Текст книги "Москва винтажная. Путеводитель по московским барахолкам"

Двухминутная фонограмма «Charmante Catherine», записанная на шеллачный диск, была датирована 1909 годом, и торговец небезосновательно потребовал пятьдесят евро. Помните мой совет в начале книги о пользе торга? Я упоминал, что французы не всегда в охотку скидывают цену, но с удовольствием ведутся на лесть и прочий хвалебный фимиам. При этом важно добавлять при обращении к продавцу «мадам» или «месье» – французы это любят и всегда (или почти всегда) ведутся. Еще типичные французы просто обожают свой родной язык, считают его самым благозвучным и красивым в мире. По этой же причине коренные жители не очень любят учить чужие языки (и правда, зачем?), зато высоко ставят и ценят иностранцев, которые объясняются с ними именно по-французски, а, например, не по-английски. К сожалению, подобной привилегией Нео воспользоваться не довелось. Учитывая его полную неспособность к запоминанию иностранных слов, ему потребовалась четверть часа или около того, чтобы на дикой смеси языка жестов и крайне скверного английского объяснить продавцу, что пластинка очень-очень нужна (Need it very much!), но больше чем за тридцать евро он ее не купит (Hey, it’s expensive. Give!).

Тут, конечно, было не до лести! Местный торговец болезненно переживал трудности перевода и поначалу даже хотел прогнать настырного «руссо туристо». Он с ослиным упрямством отказывался делать русскому даже маленькую скидку, приводя какие-то аргументы и контрдоводы в пользу своей цены. При этом долгую, но непонятную речь торговец сопровождал почти шекспировской жестикуляцией. Наконец, с боем француз уступил десятку, и, довольный собственной победой, Нео, даже не осмотрев обновку, что было с его стороны крайне непрофессионально, поспешил ретироваться вон с вожделенной «Прекрасной Катрин». Отойдя на приличное расстояние, он заприметил симпатичную кофейню, вроде тех, что изображают на идиллических картинках a-la Paris romantique, и приземлился за крайний столик, с тем чтобы внимательнее изучить свою покупку.

Вскрыв конверт, Леня обнаружил кроме пластинки, которая, надо признать, была в идеальном состоянии, сложенную вдвое прокламацию – уж больно много было в тексте восклицаний и подчеркиваний. На деле прокламация, отпечатанная на французском, оказалась рекламным объявлением. Учитывая проступающую от времени желтизну бумаги, ее потрепанность и ветхий вид, оно, по всей видимости, являлось ровесником пластинки.

Объявление заинтересовало Нео, потому как явно имело отношение к записи. Списав текст в google-переводчик смартфона, он понял, что не ошибался. «За три старые пластинки, – говорилось в нем, – выдается одна новая того же размера при условии покупки еще одной новой». Видимо, первый владелец фонограммы «Charmante Catherine» приобрел ее в нагрузку, согласно условиям обмена, о чем недвусмысленно говорили чернильные пометы от руки на этикетке.

В словаре музейных терминов есть определение термина «Легенда предмета». Собственно, это информация о его происхождении, бытовании, способах использования и самом владельце. Подобные легенды часто применимы и к предметам антиквариата, называются они провенансом. Документально подтвержденный провенанс многократно увеличивает ценность экземпляра, при этом не важно, говорим мы о бумажной этикетке или английском буфете эпохи королевы Виктории. Очевидно, что француз не сбрасывал цену из-за бонуса. Но вот догадаться продемонстрировать его покупателю по непонятным причинам он не смог. Это быстро бы свело на нет все распри изнурительного торга. При такой легенде цена «Прекрасной Катрин» была сильно занижена, и торговец пластинками, отдав ее Нео, здорово продешевил. Очевидно, что он мог бы стребовать с покупателя в два раза больше первоначально заявленной стоимости. Адекватная для французской барахолки цена «Катрин» в сто евро уже в Москве превратилась бы в триста – четыреста евро, то есть на порядок больше того, что за нее отдал наш герой.

