Текст книги "Последняя загадка парфюмера"

12

Сергея Анатольевича Дзикевича природа одарила разнообразными талантами. Он хорошо рисовал, замечательно играл на пианино, а в молодости даже сочинял стихи – по словам старших друзей-литераторов, «весьма и весьма недурственные». Лет до двадцати восьми Сергей Анатольевич считал себя гением. Не то что бы он каждый день говорил себе: «Я гений». Нет, ничего подобного. Просто он чувствовал, что стоит ему отвлечься от посторонних дел, и он совершит нечто действительно великое. В какой именно области искусств максимальное напряжение сил вызовет взрыв, он не знал, но больше склонялся к живописи.

С самого детства родители, родственники и учителя поддерживали в Сергее уверенность в его одаренности. В силу общительности и некоторой – не выходящей, впрочем, за рамки установленного приличия, – загадочности характера Дзикевич легко сходился с людьми. Его считали интересным. В компаниях Сергей был весел, пил много вина, рассказывал изящные, но в то же время глубокомысленные анекдоты. Вроде такого: «Скажите, мы с вами не встречались в Цинциннати?» – «Нет. Я никогда не был в Цинциннати». – «Странно… Я тоже».

Приятели смеялись, понимая, что в анекдоте заключена глубочайшая мысль, и какой-то задней стенкой подсознания чувствовали, что вот-вот постигнут ее. И, видимо, постигали.

Временами Сергей напускал на себя задумчиво-рассеянный вид, и присутствующие понимали – в этот самый момент ему в голову пришла какая-то оригинальная идея: возможно – сюжет будущей картины, а возможно, строки нового стихотворения. Продолжая беседу, они уважительно на него поглядывали и понижали голоса. Но даже в такие моменты Дзикевич не отдалялся от компании настолько, чтобы стать чужим. Он точно знал меру и поэтому никогда не перегибал палку.

Иногда Сергей развлекал друзей тем, что набрасывал на бумаге их портреты. Карандаш Дзикевича скользил легко, на едином дыхании. Каждый такой набросок неизменно вызывал восторженные возгласы и комплименты.

– Старик, скажу тебе честно, это гениально, – говорил ему кто-нибудь из приятелей. – Немного напоминает «Метаморфозы» Пикассо. Та же легкость линии, та же точность попадания… Нет, правда, здорово!

Дзикевич принимал комплименты со сдержанной улыбкой, давая понять, что в общем-то их не заслуживает, но, в сущности, ничего не имеет против.

В музыке Сергей Анатольевич тоже достиг определенных высот. В двадцать пять лет он получил почетный диплом на одном довольно престижном столичном конкурсе молодых композиторов. (Диплом этот и сейчас висел в его спальне)

Удача сопутствовала Дзикевичу и в занятиях живописью. Что бы он ни сделал, всегда находилась пара-тройка знакомых, обладающих вкусом и должным весом в мире искусства, которые с симпатией принимали его новые работы, выполненные маслом или темперой, гуашью или пастелью.

– У тебя большое будущее, старик, – говорили они ему. – Главное, не сломаться и не уподобиться мещанам, которые выше своего корыта морд не поднимают.

Сергей и не думал уподобляться. Его отец, большой чин в городской администрации, был не в восторге от увлечений сына. Он считал живопись и музыку чем-то вроде изящного развлечения, хобби, и не понимал, как можно отдавать им все свое время. Благо бы еще прибыль приносило, так ведь нет.

– Сынок, – с укоризной говаривал он Сергею, – через несколько лет тебе стукнет тридцать.

– И что? – с ироничным вызовом отвечал Дзикевич-младший. – Сейчас ты скажешь, что мне пора образумиться и заняться настоящим делом?

– Вот видишь, ты и сам все понимаешь.

– Отец, то, чем я занимаюсь, – самая настоящая вещь на свете! – доверительно-высокомерным тоном сообщал Сергей. – Я знаю, ты не поймешь, но поверь мне на слово.

Отец вздыхал:

– Когда тебе надоест играть в эти игрушки, ты сам ко мне придешь. И вот тогда мы с тобой поговорим о серьезных делах.

– То есть о том, как зарабатывать лавэ?

