих начальников областного и городского здравоохранений. После таких посещений он всегда приходил к нам докладывать о результатах. Наконец, уже в конце марта, дед принес долгожданное: «Антон, на следующей неделе ты едешь в санаторий». Голос у него был веселый – мать уже измучила старика упреками, дескать, не может сделать «простой вещи», вернуть внука в санаторий, чтобы тот доучился.

Я сам не ожидал, что так несказанно обрадуюсь его словам.

Я еду домой!

Я еду домой из «дома»!!

Домой!!!

Я вернулся в санаторий, где меня все помнили, все знали. Вместо трех месяцев, как это ожидалось вначале, я пробыл у родителей десять. Пропустил год, во второй раз стал учиться в седьмом классе. И очень об этом жалел.

Время, проведенное дома, в семье, вылетело из памяти почти полностью, как будто этого года в моей жизни не было. Память, как правило, стирает все, о чем мучительно вспоминать. Это хорошо. Иначе жизнь становится кошмаром.

* * *

В то время моей самой большой мечтой была Семья. Не было ничего желаннее, чем жить в окружении родных и близких. Мечта жива и поныне. Однако вместо семьи Бог посылает мне друзей, которые заполняют образовавшуюся пустоту и поддерживают во мне ощущение полноты жизни. Временами, в минуты отчаяния, мне кажется, что мои чувства к этим посторонним людям намного шире и светлее, чем мои же чувства к «официальным» родственникам. На самом деле, как ни странно это осознавать, своих родных я всегда любил и продолжаю любить какой-то фанатичной, неистребимой любовью. Вопреки всему.

Ни грузчиком, ни математиком…

Хотя лечения мне никакого не предполагалось, тем не менее у меня был лечащий врач – Самсонов Герман Васильевич – плотный мужчина, с густой, почти рыжей шевелюрой и строгим взглядом. Был он хромоног и носил спецобувь. Все замечающие детские глаза разглядели, что подошва одного самсоновского ботинка сантиметров на десять толще другой. Хромал Самсонов после перенесенного в детстве заболевания. Его хромота и то, что он единственный мужчина среди работавших в нашем отделении, окружали Германа Васильевича ореолом таинственности. Это так будоражило детское воображение, что мы стали придумывать истории о том, что он воевал и был ранен на фронтах Великой Отечественной войны.

Откуда-то мы узнали о его прежней работе хирургом. Вокруг меня такие же, как я, дети поступали, лежали долго – год, два, больше, но все выписывались, выздоровевшие или с надеждой на выздоровление. Я, так же как и все, хотел выписаться исцеленным и втайне надеялся, что Герман Васильевич сможет помочь мне. Именно он – сможет.

Позже я понял, вылечить меня – задача непосильная никому. Однако втайне все равно надеялся, что, возможно, хирургическая операция изменит мое состояние к лучшему. Для меня профессия хирурга стояла тогда наравне с профессией летчика-космонавта, а может и выше. Я понимал, что никогда не стану летчиком-космонавтом. А вот стать хирургом мечтал. Это была моя первая мечта из разряда «кем ты хочешь стать, когда вырастешь». Я тогда не понимал, что мое заболевание предельно ограничивало перечень доступных мне профессий. И профессия врача-хирурга была в том самом «черном» списке.

* * *

Трудно определить, когда заканчивается беспечное детство и начинается взрослая жизнь. У каждого это происходит по-своему. В идеале – плавно и безболезненно. Про себя могу твердо сказать, что детства, как периода счастливой беззаботности, у меня не было. Время, которое я прожил в санатории имени Войкова, являлось моим детством только хронологически. Занятый своими непрекращающимися переломами, учебой, мыслями о родных, я не замечал, как «взрослые» проблемы неслышно окружали мою больничную койку. Не помню, когда именно, но еще задолго до последнего школьного звонка я начал задумываться над тем, как жить дальше? Уже тогда приходило понимание, что те жизненные этапы, которые преодолевал обычный гражданин СССР, такие как школа, институт, работа, могут оказаться для меня непроходимыми. И только лишь в силу того, что меня к ним просто не допустят. Не найдут возможности. Или допустят, но потом снимут с этапа по уважительной причине, которая обозначается примерно так: «Да на фиг надо транжирить средства и убивать время на этих инвалидов?»

