Текст книги "Москва винтажная. Путеводитель по московским барахолкам"

Невольно втянутый в процесс, я сам оказался в фокусе эксперимента, и потому мое сугубо личное мнение, наряду с другими, присутствует на страницах. Авторская точка зрения на некоторые вопросы и проблемы, затрагиваемые участниками, всего лишь взгляд одного человека, она не претендует на статус истины и может идти вразрез с чужими утверждениями. Это мнение составлено из бесед с участниками, а также из личного жизненного опыта. Автор не берется утверждать, что книга полностью охватывает тему, таких книг, возможно, не существует вовсе, она может затрагивать лишь какую-то часть проблем. То, что вошло в настоящее издание, тщательно отобранный, местами цензурированный текст без тирании идейно-смысловой редакции. Разве что по ходу переодетый в пару-другую слов, предложений, абзацев. Тут как с детьми: у меня своя жизнь, у них – своя. Пусть летят себе, птенчики, пусть вьют гнезда…

Часть I

Глава 1

Колыбель Измайловского рынка. Сожженная дверь ФСБ и найденный портрет Гитлера. Гостеприимный марабут из Тушина. Нерастаможенная живопись и другие приключения иностранцев в России. Три профессии в одном флаконе. Развратные монашки в коллекциях французов. Заветы Ильича, или Не надо зрелищ, дайте хлеба! Колдун Димир и его адописные иконы. Свадьба за 300 миллионов. «Буратинные» принципы для любителей халявы. Арбат для туриста, или Самое мифическое место Москвы

Московский поэт Хайдар Бедретдинов зарифмовал и посвятил Измайловскому вернисажу такие строки:

 
Ах, спасибо тебе, вернисаж,
За привет из любимого детства…
Ты напомнил мне яркие дни,
У которых смогу я согреться.
 

Прянично-лубочный «привет из любимого детства» на деле появился совсем недавно – его строительство полностью окончилось при власти забвенного Лужкова в 2007 году. Бревенчатая архитектурная фантазия на тему допетровской России видна уже на выходе из метро.

Блошиный придаток фешенебельных центров Измайловского кремля начинает свою жизнь на полпути к фигурным башенкам. На травянистых клочках обочины, на разглаженных ветром клеёнках и газетах покоится неровным культурным слоем пыльное старьё с проплешинами ценников, написанных кое-как на клочках бумаги от руки. Ближе к полудню полицейские проводят рейд, и небрежные пришельцы исчезают тихо и покорно. В полуденном воздухе, вымоченном мелким дождём, дрожит деревянная пирамида храма Святителя Николая. Деревянная церковь считается самой высокой не то в Москве, не то в России. При ней функционируют воскресная школа, библиотека и студия церковной флористики. В окружающих двор усадьбах, воссозданных по чертежам и гравюрам царской резиденции, ремесленные мастерские, кафе и лавки. Рядом соседствует розовый с голубыми кантами Дворец бракосочетания, а среди архитектурных памятников деревянного зодчества отыщется даже хостел в четыре этажа для приезжих гостей столицы.

Ярмарка сувениров и предметов искусства «Измайловский вернисаж» находится рядом с Кремлём, а по сути является его органичным продолжением. Измайловский рынок на станции метро Партизанская (бывший «Измайловский парк») – главная толкучка российской столицы. Открыт 364 дня в году (кроме 1 января) с 9 до 18. Впрочем, часы работы весьма условны. Рынок имеет разные периоды по пиковости продаж, под которые подстраивает расписание работы. Основное достоинство измайловской ярмарки заключено в её разнообразии и многоликости. Ассортимент товаров столь огромен, что рынок напоминает больше портовый или приграничный городок, кипящий бурной жизнью. Как в любом другом городе, здесь есть элитные районы с кварталами центра и захолустные окраины с грязными и мрачными трущобами.