– Скорей о том, как приобрести влияние в обществе. Деньги – побочный продукт. Но будут и они.

В двадцать семь лет Сергей встретил необыкновенную девушку. Ее звали Надя. Надя обожала его рисунки и картины, могла часами слушать, как он играет на пианино. Стоило Сергею взять несколько аккордов, как на лице Нади проступал взволнованный румянец, а зрачки расширялись так, словно ей в глаза накапали белладонны. Слушала Надя так: складывала пальцы рук и утыкалась в этот замочек маленьким, изящным подбородком. Глаза ее смотрели на Дзикевича настороженно и внимательно.

– Сережа, природа наделила тебя огромным талантом, – проникновенно говорила она. – Твои картины и твоя музыка заставляют людей радоваться и грустить. Но грусть эта светлая… Да, да, светлая! Как у Пушкина!

Сергей и Надя проводили вместе много времени и постоянно говорили об искусстве. С детской восторженностью сочеталась в характере Нади большая твердость. Почти с самого первого дня знакомства она, несмотря на юный возраст, взяла над Дзикевичем что-то вроде шефства. Оберегала его от грубиянов, как могла, спасала от депрессий, оценивала каждую из работ, вынося на редкость точные и правильные суждения.

К тому же Надя была очень хороша собой: тонкая, хрупкая, с блестящими белокурыми волосами, худощавым лицом и огромными синими глазами.

– Сережа, когда мне исполнится восемнадцать, я выйду за тебя замуж, – говорила Надя, глядя на Дзикевича твердым взглядом.

– Но я намного старше тебя, – кокетничал Дзикевич, втайне испытывая восторг.

Надя возмущенно качала головой:

– Вовсе нет! Между нами всего десять лет разницы. В наше время это почти ничто.

Дзикевич смотрел на Надю, на ее изящные руки, тонкую талию, большую грудь, и незаметно в сознание его проникали не слишком приличные и совсем уж далекие от искусства мысли – о том, что когда-нибудь он овладеет этим юным телом, когда-нибудь он сорвет с этих белых, упругих грудей лифчик, когда-нибудь он… Но тут Дзикевич гневно себя обрывал. «О чем это я? Что за глупости лезут мне в голову! Ведь это любовь, черт возьми! Настоящая любовь!»

При этом надобно отметить, что особым целомудрием Дзикевич не отличался и в кругу художников и натурщиц позволял себе много шалостей. Впрочем, эта сторона его жизни, темная и грязная, никак не пересекалась с другой, чистой и светлой, – той, где его ждала Надя, девушка с белокурыми, как у ангела, волосами и огромными синими глазами. Глядя в них, Сергей и сам начинал чувствовать себя кем-то вроде ангела.

Надя часто приходила к Сергею домой и постепенно подружилась с его отцом. Как-то раз после ее ухода отец сказал:

– Сын, это необыкновенная девочка. Если ты сломаешь ей жизнь, будешь полной свиньей.

– Не волнуйся, не сломаю, – небрежно ответил Сергей. – Между прочим, через год мы поженимся.

Отец внимательно посмотрел на Сергея и сказал с непонятной задумчивостью:

– Мне бы не хотелось, чтобы ты заставил ее страдать.

Прошел еще один год. За это время в характере Дзикевича произошли кое-какие изменения. Все началось с того, что однажды Сергей со всей отчетливостью понял, что он не гений: природа не столько щедро его наградила, сколько дьявольски поиздевалась над ним, сделав разносторонне одаренным дилетантом. До конца дней ему суждено ходить в «молодых и многообещающих». Он вдруг осознал, что ему не хватает чего-то сильного, настоящего, какой-то стихии или воли, которая заставляет талантливого человека работать на пределе возможностей и превращает его в гения.

– Во мне нет демона, вот в чем дело, – сказал себе Сергей. – А все эти… которые вокруг… просто подхалимы и идиоты.