Первый намек я уловил перед окончанием 9-го класса. В то время я познакомился с человеком, который обнаружил во мне некие математические способности. Это был старший брат моего сопалатника. Я не помню сейчас его имени. Помню только, он имел кандидатскую степень и преподавал в Ленинградском государственном университете. Как-то этот старший брат подошел ко мне и стал задавать вопросы, потом предложил решить несколько задач по геометрии и алгебре. Все предложенные задачки я решил без труда. Мы еще сыграли партию в шахматы, и он ушел. После его второго посещения у меня появилась небольшая библиотечка по высшей математике и теории шахмат. Тогда же он предложил мне поступать в ЛГУ, на механико-математический факультет, обещая при этом свою поддержку.

Из-за постоянно ломающихся рук делать письменные работы было очень трудно. Учителя снизошли и там, где это возможно, разрешали выполнять задания устно. Диктанты, контрольные по математике и русскому языку я писал, а все остальное – декламировал. Мне было достаточно прочитать один раз, и я мог отвечать на «пять». Ну и, конечно, приходилось внимательно слушать объяснения учителя на уроке. Алгебра, геометрия, физика – я очень любил эти предметы и, отвечая, чаще всего просто выдавал ответы к задачам и примерам. Учителя знали, если они потребуют, я воспроизведу и весь процесс получения ответа, поэтому не очень часто предлагали это делать. В моем свидетельстве об окончании восьмого класса красовались только «пятерки». Насчет «троек» не помню, а вот с «двойкой» за все время учебы мне так и не довелось познакомиться. Кости и мышцы подводили меня, и я мог рассчитывать только на свое серое вещество. Я рано осознал – карьера грузчика мне не светит.

Идея стать математиком очень понравилась. Я загорелся. Однако мой огонь быстро потух, как только стало известно, что ни на мехмате ЛГУ, ни на каких других механико-математических факультетах в университетах и институтах страны нет заочного отделения. Так, в список профессий, недоступных для меня, пришлось добавить и профессию математика. А жаль.

Уклонист

Шел 1982 год. Ни о какой войне официально не говорили, хотя минуло уже три года со дня введения советских войск в Афганистан. Но об этом и о цинковых гробах с телами моих ровесников, погибших неизвестно за что, шептались повсеместно, и даже мы в своей палате часто муссировали эту тему. В обществе, тем не менее, усиленно поддерживался миф о каком-то «интернациональном долге», но никак не о войне, на которой убивают и калечат восемнадцатилетних пацанов в угоду геостратегическим амбициям политических «дедов».

Как всякий гражданин Советского Союза, достигший шестнадцати лет, я был обязан встать на воинский учет по месту жительства, дабы по достижении восемнадцатилетия исполнить «священный долг» – отслужить в Советской армии два положенных года.

Честно говоря, эти мысли никогда не приходили в мою голову – ведь только в воспаленном мозгу могла возникнуть идея засунуть меня в кирзовые солдатские сапоги. Я пребывал в уверенности: если разговор о моем призыве в армию и может возникнуть, то лишь в том доме, где находятся на излечении люди с проблемной психикой. Как наивен я был!

Однажды ко мне пришла бабушка и с улыбкой, между прочим, рассказала, что домой пришла повестка. Мне предписывалось явиться в военкомат для прохождения медкомиссии. Мы с бабушкой немного пошутили на эту тему и тут же обо всем забыли. Мысль о моей армейской службе была абсолютным бредом и неосуществимым предприятием, даже если бы я этого сильно хотел. Однако в военном комиссариате придерживались иного мнения.

Примерно через два месяца бабушка пришла опять, что само по себе было невероятно. Обычно я видел родных только по «большим» праздникам, из которых в моих воспоминаниях остался лишь Новый год. Еще меня иногда посещали на мой день рождения, то есть предельно редко. Не каждый месяц, но практически каждый год.

Я был очень рад снова увидеть бабушку. Однако лицо ее на этот раз выражало тревогу.

– Что случилось, бабуля? – с ходу спросил я, понимая, произошло что-то «сверхъестественное».

