Текст книги "Пять капель смерти"

Тут язык у меня и отнялся.

Борн спрашивает:

– Мечислав Николаевич, с вами все в порядке?

Да какой тут порядок может быть! Это ж… Но нельзя же ее при Щипачеве Рыжей, то есть филерской кличкой, назвать. Помалкиваю.

– У пациентки calor mordax[20]20
  Жгучий жар (лат.).


[Закрыть], – сообщает Борн. – Сердце не выдержит.

– Лихорадка? – спрашиваю.

– Не думаю. Такой жар бывает, если в организме больного происходит стремительный процесс. Или…

– Что «или», доктор?

– Или она находится под действием наркотического средства.

Щипачев горестно вздыхает, чего от него никак не ожидал:

– А еще Надежда Поликарповна выкрикивала слова странные.

– Какие еще слова?

– Просила напоить ее соком луны, требовала, чтобы огонь шел за ней, и призывала… Ох, не могу…

– Здесь все свои, пристав.

– Войти в нее молодое божество. Только это между нами, прошу вас. У нее уважаемая семья… Отец староста прихода.

Тут Борн приподнимает край простыни:

– Явный признак возбуждающего средства. Кстати, любопытная деталь, обратите внимание… Ничего не напоминает?

Вижу: на груди барышни блестит черная звездочка.

Щипачев выглядывает у меня из-за плеча и говорит:

– Что же это делается! В такой семье, и эдакая напасть. До чего же дочка Поликарпа Семеновича докатилась! Связалась с вероотступниками. Или того хуже, с поляками.

– С чего вы взяли? – спрашиваю.

– А креста на ней нательного не было, – отвечает пристав.

Не знаю, до чего наша беседа дошла бы, Борн уже зубами скрипел, как вдруг в медицинскую ворвалась гостья нежданная. Шубка расстегнута, шляпка набекрень, лицо укутано кружевным платком, только глазки светятся.

– Помогите! Спасите! – вопит.

Увидела тело на лежанке, закричала о помощи и бросилась в коридор, мимо расставленных рук городового Балакина.

– Щипачев, что творится в участке? – спрашиваю.

Пристав побагровел:

– Сейчас разберемся, господин ротмистр! – и в коридор выскакивает.

Борн вытер карманным платочком лоб и говорит:

– Какая эксцентричная барышня! Думал, что сейчас кинет в нас ручную бомбу.

Тут купеческая дочка открыла глаза и шепчет:

– Где я?

– В полной безопасности, – говорю. – Что с вами случилось?

А она как закричит:

– Грядет новый бог! Он очистит огнем мир! Сома сладостный! Напои меня…

Закашлялась, у нее обильно выступил пот.

– Плохо дело, – говорит доктор. – Кажется, агония.

В такие моменты главное не теряться. Бегу в приемное отделение, где имеется телефонный аппарат.

Мемуары врача 2-го участка Васильевской части Эммануила Эммануиловича Борна

До чего не выношу всех этих зазнавшихся личностей. Вот, к примеру, Джуранский. Спрашивается: по какой причине ушел из армейской кавалерии в полицию? Говорит: не ужился с начальством. Вранье, не иначе. А я так думаю, нечто похуже. И никто меня в этом не переубедит. Только и умел, что лебезить перед этим вашим Ванзаровым. Хотя бы вспомнить тот случай. Я из последних сил пытаюсь барышню спасти, а он приказы раздает. Потом вообще изволил удалиться. Представьте, Николай, картину: несчастная у меня на кушетке лежит, я ее камфарой растираю, тут дверь распахивается, и на пороге собственной персоной ваш любимый Ванзаров.

– Успел? – кричит.

Еле дышит, так запыхался, но от тяжкого запаха такую гримасу скорчил… Конечно, у меня не фиалками пахнет. У него из-за спины Джуранский выглядывает. Он-то к запахам конюшни привычный. Но ведь тоже изволит строго глядеть. Дескать, плохо стараетесь, доктор. И тут же пристав протискивается. Ну как же без него. Кто же среди всех важных господ пациента не бросает? Конечно, доктор Борн. Ему же больше всех надо. Растираю грудь, кожа уже блестит, как лаковая шкатулка.

– Она выживет? – Ванзаров спрашивает.

Говорю:

– Если организм справится с шоком.

