Текст книги "Москва винтажная. Путеводитель по московским барахолкам"

Антон Евтушенко
Москва винтажная

Серия «Москва»

© Евтушенко А. А., текст, 2017

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

* * *

Введение

Предоставим вступительное слово пионерам блошиных рынков – французам. Заведем беседу о социальном статусе шифоньеров, несострадательной позиции монарха Луи-Филиппа I и национальной особенности французов. Прошвырнемся по старой Европе и поговорим о московском Арбате в немецком Тиргартене, о цыганах в английском Портобелло и совместной русско-австрийской кампании с исчезновением реки и моста (почти в духе Копперфильда). Упомянем об особых предпочтениях киношников, выясним, как День королевы может обернуться Днем короля, и, наконец, пересечем океан, чтобы узнать о местных забавах коммерчески подкованных американцев. Под занавес прелюдии всуе вспомним вшивые базары пушкинских времен и зададимся праведным вопросом, почему блошиные развалы в России до сих пор не включены в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО.

Дать четкое определение настоящего блошиного рынка чрезвычайно сложно. Рынок вообще – непременная составляющая русской действительности. И не только русской. Это понятие так же космополитично, как религия, нефть и американская валюта.

Когда и где появился первый базар – неизвестно. Не исключено, что древнейшие рынки – с криками замасленных торгашей, с бесконечно инфернальными толчеями – возникли именно на Востоке, потому что сложно представить себе другое место, которое бы подходило больше, где так же ощущался лихорадочный пульс жизни, как тот, что слагает повседневно общественный организм восточного базара.

Первый в мире блошиный рынок родился в окрестностях Парижа. Официальная история гласит, что случилось это в 1841 году благодаря старьевщикам (которые оказались «повинными» в происхождении, по крайней мере, двух неологизмов). Дело в том, что старьевщик, или тряпичник, по-французски chiffoniers, по прошествии ста с лишним лет подарил советской мебельной промышленности название «шифоньер», дословно – «шкаф для тряпок». Еще не совсем старые люди помнят трехстворчатого полированного здоровяка, за левой дверцей – полочки, за центральной и правой – просторное гардеробное отделение со штангой.

Но несмотря на шум вокруг своих персон, chiffoniers имели невысокий социальный статус во французском обществе и, хотя в табели о рангах стояли выше мусорщиков, занимались по сути тем же.

Перед закрытием ресторанов, лавок и доходных домов Парижа хозяева выносили мусор из заведений, и старьевщики начинали свои поиски, чтобы на рассвете ценные находки перекочевали на прилавки рынков для бедняков. Такие несанкционированные базары сильно портили задуманный еще Наполеоном архитектурный облик обновленной французской столицы. Подчас они возникали стихийно прямо на центральных бульварах города. Правивший в те годы монарх Луи-Филипп I не стал долго ломать голову над решением проблемы и приказал просто выкинуть весь торговый сброд за городские стены.

Так у северной крепости Порт де Клиньянкур возник рынок, впоследствии прозванный блошиным. Название, как это водится, появилось из разговорного обихода. На Клиньянкуре торговали старой, заношенной одеждой, кишащей клопами и блохами. Теперь этот термин, по-французски marche aux puces, присутствует во всех европейских языках. Он благополучно добрался до наших дней вместе с рынком Клиньянкур, который до сих пор живет и процветает. Сегодня это Marche-aux-Puces de Saint-Ouen – один из самых известных и крупных брокантов Франции.

Знаменитые броканты[1]1
  От французского слова brocantes – «скверный товар», «барахло».