С этого момента жизнь Дзикевича переменилась. Он больше не находил прежней радости во вдохновенной возне с красками и холстами. Да и само вдохновение куда-то улетучилось. Сергей мог часами бродить по городу или какой-нибудь подмосковной деревушке, держа под мышкой папку с листами, но так и не сделать ни одного наброска. А если и делал, то при внимательном рассмотрении эскизы не вызывали в нем ничего, кроме омерзения. Он рвал бумагу на части, швырял в корзину для мусора и озлобленно бормотал:

– И на это уходит моя жизнь!

Все чаще вместо кисти или карандаша Сергей брал в руки бутылку. Отец несколько раз пробовал поговорить с сыном – бранил его, увещевал, даже угрожал, но Сергей лишь высокомерно усмехался в ответ и цедил сквозь зубы:

– А не пошли бы вы к черту с вашими советами, папаша.

Но однажды, хорошенько протрезвев, сам пришел к отцу.

– Когда-то ты обещал сделать из меня человека, – мрачно сказал Сергей.

Отец улыбнулся:

– Жаль, что так много времени упущено, но ничего – мы с тобой возьмем с места в карьер. Что ты знаешь о цементе?

– Только то, что из него делают плиты, – хмуро ответил Сергей.

Отец удовлетворенно кивнул:

– Уже неплохо. Скоро будешь знать о нем все.

– И на кой черт мне сдался цемент?

– Возможно, ты удивишься, но он сделает тебя обеспеченным человеком. Не без моей помощи, конечно.

Так Сергей Анатольевич стал бизнесменом.

С тех пор как Сергей подружился с бутылкой, он перестал встречаться с Надей. Сначала стыдился, а потом он и вовсе о ней забыл. С момента их последней встречи прошло несколько месяцев, и Сергей был очень удивлен, когда однажды вновь увидел ее на пороге своей квартиры.

Она прошла в комнату, села на стул и твердо произнесла:

– Сережа, нам нужно серьезно поговорить.

– Ну говори, – разрешил Дзикевич.

– Ты губишь себя. Убиваешь в себе гения. Ты это понимаешь?

Дзикевич нервно усмехнулся:

– Не говори глупости. Невозможно убить того, кто никогда не существовал.

– Ты совсем бросил рисовать?

– Совсем.

Надя сжала кулаки:

– Я буду бороться за тебя, слышишь?

– Борись, – пожал плечами Дзикевич.

Он взял со стола бутылку коньяка, плеснул в бокал, посмотрел на Надю и насмешливо поинтересовался:

– Дернешь со мной рюмашку?

– Ты же знаешь, я не пью!

– Тем хуже для тебя.

Сергей поднял бокал и разом его ополовинил. Потом сгреб со стола кусок лимона и, морщась, высосал сок.

– Я знаю, что я сделаю! – сказала вдруг Надя.

Быстрым движением схватила она со стола бутылку и побежала с ней на кухню.

– Куда! – рявкнул Дзикевич и бросился за ней.

По пути он наткнулся на кресло и больно ушиб ногу. Зашипев от боли, Дзикевич проковылял на кухню… и опоздал. Надя выливала в раковину последние капли дорогого коллекционного коньяка.

В голове у Дзикевича помутилось от ярости и боли.

– Что ты сделала? – заорал он.

– То, что давно должна была сделать.

Дзикевич посмотрел на раскрасневшееся лицо девушки и вдруг почувствовал, что ненавидит ее. Она олицетворяла все, что он ненавидел. Всех этих сюсюкающих и панибратски хлопающих по плечу уродов, которые чуть не погубили его жизнь. И тут Надя совершила роковую ошибку. Она качнула у Дзикевича перед носом пустой бутылкой и сказала:

– Видишь, яда больше нет. С сегодняшнего дня в твоей жизни все переменится.

– И в твоей тоже, – хрипло проговорил Дзикевич и двинулся на девушку.

Вид у него был страшный.

– Ты что? – испуганно проговорила Надя и попятилась. – Сергей, что ты делаешь?

– То, что давно должен был сделать.

Он схватил девушку за плечи, грубо развернул ее и швырнул грудью на стол. Затем грубо задрал ей подол платья.

– Не смей! – крикнула она. – Слышишь, не смей!

– Молчи! – Дзикевич схватил девушку за волосы и ткнул лицом в вазу с печеньем. – Молчи, дрянь!

Одним рывком Дзикевич разорвал трусики и отшвырнул их в сторону. Надя застонала.

