Текст книги "Тьма должна танцевать. История серийного убийцы и его исправления"

– Да я как бы сознательно это сделал, и о принятом решении не жалею.

– Мда… Долго еще тебя перевоспитывать будет эта грешная жизнь. Но в один прекрасный день ты все-таки поймешь, что молодость потратил впустую… Правда, надеюсь, что я этого уже не увижу…

Максим пожал плечами и с недоумением посмотрел вслед удаляющемуся приятелю.

И быть может обеденному предсказанию Савченко и суждено было бы сбыться, если бы сегодня же ночью загорский Джек-Потрошитель в очередной раз не внес коррективы в графики дежурств местной поликлиники…

Главный инженер хлебокомбината Игорь Владиславович Сергеев сидел в совершенно пустом вагоне электрички и пялился в окно. Пробегающие мимо пейзажи ни о чем ему не говорили, не вызывали никаких ассоциаций и воспоминаний – как ввиду врожденной черствости этого человека, так и ввиду обогревающего его душу с раннего утра алкоголя. Выезды на дачу всегда сопровождались для него возлиянием. Хотя списывать его пьянство только на садовые работы было бы оскорбительно по отношению к нему – Игорь Владиславович не гнушался распитием ни на работе, ни во время отдыха, ни утром, ни вечером. И если на определенном этапе его жизни возлияния эти практически заменили определенную интеллектуальную сторону его существования, и его знакомые даже стали про него говорить что-то вроде «спивается», то с назначением на почетную должность главного инженера его пьянство приобрело поистине руководящий размах. Теперь он был не только индульгирован от чьих-либо замечаний на тему его морального облика, но даже напротив – его трезвость (а вернее ее отсутствие) стала индикатором настроения начальства и превратилась в характерную черту, вызывающую среди челяди раболепное почитание. Как, например, у Брежнева или Ельцина. Игорь Владиславович вконец возгордился и стал позволять себе высказывания и жесты, о которых в былые времена и помыслить не мог. При этом, списывая все на алкоголь, он поражался всепрощению, которое к нему применяли его подчиненные – не в силу уважения, но в силу страха.

И потому с недавних пор он вовсе перестал утруждать себя мыслями (а, тем более, светлыми) и ассоциациями. Взирая на окружающий мир, он делал это с чувством непогрешимости и непоколебимости. Ничто не предвещало изменения сложившегося алкогольного беспорядка его жизни. И этот вечер тоже вроде бы не нес в себе ничего особенного…

Двери электрички открылись на конечной станции – это был Загорск. Правда, не главный вокзал, а Восточный парк – маленькая станция на окраине, откуда до дома Игоря Владиславовича было километра три. Можно было добраться пораньше, сев на последний автобус, но Игорь Владиславович решил не спешить и по дороге еще хлебнуть заранее припасенного пивка.

И так, с открытой бутылкой в руке пошел он через темную аллею, тускло освещаемую то тут, то там попеременно горящими фонарями. Озираясь время от времени на лавочки – дряхлые, раздолбанные невменяемыми подростками – он исследовал окружающую обстановку на предмет открытия чего-нибудь нового или интересного, поскольку обычная его жизнь давным-давно перестала вызывать в нем это чувство.

Внезапно у подножия одной из лавочек он увидел закрытую бутылку водки. Поначалу пройдя мимо, метров через двадцать Игорь Владиславович поймал себя на недопустимости такого халатного поведения и решил вернуться. Наклонившись над бутылкой, он попервах долго исследовал ее на предмет срыва акцизной марки либо наличия какого-нибудь другого подвоха. Не обнаружив последнего, он протянул руку, чтобы прибрать находку себе, как вдруг неведомая сила – то была протянувшаяся из-под лавочки рука – ухватила его за запястье и больно опрокинула лицом оземь.

Он и сообразить ничего не успел, когда некто в длинном плаще выпрямился над ним во весь рост и железной хваткой развернул его к себе вполоборота. От постоянного пьянства реакции Игоря Владиславовича притупились, и он, забыв, что в таких ситуациях обычно кричат и зовут на помощь, лежал как полумертвый тюк, пока незнакомец, черт которого Сергеев не разглядел (да и не торопился разглядывать) производил с ним какие-то хитрые манипуляции. А может просто времени на это не хватило – уж больно шустро реализовывал задуманное нападавший.

