Текст книги "Кандидат на выбраковку"

Телефон

К моему большому удивлению с телефоном все устроилось относительно быстро. Наша семья стояла в очереди несколько лет и была в пятой сотне желающих. Если пустить дело на самотек, ждать пришлось бы столько же. Поэтому дед, как и всегда в таких случаях надев награды, полученные во время Отечественной войны, пошел в областную администрацию на прием к какому-то начальнику. Сумел убедить, что внуку-инвалиду необходим телефон. Нас продвинули в самый верх очереди. Как ни странно, и мать, и бабушка, да и отец считали, что телефон – это предмет роскоши и не может входить в категорию необходимых в квартире вещей, как, например, холодильник. Я придерживался иного мнения. Для меня телефон был единственной возможностью вырваться за пределы квартиры, превратившейся для меня в тюрьму, способностью пусть на уровне голосовой связи устанавливать контакты с людьми, не обременяя домашних, шансом начать движение к заданной цели – институту. Спасибо деду, он понимал меня лучше родителей и решил для меня просто фантастическую задачу. Я запомнил тот день, когда нам поставили телефон и мама сделала первый звонок. Правда, запомнил его еще и по другой причине.

Это было 16 января 1984 года, в понедельник. В 10 часов утра к нам домой пришел мастер, установил телефон, сделал контрольный звонок на станцию, сообщил нам наш номер и исчез из моей жизни навсегда. Но пока он возился с проводкой и установкой розетки, я разглядел его досконально и запомнил на всю жизнь – ведь он был для меня олицетворением надежды. Я смотрел, как мастер прибивает желтый телефонный провод к стене, и испытывал чувство облегчения, смешанное с гордостью: ведь, несмотря на свою беспомощность, я оказался полезным для семьи. Благодаря моей инвалидности нам без очереди поставили телефон, которым станут пользоваться все: и отец, и мама, и бабушка, и подрастающая сестренка. Ну, и конечно, я рассчитывал с его помощью начать решать свои проблемы. Жизнь начинала приобретать вполне определенный вектор движения.

Осталось дождаться отца и вместе порадоваться. Он ушел на суд как обычно утром, до прихода телефонных дел мастера. Мы знали заранее, что в тот день заседания судебной коллегии не планировалось. Ожидалось только оглашение приговора, и к полудню отец рассчитывал вернуться домой. Накануне вечером мы все собрались дома, вся семья. Говорили о том, что будем делать дальше, как станем жить после всех этих судебных мытарств. В тот вечер у меня внезапно появилось ощущение, что я живу в семье, среди родных и близких мне людей. Мать с отцом и сестренкой не уехали на дачу, и все остались ночевать в нашей городской квартире.

Мы жили верой – все закончится хорошо. Адвокатесса, которую нанял отец, гарантировала благоприятный исход. Максимум, что отцу грозило, это два года условно «за халатность». Как она объясняла, отделаться совсем безболезненно не удастся: за ту «банду», которая орудовала на комбинате в течение долгого времени, точнее, за их преступную деятельность, кто-то обязательно должен нести ответственность. А так как отец возглавлял комбинат, то он не может считаться невиновным, потому что не мог не замечать, как сотни тысяч рублей уворовывались у государства.

Сразу после подключения телефона мать набрала номер областного суда и попросила секретаршу, чтобы та, как только закончится заседание и зачитают приговор, передала наш новый номер отцу. Секретарша пообещала все сделать. Она знала отца. Этот судебный процесс гремел в то время на весь город, а может быть, и на всю страну. Мы стали ждать звонка, но в полдень звонок не прозвенел. Прошло полчаса. Звонка почему-то не было.

Мать сидела в кресле и нервно водила рукой по столику, на котором мы поставили телефон. Она то бралась за трубку, то резко отдергивала руку, боясь занять телефон и пропустить звонок отца. Я лежал на полу, в метре от кресла. Бабушка то уходила и гремела чем-то на кухне, то внезапно резко все бросала и выходила в зал. Это был один из тех редких моментов, когда между матерью и бабушкой был установлен мир. Их объединили мысли об отце и желание счастливого исхода дела для человека, служившего объектом их постоянных ссор. Больше делить им было нечего.