Для человека, впервые оказавшегося на Вернисаже, может показаться, что рынок подчинён стихийности и не имеет чётких градаций по типу товара. Рядом с продавцом иконами несложно встретить дымковскую игрушку или брелочные открывашки, а около торговца пасхальными яйцами можно обнаружить антирелигиозные карикатуры из подшивки «Крокодила» 60-х годов. Букинист соседствует с матрёшечником, жестянщик – с мануфактурщиком. Кажется, всё смешалось в этом доме: кони, люди… Бесцельное брожение по территории рынка может не только оставить сильное впечатление, но и окончательно ввести в ступор: как отыскать что-нибудь конкретное в этой невообразимой клоаке товарного разгулья? Между тем, разделённый по принципу унинодальности, рынок спаивает все торговые кластеры в единый живой организм. Назначение у каждого своё.

Например, есть улицы ремёсел, образующие целый квартал и продолжающие традиции первых здешних торговцев. Когда-то, совсем давно, на этом месте стояли ремесленные мастерские царя Алексея Михайловича и его сына Петра I, а также известные на всю Россию кузнечные дворы. Конечно, подворье с тех времен сильно изменилось. Теперь ремесленный квартал больше чем кузница, горн и наковальня. Кроме предметов ручной ковки и чеканки – тульских самоваров, нижегородских клинков и жостовских подносов – на улицах ремёсел можно встретить ювелирные изделия, выполненные в технике скани, лаковые шкатулки с миниатюрами, посуду, расписанную под Хохлому, Палех и Гжель, народные тряпичные куклы, берестяные лапти, хлебницы и туеса. Это место – скорее мекка для иностранца, неравнодушного к русским ремёслам и старинным народным промыслам России. Справедливости ради, не все товары ремесленников могут носить гордое право быть народными. По официальным данным, каждое пятое изделие на рынке – китайский импорт.

Одна из самых ярких примет жизни рынка – деловитая, а порой бестолковая суета. Наибольшее оживление традиционно царит в сувенирных рядах, тянущихся от входа в рынок, и в стоящем неподалёку от сувенирки караване многочисленных закусочных. Популярное развлечение и, собственно, национальная особенность Измайловской ярмарки – это кухня. Она сложилась под растущим влиянием владельцев московского ресторанного синдиката – выходцев из Средней Азии и Северного Кавказа. Вместе с ароматом пережаренного растительного масла кухни жарешен и чебуречек впитали в себя лучшие кулинарные традиции многих народов, населявших в разное время бывшие советские республики, такие как Грузия, Таджикистан, Узбекистан. Основными ингредиентами предлагаемых здесь блюд являются сыр, рис, бездрожжевое тес то, мясо, овощи и зелень. Сочетая компоненты, на выходе в меню можно получить лагман, байран-плов, шурпу, манты, чахохбили, хинкали, самсу, ачму. Всевозможные чебуреки и пирожки с мясными и сырными начинками навалены на лоснящихся от масла подносах тут же по соседству.

Правило «одного блюда» в местных забегаловках не действует, иными словами, порции подают такие маленькие, что посетитель рискует только раззадорить аппетит. Главным напитком является зерновой и растворимый кофе. Его здесь много: американо, лунго, раф, эспрессо – простой, двойной, тройной (!), а также чай в пакетиках и морс из трёхлитровых банок. Рог гастрономического изобилия скудеет по мере приближения к периферии рынка, где лесопилка и платная парковка. «Ресторанные» дворики походят всё больше на монастырские трапезные – тёмные и аскетичные, – посещают которые отнюдь не миряне. На рынке такие точки общепита называют шалманами. Подают в них обычно разогретые в микроволновке бутерброды и сэндвичи с копчёной ветчиной, отварной курятиной или подсохшим солёным сыром. Из напитков предлагают бутылочное пиво, портвейн и водку в пластиковых стаканчиках. Горячий чай, орехи, сухофрукты и охлаждённую на льду рыбу развозят в рикшах – двухколёсных колясках с широкой платформой, в которую, словно ишак, впрягается продавец.

Для того чтобы вступить в клуб привилегий и получать каждый день бесплатный коктейль в местном шалмане, нужно просто быть в хороших отношениях с «наливайкой» – так в узких кругах называют продавца (чаще – продавщицу) питейной палатки. Комплимент от заведения – не более чем грамотный промоушен. Расчёт прост до безобразия: захмелевшие посетители требуют немедленно закуски и «по второй», а это уж, извините, по прейскуранту.