[Закрыть] в предместье Парижа – места паломничества людей со всех концов света. Сант-Уан узурпировал территорию целого квартала, консолидировав под своим началом целый блошиный кластер из семи специализированных рынков. Так, начиная с 1925 года объединение независимых антикваров арендует у муниципалитета землю – так был заложен первый камень рынка Бирон. Сегодня он насчитывает более двухсот стационарных павильонов. Рынок Малин специализируется на винтажных нарядах, но не только. Здесь можно обзавестись стоковыми моделями из прошлогодних коллекций известных бутиков и прифрантиться всего за сорок – восемьдесят евро. Рынки Поль Верт и Вернезон торгуют поломанной техникой, электрофурнитурой, инструментом и прочим откровенно бесполезным, но очаровательным хламом. Иногда среди километров старинных чепуховин и пустячков, вроде целлулоидного пупса, стоптанной танкетки или браслета от часов, можно отковырнуть работающие экземпляры: пишущий «Ремингтон», уже заправленный лентой и бумагой (для полного комплекта не хватает только графомана), или старушку «Зингер» на чугунной станине.

В художественной ленте Вуди Аллена «Полночь в Париже» есть великолепные этюды квартала Пюс. Именно сюда режиссер направил своих героев в поисках спрятанных сокровищ по бросовым ценам. Хотя французы и славятся своей любезностью (по крайней мере, так говорят), посещать парижские броканты лучше до восхода солнца, вооружившись фонарем. Большинство парижских блошиных рынков работают по пятницам, субботам и воскресеньям с семи утра до семи вечера. Еще до наплыва праздношатающихся туристов любезные аборигены деликатно снимут «сливки», выставив на обозрение все эти «вкусности» тут же по соседству в дорогих салонах.

Пожалуй, еще одной отличительной особенностью французов была и остается особая, ни с чем не сравнимая манера общения. Они не обращаются к собеседнику по имени, вместо этого используют «мадам» и «месье». Считается неудобным при этом упоминать о скидке. Но это не так, а потому торгуйтесь яростно и нещадно, будто за место в раю. На восточном базаре получить скидку можно, даже просто задержавшись у прилавка и поговорив с продавцом по душам, без всякого намека на торг. Французы в этом смысле более инертны, но, заметив ваши экзерсисы в искусстве торга, они обязательно пойдут навстречу. Главное, выпрашивая скидку, не забывать прибавлять: «мадам», «месье».

Выражаясь сухим языком арифметики, Пюс – это семнадцать километров торговых рядов, две тысячи лавочек и киосков и около тридцати тысяч продавцов. Ежегодно рынок посещают двенадцать миллионов человек – на секундочку, население «нерезиновой» Москвы!

Пюс – самая известная, но далеко не единственная «блошка» французской столицы. Париж и его окрестности насчитывают еще по меньшей мере три других броканта, куда можно отправиться, прогулявшись по старым очаровательным местам. Ничуть не менее интересен рынок Аллигр, а восточная окраина Парижа известна блошиным рынком Монтрей, напоминающим колоритом и экзотикой восточные рынки.

Как уже упоминалось, идею блошиных рынков подхватили и другие страны Европы.

К западу от Франции, по ту сторону Ла-Манша, на островах, находится территория под властью британской короны. В Великобритании, а точнее, в ее столице – Лондоне – существует несколько блошиных рынков, но Portobello Road Market в Ноттинг-Хилле. несомненно, самый известный и наиболее крупный из них. Всех любителей моды, искусства и антиквариата тянет, как магнитом, на Портобелло Роуд, ведь здесь можно встретить все без исключения. Когда-то цыгане торговали в Портобелло лошадьми, упряжью и мелким хозяйственным скарбом, а сегодня это безостановочный шопинг для терпеливых, поскольку светового дня не хватит, чтобы обойти всех торговцев – так их много!

Погрузиться в материальную культуру Старого Света можно, посетив уличные рынки в разных частях столицы – это Petticoat Lane, Camden, Greenwich, Berwick и Borough. Последний, кстати, известен тем, что здесь в 1997 году снимались сцены из культового фильма Гая Ричи «Карты, деньги, два ствола» (Lock, Stock and Two Smoking Barrels), в российском прокате больше известного под названием «Карты, деньги, два ствола». А вообще, не проходит и месяца, чтобы на этом рынке не велись съемки какого-нибудь телевизионного шоу или сериального «мыла».