Наконец мать не выдержала, резко сорвала трубку и, глядя на бумажку, быстро набрала номер. Мне с пола казалось, что она пытается выковырять диск из телефонного аппарата. Я наблюдал за лицом матери, пытаясь понять, каков будет результат. После вопроса секретарше, когда она слушала ответ, лицо ее менялось. В первый момент на нем можно было увидеть надежду. По окончании разговора – безнадежность и отчаяние. Не нужно было спрашивать ни о чем, я и так все понял.

– Наташа, ну что там? – спросила бабушка.

Мать каким-то невидящим взглядом посмотрела в сторону, откуда прозвучал вопрос. Лицо ее так и оставалось окаменелым.

– Девять лет.

Она произнесла эти слова очень тихо, и я не понял, о чем она говорит, о каких девяти годах?

– Чего? Какие девять лет? Ты о чем? – бабушка уже держалась рукой за сердце и как-то тихо даже не садилась, а оседала в кресло.

– Девять лет… – медленно повторила мать. Казалось, в тот момент она сама пытается осознать, прочувствовать этот временной срок. Как будто в те мгновения она решала, как и что делать дальше? Как прожить эти свалившиеся на нее своей неподъемной тяжестью годы?

– Это все ты виновата! Ты! Ты!

Мать кричала с какой-то гнетущей злостью в голосе, повернувшись в ту сторону, где стояло кресло, с утонувшей в нем оглохшей и онемевшей бабушкой. В минуту помрачения мать хотела найти виновника всех своих несчастий. Им, как всегда, оказалась бабушка.

* * *

А для бабушки это горе было нисколько не меньшим ударом, чем для матери и всех нас. Может быть даже большим. Бабушка рано потеряла мужа, отцу было тогда тринадцать лет. На ее плечах оказалось двое детей, которых нужно было кормить, воспитывать, ставить на ноги. Отец и его старшая сестра Галя, по примеру своей матери, рано пошли работать. Отец – пятнадцатилетним пацаном. Они с сестрой работали и учились одновременно. На одну бабушкину зарплату прожить в те годы семье из трех человек было немыслимо.

Бабушка гордилась тем, что ее дети, мой отец и его сестра, тетя Галя, несмотря ни на что получили высшее образование. Тетя Галя после окончания педагогического института работала учителем. Не знаю, по какой причине она не вышла замуж, возможно, все силы отдавала работе. У нее получилось. В двадцать семь лет она была директором школы. А в двадцать девять ее не стало – рак желудка. Это был второй, тяжелый для бабушки, удар.

А теперь стряслась беда с ее последним ребенком. И это страшное известие принес только что поставленный «мой» телефон.

Дело отца

Все началось задолго до того, как моего отца назначили директором на астраханский рыбзавод имени Трусова. Как было установлено во время суда, «группа Астахова» действовала там с 1976 года. Астахов возглавлял одну из баз приемки – участок, куда рыбаки сдавали выловленную рыбу ценных пород: осетров, белуг, севрюг. Оттуда рыба шла на рыбзавод для переработки и производства, в частности, черной икры. Черная икра – дорогой продукт, особенно за границей, и не удивительно, что она стала объектом воровства и махинаций. Астахов и «сотоварищи» торговали неучтенной продукцией, а выручкой делились с самыми высокопоставленными областными чиновниками и партийными функционерами. Деньги и «черное золото» шли и на самый верх, в Москву.

Отца назначили директором в 1978 году. Тогда всеми подобными назначениями занимались партийные органы, и отказ от такого предложения мог в дальнейшем повлиять на карьеру. Да и не хотел отец отказываться от престижной должности, которую, как считал, заслужил. Он гордился тем, что ему удалось сделать свою жизнь «с нуля», стать директором престижного предприятия. Без интриг и подсиживаний. Он не покупал эту должность за взятки, не пользовался поддержкой высокопоставленных покровителей, которых, кстати, и не было: он приехал с другого конца страны.

Через год после назначения отца на трусовском рыбкомбинате «вдруг» обнаружилась преступная группа и вскрылись огромные масштабы махинаций. Безусловно, расхищение народных ценностей не могло остаться безнаказанным. Наказанию должны были подвергнуться не только «астаховцы», но и руководство рыбзавода.