Рисуемые в красках картины окраин – колыбель Измайловского рынка – известны как аллеи живописи. Вернисаж вырос из этих аллей, они – часть истории, с них, собственно, всё и началось. «Блошня» – так местные торговцы сами именуют толкучку у Измайловского парка – возникла на изломе эпох, уже в нашу современную историю, но гораздо раньше её появился московский вернисаж художников.

Поначалу география его места была не совсем определена. Возникнув в перестроечные годы, прежде вернисаж располагался в Битцевском парке. Торговцы картинами и картинками стояли прямо на дорожке лесопарка. Но место, оккупированное замурзанной толпой хмельных творцов, быстро стало походить на вудстокский слёт хиппотусовщиков. Битцевские жители забили тревогу, и власти срочно превратили спонтанных вернисажевцев в передвижников, выделив живописцам сперва остров, окружённый Серебряно-Виноградными прудами, а затем отправив снова туда, откуда они вы шли, то бишь в лесные кущи на этот раз Измайловского лесопарка. С появлением Черкизовского рынка художников в очередной раз подвинули, оттеснив на несколько сот метров, где они и встали на вечный прикол, закрепив свои права массивными прилавками из сруба.

После эпохи деревянных будочек вернисаж стал отстраиваться капитально. Каждое отдельное здание – предмет эстетической экзальтации, но вместе эта архитектурная композиция производит впечатление сумасшедшей фактории. На первых порах вернисаж, что называется, держал марку, соответствуя своему названию и назначению. Коллекционер со стажем Егор Альтман вспоминает:

«Там был настоящий культурный центр. Можно было увидеть художника, который сам продавал свои работы. Это даже и рынком назвать было нельзя, скорее живым вернисажем, ежедневной выставкой».

Но оседлых художников быстро потеснили хваткие торговцы сувенирами – очень в моде были тогда матрёшки, командирские часы и пуховые платки из козьего пуха. Впрочем, интуристы не гнушались картинками с московской пейзажистикой. Пользовались популярностью и портреты на заказ. Одним словом, на вернисаже хорошо жилось всем – как правило, иностранный покупатель расплачивался долларами, невзирая на сюрреалистические ценники новой России. Матрёшечник за пару дней бойкой торговли мог отоварить 80–120 иностранцев, получив на руки месячную зарплату инженера.

А потом «хорошо жилось всем» кончилось, потому что не бывает так, чтобы всем и хорошо. Засилье матрёшек и ушанок стало невозможным. Место продажи картин уменьшилось по площади настолько, что вернисаж пренебрежительно обозвали Аллеей живописи и перенесли на крошечную поляну в отдалённой части ярмарки.

Попасть на неё с главного входа сразу не получится. Придётся поискать.

Сегодня суббота, а значит, самый сильный заговор на удачную торговлю. В субботу на Измайловском вернисаже посетителей традиционно много с самого утра. Публику не пугает даже дождь, зарядивший накануне противной моросью.

– Два моих приятеля проработали, один – семь, другой – двенадцать лет, и ушли отсюда, оставив места, – делится человек лет пятидесяти, сухощавый, грустный, но с огненным, подвижным лицом. Предмет его продажи – тиражные шкатулки, по большей части расписные, с лубочными картинками екатерининской Москвы. – Бойко идёт торговля только иконами и самоварами, но скоро народ насытится и этим.

– Да Вернисаж давно умер! – восклицает его сосед, смешной человечек в соломенном канотье. Узнав, что я задумал книгу, он скептически качает головой: – Если совсем делать нечего, пишите! Но вам, писателям, как и нам, художникам, ловить здесь нечего. Кризис, что ли, догнал, но интурист теперь желает «всё по десять». Легенды о миллионах, заработанных на картинах, только в головах администрации.

– Это кто художник? Ты художник? – В разговор встревает усатый продавец фаянсом. – Когда я только начинал, в 2004-м, художников здесь было много. И картин. И покупателей. За последний год или два я живого художника в глаза не видел. Кругом только перекупы с конъюнктурным псевдоискусством. И где они его берут? Казалось бы, ну зарабатываешь на картинах, так хоть всякое дерьмо не тащи. Покажи ты человеку достойную вещь, а не это!

