Текст книги "Из тьмы"

• 18 •

Больным полагались отдельные палаты. Но мест в отделении беспокойных пациентов не хватало, поэтому в одиночку помещали по двое, а то и по трое человек. Коля Апс не жаловался на неудобства. Когда к нему подселили соседа, он только обрадовался. Коля не мог обходиться без общения и страдал от одиночества. Новенький оказался грузным, немного рыхлым человеком со сложным характером. Попросив называть его Зюком, он сообщил на чистом русском языке, что предпочитает не употреблять язык «проклятых москалей». Коля предложил немецкий или французский, но Зюк так путал слова, что вынужден был вернуться к ненавистному русскому. Он казался угрюмой, таинственной личностью с огромной бородой и усами, будто нарочно отпущенными. На вопросы, чем он занимается, отвечал уклончиво, а когда узнал, что Апс – русский офицер, да к тому же воевал против Англии, прекратил всяческое общение. И потом целыми днями лежал на койке, отвернувшись лицом к стене. Словно его и не было вовсе.

Нового подселенца Коля встретил с надеждой и даже помог пристроить матерчатую раскладушку. Железной кровати места не нашлось. Надзиратель вместе с доктором Мазуркевичем притащили его глубокой ночью и уложили спать. Молодой человек был бледен, а под воздействием лекарств тих. Утром он проснулся и не сразу понял, где находится. Коля подробно рассказал ему, что это за отделение. Бояться совершенно нечего. Янек, так звали молодого человека, говорил с сильным польским акцентом. Зюк глянул на него исподлобья, но почти сразу потерял интерес. Коля осторожно, чтобы не обидеть, стал расспрашивать, кто он такой. Янек забился в угол палаты, словно почувствовав опасность, и отвечал односложно.

Николай не знал, чем помочь. Подали скудный завтрак, к которому Янек не притронулся. Его порцию Зюк запросто съел и отвалился к стене. В палате стояла тишина. Коля опять оказался в одиночестве. Чтобы хоть как-то убить тягучее время, он предложил Янеку посмотреть альбом, который у него имелся. Янек не сразу согласился, но выразил интерес. Наконец он подсел на кровать Апса и попросил альбом. Коля вынул большущую папку, в которой хранил литографии любимых картин.

Оказалось, что Янек неплохо разбирается в живописи. Многие картины ему были знакомы. Многих художников он знал, а те рисунки, что видел впервые, рассматривал внимательно, с видом знатока. Незаметно разговор между ними оживился. Апс любил живопись с настоящей страстью. И если б мог, собрал бы свою галерею не хуже Третьякова или Саввы Морозова. Но средств офицера хватало только на репродукции. Янек рассказал ему, что отец чуть не проклял его из-за картин. Но все равно он ни за что от них не откажется.

Толстая пачка репродукций подходила к концу. Все картины мира Коля собрать не мог, он держал только самые любимые. А ту, что мог рассматривать часами, строя о ней догадки, он держал в самом низу.

– Теперь, Янек, хочу показать вам картину моего сердца, картину-загадку, с которой я провел долгие часы в размышлениях, но так и не понял, в чем же ее секрет, – сказал Апс и перевернул предпоследний лист. Ему не хотелось пропустить первое впечатление, которое произведет на Янека его любимое полотно…

• 19 •

Катастрофа, которую ждали с восторгом и некоторым упоением, случилась.

Доктор Стокман, брошенный и преданный семьей и друзьями, остается единственным несгибаемым борцом за правду. Городские власти объявили его врагом народа и предложили убраться вон. В его доме побиты стекла, но он остается верен своим идеалам.

Окончание спектакля зал встретил стоя, устроив овацию на десять минут. Крики «браво» смешивались с возгласами политическими, что накаляло обстановку. Актеры, выйдя к рампе, кланялись испуганно, поглядывая за кулисы, где, им казалось, уже подстерегает наряд жандармов, чтобы арестовать и проводить в крепость невинных бунтовщиков. Впрочем, жандармы существовали только в разгоряченном воображении. Бледного Станиславского в гриме и костюме доктора Стокмана встретили истошным воплем, как вождя победившей армии.

Публика становилась неконтролируемой. Видя, что поклоны надо заканчивать, пока студенты не полезли громить декорации, Станиславский распорядился не открывать занавес, что немного остудило эмоции.