Вся наша семья переехала в Астрахань незадолго до злополучного назначения. То, что отец был приезжим – «фраером» без местных «завязок», сыграло роковую роль в его судьбе. Своего человека заинтересованные силы вывели из-под удара, а на его место назначили того, кого легко можно было сдать. Как рассказывал мне отец, на суде Астахов много раз свидетельствовал и представлял доказательства, что он «кормил» все милицейское начальство Астраханской области. Как он выражался, «я дверь кабинета генерала Максимова (в то время начальник Отдела внутренних дел Астраханской области) открывал ногой, потому что руки были заняты». «Кормил» Астахов и всех нужных людей, как в областных, так и в московских кабинетах. В общем, репутация власть предержащих оказалась сильно подмоченной и потребовалась фигура, способная отвлечь на себя внимание общественности от партийных и милицейских чиновников. Фигура достаточно высокопоставленная и без связей, которой можно было без сожаления пожертвовать – в смысле наказать по полной программе. Директор проштрафившегося предприятия для этого подходил идеально. Отца сознательно подставляли под удар, и в приватных беседах с представителями астраханского обкома партии и областной прокуратуры ему гарантировали минимальный срок – два года условно, за халатность. Отец поверил. Он надеялся, что именно так все и произойдет. Конечно, реноме пострадает, но в тюрьме он сидеть не будет. То, что до последнего дня отец ходил на суд самостоятельно, в то время как все остальные подсудимые находились под стражей, его обнадеживало и успокаивало.

На то последнее, злополучное заседание суда он ушел из дома с мыслью, что после приговора вернется к семье. Увы. Судьба его была определена намного раньше. И совсем не в кабинете председательствующего судьи. Приговор оказался страшным и ни из чего не вытекающим – девять лет с конфискацией имущества. По статье «за халатность» два года и девять лет «за взятку в особо крупных размерах» должностному лицу. На суде всплыло, что отец, якобы, получил от Астахова взятку в виде холодильника. И еще два случая «взятки».

Мать мне рассказывала, что с холодильником получилось глупо. Однажды Астахов заехал к нам домой, а у нас в тот момент не работал холодильник. Аппарат был старенький, часто барахлил, и отец давно собирался купить новый, вот только из-за занятости постоянно откладывал. Когда в доме появился Астахов, холодильник сломался окончательно и все продукты из него, а также приготовленная еда в кастрюлях красовались на кухонном столе. Гость поинтересовался, что произошло. Мать рассказала. Через три часа после ухода Астахова раздался звонок в дверь: его люди привезли новый аппарат. Холодильник в то время был прибором относительно дорогим, но если даже моя бабушка смогла его приобрести на свою пенсию и зарплату дворника, то нашей семье холодильник тем более оказывался по средствам. О чем отец и сказал Астахову, когда встретил того на заводе. Деньги нечаянному благодетелю он вернул. Но судья этого факта решил не заметить. И сделал эпизод с холодильником первым случаем дачи взятки.

Потом «нашлись» свидетели, которые видели, как Астахов два раза клал в багажник отцовской машины свертки с рыбой. Позже я думал, может быть, это как раз и была та рыба, которую отец дважды завозил нам с бабушкой, но не помню, осетрина это была или судаки?

Даже если принять позицию судьи и допустить факты взяток, то прямой ущерб, «нанесенный» отцом государству, не превышал четырехсот рублей. Двести шестьдесят рублей холодильник и два десятикилограммовых свертка по пятьдесят рублей [2]2
  По свидетельству бывшего директора одного из астраханских рыбных магазинов, в 1980 году в государственной торговле свежий осетр стоил 5 рублей один килограмм, белуга и севрюга – 4 рубля. Девятисотграммовая банка зернистой икры, в зависимости от сорта – 22–25 рублей, паюсной – 10–12 рублей, ястычной – 5 рублей. – Примеч. А.Б.


[Закрыть]. Если разделить образовавшуюся сумму на срок заключения, назначенный отцу, то один день его жизни живодеры от правосудия оценили в одиннадцать копеек. Или год заключения за сорок рублей. Это была откровенная «подстава».

* * *

Через год после окончания суда и вынесения приговора, когда утихли страсти, бывший директор рыбозавода имени Трусова, при котором сформировалась и расширяла преступную деятельность «группа Астахова», снова занял свое рыбное директорское кресло, а через несколько лет он стал мэром города.