– Сидеть с одним товаром, да ещё и недешёвым, вообще бесполезное дело! – не соглашается торговец в канотье, ничуть не обидевшись на презрительный жест соседа в сторону его мозаичных картинок. – То, что попроще-подешевле, ещё так-сяк идёт, а поднимешь качество и цену – сразу не густо, а пусто! Ты приходи на денек, – обращается он ко мне, – посидеть просто так. Даже необязательно весь день торчать, можно пару часов. Масштаб трагедии успеешь оценить. А потом двигай в администрацию. Они там разрабатывают план развития въездного туризма, а нам накручивают аренду по сто – двести процентов. Торговать не дают, штрафуют. Спроси, как им живётся, а потом расскажи, как нам. И диктофон свой не забудь включить или хотя бы сделай вид. Они от этого журналистского интереса очень психуют…

Дождь накрапывает сильнее. Иду в глубь Вернисажа, поднимаюсь по ступенькам на верхний уровень, где, по словам торговца в канотье, за антикварными рядами стоит особняком аллея живописи. Дорожку с разбитым асфальтовым покрытием, тянущуюся на добрых метров триста, венчает лужайка с фудкортом на открытом воздухе. Здесь убеждаюсь в несправедливости нападок усатого торговца: на аллее не то чтобы не протолкнуться, но, вопреки его словам, художники, картины, покупатели – в наличии. Нервная возня, шуршание смятыми банкнотами. Ожидаемо многолюдно у шалмана, где бойкая девица в засаленном переднике отпускает крепкий алкоголь на разлив. Тёплая атмосфера заразительного смеха. Прислуши ваюсь. В новостной повестке – обсуждение Куклачёва, решившего построить своим кошкам дворец в Израиле, и художника Павленского, оштрафованного и отпущенного из зала суда за сожжённую дверь ФСБ. Известие о найденном портрете Гитлера в квартире Творческого союза художников вызывает лишь вялое раздражение: мол, наконец-то про нас вспомнили, да только повод не тот.

Тесный, как фанерный посылочный ящик, замусоренный тюбиками с краской, кистями, мольбертами прилавок. Где-то глубоко внутри сипит радиоволна. Будто трюм корабля, где капитан – в тельняшке поверх кофты, смачно изгрызая фильтр истлевающей сигареты, бородатый акварелист Семён. Мы заводим разговор с невинного Ван-Гога, с его бестелесных теней и отрезанного уха. «Среди художников сложно отыскать лоялистов, – приговаривает бородач, усмотрев во мне внимательного слушателя. – Всё чаще готовых бунтовать несогласных. Таких приспособленцами никак не назовёшь».

Семён делает движение навстречу мне, выдирая себя из тесного пространства «трюма». Тянет ладонь, перепачканную акварелью. Остатки краски привычным жестом отирает об этнические штаны из цветастого батиста. Мы знакомимся.

Художник Семён носит штаны-«аладдины», знает наизусть 108 стихов «Бхагавад-гиты», по выходным «бомбит на Вернике», а в свободное от торговли время пишет акварели в своей мастерской – в кемпере на охраняемой стоянке в Тушине. Там же, кстати, и живёт. Он – типичный фрик в моём понимании, человек, далеко ушедший за рамки стандартных стереотипов.

Сегодня его работы упрятаны от дождя под мутный пластик. Семён не без удовольствия отворачивает плёнку, демонстрируя этюды с речными пейзажами. Все рисунки, кроме нескольких, перекликаются между собой: вода, берёзы, птицы, речной трамвайчик вдалеке. Интересуюсь:

– Ваши работы?

– Кроме этих трёх, что слева, и вот ещё одной, отложенной, – отвечает он, – все мои.

– Что просите за них?

– А кто интересуется?

Цену так не узнаю. По заверению Семёна, он давно сменил жажду наживы на жажду духовного опыта.