Он не отстает:

– Молодая девушка всю ночь пролежала на морозе, завернутая в одну рогожу. Такое возможно?

Что тут сказать? Закрываю ее наглухо одеялом.

– Теоретически шансов нет. Возможно, помогла неестественно высокая температура. Вы же подобный случай видели не далее как…

Тут пристав не утерпел:

– Барышня из такой уважаемой семьи! Не знаю, как отцу ее доложить…

– Вместо того чтобы вздыхать, постарайтесь выяснить, где она проводила вечер, – Ванзаров ему. – Вам здесь совсем делать нечего.

Щипачев зубами скрипнул, но спорить не посмел, исчез в коридоре. Ванзаров подходит к кушетке и разглядывает ее в упор. И чего найти собирается? Какие улики? Вот комедия. Я этому представлению не мешаю, в сторонку отошел. Тут уж к нему Джуранский пристроился, такое строгое лицо скроил, что просто смех. Ума нет, так важностью берет.

Барышня вздрогнула, чуть глаза разлепила и говорит еле слышно:

– Что вам надо… Идите домой, поздно уже.

И такая странность: улыбается.

Ванзаров к ней совсем склонился и говорит, как глухой:

– Надежда Поликарповна, как вы оказались на улице в одной рогожке?

Она улыбается.

Он опять:

– У кого вы были вчера вечером?

Бедняжка кашлянула и отвечает:

– Мы шли по бескрайним полям, наполненным лунным светом… Вокруг лилась музыка и вставала радуга. Меня звал прекрасный голос…

– Кто был с вами?

– …а потом воды объяли меня до души моей. И я поплыла. Океан был полон любовью, во мне горел огонь радости, и я была как костер, от которого каждый может согреться. О Сома медоточивый! Ты вошел в меня!

– Надежда Поликарповна, вы были вчера у профессора Окунёва?

Она жмурится, словно свет мешает:

– Вы кто такой?

Господин Ванзаров представляется и вопрос повторяет. Я молчу и упорно не вмешиваюсь. Думаю: сколько у него хватит наглости так мучить больную. Ведь того гляди дух испустит. А ему хоть бы что. Девушка вроде бы поняла, что в полиции, и отвечает:

– Я была одна… Никто не виноват… Я сама…

– Что такое сома? – не отстает от несчастной.

Надежда часто задышала, думаю: все, добился своего. Она крепкая, держится, шепчет:

– О, Ванзаров! Зачем ты спрашиваешь меня? Это великий огонь радости! Он поглощает человека до конца, наполняет все мышцы соками счастья, открывает глаза и дает умение видеть, жжет, и ты сгораешь в нем до пепла, который уносит ветер погребального костра в бездонный космос! О Сома медоточивый!

Я хоть и доктор, должен привыкнуть ко всяким мучениям, но на это смотреть не могу. Говорю Ванзарову:

– Пожалейте, она же бредит. Какой тут может быть допрос.

Куда там! Словно не слышит, во весь голос орет:

– Где ваша одежда? Откуда у вас рогожка?

Она уже из последних сил бормочет:

– Я… Одна. Оставьте меня, я хочу уйти к свету. Я так устала… – По телу ее судорога прошла.

Вот теперь господин Ванзаров изволил ко мне немой вопрос обратить. Дескать: чего бы от нее еще добиться? А что я могу? Медицина тут бессильна. Остается наблюдать за агонией. Если ему так приятно. Но ведь на этом мучения не кончились. Господину кавалеристу что-то в голову ударило, и он эдак строго спрашивает:

– Признавайтесь, это вы отравили господина Наливайного?

Надо отдать должное Ванзарову: так на него зыркнул, что ротмистр чуть не сгорел на месте. Но было поздно. Надежда глаза приоткрыла:

– Вы глупец, мужчина. От вас пахнет казармой… Вы ничего не понимаете…

– Простите, Надежда Поликарповна, – опять Ванзаров взялся. – Помогите мне найти того, кто убил Ивана Ивановича…

Вижу: по щекам у нее слезки потекли. А кожа просто пылает…

– Разве его убили? – спрашивает.

– Да, отравили.

– Этого не может быть, господин Венеров…

– Могу предположить, тем же составом, которым напоили вас. Кто это сделал?