– Помнишь, я в последний раз говорила о повестке?

– Помню. И что? Мы же договорились, что ты ее выбросишь. Это ведь мусор. Или ты считаешь, что я должен все же пойти на медкомиссию? – я уже научился язвить, особенно когда разговор заходил о моем заболевании.

– За это время пришла еще одна повестка. Я ее тоже выбросила, но вчера из ящика вытащила вот это, – она протянула мне листок.

Это тоже была повестка. На этот раз все было очень грозно. Мне предписывалось «явиться», а в случае неявки меня обещали привести с милицией. Забавно, я представил, как меня «ведут» в коляске два милиционера, но, посмотрев бабушке в лицо, решил не рисковать.

– Бабуля, сходи в ординаторскую, попроси там моего «лечащего», чтобы написал справку, что в армию мне идти никак нельзя. Сейчас нельзя, может быть потом… – я опять улыбнулся, пытаясь хоть немного приободрить бабушку.

– Хорошо, я сейчас пойду, – она даже не заметила моей шутки, вышла почти мгновенно.

Прошел еще месяц. Я лежал и делал вид, что сплю. Истекало время «тихого часа». Не могу понять, кто придумал это – принуждать людей спать днем. Спать днем я ужасно не любил тогда, не научился и до сих пор. Но у меня было десять лет отличной практики проведения «тихого часа» в бодрствующем состоянии, хотя со стороны казалось, будто я сплю крепким сном. Каждый маленький пациент после двух месяцев пребывания уже умел различать, когда медсестра проходит мимо, а когда она вот-вот должна зайти. Если «тихий час» предполагалось потратить на чтение книги, в тот момент, когда сестра заходила, в руках уже не было ничего, глаза закрыты, ребенок дышал ровно. Все говорило о крепком сне. Если медсестра сидела на «посту», расположенном недалеко от палаты, то читать не получалось. Шептаться тоже. Можно было только слегка подсматривать сквозь закрытые глаза. И думать-мечтать.

Я привычно симулировал сон, как вдруг услышал незнакомые осторожные шаги и почувствовал чье-то присутствие. Глаза открылись.

Надо мной склонился военный в накинутом на плечи медицинском халате.

– Вы кто?

– Я – твой военком. Вот пришел на тебя посмотреть.

– А-а, это вы хотите забрать меня в армию? В какие войска?

Он попытался улыбнуться. Вышло криво и ненатурально. Офицер явно испытывал шок, разглядывая меня.

– Понимаешь, – военком поправил фуражку и выпрямился, – очень много уклонистов… Не хотят призывники в армию идти. Порой на такие ухищрения пускаются, такие справки у врачей покупают, что впору их не в армию, а в инвалидные дома отправлять. Вот и приходится лично каждого проверять.

– Я уклонистом никогда не был. Вы мне верите? В какие войска вы меня призовете? И когда?

– Нет, нет, уже никогда, – он вновь попробовал изобразить улыбку. – Я пойду, ты спи.

Военный резко отвернулся и вышел.

Десятый класс

Уже заканчивая девятый, я знал, что в будущем мне придется учиться в иной ситуации. Если вообще придется. В конце учебного года меня предупредили: десятого класса и самой школы в том отделении, где я лежал, не будет. Теперь все обитатели нашей палаты, кроме меня, разумеется, могли передвигаться самостоятельно и со следующего года станут ходить в школу. Как раз для этого уже достроили на территории санатория новое здание. Оставалась маленькая проблема – как я смогу учиться в этой самой школе, будучи прикован к постели?

Решение витало в воздухе, «простое и гениальное» – меня нужно сделать мобильным. Но как? Где найти подходящий транспорт?

В санатории для перемещения лежачих больных использовались обычные каталки. Носилки на колесах. На этих каталках нас каждый день развозили, в том числе и по классам. Это был идеальный вариант. Однако минусом являлись громоздкость и неповоротливость больничных тележек. Возить меня в школу – значило каждый день, как минимум два раза, толкать эту тачку через двор, тащить громоздкое устройство по щербатым тротуарам. К тому же для управления требовались два человека, а в отделении все сразу решили, что возить меня в школу никто не станет – это не входило в обязанности персонала. Доверить перевозку моим друзьям, тем, кто лежал со мной? Нет, брать такую ответственность никто из врачей не хотел. Они прекрасно знали мою «привычку» ломаться на ровном месте, от сотрясения или от неудачного взятия на руки. А если неуклюжая каталка на очень неровном асфальте вздумает перевернуться и придавить хрупкого ездока?