Другая наследница «блошиных» традиций – Германия. Расцвет подобных рынков пришелся на период после Второй мировой войны, когда большое количество товаров, как бы сейчас сказали, в стиле милитари, менялись на продукты питания и продовольственные карточки. Униформа, знаки отличия, предметы гигиены, кухонная утварь, оружие и боеприпасы – все стаскивалось на городские площади и раскладывалось прямо на земле, на мятых газетах.

Современные местные «блошки» взыскательные немцы величают флюмарктами или тредельмарктами. Ассортимент последних – «списанные», но еще не бывшие в употреблении товары низкого качества. Русский бы сказал: «На тебе, боже, что нам не гоже», а немец поставил ценник и отволок на тредель.

На немецком тределе приходится прикладывать значительно больше стараний и усидчивости, чем на французском броканте, чтобы найти достойную аутентичную вещь. Но зато хороший козырь и определенно положительный момент – немецкие цены. Немецкие – значит, низкие. К тому же традиционная бережливость немцев сослужит хорошую службу любителю старины. Собственно, именно поэтому торговаться на флюмарктах непросто, а порою даже лишено смысла. Хозяин подержанных, но отнюдь не отслуживших свое «сокровищ» согласится на уступку только в том случае, если будет «уличен» в существенной ущербности товара, например в крупном изъяне предмета или его значительном повреждении.

Среди знатоков антиквариата особо ценится рынок Мюльхейма. Здесь продается все, изготовленное не позднее 1930 года. Блошиный рынок Гамбурга известен своей букинистической направленностью. Здесь торгуют антикварными книгами, эстампами, географическими картами и плакатной пропагандой. Запрещены к продаже товары с идеологией фашизма и порнография. Остальное на рынке Гамбурга отыщется непременно, равно как на самом большом берлинском флюмаркте на Тиргартен, где букинистика перемежается с посудой, бижутерией, одеждой. Московский Арбат до позорного изгнания властями с улицы художников и музыкантов напоминал Тиргартен, где свободные художники работают на глазах у прохожих, рисуя портреты и графические ассоциации на темы звучащих джем-сейшенов, устраиваемых тут же уличными музыкантами. Более дешевый рынок расположен на Фербелинер Плац, где много всяких развалов с коллекциями бонов, марок, монет, предметов фалеристики. Есть живопись, в том числе и антикварная, – она сегодня стоит на первом месте по популярности среди коллекционеров. Коллекционеры – племя любознательных, беспокойных, одержимых людей. Как клептоман имеет болезненное влечение к воровству, так и собиратель тяготеет к предмету своего интереса.

Благополучная соседка Германии, Австрия являет миру удивительный многовековой феномен базарной традиции, когда на рынках не только отовариваются, но и узнают последние новости, собирают сплетни чужие и сочиняют свои.

Рынок Am Hof Markt в Вене начался с базарной толкучки в 1280 году. В наши дни с первого дня весны и до последней субботы перед Рождеством здесь торгуют нехитрым утлым скарбом и дорогими фамильными раритетами. Но все же любимое место венских жителей – площадь возле станции метро Kettenbrückengasse, где в выходные с самого утра слышен галдеж людской толпы. Это место известно в австрийской столице не меньше, чем императорский замок Хофбург или летняя резиденция Габсбургов.

«Кеттенбрюкке» в переводе с немецкого означает «мост на цепях». Действительно, раньше здесь был цепной мост, перекинутый через реку Вена, которую позже упрятали под землю. Похожая история с исчезнувшей рекой и мостом имеется в загашнике и у Москвы. Название улицы Кузнецкий Мост весьма затейливо напоминает москвичам о том, что раньше здесь был мост, вначале скромный, деревянный, соединявший оба берега реки Неглиннной, а со временем – роскошный, длиною более полста казенных саженей, что в привычных нам метрических величинах переваливает за сотню метров. Мост получился широким: две извозчичьи пролетки на полном ходу могли беспрепятственно разъехаться друг с другом, оставалось место еще и пешеходам. Однако в начале XIX века Неглинку, подобно реке Вене, заключили в трубу, а мост постепенно разобрали и засыпали. От былого величия Кузнецкого моста остались лишь фрагменты кладки, обнаруженные во время земляных работ, название улицы и станции рядом проходящего метро.