По возвращении домой Леонид обошелся с «Прекрасной Катрин» не самым галантным образом: ему пришлось ее раздеть. Леня отмочил в горячем мыльном растворе оригинальную этикетку, аккуратно снял ее пинцетом, прогладил утюгом с насадкой для деликатных тканей и перенес в отдельный прозрачный сливер вместе с объявлением об обмене.

С точки зрения некоторых коллекционеров, он совершил чудовищную экзекуцию над редким, почти музейным артефактом. Но таких «раздетых» пластинок у Кочурина много. В коллекционном деле Нео это, по сути, отработанный материал, который он сам называет небрежно «наготками». На мой вопрос об их судьбе отвечает, что живется им совсем неплохо.

«Каждую пятницу, если я в Москве, у меня дома бывают разные люди, которые с удовольствием их слушают. Каждая этикетка в отдельном сливере, а сливеры в альбомах. Доступ к ним мгновенный. Такса – бутылка „Вильяма“[9]9
  Имеется в виду William Lawson’s Whisky – популярный купаж виски родом из Шотландии.


[Закрыть]. (Смеется.) Наготки на стеллаже в соседней комнате. Там же лаунж-зона, кальян, мини-бар. Коллекция обширная, ее нужно показывать, о ней нужно рассказывать и, конечно, слушать. Хочется и выгуливать, но на выставочные экспозиции, даже коллективные, меня пока не приглашают. А дома иногда бывает до тридцати гостей. Чем не персональная выставка? Приходят, смотрят, восхищаются, бывает, крутят пальцем у виска. Мнения, они ведь разные. Продать… нет, не пытаюсь. А зачем? Их же можно слушать. И не важно, пластинка с лычкой или без, важно, что звучит она при этом одинаково кайфово».

Правда, Леня сетует на беду с форматами. Их очень много! В большинстве случаев выручает стратегический запас проигрывателей в кладовке, начиная от американского фонографа Эдисона 1881 года и заканчивая львовским квадрафоническим электрофоном «Феникс-002-квадро» 1977-го, купленного, кстати, пару лет назад на Вернисаже у дедушки, компетентно «починявшего» не только «примусы», но и транзисторную технику. А вот механический настольный орган с неприличным названием «херофон» отыскать не удалось. Парочка нарезанных на квадраты листов металла с перфорацией давно пылится в фонотеке коллекционера без дела. Прослушать их можно исключительно на херофоне – ближайшем родственнике симфониона. Работает он по принципу аккордеона – поток воздуха проходит сквозь медные язычки и рождает музыку. Кочурин признается, что предтечу граммофона ему посчастливилось видеть только на фотографическом амбротипе.

«Немцы – просто звери, придумать настолько сложный механизм! Там движется не носитель, а система воспроизведения вместе со всей этой требухой – мехами, рычажками, язычками. Сбоку рукоятка. Ее вращением аппарат приводится в действие. Разумеется, никакого электропривода, чистая механика».

Еще одна причина, по которой Нео не спешит избавляться от препарированных им же пластинок, это цена. Оставшись без родного ярлычка, пластинка теряет в рыночной стоимости по крайней мере треть. По словам коллекционера, пластинка с этикеткой – как драгоценность в оправе. Для кого-то драгоценное изделие – это сам носитель, а непременный антураж – оригинальная этикетка, фабричный конверт и прочая бумажная мишура – лишь окантовка, подчеркивающая «сияние» и «блеск» экспоната. Для шилдофила, собирателя лейблов, бирок, этикеток все как раз наоборот. Истинное украшение и есть та самая мишура, которой многие отводят лишь роль оправы.

Здесь нет никакого парадокса. Принципов, по которым формируется коллекция, много. Очевидно же, что в эпоху качественного, но бездушного битрейтового звука, зашитого в память сверхминиатюрных mp3-плееров, тактильные ощущения выходят на передний план. Охотники за патефонными пластинками семидесяти-, восьмидесятилетней давности ищут не крутой звук, а сам предмет, маркированный тем временем. Музыку из прошлого становится возможным трогать, ощущать на кончиках пальцев. Такое удовольствие нельзя сравнить ни с чем другим! Но маркерами могут выступать не только пластмассовые кусочки, но и бумажные клочки, любой другой материал. Сама же стоимость такого вот «клочка» или «кусочка» иногда сопоставима с настоящей драгоценностью, потому что именно таковой для собирателя и является. Часто эта ценность измеряется денежным эквивалентом, но не всегда и не для всех.