«Я здесь для общения. Если кто-то купит мои акварели – ништяк, меньше тащить домой. Я художник, мне насрать на пиндосские бумажки. Видишь, погода дурацкая, рисунки намокли, но всё фигня! Вчера познакомился с классными ребятами из Бреста. Тряслись пятнадцать часов в душном плацкарте, чтобы привезти фигову тучу акварелей с видами Браславских озёр. Хотят здесь, в Москве, кой чего подзаработать. У них там цены дикие, а зарплаты не увеличиваются, вот белорусы и поджали пояса. Предложил поставить себе на реализацию. Говорю, зачем за место платить, всё равно ничего не продастся. Выбрал вот эти три. Так, на всякий случай: может, кто и купит. Дали комиссионные: портвейн, козу и соболя[4]4
  Наверно, художник имел в виду кисти из козьего ворса и соболиного волоса. Последние встречаются довольно редко и достаточно дороги по стоимости.


[Закрыть]. Портвейн распили сразу, потрындели».

Личное пространство художника – чуть более шести квадратов американского трейлера – открыто для гостей круглогодично. Многие думают, что в кемпере мало места, но Семён мужественно разбивает миф, хвастаясь, как однажды приютил в прицепе пятерых бомжей.

«На парковке меня прозвали марабутом за внешний вид и нелюдимость. И пусть! Я не ворую электричество, не торгую наркотой и не прописываю нелегалов. Всё по закону. Плачу посуточно стоянку, выходит в десять раз дешевле, чем снимать квартиру. Зато можно работать на свежем воздухе, ставить мангал, шезлонг. Это свобода от условностей, свобода от подъездов и консьержей. Это кайф на колёсах, но без „колёс“!»

Пока общаемся с Семёном, группа интуристов заполняет собой пространство аллеи. Кагал туристов расползается размазанным пятном жёлтых нейлоновых непромокаек вдоль рядов с картинами. Обряды и мистерии уличной торговли приотворяются. Достаточно лишь прислушаться к словопрениям сторон.

– This is the true picture?

– Оф кос! Риал!

– This is the 19th century, is not it?

– Оф кос, зе найтин сеншери.

– Нow much is?

– Ван хандред долларс.

– Will there be a discount?

– Хау мач вилл ю гив?

– Ninety.

– О’кей!

– Sell for eighty?

– О’кей!

– Cool! I take. (После паузы.) Oh, I’m sorry! I only have seventy-five dollars.

– Можно и за семьдесят пять. – Продавец – вылитый актёр Георгий Жжёнов – кивает с усмешкой. – Seventy-five dollars and a cigarette. On a smoke break!

Иностранец с борцовской шеей и стриженым затылком радостно протягивает деньги, угощает сигаретой и, трепетно прижав холст под мышкой, насвистывая, удаляется.

«Жжёнов» подходит к нам и просит огонька.

– Крутовато скинули, – не выдерживаю я.

– Конечно, крутовато, – отвечает он, прикуривая из рук Семёна. – Даже такая мазня будет стоить не меньше полутора сотен.

– Значит, фальшивка? – спрашиваю в упор, совсем наглея.

– Марабут, кто это? – настораживается «Жжёнов».

– Друг, – коротко отвечает Семён, не выдавая меня, за что я благодарен безмерно, потому как вместе с сигаретным дымом сырой апрельский воздух наполняется информацией, не подлежащей разглашению.

– Вовсе нет, зачем фальшивка? Как раз наоборот. Очень даже настоящая. И заключение эксперта имеется. Я копию иностранцу вручил. Вот только товарища на выходе из Вернисажа менты завернут. Они у нас прикормленные.

– А полиция зачем? – удивляюсь. – Он же честно сторговался и купил на рынке.

– Вопросов нет, – соглашается Жжёнов, смачно посасывая сигарету. – Наш иностранец так и скажет: мол, пацаны, всё честно, купил на рынке. И экспертизу обязательно предъявит. Менты бумагу изучат, репу почешат и с умным видом заявят, что с картиной XIX века ему таможенный контроль не пройти. Для вывоза антикварной картины, понимаете ли, надо заключение Минкульта.

– Зачем? – удивляюсь я.