– Ах, это… Вы ошибаетесь… Этим нельзя отравить, это счастье…

– Я тоже хочу ощутить это счастье… Помогите мне…

– Венеров… Какой вы смешной… Какое у вас забавное имя, как сама любовь… Зачем вам?

– Чтобы ощутить ту радость, что и вы. Помогите мне. К кому мне прийти?

Слушаю эту ахинею и от негодования не могу пошевелиться. Это же каким надо цинизмом обладать, чтобы так мучить женщину при смерти! Ничего святого!

– Вам это недоступно, – она отвечает. – Наклонитесь ближе…

Господин наш рад стараться, ухо чуть ей в рот не засунул:

– Слушаю вас, Надежда Поликарповна.

– Его смерть для меня – это такое… Такое…

– Я верю вам. Помогите найти убийцу. Может быть, ваши подруги?

– Подруги? Какие подруги? Ах, эти… Они… Они не убивали его… Зачем им… Не нужно… В тот вечер…

– Что было в тот вечер?

– Я ждала его, он не пришел… А потом я узнала, что он…

– Кто вам сказал, что Наливайный умер?

– Я сама… Я искала… И нашла…

– Кто вас раздел?

– Это пустяки… Было жарко… Так было надо… Мне повелели…

– Надежда Поликарповна, кто вам повелел?

Мое терпение лопнуло. Подхожу к господину Ванзарову и тихонько говорю:

– Проявите немного сострадания, дайте ей уйти без лишних мучений.

Так он на меня даже не взглянул, как коршун над девушкой нависает.

– Кто вам приказал выйти на мороз?

Она, бедная, выдохнула и говорит:

– Так было надо… Я сама…

Кажется, даже Железный Ротмистр смутился. А этот все свое гнет:

– У вас на груди пентакль. Такой же у Ивана Наливайного. Как они появились?

– Это просто… совпадение… Мы шутили, – она отвечает.

– Где мне найти вашу подругу Марианну Лёхину?

Бедняжка головку набок уронила, глаза у нее закатились. Не вынесла истязаний. Сколько он ни бился, Надежда уже не слышала. Или не желала отвечать.

Папка № 14

Каждый столичный житель знал, что кататься на лихачах было особым шиком, их брали для визита в увеселительные заведения или к цыганам. Лихача позволяли себе блестящие офицеры гвардии или аристократы, которым требовалось показать всему Невскому незыблемость финансового положения. Стоил лихач в три, а то и в пять раз дороже обычного ваньки. И вот представим…

К громаде Сибирского торгового банка на Невском проспекте на всем скаку подлетает и встает как вкопанная роскошная тройка с холеными, серыми в яблоках конями. Извозчик-лихач, красавец с русым чубом под заломленной кубанкой, в распахнутом полушубке, бросает хлыст, спрыгивает на снег. Широко улыбаясь, подходит к саням, сдергивает медвежью шкуру, прикрывавшую пассажирку от зимнего ветра. Вуаль скрывает ее лицо. Лихач галантно протягивает руку. Мадемуазель грациозно поднимается с меховой подстилки, чуть приподнимая юбку, ступает блестящим ботиночком на тротуар. Лихач окатывает жадным взглядом стройную фигурку, залихватски крутит ус и душевно охает. Сильно понравилась пассажирка!

Дама вынимает из ридикюля хрустящую бумажку, протягивает пальчиками.

– Да что вы, барыня, такую красу за счастье возить!

Купюра возвращается в ридикюль. Дама легонько касается ручкой в перчатке румяной щеки лихача. Извозчик немеет от счастья. А вышколенный швейцар Сибирского торгового засмотрелся на скандальное происшествие и не сразу открыл кованую створку перед дамой.

Она поднимается по мраморным ступенькам в бельэтаж.

В операционном зале в соответствии с представлениями о роскоши хозяев – екатеринбургских купцов – интерьер операционного зала совмещал итальянский мрамор с дубовыми табуретками. Сверху свисали тяжелые бронзовые люстры. Клиентов это не смущало. Сибирский торговый числился в десятке лучших банков России, работал с крупными промышленниками, владельцами железных дорог и металлургических заводов. Клиенты ценили надежность во всем.

Появление стройной дамы не осталось незамеченным. Женщина без сопровождения в таком месте – это на грани приличий. Стихли перья, пальцы кассиров замерли над костяшками счетов. Даму ничто не смутило. Она направляется к табличке «Выдача ссуд».