Есть и еще одна важная компонента, о которой забыл упомянуть коллекционер. Это обладание оригинальной и редкой вещью. Сам факт осознания этого приносит владельцу чистейший, почти наркотический кайф. Как известно, на антикварном рынке существует два класса редкостей. Первый – редко, потому что мало, а второй – редко, потому что никто не собирает. Никто не собирает, значит, никому не нужны. Да, даже ненужные вещи, систематизированные и выстроенные в коллекцию, становятся оригинальными уже в силу своей кумуляции в одном месте. Этикеточная коллекция Нео чудесным образом воплощает в себе оба класса этих редкостей.

К слову, бумажная атрибутика пластинок – это не только лычки, но и конверты для хранения. Эволюция последних легко прослеживается. Если в начале века пластинки помещались в простые конверты из оберточной бумаги плохого качества, иногда с тканевыми вставками по краям, и до окончания войны были вполне утилитарны, то в дальнейшем они стали нести художественное наполнение. Конверты обрели цвет, а некоторые стали использоваться для рекламных целей.

Леня признается, что за одним таким конвертом ему пришлось гоняться без малого год, прежде чем тот дался в руки.

«На сайте крупного онлайн-магазина как-то оставил пометку для оповещения о рестоке – когда вновь нужная пластинка будет в наличии. Это была акустическая версия джем-сейшена в исполнении представителей новоорлеанского джаза. Пластинка, как и многие другие расцвета эпохи джаза, записывалась в 20-х годах и по хронологии мне не подходила. Конечно, прикольно было послушать подлинную запись современников „Original Dixieland Jazz Band“, легенды, ставшей символом новоорлеанского джаза, но, честно говоря, меня куда больше будоражил оригинальный сливер. Он изображал стихийную музыкальную импровизацию пятерых ноздреватых джазменов, играющих в бэнде. В их мозолистых руках застыли узнаваемые инстру менты: сверкающие медью трубы, вкрадчивый сопрано-саксофон, пузатый контрабас. Сам принт был выполнен очень аскетично, в таких мракобесных коричнево-красных тонах, и с самого начала задумывался как экспромт в минимализме. Обложка не предполагала никаких надписей, кроме выходных данных производителя на обороте мелким шрифтом. Не предполагался и фигурный вырез под центральное отверстие, а сам тираж был ограничен всего пятьюстами копиями. Так вот, не так чтобы скоро, но приходит мне на почту в телефон уведомление. Мол, так и так, имеется в наличии. Пока добираюсь до нормального Интернета, пока перевожу статус „предзаказ“ в „заказ“, пока вбиваю данные кредитки, пластинка уходит. Я снова оставляю пометку для оповещения, но уже без особой надежды. Через полгода ответ: „В наличии“. Но история, как в плохом сне, повторяется. Тогда, совсем отчаявшись, вбиваю поиск на discogs.com – есть такая база данных, и нахожу – невероятно! – сток одного румына или венгра, уж не помню. Судя по ассортименту, товарищ капитально убивается по фанку, соулу, дип-хаусу, хотя не брезгует и всяким олдовым джазом, вроде бибопа и диксиленда. Вкусняшек было много: „Bud Powell“, „Bessie Smith“, „Johnny Hartman“, „Nick LaRocca“ и еще куча всего! Ну в этой куче отыскались и мои новоорлеанцы. Засел я за стол переговоров и в ходе переписки выяснил, что этот малый увел мою пластинку оба раза. На мой вопрос, с фига ли ему две, ответил, что первую сдуру сильно зацарапал неправильной иголкой. Поржали, конечно, над ситуацией, и, когда я объяснил, что мне для счастья необходимо и достаточно оригинального конверта без содержимого, он не задумываясь отдал его мне за просто так. История имела продолжение. Подошло время забирать посылку. Внутри, как и обещано, конверт. Тяжелый. Вытряхиваю, а там, с ума сойти, нецарпанный экземпляр с записью новоорлеанцев. Ничего так запись! Мне понравилось! Ну я как следует его поблагодарил. Спросил, с чего такая щедрость? А он ответил просто: за твое упорство».