Самого Астахова приговорили к расстрелу. Остальных восемь подсудимых к различным, от 11 до 15 лет, срокам заключения с конфискацией имущества. А генерала Максимова вскоре отправили на почетную персональную пенсию.

Настоящие же организаторы и участники рыбной мафии (Астахов тоже был «разменной» фигурой) живут и благоденствуют поныне. У судьбы щербатая улыбка.

После приговора

Вся нажитая родителями движимая собственность была описана судебными приставами. Однако практически ничего у нас не конфисковали. Самое ценное, чем владела наша семья, – это автомобиль, купленный отцом на деньги, заработанные им еще во Владивостоке. Когда пришли отнимать наш «Жигуль» в пользу государства, то перед судебными исполнителями предстал только остов кузова – все автомобильные внутренности растащили на запчасти соседи-автолюбители. Мать, зная, что все равно автомобиль заберут, выставила его во двор на разграбление. Государство, представленное сплоченной командой продажных чиновников, покладистых судей и партийных ханжей, отняло у нашей семьи отца, мужа и сына, так пусть хоть автомобиль не достается этой банде. Так решила мама, и я с ней совершенно согласен.

Девять лет. В один момент была изломана и исковеркана судьба отца. Да и вся наша семья вскоре прекратила свое существование. Узнав о приговоре, мать долго приходила в себя. Бабушка этот удар перенесла также очень тяжело. Я боялся, что к ее двум инфарктам может добавиться третий. На следующий день после приговора она пошла на свидание к отцу и… не узнала его: перед ней предстал абсолютно седой человек – ее сын.

Мы пытались что-то делать, как-то исправить ситуацию. В тот же день мать обзвонила всех, кого только смогла, пытаясь найти хоть кого-нибудь, способного помочь нашей беде. Вот только… Мы были чужими. Те наши знакомые, кто нам тогда сочувствовал, делали это в основном шепотом. Те, от кого что-то могло зависеть, в большинстве сами оказались замешанными в этом деле и даже говорить на опасную тему не хотели.

Через три дня, взяв взаймы денег, мать улетела в Москву. Вся надежда была на Генеральную прокуратуру. Все оказалось тщетно – ее не приняли. И единственное, что она смогла сделать, это написала письмо на имя Генерального прокурора и оставила в приемной. Даже этого в тот момент было много, она боялась, что если напишет письмо в Астрахани и пошлет по почте, то за пределы города оно не выйдет. Конечно же, боялась она не без оснований.

Мы все писали тогда письма. Я написал несколько писем лично от себя, постарался обрисовать нашу ситуацию, как можно доступнее. Я писал о том, что болею с детства и не могу ходить; что отец был единственной опорой нашей семьи; что сейчас нам надеяться не на что и не на кого. Я просил только одного – разобраться в деле «по справедливости». В то время я еще продолжал верить, что справедливость в конце концов должна восторжествовать. До суда я считал: если человека сажают в тюрьму, то это не может происходить без причины; я хорошо усвоил поговорку, что «дыма без огня не бывает». Как оказалось, в российском правосудии бывает все.

Бабушка писала письма от своего имени и посылала их одно за другим. Она рассказывала о себе, о своей жизни, о нас. Она тоже молила о помощи земных чиновников и ходила в церковь ставить свечки небесным.

Мы слали письма всюду, куда нам советовали «знающие» знакомые: в Генеральную прокуратуру СССР, в Верховный суд СССР, в Кремль, в ЦК КПСС, мы писали письма лично Генеральному секретарю ЦК КПСС. Наступило время, когда Генеральные секретари ЦК КПСС менялись почти каждый год [3]3
  1964–1982 – Брежнев Леонид Ильич; 1982–1984 – Андропов Юрий Владимирович; 1984–1985 – Черненко Константин Устинович; 1985–1991 – Горбачёв Михаил Сергеевич.


[Закрыть], и я уже не помню точно, на чье имя мы писали и кого мы умоляли нам помочь.

А потом мы ждали ответов.

Бабушка и мать ходили к отцу на свидания. Носили передачи. Мы пытались найти людей, имеющих возможность передать отцу самое необходимое. Особенно тяжело было передавать мазь, ту специальную, самодельную мазь от псориаза, без которой его жизнь была невыносима.

Через некоторое время мы начали получать ответы.