Полубазар-полумузей у Kettenbrückengasse привлекает как бедных выходцев из стран Балканского полуострова, Ближнего Востока и Северной Африки, так и коренных состоятельных венцев. Немало здесь и русскоговорящих. Ассортимент продаваемого товара обширен – часовые механизмы, холодное оружие, расписной фамильный фарфор, антикварные бумаги, холсты. Однако важная деталь: Вена – город дорогой, и рынок, соответственно, не дешевый.

Самый большой растиражированный рынок Амстердама – Waterlooplein. Нидерландскую «блошку» с австрийской роднят пышность и дороговизна. Хотя раз в году, в годовщину вступления на престол королевы Beatrix Wilhelmina Armgard (День королевы-матери), 30 апреля, в блошиный рынок превращается весь город. Огромное количество вещей и самые низкие цены обусловлены временной отменой пошлин. Примечательно, что в 2013 году этот день был ознаменован эпохальным событием – правящая королева Нидерландов официально отреклась от престола в пользу своего старшего сына Виллема-Александра (Willem-Alexander), принца Орлеанского. Начиная с 2014 года в Нидерландах установлен новый праздник – День короля, отмечающийся на три дня раньше прежнего. Традиция общегородского беспошлинного маркета, к радости горожан, сохранена.

Восточнее Германии, Австрии и Нидерландов находится еще одна страна – любительница барахолок. Речь идет о Польше, где, что ни говори, знают разницу между аутентичным хламьем и подлинным антиквариатом. Уровень понятий обозначен даже в языке: то, что продается на улице, имея сомнительную подлинность, но изумительную историю, зовется «staroci». Иногда в эту категорию попадают новоделы под старину и другие умелые подделки. Стильные вещицы других эпох, настоящие антикварные ценности на базарных площадях Варшавы или Кракова, скорее всего, не отыщутся. Их место в галерее или на аукционе, и зовутся они уже иначе: «antyki».

Перед тем как, следуя географии места, споткнуться на особенностях блошиного рынка с московскорусским колоритом, сделаем крутой вираж, заглянув в Новый Свет. В Америке любой блох-маркет начинается с местной забавы, имя которой – garage sale, когда все ненужное в доме выносится в гараж и продается. Случаются они с завидным постоянством. Определенно, гараж-сейл для американца – приятное и популярное развлечение. Предприимчивые американцы не теряют коммерческой жилки, даже веселясь и отдыхая. Сделки между покупателем и продавцом происходят приватно без привлечения ненасытного факторума – государства. Подобные покупки не облагаются налогами, и такой формат делового сотрудничества по нраву обеим сторонам. Продаваться на гараж-сейлах может все – начиная от слингов и мужских запонок и заканчивая садовым инвентарем и стройматериалами.

Для России гараж-сейл – веяние пока совершенно новое и малознакомое. Разве что в столице усвоение формата идет полным ходом, что, в общем, укладывается в рамки нормальных процессов. Дело в том, что Москва всегда традиционно выступала законодателем в мире свежеиспеченных, но уже обкатанных идей – идей, как правило, ненашенских, закордонных. Тенденцию уже подхватывают Питер, Екатеринбург, Нижний Новгород. Но в сознании среднестатистического покупателя из России ключевое слово «sale» ассоциируется исключительно с магазинными распродажами залежалого товара. Манящие четыре буквы наряду с цифрами скидочных процентов действуют всегда магически. Но вот как раз из-за схожести названий обычно и возникают трудности перевода. Магазинные сейлы – это время желанных скидок, когда брендовые вещи становятся чуть-чуть доступнее. Гараж-сейлы принципиально отличаются от шоп-сейлов, примерно так же, как ислам от христианства: да, типологическое сходство налицо, но разница в обрядах, убранстве храмов, текстах молитв… это в каком-то смысле антиподы. Магазинные распродажи организует ритейлер, и делает это в «храмовом» пространстве своей торговой площади; гараж-сейл – прежде всего частная распродажа и редко ограничивается одним лишь гаражом, это может быть арендованное место, крытое или открытое, а также любая частная собственность, вплоть до багажника автомобиля.