Леня перманентно находится в поле социального эксперимента. Любые порядки, по его мнению, нивелируются действительностью. Потому-то, говорит он, российские реалии выдают крайне низкий горизонт ожидания, надежд, вообще чего угодно светлого и доброго. На смену им идут хандра и раздражение, раздражение от мысли, что ты только молчаливый и покорный зритель.

«Мне было судьбой предложено задуматься: что важно, что можешь ты на данном отрезке своего жизненного пути? И я задумался».

Для Нео уход от реальности заключен в радикализированном увлечении – это его марш несогласных, концепция социальной маскулинности и самоидентификации, чтобы не затеряться, не потеряться в толпе одноликих «нулей»:

«Государство тебя, меня, его – кого угодно из толпы – не принимает за человека, за личность. Ты всего лишь безымянная единица, точнее, даже нуль. Такую мысль прививают. Тебя шпыняют, ты постепенно костенеешь, привыкаешь не замечать, вживаешься в роль абсолютного ничто. Так нельзя».

Идеология Нео рвет традиции привычного: его коллекция не претендует на высокохудожественную, а музеи мира вряд ли объявят охоту на необычные экспонаты. Но владеть предметами и коллекционировать предметы – не одно и то же. В одной из книг под авторством финской сказочницы, придумавшей вселенную муми-троллей, есть мудрые слова, вложенные в уста героя, обращенные к филателисту и ботанику Хемулю: «Ты уже больше не коллекционер, ты всего-навсего владелец коллекции, а это не так уж весело». Об этой истине, должно быть, подозревает Нео. Он признает, что пользы от его увлечения никакой, просто нравится, вот и все. Примерно теми же словами ответил польский ветеринар из Эльблонга, собирающий кошачьи чихи в виде отдельных фонограмм, когда его спросили: собственно, а смысл? Действительно, незачем, ответил ветеринар, но нравится. Вот и все!

Владимир Береснев, ссылаясь на статью С. Сафонова, приводит попытку классифицировать коллекционеров на пять различных типажей: чудаков, владельцев, любителей, собирателей и истинных коллекционеров. Нео, как мне думается, превосходный образчик и представитель смешанной династии истинных коллекционеров-чудаков. Этот тот самый особый случай, когда, сублимируя высший уровень потребностей, человек через упорядоченность и систематизацию каких-либо маркеров материального мира начинает создавать свой отдельный мир, наделять его своими страстями и своими эмоциями, при этом крепко не раздумывая о целеполагании. Цели, в самом деле, может и не быть или, во всяком случае, она не сформирована. К слову, предмет коллекции не должен обладать эстетической, культурной, исторической или материальной ценностью, однако он все же будет самоценен как часть чего-то общего. Покидая собирателя Нео, я не мог отделаться от мысли, что созданная автором коллекция образует с ним некую интимную, лишь ему понятную связь. Этими узами иногда он спаян очень прочно, ими он дышит и живет, оттуда черпает вдохновение и запал.