– Что, сука, хотела гения? Сейчас ты его получишь! Сейчас ты мне за все ответишь…

Через минуту все кончилось. Разбитый подбородок девушки был в крови, на него налипли крошки от печенья. Всхлипывая, Надя сложила руки на груди и, не глядя на Дзикевича, пошла к двери.

– Подожди, – окликнул ее Дзикевич.

Она не остановилась.

– Подожди, слышишь? Ну я погорячился… Извини.

В прихожей хлопнула дверь.

– Ну и черт с тобой! – рявкнул Дзикевич. – Дура! Сама прибежишь!

Застегнув ширинку, Дзикевич вернулся в комнату, достал из бара новую бутылку и хорошенько напился. А на следующий день ему позвонил приятель и сказал, что Надя умерла. Удавилась бельевой веревкой. Дзикевич почувствовал раскаяние, но сильнее был страх – животный страх за свою собственную жизнь.

«Господи, сделай так, чтобы никто ничего не узнал! – испуганно бормотал Сергей. – Я никогда в жизни не совершу дурного поступка! И пить брошу, только помоги мне!»

Дзикевичу повезло – Надя никому не рассказала о том, что произошло на кухне.

Поначалу Сергей мучился и переживал, но спустя пару лет окончательно выкинул Надю из головы. Однако свое обещание, данное Богу, выполнил и никогда больше не притрагивался к спиртному.

Иногда, оказавшись в теплой компании, Сергей Анатольевич говорил о себе так: «Моя жизнь – классическая история нежного мальчика, который чуть не превратился в негодяя, но благодаря волшебной силе искусства встал на путь исправления». На все просьбы рассказать об этом подробнее отвечал вежливым отказом.

Звонок журналиста Корсака был Сергею Анатольевичу приятен. С тех пор как Дзикевич стал коллекционировать картины (вернее сказать – с тех пор, как смог позволить себе это дорогое удовольствие), его имя часто появлялось на страницах глянцевых журналов. Со временем он приобрел известность в кругу коллекционеров, и это и льстило бизнесмену, подрастерявшему за годы работы в «цементном бизнесе» почти всех прежних знакомых – художников, редакторов, критиков.

Став коллекционером, Дзикевич словно вернул себе частицу прошлого со всеми его прелестями. Дух искусства снова стал витать над его жизнью, и Сергей почувствовал себя обновленным. Он охотно шел на контакты с журналистами, в глубине души понимая, что это, пожалуй, единственный способ приблизиться к свету, который он утратил.

В течение дня Дзикевичу пришлось много разъезжать по городу. Погода стояла сырая, и к вечеру Сергей Анатольевич слегка занемог. Взвалив недоделанную работу на плечи помощников, вернулся домой пораньше. До встречи с журналистом оставалось еще полтора часа. Сергей Анатольевич снял пиджак и накинул пестрый мягкий халат, напоминавший расцветкой камзол герцога Генриха Благочестивого с полотна Лукаса Кранаха.

Сварив себе кофе, Дзикевич уселся в кресло и положил на колени свежую газету. Кресло стояло у окна, и, прежде чем приступить к чтению, Сергей Анатольевич долго смотрел на небо. Оно было серым, неприветливым. На город опускались сумерки – любимое время Сергея Анатольевича. Часы показывали шесть часов вечера. Шесть часов…

В душе у бизнесмена засаднило. Он вдруг вспомнил, как лет двадцать тому назад так же сидел в кресле и смотрел на небо. И почему-то чувствовал себя счастливым. На душе было легко, словно он искупался в купели со святой водой. Никаких забот, никаких тревог. Куда уходит время? – подумал вдруг юный Сергей. Ему стало обидно, что и это блаженное мгновение уплывет во тьму, не оставив после себя даже самого слабого следа. А сколько их было, таких мгновений? Десятки, сотни, тысячи? Почему он забыл о них? Почему прошлое сливается в какой-то неразличимый мутный поток, и лишь отдельные минуты легко всплывают в памяти, подобно рифам, торчащим из черной воды океана? За плечами двадцать лет жизни, а если начать вспоминать, то вспомнятся от силы дней тридцать. Ну сорок, ну пятьдесят – не больше. Где все эти годы? Что за туман скрыл их? О, это ненавистное, ядовитое, черное облако времени, пожирающее реальность.