Вообще, имен много, а значит, путаница неизбежна. Moving sale, yard sale, car boot sale, estate sale, по сути, это все вариации и версии гаражной распродажи. Правда, иное название не меняет сути явления. В случае мувинг-сейла подразумевается, что люди переезжают и распродают свое имущество. Если распродается содержимое всего дома / квартиры / особняка / имения (нужное подчеркнуть), то такие распродажи, как правило, носят печать прискорбного известия: банкротства, болезни или смерти домовладельца. Иногда приходится иметь дело с продажей дорогого имущества какой-нибудь public person с обложки глянцевого журнала, например известной кинозвезды или поп-дивы. Это уже особая премиум-форма «барахольного» бизнеса, следующий ее этап – аукцион. Наиболее интересные артефакты можно приобрести именно на эстейтах, о них заранее извещается в электронных и печатных СМИ. Кар-бут-сейл, в противовес мешкотным эстейт-сейлам, мобильный вариант частной распродажи, когда импровизированный блошиный рынок располагается в автофургоне, мини-вэне или даже в багажнике пикапа или легковушки. Формат и выбор до безобразия минималистичны, но и цены такие, что ниже только за «спасибо».

Так что на вопрос, есть ли в Америке барахолки, ответ однозначный, не оставляющий сомнений: конечно есть! Еще как есть. И люди на них делают хороший бизнес. Перечислить все – непосильная задача, упомяну, пожалуй, о самой протяженной. Тут уж даже французскому Сант-Уану и английскому Портобелло Роуд придется потесниться, уступив пальму первенства эйр-маркету 127 Corridor Sale. Рынок на открытом воздухе тянется через три штата – от Ковингтона, что в Кентукки, через обзорную дорогу Национального парка Биг-Саут-Форк в Джеймстаун и Чаттанугу, в штате Теннесси, откуда сворачивает на юго-запад к Гадсену, Алабама. В общей сложности четыреста пятьдесят миль сплошного эстетического удовольствия для барахольных гурманов и беспечных глоб-троттеров. Этот невероятный по размаху флешмоб проводится в первые три недели августа каждый год. Коридор 127 стягивает огромное количество уличных танцоров, бродячих музыкантов, цирковых артистов и стриптизеров. Тысячи зевак съезжаются из соседних штатов – Джорджии, Миссисипи, Арканзаса, Северной Каролины – поглазеть на короткие юмористические сценки или исполнение трюков с огнем, послушать пение а капелла или живую игру саксофона в стиле бибоп, а может, даже и прикупить чего-нибудь. Правда, отыскать среди старого ширпотреба что-то по-настоящему ценное нелегко. Впрочем, сюда едут не столько за покупками, сколько за карнавальной, по-особому праздничной атмосферой Коридора. Чем-то это грандиозное действо напоминает один из знаменитейших фестивалей музыки и искусств Woodstock, который словно бы никак не может определиться с местом проведения, а потому размазан на сотни километров округи.