Петр I собирал все, что было диковинно, и впоследствии это послужило созданию Кунсткамеры. Сталин и Наполеон коллекционировали наручные часы, Уинстон Черчилль – оловянных солдатиков, Юрий Гагарин – кактусы. Бисмарк увлекался собирательством термометров, а у Гёте была крупнейшая коллекция минералов. Список можно продолжать. Однако вопрос «Почему люди коллекционируют?», имея кучу интерпретаций и примеров, по-прежнему остается без ответа. Что объединяет польского ветеринара и московского собирателя музыкальных этикеток с британским премьер-министром, французским полководцем или советским генералиссимусом? Возможно, им всем просто нравилось. Вот и все…

Глава 3

Полтора миллиона долларов за книгу, найденную на помойке. Что такое «пухто»? Деньги или приз: эффект владения. Домашняя аптечка для чиновника из Барвихи. Тайный шифр трудолюбивого книготорговца. Книжный холокост в Год литературы. Мы проживаем странную эпоху: о восприятии вещей и порождениях цивилизации

Под снежными шапками Швейцарских Альп хранится наследие хроноса – время, законсервированное застывшим льдом и скрепленное твердой скальной породой. Время, законсервированное на блошиных рынках, заставляет каждого, коснувшегося старины, стать отчаянным покорителем подобной вершины. Частичка уцелевшего пласта исчезнувшей эпохи, навсегда ушедшей в вечность, закладывает особое, ни с чем несравнимое ощущение незыблемости мира, его стабильности в материальных признаках. Я люблю старину не потому, что она гламурна, я люблю старину потому, что в ней кроется святая истина. Беспрестанное временное исчисление затирает лоск новизны, но оставляет трепетный пиетет к старым вещам, которые делали люди, живые и чувствующие. Эти предметы давно не хранят тепло человеческих рук, но тепло человеческих душ берегут усердно.

Кому-то страницы советского прошлого в тягость, кто-то отчаянно не хочет вспоминать серость и убогость советских интерьеров – незабвенных эпических оленей на коврах, хрусталь за стеклами сервантов и книжные «обои» – целые стенки, заставленные полками с томами никому не нужных трудов Маркса, Ленина, Мао Цзедуна. Для меня же оттуда родом детство – приятная, щемящая тоска по безвозвратным моментам взросления.

Та далекая эпоха у людей, которым сейчас по тридцать пять, скорее вызывает ностальгию, чем презрение или озлобление. Мне кажется, невозможно было относиться по-другому к миру, который ты воспринимал по-детски наивно, с позиции самого ребенка – солнечного, очаровательного и бестолкового. Уж извините за откровение, но эта бестолковость – в самом лучшем смысле слова! – самое важное богатство маленького человека, постигающего мир. Безответственность, головотяпство и полное непонимание происходящего – драгоценные козыри в руках юного исследователя, которые он, повзрослев, уже больше никогда не сможет припасти в рукаве.

На излете детства, когда деревья были большими, училки старыми, а надежды призрачными и пока не утраченными, я прилежно и с усердием практиковал философию одного из героев анимационного флеша «Магазинчик БО!», который говорил примерно так: «А зачем мне люди? Во-первых, они тупые; во-вторых, агрессивные». Тогда еще, конечно, мультипликатор Куваев не открыл собственную анимационную студию и «Магазинчик БО!» едва ли был в его проектах, но эту славную концепцию несуществующего и пока невыдуманного героя я разделял заведомо и соглашался с ней всецело. Соглашался потому, что ребенком был необщительным и замкнутым. В компании малознакомых сверстников предпочитал держаться отстраненно и молчать. Все мои контакты сводились к небольшому кругу друзей и близких. Неудивительно, что нехватку общения я с лихвой компенсировал книгами, пропадая днями в городских библиотеках. Говорят же, нет лучшей награды для библиотекаря, чем искренний интерес к книге в глазах детей. Может, поэтому я всегда был желанным гостем этих мест. Доброжелательность и обходительность библиотечных сотрудников меня всегда подкупала: любую книгу мне выдавали по первому требованию. Я стремился в этот параллельный мир, пропитанный ароматами старых книг, библиотечной пыли и винтажных духов. Все казалось волшебным и необычным. Карточки по алфавиту в картотеке, где адрес книги – это шифр, торжественная тишина читального зала, нарушаемая только шелестом страниц, и книги для гурманов и эстетов – библиофильские экземпляры, разложенные на специальных застекленных стендах, похожих на пожарные. Но если багор и ящик с песком еще имели какой-то смысл – и то и другое здорово могло помочь при тушении огня, – то старопечатные издания на плотной бумаге желтоватого цвета, с рисованными обложками, в затертых бархатных и кожаных переплетах казались чем-то жутко неуместным и бесполезным. Да-да, именно неуместным, потому как место этим книгам, я искренне считал, в музее, а бесполезны они были потому, что выдавать редкие книги на руки читателю никто не собирался. Какой толк в книге, справедливо рассуждал я, если ее нельзя прочесть.