Старший служащий Кузнецов встретил клиентку галантным поклоном:

– Чем могу служить, сударыня?

– Мне необходимо получить деньги по чеку, – проворковала посетительница волнующе, словно обещая лично Кузнецову страстную ночь.

Служащий глупо заулыбался.

– Позвольте полюбопытствовать…

Мемуары врача 2-го участка Васильевской части Эммануила Эммануиловича Борна

Я уже давно понял: великое счастье иметь не только деньги и талант, но и характер бесшабашный. Уж поверьте, Николай. Ситуация, прямо скажем, накаленная. И вдруг влетает ко мне в медицинскую господин Лебедев, кидает медвежью шапку на стеклянный шкафчик с микстурами, роскошную шубу стряхивает на пол и заявляет:

– Ванзаров, друг мой, не вставайте! Какая дивная картина: коленопреклоненный чиновник у постели умирающей! Передвижники умрут от зависти, да! Дайте и мне насладиться!

Ему-то я, конечно, обрадовался. И правда: господин чиновник место ему уступил беспрекословно. А Лебедев уже походный чемоданчик открывает.

– Давно без сознания прекрасное создание?

– Минуты две, до этого периодически, – говорю. – Думаю, наступила агония.

– Правда, что купеческая дочка загорала под луной в одном легком платочке? – спрашивает, а сам зрачки ей смотрит.

– Пристав уверяет. Я наблюдал у нее температуру выше сорока градусов.

Лебедев даже присвистнул:

– Однако! Какой крепкий купеческий орешек! Но не кажется ли вам, коллега, случай до удивления схож с тем, которым мы с вами занимались? И на груди пентакль, точь-в-точь как у той барышни.

Что ж, соглашаюсь, действительно похож. Хотел развить научную дискуссию, но Аполлон Григорьевич ко мне всякий интерес потерял, к Ванзарову обращается:

– Что ж, друг мой, пляшите. На указательном пальце черный след от жидкости, которой были нанесены пентакли. Верно заметили на фотографии. Поздравляю с главной уликой.

Не знаю, уж про какие улики шла речь. Я ничего не понял.

– Не с чем, – Ванзаров отвечает.

– Как это?! Главная подозреваемая наверняка изобличена и во всем призналась.

– Она не имеет отношения к убийству Наливайного.

– Значит, все запутывается.

Джуранский и тут не удержался:

– Так точно…

Лебедев пиджак скидывает, рукава закатывает и заявляет:

– Ладно, господа, вы идите, а мы с Эммануилом Эммануиловичем попробуем привести это тело в живое состояние.

На подобное чудо я не способен. Уж не знаю, как Аполлон Григорьевич собирался ее оживить, только не пришлось ему мастерством блеснуть. Барышня пошевелилась, хоть глаза не открыла, и шепчет:

– Венеров…

Этот сразу оживился, чуть Лебедева не оттолкнул, к ней склонился:

– Я здесь, Надежда Поликарповна.

– Бесценная реликвия… Она… Она была там… Он прятал… Я все видела… Он взял ее… Она бесценна для всех…

– Кто прятал, профессор Окунёв?

– Да, учитель… Все записано в… в кожаном переплете…

– Записная книжка?

– Да, записная…

– Что в ней?

– Секрет… Состав… Изобрел… Нашел…

– Она была у Ивана?

– Найдите ее… Там… Великое счастье для всех… Она ее… Плохо… Она плохой человек… Я знаю теперь… Уже поздно…

– Имя, прошу вас!

– Это она… Это она все… На ней грех…

– Кто – она?

Только ничего у господина Ванзарова не вышло. Надежда выгнулась, словно ей в спину нож воткнули, и как закричит:

– Орлы принесут нам пищу, и мы устроим великий пир победителей! Больше не будет слез и страданий! Только радость и счастье! – и упала на постель.

Лебедев за локоть Ванзарова берет и говорит тихо:

– Это конец, она умирает.

Так ведь этот господин все-таки попытался выпытать у несчастной еще что-нибудь, чуть не кричит ей в ухо:

– Где она живет?

Только напрасно, бедняжка уже не реагировала.

– Ну-с, теперь моя попытка, – говорит Лебедев. – Барышня, чем вас напоили?