Обернувшись вокруг света, поищем первые упоминания о блошиных рынках в дореволюционной России. Удивительно, но они отыщутся не в хронике бытописаний, а в сочинениях одного из самых видных и авторитетных литературных деятелей. Речь о Пушкине и его неоконченном, а потому малоизвестном памфлетном фельетоне «Альманашник». Есть у классика там такие слова: «Ты смотришь на мое платье… Оно немного поношено, меня обманули на вшивом рынке…» Из чего можно сделать вывод, что право зачинателя такого явления, как блошиный, или вшивый, рынок, имеет отнюдь не Франция, а Россия. Недописанный и потому неопубликованный при жизни поэта памфлет датируется 1830 годом, что говорит не в пользу теории французского первопроходства: мы уже знаем, что, по официальной версии, история блошиного рынка пишется с 1841-го.

Если проследить русский генезис термина, то выяснится, что вовсе он не русский, а немецкий: неблагозвучное название «вшивый рынок» родилось не без помощи обрусевших немцев, осевших в Петербурге, которые именовали подобные места Lans Markt. Составитель «Словаря петербуржца» Н. А. Синдаловский, ссылаясь на Ю. Н. Беспятых, приводит описание вшивого рынка первой трети XIX века: «В XVIII–XIX вв. позади Гостиного двора были площади, где продавались всевозможные деревянные товары, куры, голуби, пойманные птицы, ручной железный инвентарь, старая одежда, лоскутье и тому подобная мелочь весьма малой ценности»[2]2
  Синдаловский Н. А. Словарь петербуржца. Лексикон Северной столицы. История и современность. СПб., 2014.


[Закрыть]. Так что будет справедливым полагать, что блошиное пришествие, случившееся в 30–40-х годах XIX столетия, явление исключительно транснациональное.

Московская Сухаревка, едва ли не ровесница французского броканта, была неподражаемым образчиком блошиного рынка. Правда, не сразу. Исследователи считают датой рождения Сухаревского рынка 1789 год, когда сюда были переведены мясные ряды со Сретенки. В громадную толкучку с явным криминальным уклоном Сухаревка превратилась в 1812 году. Вспомним «Войну и мир»: именно у Сухаревой башни Пьер Безухов, мечтавший о патриотическом подвиге, приобрел кинжал в зеленых ножнах, спрятав его под жилет.

В народном метафорическом языке XVIII–XIX веков слово «вшивый» означало «плохой, мелкий, дешевый» и всегда имело оттенок брезгливости. Покупать вещи у старьевщиков считалось уделом богом обиженных людей – городской бедноты, нищебродов и калек. В то же время на Сухаревке ошивались сотни ходячих книжаков. В течение недели они скупали товар, а в воскресенье выносили собранное на рынок. Предлагаемые ими печатные и рукописные книги – азбуки для обучения, псалтыри, библии, различные лечебники и сонники – пользовались устойчивым спросом, что доказывало: «вшивые» рынки в России охотно посещали не только городская беднота и вольные крестьяне, но и знающая грамоту средняя прослойка населения: мелкие собственники, церковники, военнослужащие. Об этом в своих «Записках старого книжника» упоминает известный библиофил и книговед Федор Шилов. Автор с восторгом вспоминает, как однажды сам скупил на Сухаревке более полусотни книжных росписей конца XVIII – начала XIX века.

Интересный случай о Сухаревке рассказывает московский бытописатель Владимир Гиляровский. К палатке одного антиквара, пишет он, подходит дама, долго смотрит картины и останавливается на одной с подписью: «И. Репин»; на ней ярлык: 10 рублей. «Вот вам десять рублей, – говорит дама. – Я беру картину. Но если она не настоящая, то принесу обратно. Я буду у знакомых, где сегодня Репин обедает, и покажу ему». Приносит дама к знакомым картину и показывает ее И. Е. Репину. Тот хохочет. Просит перо и чернила и подписывает внизу картины: «Это не Репин. И. Репин». Картина эта опять попала на Сухаревку и была продана благодаря репинскому автографу уже за сто рублей.

Все, кто писал о Сухаревке, сходились в мнении, что в жизни Москвы и москвичей рынок был больше чем просто местом торговли. Сухаревка была явлением, воплотившим в себе характерные черты московского быта на рубеже двух веков.