Толпа выплеснулась на улицу. Никто не стал расходиться, начался митинг. Уличные фонари скупо светили в темноте, лил мелкий дождь вперемешку с сырым снегом, дул пронизывающий ветер. Погода никого не остудила. Студенты, как и многие профессора, собрались в толпу, выкрикивая самые острые реплики спектакля. Разгоряченная масса скандировала: «Умными!.. Людьми!.. Не должны!.. Управлять!.. Подлецы!» Реплика доктора Стокмана оказалась политическим вызовом.

Полицейский надзиратель Мельников, дежуривший у театра Корша, после первого акта почуял беду, телефонировал полицеймейстеру, что публика ведет себя возмутительно, и запросил помощи. Вместо усиленной роты полиции к театру подтянулся казачий эскадрон. Казаки выстроились на Дворцовой площади, чтобы до Английской набережной, где находилось здание театра, добраться одним броском.

Надзиратель Мельников еще пытался остановить и успокоить толпу, умоляя разойтись миром и не доводить до греха, но его возгласы потонули в шуме толпы. Полицейский получил тычки в спину и в бок и был вынужден спасаться в фойе театра. Актеров попросили остаться в здании, чтобы не провоцировать толпу. Да и выходить было страшно.

Дальше случилось неизбежное. Казаки получили приказ разогнать митинг. Кто дал отмашку, осталось неизвестно. Но приказ спустил поводья. Конный отряд на всем скаку врубился в толпу, нагайки били по головам и плечам не разбирая, студент или седовласый профессор. В темноте началась паника, под вой и улюлюканье казаков люди метались между лошадьми, ища спасения. К счастью, шашки остались в ножнах. Лишь есаул грозно помахивал клинком, но только для острастки, рубить людей он не стал.

Лебедев исчез не прощаясь, сразу после финального занавеса. В проходе между креслами он невежливо протиснулся спиной к Ванзарову, словно незнакомец. Великий криминалист отличался детской обидчивостью ко всему, что касалось его работы. В этот раз обида его была глубока и основательна. Ночь, проведенная за исследованием трупов, оказывается, была никому не нужна. Нелегко такое простить. Ванзаров смирился с этим и согласился терпеть, пока не заслужит помилования. Впереди ожидали дня три сущего ада, не иначе. Он тоже собрался уйти, но это было не так просто. Удачный момент был упущен.

Студенты, сойдя с верхних ярусов в партер, закрыли собою все выходы. Протиснуться было невозможно. Ванзаров оказался во власти толпы. Оставалось только ждать, когда его вынесет на свободу. Кое-как, в страшной давке и криках, вырвав в гардеробе пальто, он был оттиснут на улицу. Путь был свободен, но Ванзаров видел, что заваривается, и счел за лучшее остаться. Все-таки он служил в полиции.

Казаки налетели слишком быстро. В такой ситуации махать зеленой книжечкой Департамента полиции бесполезно. Нагайка не разбирает правого и виноватого, студента и полицейского в штатском. Бьют всех, кто попадается под руку. Ванзаров пригнулся, защищая голову, и стал высматривать самый безопасный путь к отступлению. И тут среди мечущихся фигур он заметил женскую фигуру в меховой пелеринке.

Ирэна оказалась в самой гуще толпы, а ее отец, профессор Заварский, куда-то делся. Она осталась одна, несчастная, брошенная и напуганная. С правой стороны к ней несся казак, сметая все на своем пути, и она неминуемо должна была попасть под копыта его коня. Испуг в такой ситуации не дает человеку пошевелиться, даже если надо убегать со всех ног. Ванзаров бросился напрямик, не обращая внимания на опасность. Каким-то чудом проскочил наперерез другому казаку, получив по пояснице чувствительный удар. Он уже был в трех шагах от Ирэны, стоявшей, беспомощно озираясь, и должен был успеть раньше несущегося коня. Но его опередили.

К Ирэне метнулся какой-то мужчина, который в темноте казался темным пятном, подхватил ее, словно детскую куклу, и выдернул из-под копыт. Он успел заслонить ее от удара нагайки. Ирэна в его руках была покорной и безвольной. Мужчина нес ее, как ребенка, все дальше и дальше от опасности, от казаков, нагаек, пропавшего профессора Заварского, кричащих в ужасе людей и от Ванзарова. Она была в полной безопасности, в этом можно не сомневаться. Только Ванзарову было не легче. Некто совершил поступок благородный, без сомнения, но он украл его у Ванзарова. И так быстро, что исчез в темноте.