Намного позже я узнал, что старинные книги вообще редко читают. Разве что специалисты – в латексных перчатках и с пинцетом. Это странно так же, как и то, что место антикварной книги, часто именуемой в среде тех самых знатоков с пинцетом бумажным золотом, не определено. Это может быть музей, библиотека, частная коллекция, аукцион или блошиный рынок. В последнем случае книга приходит на прилавок порою из самых непредсказуемых мест, например с помоек.

Года полтора назад мне на глаза попалась публикация не то в газете, не то в журнале. Зацепила она броским заголовком. Именно он привлек, заставив дочитать статью до точки. «За книгу, найденную на помойке, можно получить полтора миллиона долларов» – было указано в заглавии. Ниже автор на целую страницу микроскопического шрифта рассказывал об охотниках за сокровищами в макулатуре, целенаправленно выискивающих на пунктах сбора бумаги старые и редкие издания. Конечно, такими людьми двигал не сердечный трепет по отношению к старой книге, а банальное желание заработать.

Когда судьба столкнула меня с Дашей Козорог, активным книгособирателем в настоящем, а в прошлом – книгопродавцем и оценщиком антикварной книги, то первый вопрос библиомана в прошлом и писателя в настоящем был, естественно, о том, сколько процентов правды в той восторженной статье. «Правды ни на грош, – призналась она, убив разом весь авантюрный дух. – Все помойки, свалки и пухто – они непредсказуемы в смысле находок. Рассказывали, в начале девяностых бомжи тащили на „Удельную“ ордена Первой мировой, николаевские монеты, столовое серебро. Все это добро отыскивалось на помойках. Книги тоже. Чаще, почти всегда, тиражный „совок“ за полкопейки, иногда, очень редко, старинные фолианты в марокенах, не за полтора миллиона, конечно, но денег каких-то, безусловно, стоили».

Но времена помоечных рыцарей наживы, считает Даша, безвозвратно ушли. Сегодня к тому нет предпосылок. Люди стали образованнее, а книга – более самодостаточной. Теперь, как в 90-е, бумажную литературу за ненадобностью не выкидывают, а несут в комиссионки и отделы букинистики.

Дарья родом из Стерлитамака, но всю сознательную жизнь, за вычетом последних семи лет, провела в Питере. Работала сперва товароведом в книжном вип-салоне, затем перебралась на вольные хлеба и стала торговать на блошином рынке, у станции метро «Удельная». Про самую крупную петербургскую барахолку она еще упомянет в нашем разговоре.

После первой волны кризиса Даша подалась на заработки в Москву, пыталась устроиться по специальности – логистом, но диплом не пригодился. Судьба привела ее, как истинного любителя вещей с историей, на московские развалы Вернисажа, где она буквально наскочила на объявление о поиске книжника-антиквара. Оказавшись на перепутье – возвращаться в Питер или остаться в Москве – Дарья решила, что вернуться всегда успеет, а попробовать свои силы на новой торговой площадке, безусловно, шанс, который упускать не стоит. Таким образом, смена географии не повлияла на род ее занятий. Оставив питерскими менталитет и лексикон, Даша охотно променяла прописку и климат на московские.

Эндемичный словотолк петербуржца, пусть и не коренного, виден, точнее, слышен издалека. Уникальная речь местных жителей фактически является визитной карточкой Петербурга, и, даже укатывая из насиженных мест, они все равно увозят с собой целую визитницу подобных формуляров, охотно одаривая ими окружающих. Характерные словечки вроде «бадлона», «шавермы», «поребрика» или «гречи» питерец с готовностью ввинчивает в свой речевой оборот, делая ее по-своему уникальной. «По поребрику в булочную купить куру и песок» – чувствуете, как от этой фразы веет холодным ветерком и моросящим дождиком? Элитарно-столичному «э» тут просто негде затесаться!