– Да-да, вот и иностранец так же спросит, а ему популярно, на пальчиках объяснят: Минкульт должен дать «зелёный свет», что данная картина ни разу не культурно-историческая ценность.

– Небось сам Мединский придумал, не к ночи будет помянут! – поддакнул Семён, должно быть уже слышавший ранее эту замутнённую схему.

– Не слабый геморрой, да? Но есть вариантик попроще: достаточно предоставить фискальные документы, подтверждающие покупку картины в художественном салоне. На таможне это автоматически снимет все вопросы. А кстати, как удачно, смотрите, и салон. И вот наш доверчивый иностранец устремляется к дверям магазина, где его уже поджидает Глебушка…

– Рустам, – поправляет Семён, – сегодня смена Бедросяна.

– Ничего себе схема! – говорю я, догадываясь, что иностранцу неслабо впарят услугу оформления.

– Ага, – ухмыляется «Жжёнов». – Так что и скидка возвращается, и друзья зарабатывают.

– А если он не согласится? Ну, попробует получить документы официально.

– Официально? Шутишь? Да у него сегодня или завтра самолёт. Какой на фиг Минкульт? Там документы оформляют 30 дней. Наша бюрократия самая бессмысленная и беспощадная в мире. Чур меня, чур!

Забавно, что неделей позже я натолкнулся на того самого Рустама, который по вторникам, четвергам и субботам принимал иностранных клиентов с «нерастаможенной» живописью. Он не был похож на жулика. Пожилой мужчина с голодным небритым лицом, в костюме пассажира метро. В одной руке Бедросян держал надкусанный тульский пряник, в другой – чиркал шариковой ручкой по бланку. Вышел на него случайно, а было это так. Накануне я прошёлся по самой оживлённой части вернисажа и увидел несколько написанных от руки объявлений, что-то вроде «Сдаётся место» и номер телефона. Вкрадчивый мужской голос на том конце провода осторожно осведомился о моей капиталоёмкости и честно предупредил: «Торговля искусством – это не та ниша, которая будет процветать по нынешним временам». Пришлось признаться, что отношение к торговле имею весьма посредственное. «В таком случае ничем помочь не могу, – ответил голос в трубке, но, неожиданно смягчившись, добавил: – Хотя, возможно, твоя тема будет интересна моему приятелю. Запиши-ка телефон…»

Хозяин места рекомендовал своего знакомого как человека с редкой, но набирающей популярность профессией – байер. Есть оказывается такое ремесло, молодое не только у нас, но и в Европе, где оно зародилась всего несколько лет назад. Рустам Бедросян оказался тем самым байером. Позже я узнал, что в среду по утрам на вернисаже появляются такие вот люди, которые отбирают и закупают вещи для частных коллекций, антикварных магазинов и арт-салонов, московских и иногородних. Обычно в это время на рынке час пик, как в метро. Людей так много, что не протолкнуться. К обеду толпа идёт на убыль, ажиотаж спадает. На следующую неделю всё повторяется снова.

Вскоре выяснилось, что мой собеседник не только обладатель редкой профессии, но и автор нескольких десятков работ, выставленных в художественных галереях Москвы, Софии, Стокгольма, Нью-Йорка и Вены, действительный член Российской Академии художеств и член Президиума Совета при Президенте РФ по культуре и искусству. Ко всему прочему он оказался замечательным и остроумным рассказчиком.

«Когда я вошёл в этот бизнес четыре года назад, мой наставник и учитель, декоратор из Болгарии Стефан Штерянов, сказал: „Если у тебя нет художественного вкуса, а в идеале – художественного образования, то байер – не твоё призвание. Не надо пытаться, ничего путного, поверь, не выйдет“. В моей башке тогда гулял предрассудок, что байер – это дилер, и если ты в ладах с организацией торговых отношений «покупатель – продавец», то ничего сложного случиться не должно. Это заблуждение Стефан выбил из меня жёстким ультиматумом в первый же вечер, в баре за кружкой лагера: „Или ты приходишь ко мне без всей этой срани о купипродайменах и делаешь то, что скажу я, или навязываешь свою бизнес-философию, а я стою в сторонке и слушаю, а потом плюю тебе в лицо… или снимаю шляпу. Всё зависит от силы твоего убеждения и моего субъективного восприятия. Только помни: я ханжа и мизантроп, а ещё не ношу шляп!“».