Митинг разогнали. Толпа рассеялась. В грязном снегу остались лежать тела. У кого-то кровь струилась по лицу, кто-то не мог встать на сломанную ногу, один не шевелился: в обезумевшей толпе слабого затопчут. Казаки поскакали по улицам разметать бегущих. К месту побоища подтягивались городовые, чтобы подобрать раненых. Их полагалось доставить в участок, там участковый доктор окажет первую помощь. А после составить протокол о нарушении общественного порядка.

Ванзаров уцелел. Рана была пустячная, йод – и никаких следов. Только вот в душе явилась ссадина, что мешала, бередила и не давала покоя. Излечить ее будет трудно, психологика тут не поможет.

Подбежал старший городовой Антипов, узнавший чиновника полиции, спросил, не будет ли каких распоряжений от «вашего благородия». Ванзаров дал одно указание: помочь кому возможно. Городовой козырнул и обещал сделать что возможно. Самому Ванзарову помочь было некому. Утешения бесполезны. Оставалось применить самое горькое из лекарств: писать отчеты, заполнять справки, подшивать дела.

Он отправился пешком в Управление сыскной полиции, чтобы взяться за стопку дел, отложенных на потом, и забыться рутиной.

• 20 •

От испуга Василий Автономович Макаров взялся за дело с таким проворством, будто вернулся в юность, когда пришел в полицию честным и наивным. Сразу после разноса, учиненного приставом Давыдовым, он направился в главное питейное заведение их участка – трактир Пенкина. Место это приличные люди обходили за версту, а все прочие неплохо проводили в нем время. Трактир имел право торговать крепкими напитками, а большего и не требовалось. Фабричные заходили сюда, чтобы оставить большую часть получки, кутнуть от души, устроить драку, расколошматить посуду и перевернуть столы. В общем, отдохнуть так, как душа требовала. Макарова в трактире знали отлично.

Встретить чиновника выбежал сам хозяин, выразив глубокое почтение Василию Автономовичу, однако не преминул намекнуть, что положенный день только через неделю. Макаров только отмахнулся, не о пустяках речь. Дело куда серьезней. Требует разговора обстоятельного. Пенкин предложил дорогому гостю сесть, кивнул половым, чтобы несли, что полагается под разговор: самовар, напитки, закуску и так, по мелочи, чтобы стол не пустовал. Макаров привычную суету решительно отверг, чем удивил хозяина. До сих пор чиновник был известен отличным аппетитом и умением приговорить графинчик не моргнув глазом. Как видно, дело нешуточное. Пенкин испытал неприятное чувство: будто пахнет горелым в доме, а где горит – непонятно.

Дальше случилось совсем невозможное. Макаров извлек из портфеля дорожную чернильницу, бумагу и перьевую ручку, вывел крупным правильным почерком слово «Показания» и потребовал созвать всех половых, что вчера обносили народ. Пенкин откровенно струхнул. Не то чтобы хозяин боялся разоблачения его делишек. Ну, разбавляет водку, ну, гнилье подкладывает в салаты, ну, мясо протухшее берет за бесценок на бойне, да разве это проступки? Все так живут. За что же тогда полиции подарочки носит? Чтоб не замечали чего не следует. А тут здрасте, приехали – «показания».

Хоть Пенкин боялся и не понимал, что происходит, но перечить не посмел. Вскоре половые топтались около стола. Василий Автономович принялся нудным протокольным голосом выпытывать у них: был ли вчера в заведении Иван Рябов, называемый Рябчиком, а также Петр Комаров, Комар то есть, а если были, то с кем пили, кто из гостей был, что делал, и вообще не заметил ли кто посторонних, подозрительных личностей.

Пенкин слушал внимательно. Быстрым умом жулика он понял, что к его заведению претензий нет. А это самое главное. Половые получили незаметный знак от хозяина ничего не скрывать и с чистой совестью принялись изливать чиновнику всю правду под протокол. Показания вышли лучше некуда, пристав будет доволен. Василий Автономович извел чуть не три листа.