Кстати, упомянутое в разговоре «пухто» было еще одним приветом из Петербурга, продуктом очаровательного лексикона тамошних мест. Для справки: пухто – это контейнеры для мусора, которые по утрам, наполненные и благоухающие, развозят пухтовозы. Все логично! Но почему пухто? Оказывается, аббревиатура – пункт утилизации хозяйственных твердых отходов. Я вот и не знал.

Пару лет назад, по собственному признанию Дарьи, она покончила с торговлей, дав обещание себе и жениху стать после свадьбы счастливой домохозяйкой.

«Свадьбу отмечали в пражском фуникулере на холме Петршин, туда же пригласили священника, скрипичное трио, фотографа и хозяина двух зобастых голубей в золотых лентах, которых по сигналу человека с фотокамерой нужно было выпускать из окна канатки в небо. Да, было тесно, но весело, а уже на следующий день, уставшие от суеты и первой брачной ночи, мы нежились на пляжных шезлонгах под палящим солнцем острова Бали. Жизнь новобрачных – это сказка с духовным сиквелом. По возвращении в Москву сковорода из подарочного набора стала необходимым атрибутом моей домохозяйской жизни, и вначале она использовалась исключительно по назначению – для жарки блинов и оладий, а потом… нет, нет, она не стала аргументом в спорах. (Смеется). Мы вообще редко спорим. Мой муж депутат. Его работа – это сплошные пленарные заседания и работа с избирателями на участках. Домой приходит не раньше девяти, а уходит в шесть. Спорить, знаете, как-то не успевается. Вот я и заскучала. Домохозяйка – это не профессия, а склад характера. Невозможно просидеть всю жизнь в четырех стенах, натирая до блеска ободок унитаза».

Когда говорят, что чей-то брак находится на грани распада, то это новость не из лучших, особенно если речь идет о твоей семье. Дашин супруг – тонкий психолог, отлично разбирающийся в причинах и следствиях, – быстро почуял разлад в отношениях и не стал дожидаться плохих новостей, а предложил переквалифицироваться домохозяйке в составителя домашней библиотеки. Идея начать собирать хорошую библиотеку, например для сына или дочери, пришлась Козорог по вкусу. Навести порядок в книжном шкафу и приобрести редкие издания в коллекционной степени сохранности по адекватным ценам – кто справится с этим лучше, чем Даша? Она не скрывает, что делает это в первую очередь для себя.

«Я полностью отвергаю и игнорирую специализированные сайты, форумы и группы социальных сетей, через которые, потратив минимум времени, можно приобрести необходимый книжный антиквариат. Электронным рынкам я предпочитаю традиционные, для меня это прекрасная возможность снова находиться в своей среде: на книжных развалах Измайлово и Удельной. Это некий тренажер коммуникативности – мне нужно видеть и щупать товар, беседовать с продавцом. Да, теперь все поменялось, и я по ту сторону баррикад, то есть совершенно на ином положении – у меня статус не продавца, а покупателя».

Супруг может гордиться Дашей: за одиннадцать месяцев она смогла собрать около двух с половиной тысяч экземпляров. Чтобы организовать эту часть книжного фонда, Даше ежедневно приходилось закупать по семь-восемь изданий. По крайней мере, треть из них приобретена в Питере, где госпожа Козорог регулярно бывает исключительно по книжным делам. Скоростной поезд «Сапсан» менее чем за четыре часа преодолевает расстояние от центра Москвы до центра Санкт-Петербурга. Даже авиаперелет с его заблаговременным прибытием в аэропорт и закладкой дополнительного времени на трансфер до и от воздушной гавани оказывается на поверку более долгим.