И тогда он решил специально запомнить этот миг, зафиксировать его в памяти, поставить вешку. Кресло, окно, небо, круглый циферблат часов и черные стрелки, показывающие шесть часов вечера. Это было двадцать лет назад, а сейчас…

Сергей Анатольевич потер пальцами усталые глаза, перевел взгляд на газету, которую по-прежнему держал в руках, и вдруг вспомнил Надю! – ее тонкие руки на своих плечах, когда он сидел перед мольбертом с кистью в руке и, слегка отклонив голову, смотрел на холст хищным, цепким взглядом художника. Ее теплое дыхание на своем затылке.

– Твое мастерство растет с каждой картиной. Господи, Сережа, как я счастлива, что ты рядом.

– Это я счастлив.

– Когда-нибудь твои картины будут висеть в Третьяковке.

– А почему не в Лувре?

– Потому что ты патриот и не позволишь вывозить свои шедевры из страны. Захотят посмотреть – сами приедут.

Дзикевич улыбнулся и, не отрывая взгляда от полотна, нежно погладил ее пальцы.

– Что у тебя за духи? – спросил он.

– Тебе не нравятся?

– Да нет. Просто странный запах. Пахнет травой и… еще чем-то.

Надина кожа была теплой и бархатистой.

– Я люблю тебя, – тихо прошептала она.

– Я тоже, – ответил Дзикевич.

И вздрогнул. Он готов был поклясться, что еще секунду назад гладил пальцы девушки. По телу Сергея Анатольевича пробежала дрожь.

– Что за наваждение, – пробормотал он, убрал руку с плеча и растерянно оглянулся, словно надеялся увидеть растворяющийся в воздухе призрак девушки. Внезапно Сергей Анатольевич почувствовал на пальцах влагу. Он опустил глаза и вздрогнул. Пальцы были испачканы чем-то красным. Недоумевая, Дзикевич поднес руку к глазам. Сердце бизнесмена учащенно забилось.

– Кровь! – испуганно прошептал он.

Но там была не только кровь, к темным пятнышкам крови прилипли коричневые крошки. Дзикевич зажмурил глаза. Снова открыл их. Пальцы были чистыми – ни крови, ни крошек. Казалось бы, самое время успокоиться, но вместо этого Сергей Анатольевич разволновался еще сильнее. Он вдруг отчетливо почувствовал, что в квартире чем-то пахнет. Чем-то необычным.

Дзикевич втянул ноздрями воздух и нахмурился. Странный запах. Будто живое существо. Внезапно бизнесмену показалось, что за спиной у него кто-то стоит. Он привстал с кресла и со страхом оглянулся. Комната была пуста, однако на какое-то мгновение Сергею Анатольевичу почудилось, что он увидел тень, скользнувшую к двери.

– Чепуха какая-то, – сказал Дзикевич вслух. – Здесь никого нет, кроме меня.

Он снова сел в кресло и заставил себя успокоиться. Через пару минут, немного придя в себя, Сергей Анатольевич развернул газету и заскользил взглядом по заголовкам.

«В Подмосковье обнаружено тело убитой школьницы».

«Шэрон Стоун снова обнажила грудь».

«Массовая гибель обезьян в Коста-Рике».

«На Америку надвигается ураган века».

Вдруг Дзикевич вздрогнул так сильно, что газета едва не порвалась в его руках. На этот раз он отчетливо услышал посторонний шорох, прозвучавший прямо у него за спиной. Побледнев от ужаса и дрожа всем телом, Сергей Анатольевич медленно, с неимоверным усилием повернул голову. То, что он увидел, свело бы с ума даже самого крепкого человека. На спинке кресла лежали тонкие женские пальцы, испачканные красными пятнами крови с прилипшими к ним крошками от печенья.

– Здравствуй, Сережа. Я вернулась, – прошелестел слабый голос.

Дзикевич медленно поднял взгляд, и в ту же секунду сердце его остановилось.