Байер – это три профессии в «одном флаконе», совмещающем функционал предпринимателя, товароведа и эксперта в области искусства. Байер не просто посредник между продавцом и покупателем. Он прекрасно ориентируется в новинках и тенденциях своего сегмента рынка, умеет отбирать вещи, спрос на который будет только завтра, то есть прогнозировать тенденции и моду. Например, десять – пятнадцать лет назад была мода на матрёшки. Дизайнеры того времени активно использовали матрёшку для создания интерьера в русском стиле. Это был тренд! Сегодня страсти по матрёшке улеглись, но на смену им идёт новый тренд русского сезона – православная икона. Рустам полагает, что это лукративный промысел для лучших спекуляций с инвестированием. Он приводит пример: какое-то время назад в коллекции Доменико Дольче и Стефано Габбана появились религиозные мотивы – одежда с изображением икон, фресок и мозаик. Живанши тут же подхватил тему, так появились, наверно, самые запоминающиеся коллекции французского модного дома с изображением развратных монашек. Это не имело (пока) никакого отношения к русской иконе, но наши модники восприняли тенденцию с теплом. Интернет внёс кардинальные перемены в медиапространство. Каждый смог высказывать своё мнение, а остальные могли выслушать его и присоединиться к обсуждению. Что в этом случае остаётся байеру? Мониторить фокус подобных тенденций, аппроксимируя их влияние на арт-объекты в ближайшей перспективе, и постоянно быть настороже.

По мнению Рустама Бедросяна, лучший индикатор избыточного интереса – это B2С-инструменты электронной коммерции, вроде китайских площадок AliExpress и Taobao. Можно было наблюдать, как совсем недавно они стали пестреть дешёвыми фейками вещей с изображением монашек и фресок. Предложение радикально нового товара рождает спрос на него. Когда спрос превышает предложение, возникает дефицит, впрочем, ненадолго: обилие различных клиентоориентированных фирм (в том числе подпольных) позволяют каждому быстро найти желаемое. В наш век товарного профицита ситуация выравнивается в пользу потребителя. Однако очевидно, что подобная настроенность покупателя на конкретную вещь уже говорит о пике моды на эту самую вещь. Дальше, считает Рустам, дело за анализом. Владея этой информацией, несложно подвести к черте: если шмотки с изображением монашек набирают популярность, то истинное искусство в долгу не останется, оно потянется следом. Это помогло Рустаму предвосхитить коммерческий спрос на церковную атрибутику. Не будучи оценщиком, он обратился к независимому эксперту, который помог ему приобрести по рыночной стоимости две дюжины уникальных икон в серебряных окладах, с эмалью, пару аналоев и около полусотни литых распятий и церковных кадил из латуни и мельхиора. Через год Рустам смог продать всё это по той же рыночной стоимости, но уже дороже в полтора – два с половиной раза. В целом практическое применение анализа ситуации на рынке помогли ему заработать около тридцати тысяч долларов. Никаких усилий, кроме умственных, Рустам для этого не использовал. Он просто выжидал.

Но почему коммерческий спрос возник именно на древнерусскую икону, а не, скажем, на иконы итальянского стиля? Вопрос хороший, признаёт Рустам. Искать ответ нужно, пожалуй, в особенности восприятия иконы как феномена русской культуры.

«Мы подарили миру не только тетрис, гальванопластику и терменвокс, но и чудо русской иконы. Собственно, никакой это был не подарок, а скорее акт героизма, подвиг».

Известный историк и философ Александр Торопцев в своей книге «Двенадцать подвигов России» выделяет русскую иконопись в отдельный подвиг русского государства. Однако стоит признать, что сегодня мало кто понимает значимость иконы в том смысле, в каком её понимали наши предки. Икона в антикварной лавке несёт прежде всего не художественную или духовную ценность, а финансовую. Вообще, о моде на всякие религиозные фичи, вроде иконок на «торпеде», Рустам может говорить много. По большей части, ничего, кроме раздражения, они не вызывают. Хотя не меньшее раздражение вызывают продавцы, спекулирующие термином «намоленная икона».