Стянув руки Сергеева за спиной, он вставил ему в рот железную распорку – такими пользуются стоматологи иногда, – и с силой потянул за нее. Тут только главный инженер понял, что то, что с ним происходит, отклоняется от общепринятых представлений о поведении в обществе даже в условиях ночного времени суток. Он засучил ножками, но было уже поздно – нападавший ударил концом железной распорки об угол лавочки с такой силой, что сознание покинуло нашего героя. А в следующую секунду раздался еще один удар, после которого за сознанием последовала нижняя челюсть Игоря Владиславовича.

Память и возможности анализаторов так и не вернулись к нему до самого утра – когда на рассвете он умер от потери крови. А фигура в длинном плаще еще долго игралась с вырванной челюстью – такой игрушки у нее даже в детстве не было. И впрямь занятная вещица…

Совещание у мэра было созвано экстренно и носило закрытый характер. Здесь присутствовали прокурор города, главный врач городской больницы Давиденко, начальник полиции Никитин и еще пара каких-то людей. Николай Иванович пребывал в подавленном состоянии духа и вещал быстро и малоразборчиво:

– Товарищи, у нас ЧП. Город захлестнула волна каких-то… чудовищных убийств… Чудовищных как с точки зрения исполнения, так и с точки зрения выбора жертв – все отборные пьяницы…

– Естественный отбор, – пробормотал Давиденко.

– И что предлагаете? Плюнуть на них?

– Плюнуть нельзя. У меня с этими убийствами персонала ни на «скорой помощи», ни на местах не хватает… Все-таки в масштабах нашего, простите, Мухосранска это действительно ЧП.

– Вот и я о том. Не так, может быть, страшен сам исполнитель, как страшны те негативные социальные последствия, которые эти убийства несут – у Вас не хватает персонала, у начальника полиции – снижена раскрываемость, показатели вниз летят, у прокурора – и того хуже. А в целом представление о нас с вами, товарищи, обо всех складывается весьма удручающее. А последнее убийство… Это ж из ряда вон!

– А почему собственно? – подал голос прокурор. – Такой же пьяница, как и предыдущие, просто при должности. Что еще хуже, на мой взгляд.

– Но это говорит о том, что ареал потенциальных жертв расширился. И что-то мне подсказывает, что скоро убийца перейдет и на несовершеннолетних жителей города…

– Почему Вы так думаете?

– Я же не первый год здесь сижу. И во избежание этого мы должны… объявить в городе комендантский час на ночное время суток для лиц, не достигших совершеннолетия….

В кабинете повисла тишина. Но не та, которая обычно случается на рабочих совещаниях – когда все обдумывают сказанное оратором. А какая-то тупая, безмозглая, словно молчание коров перед забоем.

– Этим мы убьем и еще одного зайца.

– Какого именно? – с напускной серьезностью на лице будто бы проснулся начальник полиции.

– Мы все сможем оправдаться в глазах нашего с Вами начальства. А вернее предупредить возможные выпады в нашем отношении с их стороны.

– Откуда такие выводы?

«Ну и идиот», – подумал Игнашин и добавил в тон раздражительности.

– А оттуда, что скрывать дальше нет никакой возможности. С бомжами еще куда ни шло. Но вот убийство главного инженера градообразующего предприятия соломой не закидаешь. И скоро в Москве все станет известно. Те сразу, естественно, в губернию. А те уж, в свою очередь, к нам. Почему, мол, мер не принимаете? А мы – как так? Принимаем. Вот и комендантский час объявили. И сыскари местные с ног сбиваются ищут супостата… А там…

– Да кстати. Хорошее начало…

– ???

– А что «там»? Глобально-то как решать ситуацию? Делать-то что прикажете?