Она в потолок смотрит и вдруг отчетливо так говорит:

– Что ты надела…

И тут у нее хлынула кровь горлом. Ну и, как полается, через минуту все было кончено. Пощупал у нее пульс, сложил на груди руки и закрыл лицо одеялом. Отмучилась.

Лебедев печально так изрекает:

– Finita la comedia![21]21
  Окончен бал, погасли свечи, как говорили в дни моей юности.


[Закрыть]

Вижу, что Джуранского чувства переполняют. А вот господину Ванзарову – как с гуся вода. Губы сжал, усы мерзенькие в стороны торчат, как у бешеного кота, и так спокойно заявляет:

– Господа, прошу за мной.

Лебедев ему:

– Могу спорить без вскрытия, что купеческая дочка пропитана той же смесью.

Он и слушать не стал, выскочил за порог. Большой оригинал ваш господин Ванзаров. Мне его не понять. И стараться не буду.

Папка № 15

Дама протягивает чек. Сумма к выдаче внушительная, если не сказать, из ряда вон выходящая. Если бы все зависело от Кузнецова, он бы с радостью расстался с деньгами. Но с этим счетом работал другой стол – крупных частных клиентов. Он с сожалением возвращает чек:

– Прошу в окошко напротив.

Пожираемая взглядами барышня переходит зал.

Заведующий столом Зандберг, к которому она обращается, отвечает с поклоном:

– К вашим услугам, сударыня! Итак, вам нужно получить…

Зандберг запнулся: такие суммы клиенты не каждый день забирают. К тому же чек выписан безымянно, то есть на получателя. Что происходило исключительно редко.

– Прошу прощения, – Зандберг улыбается. – Желаете открыть счет или перевести на уже открытый счет?

– Я бы хотела получить наличные, – воркует дама. – Могу рассчитывать на вашу помощь?

Суммы крупнее десяти тысяч выдаются только по разрешению директора банка, их нужно заранее заказывать. А дама принесла чек на пятьдесят тысяч рублей! При этом фамилию поручителя, стоящую на чеке, Зандберг прекрасно знает: это младший брат председателя ревизионной комиссии банка Роберта Севиера, Эдуард.

На всякий случай Зандберг поднимает карточку вкладчика и сравнивает подписи. Сомнений не возникло: чек выписан рукой Эдуарда Севиера, а по номеру – из книжки, выданной в декабре.

– Когда бы вы желали получить эту сумму? – спрашивает Зандберг, обдумывая, как бы деликатнее объяснить очаровательной незнакомке, что денег она не увидит до конца недели.

– Сейчас, наверное. Я могу надеяться?

Голос из-под вуали звучит волшебной флейтой. Размытые черной сеткой глаза кажутся воплощением неземной красоты.

И Зандберг сдается:

– Постараюсь что-нибудь сделать…

Оставив младшего кассира вместо себя, Зандберг бежит на второй этаж, где находится кабинет директора Сибирского банка Максима Львовича Лунца. По счастливой случайности, у директора прекрасное настроение. Услышав сумму, которую требуется выдать, он хмурится:

– Голубчик, с чего такая непозволительная щедрость?

– Максим Львович, нельзя ли сделать исключение? – говорит Зандберг, сам себе удивляясь. Впервые за годы беспорочной службы он покусился на святые банковские правила.

Зная честнейший характер своего сотрудника, Лунц находит разумное объяснение:

– Она ваша… эм-м-м… знакомая?

– Впервые вижу, – признается заведующий.

Не каждый день в банк приходит женщина, желающая получить сумму, в десять раз превосходящую годовое жалованье самого Лунца. Дама буквально с улицы, но для нее лучший сотрудник готов на все. Что за посетительница такая?..

Воспоминания сотрудника петербургской сыскной полиции ротмистра Джуранского Мечислава Николаевича

Своего начальника я знал как облупленного. Никакое настроение его от меня не скроется. Все могу прочитать, как в открытой книге. Полагает, что скрытничать умеет. А вот я его насквозь вижу. Только помалкивал из уважения. Но скажу вам, Николай, искренне, такого Ванзарова мне видеть еще не приходилось. Словно из него всю душу вынули. Посерел, мрачный и колючий какой-то. Пристава из кабинета выгнал, словно собачонку. И от него такая страшная сила исходила, словно электрическая, что даже Лебедев шутить не решился. А уж на что бывает развязанным. Мы с ним переглянулись и решили, не сговариваясь: тише воды ниже травы.