В советской России случился анахронизм: частная торговля оказалась несовместима с принципами и идеалами коммунизма, а потому пренебрежительное отношение к блошиным рынкам, которые приравнивались к спекулянтским лавочкам, сохранялось вплоть до перестроечных времен. Уже в 1980-х воплощенные идеи московского культурного диссидентства нашли прибежище в шумных рядах Тишинки. Рынок стал культовым местом для будущих звезд российской альтернативной моды.

С развалом СССР и приходом голодных 1990-х вся обновленная Россия превратилась в один сплошной базар-вокзал, где люди, подобно жителям послевоенной Германии, несли из дома вещи и меняли их на пропитание. Гражданская война тогда не случилась. Пережили полугодовалые невыплаты зарплат и маловразумительное черномырдинское «нам нужен рынок, а не базар». Пережили дефолт и воровской передел собственности, коррумпированность властей. В 1990-х страна разгребала развалины СССР, а потом наступили нулевые. Вместе с другой эпохой пришло и другое отношение к рынку. Но что удивительно: в этой рекомбинации стихийные народные развалы под напором гипермаркетов, мегамоллов и суперсамов проиграли, оказавшись – в прямом и переносном смысле – на обочине. Огромные стерильные пространства надутых кондиционированным воздухом магазинов с бесконечными клонами укатанных под пластик потребительских товаров бакалеи, скобяных изделий, электронной аппаратуры потеснили винтажный эксклюзив, разложенный на прилавке как попало, а иногда просто вываленный кучей. Как и раньше, мы стесняемся копаться в этой куче, считая подобное копание уделом нищих. Возможно – как и раньше! – эту брезгливость по инерции нам продолжают прививать чиновники и государство, не допускающие распространения блошиных рынков.

Москва, занимающая площадь в две с половиной тысячи квадратных километров, «щеголяет», по сути, всего двумя перманентными блошиными базарами. Это «Вернисаж», расположенный на территории Измайловского Кремля, и «Левша» – единственная официально признанная барахолка в Московском регионе. Почему в Московском регионе? Да потому, что бывший рынок у платформы Марк теперь все дальше от столицы. Сегодня он базируется у подмосковного поселка Новоподрезково по Ленинградскому направлению. Где будет завтра – в Клину, Сергиевом Посаде или Конакове, – неизвестно.

Многолетний опыт западных столиц показывает, что жизнь блошиных развалов даже в самом центре вполне возможна. Это нисколько не портит вид города, а, наоборот, придает ему особый шарм и даже гармоничность. Вот только как объяснить это властям нашей столицы? Потерпевшие фиаско многочисленные «блошиные» эксперименты на Николиной Горе, Таганке, Школьной или в Архангельском лишь подтверждают аксиому: Москва стесняется своих блошинок. В любом европейском или американском городе ситуация в точности обратная. Для сравнения: в Берлине только официальных флюмарктов – сорок! Собственно, считается, что это и есть тот самый культурный пласт, срез которого так легко провести, пройдясь сквозь торговые прилавки со старинными вещами. Легендарная Тишинка, откуда черпали вдохновение протестные рок-группы 1980-х, о которой после знакомства с совковой экзотикой с таким упоением рассказывали иностранцы у себя на родине, уже в начале 1990-х сильно захирела, частично перебравшись на Арбат. Сегодня известный блошиный рынок прекратил свое существование. Приобрел и перестроил Тишинский рынок бизнесмен Шабтай Калманович. История старой Москвы возвращается сюда теперь не чаще четырех раз в год, по выходным, когда проходят ярмарки проекта «Блошиный рынок». К сожалению, формат торговли из антикварного и винтажного перековался скорее в дизайнерский. Тишинский рынок уже никак не связан с привычным нам пониманием барахолки, хотя барахла, надо признать, на удивление много для такого распиаренного ныне культмероприятия.