В общем и целом выходило, что Рябчик и Комар провели вчерашний вечер в трактире. Пили каждый за своим столом, с компанией. Драк, мордобоя или прочих развлечений не случилось. Комар выпил изрядно, так что еле вышел на своих двоих. Рябчик выиграл в картишки что-то около пятидесяти рублей, жульничал, но половым дал чаевые правильные, они глаз на это и закрыли. Посторонних в трактире не было, за это половые ручались. Только постоянная публика, известная как свои пять пальцев. Никаких личностей, чтобы следили за Комаром или Рябчиком, не было наверняка. В чем половые собственноручно расписались.

Василий Автономович был удовлетворен вполне. Так что на посошок взял самовар чаю, полграфинчика водочки и закусочку, ничем себя не обидев. В участок он вернулся под вечер в отличном расположении духа. И не откладывая отправился к приставу, чтоб доложить о блестящем результате. С первого взгляда он понял, что Давыдов не в духе. Наверняка начальство переживает визит этого типа из сыскной. Василий Автономович пожелал доброго вечера и сообщил, что у него собраны важные сведения. Пристав сухо потребовал протокол. Пробежав листы, отшвырнул их на край стола.

– Что вы находите здесь важного, Макаров? – с раздражением спросил он. – Ради этих пустяков, и так известных, вы потратили целый день? Не забыли у Пенкина как следует выпить и закусить? Не посрамили свое прозвище Вася-Глотка? А то ведь репутацию надо поддерживать?!

– Так ведь я… – только и смог пробормотать Василий Автономович, оскорбленный подобным обращением. Да как это возможно, чтобы его, старейшего чиновника участка, таким вот образом…

Но пристав не дал оправдаться. Он спустил на Макарова всех собак, заодно вымещая утреннюю обиду. И так орал на чиновника, что было слышно в приемной части. Макарову было заявлено, что если он не возьмется за ум, о чем передать и другим, то вылетит из участка без пенсии быстрее пробки от шампанского. Пристав лично позаботится. Срок поставлен убийц найти, а не подсовывать ему бесполезные бумажки.

Чиновник выскочил из кабинета оглушенным. Вместо чая, каким думал себя побаловать под конец трудного дня, Василий Автономович трясущимися руками вытер пот и слезы, навернувшиеся на пропитые глаза. Он не смог никому душу излить. Чиновники, друзья его называемые, все как один нарочно были заняты писанием бумаг. В один миг от него отвернулись все. И бросили погибать. Василий Автономович испытал такой страх, будто и в самом деле оказался на улице без пенсии. С голоду не умрет, запасов хватит и внукам, но все равно неприятно.

Кое-как успокоившись и взяв себя в руки, Макаров собрал листы протокола и принялся за дело, какое умел по-настоящему: подшивать бумажки. Нитка с иголкой успокаивали. Он даже решил, что пристав покричит и забудет и все вернется на круги своя. Все они одной веревочкой связаны, веревочка крепкая, деваться ему некуда. Размышления его были прерваны внезапно. В участок ввалился дворник Терентьев, шатаясь и держась за сердце. Лицо его выражало ужас и отчаяние. Терентьев только хрипел и не мог произнести ни одного внятного слова. Макаров поманил его к себе. Терентьев, кое-как ковыляя, подобрался к столу чиновника. Василий Автономович втянул носом воздух: вроде от дворника не пахло, трезвый.

– Чего бузишь? – строго спросил он.

В ответ дворник издал звук, как из бочки с закисшей капустой.

– Иди-ка, Парфен, не до тебя сейчас…

Терентьев отчаянно замахал руками и сорвал шапку.

– Убили!.. – выдохнул он. – Убили… Меня… Убили… Призрак… Убили…

Из дворника вырвался тонкий и пронзительный бабий вой.

От неожиданности Василий Автономович выронил иголку себе в брюки.

А дворник не унимался…

• 21 •

Управление сыскной полиции опустело. Ушел даже Ивлев, который любил задерживаться подольше. Ванзаров сидел один среди пустых столов. За окном встала мутная и сырая ночь, упрятав в тучах кровавую луну. Он честно пытался заняться делами, которые успел запустить. И даже обмакнул ручку в чернила, но перо так и зависло над бумагами, пока не оставило кляксу на каком-то ходатайстве. Ванзаров даже не пытался вникнуть в содержание документа, который бессовестно испортил.