Ванзаров уселся в кресло пристава, пальцы сцепил, в стол уставился. Молчит. И мы молчим. Не смеем шевельнуться на венских стульчиках. Тут он очнулся, словно из сна вынырнул, с ним такое бывает, кладет перед нами снимок известный и говорит:

– Из пятерых двое уже мертвы. Внешние признаки совершенно одинаковы. Спорить с вами, Аполлон Григорьевич, я не буду. Видимо, госпожа Толоконкина наглоталась того же состава, что и Наливайный. Подозрения с профессора не сняты, но доказать его причастность к этой смерти…

Я не выдержал и спрашиваю:

– Так ведь ее нашли чуть не рядом с его домом.

– Какую кличку ваши филеры дали ей?

– Рыжая…

– Они бы зафиксировали ее приход в гости к профессору?

– Так точно…

– Если бы она в одной рогожке на улицу вышла, что бы они сделали?

Тут до меня дошло: а ведь правда. Не дали бы наши барышне в снегу замерзать. В любом случае помощь бы оказали.

– Толоконкина, скорее всего, была под действием неведомого господину Лебедеву вещества, – продолжает он. – А раз так, то будь она семи пядей во лбу, физически не смогла скрываться от филеров. Не до того ей было. Не от профессора она шла. Откуда и от кого – надо выяснить.

Что скажешь? Нечего сказать. Железная логика.

– Делаем вывод: необходимо найти вот эту барышню… – Ткнул пальцем в левую девицу. – Некая Марианна Лёхина. Полагаю, что к этим двум смертям она имеет непосредственное отношение.

Мы с Лебедевым опять переглянулись, он подмигивает: не тушуйтесь. Что поделать, иду в атаку:

– Откуда известно имя?

– Это не имеет отношения к делу, – зло так буркнул начальник мой. – Точно известно, как ее зовут, но мы не имеем ни малейшего представления, где она сейчас находится.

– А регистрация? Найдем в два счета.

– Не тратьте время, ротмистр.

Приказ есть приказ. Не тратить – так не будем тратить. Только вижу, что начальник пребывает в тяжких муках. Но виду не подает.

– Лёхина очень опасна, – говорит. И вроде как сам в это не верит. Словно его заставляет что-то. Даже Лебедев это почувствовал:

– Эта хрупкая барышня – коварный отравитель?

– Она уже убила зверским образом… Одного… Мужчину… Не здесь… Не в Петербурге…

Нет, Николай, не умеет наш дорогой Ванзаров друзьям врать, как ни старается. Только разозлился:

– Не надо лишних вопросов! Она действительно способна на все. И нечего на меня так смотреть, ротмистр. Я вам не жениться приказываю. Найдем Лёхину – найдем убийцу обоих. И быть может, предотвратим другие…

Лебедев хотел было разрядить обстановку, полез за портсигаром. Но Ванзаров так на него взглянул, что и охота пропала.

– Кажется, здесь я совершенно бесполезен, – говорит. – Подвернется еще труп – зовите!

– Простите, господа, что-то я не выспался, – совсем уж Ванзаров наш скис.

Аполлон Григорьевич походный чемоданчик показывает:

– Может, коньячку?

– Благодарю, не до того. Мы с ротмистром сейчас филеров навестим.

– Раз никто не хочет треснуть, пойду поковыряюсь в барышне. Может, что найду.

Опять меня нелегкая за язык дернула. Спрашиваю:

– Сома – это что за штука такая?

Лебедев так удивился, будто мне мудреные слова знать не положено. Обидно, честное слово. Вцепился, «что вы сказали» да «как вы сказали». Докладываю как есть: барышня все поминала какую-то сому, «сладостная», «медоточивая». Вроде знакомое, а вспомнить не могу.

– Это она в бреду говорила? – спрашивает.

– Так точно, в бреду…

– Много разных интересных фактов про это слово сообщила, – говорит Ванзаров. – Что это вас так заинтересовало? – говорит Ванзаров. – Или забыли греческий язык?

Лебедев на колкость внимания не обратил, подбородок идеально выскобленный почесал и говорит:

– Бедняжка упоминала, что профессор Окунёв изобрел некий состав. Так?

Ванзаров ему:

– И что с того? Она плохо понимала, что говорит.