Понимание домашней библиотеки, сетует Дарья, сегодня несколько иное, чем было тридцать – сорок лет тому назад. Тому виной абсолютная доступность любой книги в электронном варианте. Впрочем, это совершенно неважно для библиофила или книгомана, который всегда сперва визуал и кинестетик, а уже потом аудиал и дискрет. Такие люди собирают книги не столько для невероятных находок и незабываемых впечатлений в часы досуга, сколько для самого факта обладания материальным объектом, который в любой момент можно увидеть, ощупать и осмыслить.

Экономисты и маркетологи называют подобный психологический феномен эффектом владения, есть даже любопытный эксперимент, наглядно иллюстрирующий данный термин. Респонденту представляют некую вещь, к примеру электрическую зубную щетку и ее денежный эквивалент, например 50 пятьдесят евро, предлагая выбрать «деньги или приз». Любопытно, но почти всегда участник выбирает деньги. Если ситуацию изменить и, не оставив выбора, предложить вещь в качестве подарка, а через некоторое время попросить ее продать за те же 50 пятьдесят евро, то респондент, скорее всего, откажется.

«Выбирая книги и формируя свою домашнюю библиотеку, вы должны руководствоваться исключительно своими потребностями и интересами. Хотя это чертовски сложно, ведь гипотетически любая книга, выставленная на продажу, может оказаться вашей собственностью. Сама эта мысль заводит сильнее, чем секс и прочая другая масса плотских удовольствий».

Госпожа Козорог придерживается того правила, что книги не обязательно объединять какой-то дисциплиной или темой, но для нее очень важно иметь экземпляр идеальной сохранности. Еще на ниве книготорговли ей довелось собирать книжную полку с «аптекарскими книгами» для одного бюрократа и столоначальника. Книги, вопреки названию, никакого отношения к фармацевтике не имели. Сам термин «аптекарские книги» возник почти сто лет тому назад, в 1922 году. Случилось это на Литейном, в доме номер 47, где появилась фирма букинистической торговли под названием «Экскурсант». Заправляли ею трое букинистов – Поляков, Базыкин и Косцов. Первый, по воспоминаниям петербуржского мемуариста Петра Мартынова[10]10
  Пётр Николаевич Мартынов – петербуржский книготорговец, антиквар, мемуарист (1902–1969).


[Закрыть], был человеком высокого роста, с умным, решительным выражением лица. Второй – Базлов – с постоянной милой улыбкой, а худощавый и невысокий Косцов отличался энергичным и строгим выражением лица. Владельцы магазина скупали книги огромными партиями, что позволяло им работать вне конкуренции, а значит, утверждать свои цены на книги. Из-за высокого и твердого прейскуранта горожане быстро окрестили владельцев книжной фирмы аптекарями, а сам товар – аптекарским. Среди покупателей «Экскурсанта» можно было услышать, например, такую фразу: «Зайдем к аптекарям, там всегда есть поживиться чем-то уникальным». Поживиться уникальным – значит раздобыть особо редкую книженцию, например «Живописную Россию» Филимонова или «Энциклопедию ума» Макарова. «Аптекарский» ассортимент всегда был широким и весьма смотрибельным. Примерно раз в квартал магазин печатал собственные каталоги, в перечне которых содержалось много периодики и многотомных изданий Петербургского университета, Русского Исторического, Археологического и Географического обществ, Общества любителей древней письменности. Специально за «аптекарскими» книгами литерным поездом из Москвы в Петроград ездил Есенин, катался сюда из Москвы и поэт-футурист Маяковский. Владимир Владимирович часто хаял чрезмерно завышенные цены «Экскурсанта», грозно сотрясал кулаком и сквернословил, требуя хотя бы минимальной скидки, чтобы отбить дорогу, а когда получал ее со скандалами и дебошем, тут же успокаивался и даже раздавал налево и направо улыбки и автографы. Поляков, Базыкин и Косцов знали толк в книге, вылавливая для своего читателя только самое интересное и ценное. Неудивительно, что штемпель «Экскурсанта» на форзаце книги был чем-то вроде знака качества, подтверждающего первосортность ее содержимого.