Из Генеральной прокуратуры СССР нам отвечали, что наше письмо переправлено в Генеральную прокуратуру РСФСР и что нам обязательно должны оттуда ответить. И что дело отца будет внимательно рассмотрено. А из Генеральной прокуратуры РСФСР нам отвечали, что наше письмо переправлено в Астраханскую областную прокуратуру. И что оно обязательно будет внимательно рассмотрено.

Из Верховного суда СССР нам отвечали, что наше письмо переправлено в Верховный суд РСФСР, а оттуда дальше, в Астраханский областной суд. Что дело внимательно будет рассмотрено.

Из Кремля, из ЦК КПСС, из приемной Генерального секретаря, нам также ответили, что наше письмо, переправлено в Астраханский обком партии. И что дело внимательно будет рассмотрено.

Те, на кого мы жаловались, должны были рассматривать жалобу на самих себя. Что можно придумать циничнее в стройной и хорошо отлаженной бюрократической системе? Система работала безупречно: с равнодушием тупого животного день и ночь пережевывала судьбы людей.

Мы неожиданно узнали, что и отца, и Астахова из Астрахани увезли. Куда-то по этапу, а куда – неизвестно. А потом долго пытались выяснить, куда увезли отца, и вновь писали письма. Нам отвечали, что «дело внимательно рассматривается», и что осужденных увезли из Астрахани как раз в связи с этим рассмотрением. И мы получили письмо от отца, из колонии откуда-то из-под Ярославля. Он нам писал, что очень надеется, что все скоро разрешится к лучшему. И у нас появилась надежда.

Спустя полтора года мы узнали, что отца вернули в Астрахань. Из Астраханской областной прокуратуры пришел ответ, что помочь они ничем не могут, что дело пересмотрено и приговор оставлен в силе. А еще через некоторое время адвокат Астахова сказал матери, что его бывший подзащитный расстрелян…

Бабушка продолжала писать письма, носить передачи, ходила на свидание к отцу, делала попытки найти «нужного» человека, чтобы передать на «зону» лишнее письмо или пачку сигарет. Она продолжала ходить в церковь, ставить свечи. Она надеялась на помощь неба. Больше надеяться нам было не на кого.

Мать подала на развод. Они с моей сестрой переехали жить в пригородный поселок Осыпной Бугор, где находился дом, который отец строил, до того как оказался в тюрьме. Он так его и не закончил.

* * *

Когда-то отец рассказывал мне, что, будучи моряком, в австралийском городе Сиднее он познакомился с девушкой. Очень красивой и достаточно состоятельной. Они понравились друг другу. Джейн, как ее звали, предлагала ему остаться с ней.

– Но у меня дома родился сын, – так отец закончил свой рассказ. Не о жене он вспомнил в то время, о сыне. Если бы отец мог предположить, какое ждет его будущее…

На пути в институт

Помочь мне никто не мог. У меня не было ни знакомых, ни родственников, имеющих отношение к институту. Решившись поступать, я оставался один на один с проблемами, которые возникали и могли возникнуть. В этом меня еще раз убедил разговор с отцом. Он состоялся незадолго до того, как в нашей семье случилась беда. Как-то вечером отец стал рассказывать о своей жизни, как учился, как тяжело им было жить, потому что они с сестрой рано потеряли своего отца, из-за чего им пришлось совмещать учебу с работой. Как, несмотря на все это, он смог получить два высших образования, стал директором. Без всяких связей и протекций. Он рассказывал, как они с матерью ждали моего рождения, и как он радовался, когда, там, в плавании, на китобойном корабле в Арктике, получил телеграмму с долгожданной новостью. И как мечтал, что вместе с сыном будет ездить на рыбалку, на охоту. И все это, пока не узнал, что сын неизлечимо болен.

Отец говорил и говорил, давая понять своим рассказом, насколько я его разочаровал. Сколько его надежд я разрушил своей болезнью. Родиться то я родился, да вот что толку? Ни на охоту, ни на рыбалку со мной сходить он не может. Да что там охота – соседям показать меня стыдно.

– Так что, сынок, пенсию назначили, больше тебе ничего и не нужно, – я понял, что его монолог приближается к концу, и поторопился вставить:

– Я уже говорил тебе, что в институт хочу поступать, в педагогический.

– Зачем тебе это нужно? Чего тебе не хватает? – отец посмотрел на меня, словно впервые видел.