– И все-таки упомянула сому.

– Если вам так угодно…

– Я навел справки, – говорит Лебедев. – О профессоре Окунёве. И вот что любопытно: у него репутация безумного скандалиста и фантазера. Все Фаусту пытается уподобиться.

– И что такого? – Ванзаров ему. – Это каждый студент знает.

– В научных кругах ходит слух, что изобрел эликсир каких-то забытых богов. Только все это непроверенные слухи были. Но если их соединить с сомой… В таком случае, господа, кажется, нас ждет сюрприз.

– Считаете, их мало на сегодня?

– От такого не отказываются, – Лебедев ему с напором. – Не все вам, друг мой, теории придумывать, иногда и мне хочется. Теория прямо-таки блестящая!

Папка № 16

Директор Лунц спускается в операционный зал в сопровождении Зандберга, подходит к стойке:

– Добрый день, сударыня, это вы желаете получить по чеку?

– Можем это обсудить где-нибудь приватно?

– Прошу в мой кабинет.

Лунц поднимается за нежданной гостьей и не может отвести взгляд от упругой спины. Они проходят в кабинет. Лунц спрашивает, чем угостить. Дама желает чаю. Приносят чай на большом серебряном подносе, Максим Львович уже хочет начать приятную беседу, но его вызывают для решения срочного вопроса. Лунц скидывает с себя обузу и возвращается к гостье. Она пьет чай. Директор тоже делает большой глоток и спрашивает:

– Желаете получить всю сумму по чеку?

– Окажите эту маленькую любезность…

Движения губ под вуалью слабо различимы. С Лунцем что-то происходит. Скучному финансисту кажется, что с небес спустилось нездешнее существо, ангел, обещающий неземное блаженство. Лунц ощущает прилив сил и забытых желаний.

– Сударыня, мы войдем в ваше положение, – нежданно для себя говорит он. – Извольте подождать…

Приняв чек, он лично отправляется в кассу и отдает распоряжение собрать требуемую сумму. Пока кассиры готовят деньги, бегают из хранилища и обратно, складывают пачки по тысяче из червонцев, других нет, а Лунц, забыв обязанности, любезничает с незнакомкой. Женщина кажется божественно умной и тонкой, он не встречал подобного совершенства. Служащие банка наблюдают за поведением всегда сдержанного и осторожного начальника в недоумении. Директор заливается соловьем, дама отвечает односложными репликами. Позабытый Зандберг с тихим обожанием созерцает богиню.

Когда все пятьдесят тысяч собраны, очарованный Лунц приказывает найти какую-нибудь тару. Кассиры упаковывают стопки банкнот в шляпную коробку, разысканную в кладовке. Лунц провожает ангела до выхода, у самых дверей страстно целует ручку. Он просит не забывать их, приходить еще и даже шепчет о свидании. На все его пылкости дама благосклонно кивает, но отвечает невнятно.

Вернувшись в кабинет, Максим Львович внезапно осознает, что не видел лица странной барышни. Более того: не спросил, как ее зовут и каким образом к ней попал чек на огромную сумму.

Дурман улетучился. Директор вспоминает, что вытворял при сотрудниках. Ему становится дурно. Дрожащими руками Лунц наливает стакан воды, осушает залпом. Следует немедленно просчитать ситуацию. Незнакомке выдано пятьдесят тысяч без всякой проверки чека. В случае разбирательства – его проступок только в том, что наличные выданы сразу. Чек от уважаемого Эдуарда Севиера, родного брата председателя ревизионной комиссии их банка. Значит, можно сослаться на желание оказать услугу родственнику.

Лунц немного успокаивается: большого проступка с его стороны нет. И все-таки он снимает телефонный рожок, крутит ручку вызова и диктует барышне домашний номер Роберта Севиера.

Отвечает сам финансист. Максим Львович справляется о здоровье детей и супруги. Севиер сухо благодарит. Продолжая светское вступление, Лунц спрашивает, как поживает его брат Эдуард.

Роберт Севиер, подданный английской короны и влиятельный петербургский финансист, отвечает без эмоций, как полагается истинному джентльмену:

– Мой брат умер второго января. В утренней газете некролог.

Директор Лунц испытывает прилив жара во всем теле.