Вариант «в школу на каталке» оказался непроходным, так что мой последний школьный класс превращался в большой вопросительный знак. Тем более, в санатории уже долгое время меня просто терпели и при любой возможности были готовы избавиться от «непрофильного» больного. Я давно уразумел, что в этом месте нахожусь только благодаря доброй воле главного врача. Он понимал, что возможности закончить десятилетку у меня больше нигде и никогда не будет, и «входил в положение». К тому же его «добрая воля» хорошо подогревалась подарками. Как я выяснил впоследствии, в санаторий мои родные приходили часто и регулярно, но в девяноста девяти случаях из ста – только для того, чтобы что-то принести главврачу. Обо мне речь не шла. Точнее, речь все время шла обо мне, но только в том смысле, что меня нужно держать в санатории. Позже отец бросил мне это в качестве упрека.

В общем-то, взрослея, я начинал понимать, что не все здесь делается по «зову сердца и долга». Я видел, как родители некоторых моих сопалатников, «подогревают» хорошее отношение медперсонала к своему ребенку всяческими подношениями. Это конечно же не делалось в открытую, но палата, в которой я лежал, находилась рядом с ординаторской – комнатой, где обитают все врачи, а дверь нашей палаты практически всегда оставалась открытой. Через нее хорошо просматривались родители, заносящие всякие сумки и свертки в ординаторскую и через некоторое время выходящие оттуда уже развьюченными в сопровождении улыбающихся врачей.

* * *

Итак, мне надо было добираться до школы, расположенной в нескольких десятках метров от моей палаты. Но как? Грустно. В стране, гражданин которой первым на планете взлетел до космических высот, в стране, владеющей ядерным оружием и гордившейся научными открытиями, театром, балетом и спортивными достижениями, в этой стране перед ребенком, лишенным возможности перемещаться самостоятельно, встала неразрешимая проблема: найти средство передвижения. Но такова была жизнь. Инвалидных колясок для детей в стране не производили.

А те коляски, которые выпускались для взрослых, были громоздки, неповоротливы и тяжелы. Все они лепились, как мне кажется, на одном заводе и являлись побочным производством этого предприятия. Ни о каком индивидуальном подходе, то есть изготовлении с учетом конкретных нужд и потребностей страждущих, кому этими колясками предстояло пользоваться, речь вообще не шла. И даже такую примитивную коляску нужно было ждать годами, стоя в очереди в городском отделе здравоохранения. На все в стране выстраивались очереди, инвалидные коляски не были исключением.

* * *

Положение казалось безвыходным, а мое образование грозило остаться незаконченным. И вдруг, совсем неожиданно, выход нашелся. Не помню, кому в голову пришла эта идея. Решение заключалось в том, чтобы в качестве средства передвижения использовать обычную детскую коляску – легкую и послушную в управлении подростку – кому-нибудь из моих одноклассников. Родные сумели раздобыть для меня только сидячую модификацию. Выбора, однако, не было. Не покупать же новую? Мне нужно закончить школу любой ценой, и цена предложена – год с небольшим мучений. Я был согласен платить.

В тот момент, когда бабушка принесла коляску в санаторий, я и предположить не мог, как долго и тяжело буду приспосабливаться к новому средству передвижения. В первую очередь требовалось понять, как мне расположиться в этом детском экипаже. Сидеть я не мог: тазобедренные суставы перестали работать очень давно. Это была «еще та» проблема. В случаях, когда при переносах мое тело перевешивало и опрокидывалось вперед, а в суставах я не сгибался – ломались бедренные кости. Таких случаев за год, пока я учился в десятом классе, было три, но даже сейчас, по прошествии многих лет, я не могу вспоминать о них без дрожи.