– Я не могу просто так жить, – я чувствовал, слова звучат как-то ненатурально, пафосно, но других у меня в тот момент не было.

– Ну, что ты можешь сделать? Ты что, думаешь, это кому-то нужно? – в голосе отца сквозило насмешливое удивление.

Он немного помолчал и, подводя черту нашей беседе, устало сказал:

– Ну, что же, давай, пробуй. Но, учти, никаких проблем бабушке не создавай. Она и так больна, я не хочу, чтобы ты ее нагружал. Твоими делами она заниматься не будет. То, что она бегала по кабинетам с этой твоей пенсией, и так добавило ей расстройств. Она за тобой ухаживает, это все, что она может тебе дать.

Отец отвернулся и, встав с кресла, подошел к телевизору, намереваясь прибавить звук. Я понял, что разговор окончен.

– Не буду. Я все понимаю, – в тот момент я очень пожалел, что вообще начал говорить.

* * *

Пришло время действовать. Один год уже потерян. Выписываясь из санатория, я планировал сразу же пытаться поступить в институт. Однако суд и последующие попытки помочь несправедливо осужденному отцу вынудили отложить задуманное. К тому же, обитая в санатории, я безнадежно оторвался от реальной жизни и даже не предполагал, что отсутствие телефона может стать практически непреодолимым препятствием. Теперь благодаря деду телефон у меня был.

В газете я нашел объявление, что приемная комиссия начинает работу. Все желающие должны были сдать документы с 15 по 31 апреля. Экзамены начнутся первого июня. Времени оставалось совсем мало, литературы для подготовки к экзаменам у меня не было вообще.

Первое, что я сделал, – нашел номер телефона ректора пединститута Валерия Александровича Пятина и намерился позвонить ему. Я решил начинать с самого верха, поскольку там и находятся люди, от которых что-то зависит. Ректору я пытался дозвониться в течение трех дней. То попадал в момент, когда его не было в кабинете, то, когда звонил, у него шло совещание. Существовала еще одна проблема, но это была исключительно моя проблема. В то время я очень боялся начать говорить. Пролежав двенадцать лет в санатории, я не имел элементарного опыта общения с людьми. Собираясь звонить, я сначала пытался проговорить про себя или, если был один, проговаривал вслух то, что хотел сказать. Но даже после этого я несколько раз набирал номер, слушал гудки, и как только раздавался голос секретаря, нажимал на «отбой».

Наконец, все сошлось. Секретарь переключила меня на ректора, тот был в своем кабинете, я не нажал на «отбой» и услышал «слушаю», сказанное густым объемным голосом.

– Здравствуйте! Я бы хотел поступить в институт, – меня била мелкая дрожь и бросало в жар.

– Нет проблем, сдавайте документы в приемную комиссию и поступайте, – голос был уверенным и постепенно я начал успокаиваться.

– Проблемы есть. Дело в том, что я не могу ходить. И живу я с бабушкой, она больна. Помочь она мне не может, – я вновь почувствовал неуверенность. Мне показалось, что он меня сейчас не поймет. Не поймет, какая помощь нужна. В чем бабушка мне помочь не сможет.

– Хорошо, я пришлю к вам кого-нибудь, – ректор меня понял. Попросил продиктовать ему номер моего телефона и адрес.

– Спасибо! – сказал я в трубку, в которой уже звучали короткие гудки.

На следующий день раздался звонок. Говорил очень приятный женский голос.

– Здравствуйте! Меня зовут Крылова Люба. Ректор попросил меня помочь вам с поступлением. Что вам нужно?

– Здравствуйте…

Я уже долгое время не разговаривал ни с кем, кроме своих родных, поэтому чувствовал себя очень неуверенно. Особенно после такого вопроса. Поскольку вообще не знал, что необходимо для поступления в институт. Мы договорились встретиться и все подробно обсудить.

И тут выяснилось, что проблемы у меня возникают из «ниоткуда». Когда о встрече с Любой я рассказал бабушке, оказалось, что она в это время уходит по своим делам. Ждать, пока придет Люба, бабушка не хотела, а когда я попытался ее уговорить, разразился скандал. Доступ к моему телу стал камнем преткновения. Пришлось перезванивать Любе и назначать встречу на следующий день. Перед этим я узнал у бабушки, какие у нее планы на означенное время. Планов не предполагалось.