«Это, по своей сути, тоже мода, но мода, противная мне. Набожные люди чтят намоленные образы. Люди молятся на икону, вырабатывают некую духовную энергетику, аккумулируют её в самом веществе иконы. Понятие „намоленность“ новое, оно вошло в обиход только после распада Советского Союза. Намоленность определяется на уровне ощущений и чувств, её нельзя измерить в процентном отношении или других измерительных величинах, она не контролируется епископом, митрополитом или патриархом. Она вообще никем не контролируется. Свойство, которое невозможно определить и измерить, но которое заведомо удорожает вещь, делает её более ценной, настоящее золотое дно для торгашей и спекулянтов».

Но в действительности старинных икон осталось не так много, а новоделы не могут быть намолены по самому определению, их время ещё просто не пришло. Национализация церковного имущества и «буржуйской» собственности на рубеже 1920–1930-х годов привели к поточному экспорту на Запад старинных религиозных предметов – икон, иконостасов, киотов, фресок, фрагментов одежды и мощей святых. Одними из первых дилеров, работавших на советское правительство, были Максим Горький и его супруга Мария Андреева. Во всех документах, которые касались распродаж, Горький подписывался как Алексей Пешков. Андреева представляла интересы СССР в Германии, работала там продолжительное время. Получая запросы от государственных компаний и частных лиц, она переправляла их мужу, а тот уже, действуя как полномочное лицо от имени Совнаркома, согласовывал сделку на самом высшем уровне и получал согласие на сбыт того или иного произведения искусства. Согласно рассекреченным архивам того времени, семь из десяти продаваемых за границу предметов представляли собой «церковные реликвии и предметы культа». Кстати, не только Горький, но и Троцкий привлекал свою супругу к торговле произведениями искусств из музеев и храмов. В 18-м году при Отделе по делам музеев и охраны памятников, руководимом Натальей Седовой, второй женой Льва Троцкого, была создана Комиссия по сохранению и раскрытию памятников древней живописи, более известная, как «комиссия Игоря Грабаря». Для широкой общественности комиссия занималась более чем благородной миссией – она находила и спасала от уничтожения церковные памятники. На деле всё обстояло иначе: найденные дореволюционные журналы и книги по описи церковного имущества использовались исключительно с целью изъять ценности из храма и перепродать их за границу. Трудно представить, во что обошлась России деятельность лишь одного друга Ильича – Арманда Хаммера, владельца американской Allied Drug and Chemical Corporation, между которой и Наркоматом внешней торговли 27 октября 1921 года был ратифицирован договор о поставке в Россию американской пшеницы в обмен на национализированные большевиками ценности Гохрана.

Безрассудные действия власть имущих Советской России привели к тому, что ныне современный западный рынок икон на две трети состоит из проданного в 1920–1930-е годы. Только представьте: три из пяти продаваемых сегодня за границей икон могли остаться на внутреннем рынке. Торговля шла на вес, железнодорожными составами и грузовыми пароходами. Количество проданных в то время икон не поддаётся никакой оценке. По одним данным, она измеряется десятками тысяч, по другим – уже сотнями. Сколько в действительности икон и вообще произведений прикладного искусства безвозвратно утекло за границу, наверняка не сможет ответить никто. Считается, что потери только одного самого крупного музея страны «Эрмитаж» – около ста шедевров живописи и до полутора тысяч менее ценных, но не менее значимых экспонатов. Советское правительство умело ловко запутывать следы, понимая, что будущие поколения не оценят их инициативности и того повального оттока художественных сокровищ, что происходило в первое десятилетие новой страны социализма. Составлялись намеренно неполные и неточные списки продаваемых за рубеж произведений, многие из них «терялись». Немногие уцелевшие архивы и документы по этому делу по-прежнему хранят гриф секретности. Молчат и те, с кем сотрудничала советская госкомпания «Антиквариат», учреждённая специально для организации торговли национализированным имуществом.