Воспоминания сотрудника петербургской сыскной полиции ротмистра Джуранского Мечислава Николаевича

Чудесный денек был, Николай. Просто чудесный. За зиму нашу петербургскую таких один или два выпадает. Наслаждение чувств и умиление взора, как сказал какой-то поэт. Только не помню, какой. Ах, нет, это не поэт говорил, это наш дневальный так говаривал, когда… Ну, неважно. К вашей истории, Николай, это не относится.

Так вот. Мороз ослабил хватку, небо ясное, под ногами скрипел сухой снежок. Шествовали кухарки с корзинами, на всю улицу кричали разносчики сбитня, держа под мышкой чайники, укутанные в одеяла. Лотошники нахваливали свой товар: «Пирожки свежие, румяные, только из печи!» Я, конечно, лирике не обучен, но и мне эта праздничная суета казалась другим миром, в котором нет загадочных смертей.

Красота вокруг, но от насущных мыслей деваться некуда. Задел меня рассказ Лебедева, никак не могу от него отделаться. А начальник мой, как назло, молчит. Набираюсь духу и спрашиваю:

– Родион Георгиевич, неужели сома эта натурально обладает таким поразительным действием?

– Ротмистр, последний раз индийские сказки я читал в детстве, – отвечает мне. Недобро так, словно сердится. Я-то его насквозь вижу. Промолчать бы надо, так ведь уже понесло меня.

– Позвольте, – говорю, – если пресловутая сома приумножала силы человека так, что он способен справиться с полчищами врагов, выходит, жертвы могли разорвать тех, кто их напоил, на мелкие кусочки. Логично?

– Нет, не логично.

– Но как же…

– Да вот так, ротмистр! Во-первых, мы не знаем, чем на самом деле опоили жертв. Если наш друг Лебедев верит, что это сома, – он имеет на это право. А мы, пока не найдем барышню Лёхину и запас ее отравляющих веществ, ничего определенного сказать не можем.

– Сомневаюсь, что эта красотка сама раздобыла сому. Если только профессор ей не подарил изобретение…

– Ротмистр, выкиньте это слово из головы.

– Слушаюсь… Не могу поверить, что она двоих отравила.

– Вот как? И какие же у вас факты? – Вижу, что Ванзаров заинтересовался. Чем-то я его задел. Знать бы чем…

– Фактов никаких. Одни размышления.

– Очень рад, Мечислав Николаевич, что иногда пользуетесь размышлениями. Кого же ваши размышления указывают злодеем-отравителем?

– Известно кого, – отвечаю, а уж понимаю, что опять впросак угодил, ладно, не в первый раз. – Профессор. Настоящий хищник – окунь, одним словом. Недаром ведь Лебедев свою теорию нам рассказал. Сам изобрел, сам и применил. Провел полевые испытания, так сказать.

– Интересно, – говорит Ванзаров, а сам о чем-то размышляет, под ноги смотрит. – Тогда к вам вопрос: каким образом господин Окунёв, который в химии и ботанике разбирается хуже ученика пятого класса гимназии, мог изобрести или разгадать секрет сомы?

– Не могу знать, – говорю. – Всякое бывает. Увлекался на досуге и вдруг открыл.

– Для этого вывода у нас нет ни одного факта. Поэтому не будем тратить время на выдумки. А могло быть только одно: Окунёв где-то раздобыл состав, который наш великий Лебедев упорно считает легендарной сомой. Вопрос: где и у кого? И второй: для чего ему понадобилось травить своих друзей?

Вопросы так вопросы, нечего сказать! Как на них ответишь? Говорю:

– Может, он на них проверял действие сомы. Составы разные смешивал, проверял, как действует.

– Искренно признателен за смелую гипотезу, – говорит Ванзаров. – Только не выдумывайте, а думайте и анализируйте.

– Чего тут думать, – отвечаю. – Если, по словам господина Лебедева, бог Индра, напившись сомы, уничтожил девяносто девять городов этой, как ее… Шамбары. Нам бы в полк такую легенду. Уж если сома дарила бессмертие, давала власть над временем и миром, тут не жаль и друзьями пожертвовать.

Ванзаров остановился, смотрит мне в глаза так, как только он умеет, и говорит:

– Легендарную сому не видели несколько тысячелетий. В России нет компонентов для ее изготовления. А нам нужно найти реальную убийцу, госпожу Лёхину. И давайте на этом закончим.