Бессмысленный и беспощадный разгон демонстрации из наивных и впечатлительных людей поразил неожиданно сильно. Он не питал иллюзий, сам служил в полиции и знал, что государственная машина, неповоротливая и ржавая, умеет только одно: давить. Ему было бесконечно жалко раненых и убитых. Про болевший копчик смешно и заикаться. Ванзаров не принимал насилия, явленного во всей мощи, но как противостоять ему, не знал. Дать накричаться, пока не разойдутся? Дальше толпа пошла бы громить витрины и бить городовых, первыми попадавших под народный гнев. Все это было невыносимо глупо и не влезало ни в какие границы психологики.

Когда подобное происходило где-то далеко и Ванзаров узнавал о нем из газетных заметок, это было неприятно и тревожно, но не более. Впервые лично попав в водоворот страшных событий, он ощутил, какой заряд ненависти таится в народе. В студентах, в профессуре, в казаках, топтавших лошадьми упавших и беззащитных людей. А дальше виднелась огромная и пока молчаливая масса фабричных и заводских рабочих, толпы лавочников, приказчиков, мастеровых. А за ними – вовсе безбрежное море крестьян. Если они встанут? Ненависть закипала в народе. Пока она выплескивалась у самых говорливых и образованных. Но дальше…

Цензура сколько угодно может вымарывать опасные реплики из пьес и книжек. Когда захотят выразить протест, подойдет любой повод. Колосс Министерства внутренних дел с охранкой, корпусом жандармов, Особым отделом и Департаментом полиции гоняются за кучкой революционеров-бомбистов и не замечают, что законопослушные граждане в один миг могут взорваться, как пороховая бочка. Пишутся горы докладов, но на самом деле весь аппарат полиции не в состоянии предотвратить ничего. В лучшем случае – разогнать малочисленную демонстрацию интеллигенции. А если к ним присоединится народ, который безмолвствует? Что тогда сможет полиция?

Ванзаров заметил, что посадил еще одну кляксу, и убрал ручку от греха подальше. Чистые листы соблазняли взять и прямо сейчас положить на них прошение об отставке. И будь что будет. Зачем искать убийцу с венецианской шпагой, когда такое происходит на улицах? Некто нацепил черный плащ с треуголкой, зарезал двух фабричных и думает, что его не поймают? Думает, что останется безнаказанным, потому что умнее и хитрее всех? Нет такого призрака, который уйдет от сыскной полиции. Его дело изобличить и поймать убийцу. Что бы ни происходило вокруг… В этом Ванзаров нашел твердое основание, на которое смог теперь опереться. Если не под силу спасти всю страну, он может спасти чьи-то жизни. Знать бы только чьи…

Он развернул последнюю из записок, оставленную братом. Всего Борис Георгиевич прислал их за день три. Ему передали, что брат к тому же не меньше раз телефонировал. И что старшему неймется? Записка была краткой: «Срочно найди меня». Звучит как приказ. Ванзаров отложил листок. Может быть, в самом деле что-то случилось? Матушка тогда бы дала знать. А какие могут быть неприятности у перспективного чиновника? Не в карты же проигрался…

Ванзаров понял, что не в силах заставить себя заниматься бумажками, и легонько отпихнул стопку. Он прикинул, что брат сейчас наверняка уже дома, можно заглянуть, выслушать жалобу, заодно заслужить семейный ужин. Мысль показалась не так уж и плоха. Горячий сытный ужин был необходим ему в такой день. Ванзаров встал из-за стола, чтобы покинуть опустевшее здание управления.

В приемную заглянул чиновник Перкельев, оставленный на дежурстве.

– О, Родион Георгиевич, какое счастье, что вы еще не ушли! – обрадовался он.

– Вы полагаете, это можно назвать счастьем?

– Там телефонируют, просят лично вас.

– Благодарю за честь, мой присутственный день окончен, я ведь всего лишь чиновник, – ответил Ванзаров, натягивая пальто. – Скажите: ушел, не застали.

– Как хотите, – согласился Перкельев. – Лично господин Лебедев телефонирует…

Ванзаров мысленно попрощался с ужином в семейном кругу.

– Как удачно, что поймали меня на пороге. Господину Лебедеву нельзя отказать. Иначе рискуешь попасть в список его врагов. Чего я вам, Перкельев, не пожелаю.

Ящик дежурного телефона располагался прямо по коридору, в приемной начальника сыскной полиции статского советника Михаила Фроловича Чулицкого. Он в этот час давно сидел дома. С такими подчиненными Михаил Фролович мог спокойно предаваться отдыху. Они все сделают…