13

Глеб Корсак возвращался домой далеко за полночь. Подземный переход под площадью Рижского вокзала был пуст. Окна киосков затянуты ширмами. Повсюду валялись обрывки газет и деревянные ящики из-под овощей. Каждый шаг журналиста гулким эхом проносился по длинному, тускло освещенному туннелю.

Несколько раз Корсак замедлял шаг и встревоженно оглядывался. В переходе по-прежнему пусто. Журналист шел дальше. За те несколько часов, что Глеб провел в поезде, он немного оправился от шока, но на душе у него все еще оставалось неспокойно.

Корсак старался не вспоминать ужасное лицо Дзикевича. Бледность, седые волосы, вылезшие из орбит глаза… И этот странный запах… Сухая трава и мускус. Так, должно быть, пахли наши далекие предки-охотники, ночевавшие в открытом поле.

Выйдя из перехода на улицу, Глеб с наслаждением закурил. У стены Рижского вокзала сидел на деревянном ящике бомж. Увидев Корсака, он ощерил рот в усмешке и сделал рукой какой-то непонятный знак – то ли благословлял, то ли предавал анафеме. Бомж был смуглый, бородатый, с воспаленными глазами и черными, давно не мытыми волосами. Корсак подумал, что так, должно быть, выглядели наши древние предки-охотники.

Сворачивая на Сущевский вал, Глеб оглянулся. Возле гранитного бордюра подземного перехода виднелась одинокая фигура. Лица было не разглядеть. Человек не двигался и, судя по всему, смотрел вслед Корсаку.

На секунду Глеб замедлил шаг. Что, если вернуться и подойти к незнакомцу? Заглянуть ему в лицо? Узнать, кто он?.. Но через секунду Корсак снова торопливо шагал по Сущевскому валу. На этот раз победила не щепетильность – страх.

До дома Глеб добрался без приключений. Правда, набирая код электронного замка, снова почувствовал на себе чужой взгляд. Но во дворе никого не было.

«Нервы», – решил Корсак и вошел в подъезд.

В квартире его ждал неприятный сюрприз. За время отсутствия журналиста здесь явно кто-то побывал. Беспорядка не было, и на первый взгляд все вещи находились на своих местах. Глиняные фигурки, наборы открыток, стопка книг на столе. Однако верхняя книга в стопке лежала корешком внутрь, а Корсак терпеть этого не мог. Верхний ящик стола был закрыт слишком плотно. Скособоченная дверца антресолей, наоборот, была слегка приоткрыта. Закрывать ее так, как нужно, умел только сам Корсак. Были и другие мелочи, на которые Глеб сразу обратил внимание. Сомнений не оставалось – квартиру тщательно и умело обыскали.

С бьющимся сердцем Корсак подошел к журнальному столику. Початая бутылка водки стояла там, где он ее оставил. Стакан – тоже. Глеб задрал край скатерти и облегченно вздохнул – Тильбох на месте. У таинственных недругов не хватило воображения заглянуть под скатерть. Им, вероятно, и в голову не могло прийти, что с картиной можно поступить таким вот варварским образом. Так или иначе, но Тильбох уцелел – а в том, что искали именно Тильбоха, у Корсака не осталось никаких сомнений.

Чтобы успокоиться, Глеб взял из бара бутылку водки и отхлебнул прямо из горлышка. Вытер мокрые губы рукавом, поставил бутылку на стол, и тут в дверь позвонили: так бесцеремонно и настойчиво, словно гостю легче было высадить дверь пинком, чем убрать палец с кнопки. Корсак не стал дожидаться, пока это случится, и пошел открывать.

На пороге стоял старший следователь по особо важным делам Шатров. Стоял, широко расставив ноги, нахмурившись и засунув руку в карман серого мокрого пальто. Глеб посторонился, и сыщик вошел в прихожую. Захлопнул за собой дверь и осмотрелся.

– Звонил тебе полдня, – строго сказал Шатров, – но трубку никто не брал.

– Я был на работе, – ответил Корсак.

Следователь мрачно усмехнулся и достал из кармана сигареты. Прикурил от железной зажигалки, громко щелкнув крышечкой. Корсак сделал приглашающий жест, Шатров кивнул и прошел в комнату, оставляя на ковре грязные мокрые следы, похожие на отпечатки копыт нагруженного дровами першерона.