В результате путем подкладывания валиков, книжек, подушек, я смог кое-как устроиться поудобнее, но все же долго находиться в положении «сидя» не мог. Часто просил того, кто меня толкал, ставить коляску «на попа», то есть задирать передние колеса. Это происходило во время прогулок. А на уроке, в классе я только так и мог проводить время. Коляску наклоняли, ручку клали на сиденье стула, и таким образом я лежал на уроке. Писать в этом положении я не мог. Приходилось все запоминать.

* * *

Мое физическое состояние в то время оставляло желать лучшего. Внутренние органы пребывали в норме – результаты ежемесячных анализов показывали это, а вот кости, или то, что принято у меня называть костями, вели себя хуже некуда. Еженедельные переломы считались обычным делом, и врачебное «добро» самодеятельным поездкам на младенческой коляске становилось равнозначным решению удвоить, а то и утроить количество моих травм. Такое положение накладывало определенную ответственность на врачей, поэтому между ними и воспитателями отделения существовала договоренность – ограничить подобные выезды только школьными часами. Все остальное время врачи, воспитатели и медсестры старались никуда меня не выпускать.

Однако после первой же недели, после того как я немного приспособился к коляске, удержать меня в палате было очень сложно. Всеми правдами и неправдами, уговорами и мольбами, я добивался того, чтобы как можно больше времени проводить вне стен, неотступно окружавших меня на протяжении последних одиннадцати лет. Я упрашивал медсестер разрешать мне во время «тихого часа» находиться не в кровати, а в беседке или где-нибудь в гуще деревьев. Обретаться на улице в тридцатиградусную жару и подставлять лицо обжигающему ветру – удовольствие изматывающее и потное, к тому же с мухами, но я соглашался на все, только бы не чувствовать тяжести опостылевших стен. Я впервые за все годы, проведенные в санатории, мог осматривать его закоулки, иногда даже предпринимал попытки «выйти» за пределы, что было небезопасно.

В санатории наказывались многие вещи: походы за территорию, покупка продуктов в расположенных рядом магазинах, попытка проноса родителями домашней еды. И никто из врачей не знал, какую радость мы испытали, когда, выйдя первый раз за забор, в первом же маленьком магазинчике купили жестяную банку консервированной кильки с маслом. Килька была съедена в ту же ночь с хлебом, которым мы запаслись с ужина, а жестянка вылизана (не обошлось без мелких порезов особо жадных языков). Для нас в то время обычная килька казалась неописуемым лакомством.

Мне в то время многое доставляло радость. После долгих лет, прожитых по режиму, даже такая малость, как возможность поесть не то, что тебе дают, а то, что ты хочешь, была похожа на счастье.

Иногда у меня даже мелькали мысли приехать домой. Дом находился недалеко. Не раз во время наших нелегальных вылазок меня провозили по моей улице, и я видел окна квартиры, где жили мои родители и сестра. Но я тут же вспоминал, как они встретили меня в последний раз, и не решался показываться родственникам на глаза.

* * *

Тот год для меня был годом мучений. Несмотря на то что весил я не очень много, вес мой был все же более того, на который рассчитывалась коляска. Невозможно сосчитать сколько раз у нее отлетали колеса, трескалось дно. Трудно припомнить все переломы, которые я перенес, ежедневно влезая в этот чудо-транспорт и выбираясь из него. Переломы, которые я заработал от тряски при езде по не очень ровному асфальту санатория. Особняком стоят переломы, случившиеся при переворачивании коляски: либо тот, кто вез меня, ее не удерживал, коляска заваливалась набок, и я падал носом в землю; либо кто-нибудь, взявшийся помочь внести коляску по ступенькам, поскальзывался, и мы снова оказывались на земле. К счастью, полных переворачиваний или, как говорят моряки, «оверкилей» было немного, но нужно ли пояснять, что в этих случаях мои травмы оказывались весьма «множественными»? В таких ситуациях я радовался, если удавалось не сломать обе руки одновременно.

Тот год запомнился переломами, постоянными ремонтами коляски, болью, но главное – непередаваемым ощущением свободы и волнительной радости, ведь я почти ничем не отличался от своих школьных друзей-приятелей, потому что обрел способность перемещаться в пространстве вместе с ними.