* * *

Бабушка могла бы уйти и не запирать замок. Дверь была с маленьким секретом: кто знал, просто поворачивал ручку и входил. Когда приходящий звонил в дверь, обычно я кричал: «Кто там?» – и если знал пришедшего, то кричал, чтобы повернули ручку и входили. Иногда «поверните ручку» я кричал сразу, едва заслышав звонок. Этого бабушка и боялась. Квартира наша находилась недалеко от железнодорожного вокзала. Очень часто к нам наведывались с различными просьбами нищие, цыгане, пьяницы. Бабушка панически боялась, что нас обворуют.

Забавно, но брать у нас было нечего. Когда отцу вынесли приговор, мать вывезла из квартиры практически все вещи. Вывезла, хотя имущество было описано. Я спросил ее, а что нам делать, если придут судебные исполнители и спросят, где вещи, ответом было: «Скажи, что ты не знаешь». Когда судебные исполнители, наконец, появились, то, не найдя описанных вещей, без дальнейших разговоров уехали и больше не возвращались.

Теперь в квартире не было почти ничего, кроме старенькой кровати и очень древнего комода. Бабушка привезла их из своей каморки. Мы не имели даже телевизора. Телевизор для меня оставался единственным окном в мир. Бабушка понимала это, и мы на наши с ней очень скромные деньги, состоящие из двух пенсий, моей и ее, несколько месяцев брали телевизор напрокат.

Две квартиры – трехкомнатную, в которой жили теперь только мы с бабушкой, и однокомнатную бабушкину, было решено обменять на двухкомнатную. Если удастся, то с доплатой. Мы дали объявление в газету, и, кроме того, бабушка теперь каждую неделю, в среду и пятницу, ходила в бюро обмена. Где-то она узнала, что через бюро можно найти более выгодный вариант. Теперь моя эпопея с институтом напрямую зависела от бабушки, норовившей уйти из дома в самые неподходящие моменты. Иногда с большим трудом мне удавалось уговорить ее остаться до прихода Любы. Я очень боялся, что момент вступительных экзаменов может пересечься с каким-нибудь важным бабушкиным делом, потому что день и час экзаменов от меня никак не зависели. Я не мог позвонить и перенести час «икс» на день «игрек». В общем, несмотря на то что очень этого не хотел, я все же создавал бабушке проблемы. Она и так была слишком нервной: в то время все ее мысли занимал отец, который нуждался в ней больше меня. Между нами часто стали возникать ссоры.

* * *

Люба Крылова появилась в назначенный день. Это была среднего роста девушка, с приятным русским лицом. Возможно, «русскость» ей придавала длинная, ниже пояса, тяжелая коса. Люба была первым человеком из внешнего мира, которого я увидел за очень долгий период времени. В свой следующий приход она принесла учебники и возможные варианты экзаменационных вопросов. Потом Люба стала приходить каждую неделю. Она серьезно и очень ответственно помогала мне готовиться, а во время «перемен» мы говорили о жизни. Так продолжалось вплоть до вступительных экзаменов.

Это были первые экзамены в моей жизни. Я сильно переживал. Так получилось, что в санатории мы экзаменов не сдавали. На педсоветах было решено выставить нам годовые оценки в восьмом и десятом классах и этим ограничиться. Решение объясняли тем, что среди нас могли находиться дети-сердечники, поэтому врачи не хотели подвергать их этому очень нервному испытанию. Не знаю, кто из наших имел «слабое сердце», но только подобные постановления выносились два раза именно тогда, когда среди сдающих экзамены был я. В остальные годы выпускные экзамены проходили без каких-либо проблем.

Самым трудным представлялся письменный экзамен. Нужно было написать сочинение за определенный промежуток времени. За грамотность я не боялся. Причина переживаний заключалась в другом: к началу вступительных экзаменов моя правая рука, которой я в то время только и мог писать, была сломана в двух местах. Однако об этом я никому не говорил, да, в общем, никого мои проблемы и не касались. Я понимал, что никаких скидок на состояние моего здоровья никто мне делать не станет. За сдачу устных экзаменов я не волновался.

К первому июня, во многом благодаря Любе, я основательно подготовился к битве за институт. Со стороны бабушки проблем тоже не предвиделось. Дни экзаменов были известны заранее, и у нее на это время никаких дел не намечалось.