Прошел, рухнул в кресло, едва не развалив его, и пододвинул к себе пепельницу, не обращая внимания на сыплющиеся из нее окурки.

– Что за работа? – спросил Шатров, стряхивая пепел мимо пепельницы.

– Хреновая, – ответил Глеб. – Беготни много, а денег мало.

Шатров кивнул:

– Времена сейчас такие.

Затянулся сигаретой и глянул на журналиста со снисходительной улыбкой.

– Честно говоря, Корсак, выглядишь ты отвратительно. Щеки запавшие, рожа зеленая, как у лягушки. Давно не отдыхал?

– Давно.

– Смотри, а то могу посодействовать, – сказал Шатров. – Санаторий люкс. Круглосуточный уход, охрана, все удобства. Соседи – все сплошь милые, интеллигентные люди, на каждом не больше пары трупов. Тебе понравится.

– А как насчет вида из окна?

– Вид хороший. – Шатров выпустил струю дыма Корсаку в лицо и добавил: – На лесоповал.

– Замечательно. И когда заезд?

– Да можно прямо сейчас. Там уже все готово.

– Спасибо за предложение, но у меня еще есть дела в городе. Приятно было повидаться. Вас проводить?

Шатров задумчиво поскреб подбородок желтым от въевшегося никотина ногтем и сказал:

– Где ты был сегодня в семь часов вечера?

– Гулял по городу, – ответил Глеб.

– Один?

– Один.

– Напрасно. Свидетель тебе не помешал бы.

– С какой стати?

Майор мрачно усмехнулся:

– Ты, наверно, в курсе, что в Питере умер коллекционер картин Дзикевич?

– Не знал, – сказал Глеб.

– В ежедневнике Дзикевича нашли запись, что он должен был встретиться с тобой в семь часов вечера.

– Вы уверены?

Усмешка Шатрова превратилась в хищный оскал.

– Как и в том, что ты отъявленный врун, – жестко поговорил он.

Глеб вздохнул:

– Ну хорошо. Мы действительно должны были встретиться с Дзикевичем в семь часов вечера. И я действительно приехал в Питер. Я должен был позвонить ему с вокзала и позвонил. Но Дзикевич не взял трубку. Я звонил целый час, но все безрезультатно. Тогда я сел в поезд и уехал обратно в Москву.

– Вот так вот просто?

Глеб кивнул:

– Именно так.

– И тебя не разозлило, что коллекционер повел себя как свинья?

Глеб пожал плечами:

– В жизни журналиста бывает и не такое. А теперь, после ваших слов, я понимаю, что у Дзикевича имелась уважительная причина.

– Когда ты вернулся домой?

– Двадцать минут назад.

– О чем ты хотел поговорить с Дзикевичем?

– Я собираю материал о русских коллекционерах.

– И много собрал?

– Пока нет.

– Похоже, тебе не везет с коллекционерами, а? – Голос Шатрова звучал сухо и холодно. – Стоит тебе с кем-то из них связаться, как он тут же отправляется на тот свет.

– В жизни всякое бывает, – пожал плечами Глеб.

Шатров уставился на журналиста холодным, неприязненным взглядом.

– А я вот уверен, что ты был в квартире Дзикевича, – сказал он. – И лучше тебе рассказать об этом здесь и сейчас. Ты ведь наверняка предпочитаешь вести беседу за чашечкой кофе.

Глеб прикурил, выпустил в потолок струю дыма и спокойно спросил:

– У вас есть доказательства?

– Пока нет.

– Ну, значит, и говорить не о чем.

– Гм… – Шатров исподлобья посмотрел на Глеба, потом потер пальцами небритую щеку и проговорил: – Считаешь себя неуязвимым?

– Вовсе нет, – ответил Глеб.

– Ладно, черт с тобой. – Майор покрутил головой и остановил взгляд на журнальном столике. – Вижу, у тебя тут водка…

Корсак встал с кресла, подошел к серванту, взял еще один стакан и поставил на журнальный столик. Потом сходил на кухню и принес тоник и лед.

– С закуской проблемы. Придется прямо так.