Блошиные рынки – это дивный феномен, дошедший до наших дней из глубины Средневековья. Автору видится, что блошиные развалы России стоило бы включить в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. А что, есть же в нем дуга Струве и Убсунурская котловина. Чем «Левша», переживающий сегодня не лучшие времена, хуже? Этот спонтанный и непредсказуемый рынок с бессистемными завалами хлама долгое время находился в пределах Москвы, у платформы Марк, затем перебрался в Лианозово, а теперь влачит жалкое существование у железнодорожной платформы Новоподрезково. Зато Измайловский вернисаж кажется почти вечным. Возникший в незапамятные советские времена, прошедший сквозь бури пере стройки, развал СССР и обновление России, сегодня он чувствует себя совсем неплохо. Не в последнюю очередь, конечно, благодаря приезжим интуристам, на которых он, собственно, ориентирован. В столичных путеводителях для иностранных гостей он гордо фигурирует под названием Izmailovsky Market. Многие отмечают, что прейскурант здесь ниже, чем на Красной площади или Арбате. При этом цену несложно сбить: достаточно вступить с торговцем в полемику: «За эту вещь я бы столько не дал» – или просто указать на уступчивого конкурента, которого якобы повстречали на пути. Если «Левша» славится вещами из советского прошлого, то Вернисаж не брезгует сувенирными и, в общем, бесполезными в фокусе нынешней истории вещами. Часто его за это хают – мол, присутствует излишняя попсовость. Хотя не думаю, что в этом дело. Один из завсегдатаев Измайловского вернисажа Ростислав Шевяков, филолог по образованию, а по призванию поэт, утверждает, что, если не жалеть времени на поиски, обязательно станешь владельцем уникального артефакта.

Такие места – не только кладезь для чудесных обретений, но источник вдохновения для писателя. Сколько любопытных, захватывающих и занятных историй можно собрать в блокнот или записать на диктофон. Прогулки по подобным местам очень глубоки и насыщенны, но одновременно и очень утомительны. Здесь нельзя смотреть вполглаза – пропустишь удачную находку или, что хуже, потеряешь нить повествования.

По словам одного букиниста, исколесившего всю Европу вдоль и поперек, а теперь в силу возраста осевшего в антикварной лавке на Большой Никитской, жизни везде завались – в дыхании слова, в незаштампованности мыслей, в ощущении полноты переживания.

«Каждый человек – это мир, который с ним рождается и с ним умирает». Не помню, кто сказал[3]3
  Слова принадлежат немецкому поэту и публицисту XIX века Генриху Гейне.


[Закрыть], но это сильно и это правильно: в нашей голове столько мыслей, фраз, фантазий – совершенно неописуемые вещи, которые создаются вмиг и рушатся вмиг. Человеку, которому есть что сказать, мне кажется, положен личный биограф, ну, как бесплатный адвокат, что ли. Чтоб по закону, в рамках федеральной госпрограммы. Он должен ходить везде хвостом и записывать, записывать…

Если разобраться, каждому есть что сказать, и эта книга – своеобразная попытка автора показать читателю блошиные развалы современной Москвы глазами и устами их участников – опытных перекупщиков, предприимчивых торговцев, подпольных коллекционеров, вольных художников, интеллигентных профессоров и докторов наук, малоимущих пенсионеров, криминальных нуворишей и просто отчаянных авантюристов, охотников за экзотическими безделушками и подлинными раритетами. Похожих историй, распыленных в интершуме сплетен, слухов, пересудов и прочей базарной болтовни, море разливанное, люди передают их из уст в уста, как условный сигнал, – и эти сигналы, запеленгованные, расшифрованные и собранные под одну обложку, убеждают меня, как автора, исполнить роль не столько гида, сколько жизнеописателя, того самого личного биографа для благородной плеяды нескольких героев, уличенных в одном и том же «преступлении»: неравнодушном отношении к сакральной старине. Именно им автор говорит «спасибо»: за перлы среди хлама, за дискурсы и экскурсы, за веру в ментальность вещизма, за фанатичную преданность идеалам, как бы наивно и избито это ни звучало.