– Ничего, переживу, – отозвался Шатров.

Выпили. Помолчали. Корсак разлил еще. Опять выпили. Шатров закурил, щелкнув крышкой зажигалки так, словно это была маленькая гильотина. Выпустил дым ноздрями и, прищурившись, проговорил:

– Не могу понять, Глеб, что за игру ты ведешь?

– Я же сказал – хочу написать большой материал о русских коллекционерах.

Шатров махнул сигаретой:

– Да слышал, слышал… – Он пригладил ногтем большого пальца правый ус и внимательно посмотрел на Корсака. – Кстати, как твое здоровье? Нервишки в последнее время не пошаливают? Не тянет порой выкинуть что-нибудь этакое?

– Тянет, – кивнул Глеб. – Давно хочу выкинуть вон тот диван. Пружины скрипят, обивка поистрепалась. Спать – просто мучение.

Шатров ухмыльнулся:

– Значит, так, Корсак, – сказал он хрипло, – приставать с вопросами я к тебе больше не стану. Все равно ведь валяешь дурака. Я просто предупрежу. Если выяснится, что ты хоть как-то замешан в этих делах, я повешу все эти трупы на тебя. Огребешь по полной программе. Усек?

– Усек, – спокойно ответил Глеб. – Из квартиры Дзикевича что-нибудь пропало?

– Пропало. Картина.

– Что за картина?

– Брейгель. «Опасность обоняния». – Шатров внимательно следил за реакцией Корсака. – Слыхал про такую?

Корсак невозмутимо покачал головой:

– Нет.

Шатров усмехнулся и ткнул пальцем в стакан:

– Давай-ка еще по сто грамм.

Глеб налил следователю водки, себе смешал коктейль. Едва они взялись за стаканы, как в дверь позвонили – коротко и робко, совсем не так, как Шатров. Корсак положил дымящуюся сигарету на край пепельницы и пошел открывать. За дверью стоял молодой парень в очках, с напряженным, умным лицом, похожий на студента-старшекурсника престижного вуза. Это был давнишний помощник Шатрова.

– Шатров здесь? – спросил лейтенант.

– В комнате. Вы бы хоть представились, что ли…

– Алексей Синицын.

Корсак отошел в сторону, впуская оперативника. Синицын вошел и протопал прямо в комнату, оставляя на ковре аккуратные мокрые следы.

– Можете не разуваться, – с ухмылкой поговорил ему вслед Корсак.

– Синицын! – приветствовал молодого оперативника Шатров. – Выпей-ка, брат, с нами. Корсак, накапай моему напарнику.

Корсак достал третий стакан.

– Товарищ майор, вы же знаете, я не употребляю, – сказал Синицын с упреком и покосился на Корсака. Во взгляде его сквозило неодобрение.

– Это приказ, – сказал Шатров.

Лейтенант вздохнул, взял стакан и, ни слова не говоря, вылил содержимое в рот. Даже не поморщился.

– Вот и ладно, – сказал Шатров. – Теперь можно и ехать. Ключи от машины не потерял?

– Мне нельзя за руль, – отозвался Синицын унылым голосом.

– Почему?

– Я выпил.

– А, ну да, как это я сразу не подумал. Ну ничего, я поведу.

Майор поднялся с кресла, пригладил на плешивом лбу прядку волос и протянул Корсаку руку. Тот ее пожал.

– В рискованные игры ты играешь, парень, – сказал Шатров. – Не считай себя самым умным. Повторяю: если пойму, что ты замешан в чем-то нехорошем, я тебя по стенке размажу, понял? Твое счастье, что Дзикевич умер естественной смертью и что в квартире не нашли твои отпечатки.

– Нельзя найти то, чего нет, – спокойно заметил Корсак.

Шатров внимательно посмотрел на него, вместо ответа вынул изо рта давно догоревший окурок и с силой вдавил его в пепельницу.

В прихожей Шатров еще раз, не стесняясь в выражениях, высказал Корсаку все, что думает о журналистах и о нем лично, снова напомнил о перспективе быть размазанным по стенке и ушел, жутко недовольный и Глебом, и состоявшимся разговором, и всей журналистской братией.