– А там… или ишак помрет, или падишах сдохнет…

Теперь становится понятно, почему присутствующими владела эдакая мертвенная тишина. Ведь в любом нормальном обществе подобное высказывание градоначальника было бы воспринято как минимум с недоумением. А здесь все с ним безмолвно согласились. Ведь каждому надо было делать свои дела, а эти убийства да внеплановые совещания, ими вызванные, в график свободного времени не добавляли. И потому для участников круглого стола, казалось, годилось даже самое абсурдное предложение – все равно никто из них не хотел (да и не мог) предложить ничего более вразумительного.

Не был исключением и Петр Петрович Давиденко – выходец из комсомольской партийной школы, в лучших традициях которой было «спускать» директивы начальства на подчиненных, дабы долго не нести на своих плечах ответственности за их исполнение (которое чаще всего превращалось в неисполнение). Следуя им, по возвращении от мэра, лекарь собрал заведующих отделениями на аналогичную закрытую планерку, по итогам которой все ее участники вернулись на рабочие места с еще менее живыми лицами, чем вчера.

– Значит, так, уважаемые коллеги, – начал Бородько, войдя в ординаторскую и застав многих своих сотрудников на местах. – Вчерашняя инициатива Заморина так оставаться не может.

– Выгоним его, Олег Алексеич? Правильно, давно пора за такое наказывать, – с вечной улыбкой на лице продекламировал Савченко.

– Не смешно, Денис. Я не о том.

– А о чем? – подала голос Калитина. Сегодня она говорила тише обычного – чутье ей подсказывало, что после беседы с главным добрых вестей от непосредственного начальства ждать не приходится.

– А о том, что вчера вечером произошло еще одно убийство, которое обнаружили только утром. Это, как вы понимаете, также потребовало привлечения дополнительных ресурсов из дежурного медперсонала. Что вносит дополнительные коррективы в график. Теперь дежурить сверх нормы будет каждый из вас. Единственное, чем я могу вам помочь – так это тем, что предоставлю возможность полюбовно определить даты внеурочных выходов. Справитесь?

– К вечеру, Олег Алексеич, – начал было Савченко.

– Нет, – отрезал Бородько. – Сейчас.

Тон заведующего подсказывал присутствующим, что в этот раз он настроен серьезнее обычного.

И это позволило товарищам по несчастью полюбовно разобраться в том, кому и сколько этого несчастья приходится подушно. По общему согласию и собственному героизму львиную долю мужественно принял на себя Максим Заморин. И пить из этой чаши он начал сегодня же ночью.

В ординаторской они сидели вдвоем с Калитиной. Она вечно что-то писала, а Максим играл за компьютером в шахматы, когда на часах пробило десять.

– О, – хлопнул себя по лбу Заморин. – Наташ, время-то десять.

– И что? – та даже головы не подняла. В общем, этого не случилось бы, даже услышь она о начале ядерной войны.

– Через десять минут пивная закроется.

– Ты чего, Заморин? Что отметить решил? Что весь медперсонал в анусе?

– Нет, просто сидеть-то всю ночь. Вот и думаю скрасить наш совместный досуг.

– Это как?

– Пивом, мать твою!

– Аааа…

– Наташ, будь другом, посиди минут десять, я пулей туда-обратно. А придет кто-нибудь скажи я на обход в отделение пошел.

– После отбоя-то?

– Ну придумай что-нибудь. Ты же умница у нас, а?

– Ну ладно. Только по-шустрому давай.

– Я мигом.

Максим не обманул – дорогу до пивной он преодолел галопом. А вот на обратном пути следовать с той же скоростью помешал груз – десять бутылок эля, несомые им в черном маскировочном пакете. (Хотя, принимая во внимание, что с такой маскировкой расхаживали по городу все алкоголики, своего истинного предназначения она, видимо, не оправдывала.)

Город был полупустой – объявленный мэром комендантский час удалил с его улиц еженощных обитателей, пребывающих в нежном возрасте. И потому особенно странными показались Максиму шаги за спиной. Кто это может быть?

Никто из медработников, да и просто из горожан не принимал на свой счет известий о маньяке. Никто не зачислял себя в стройные ряды его жертв. Так всегда бывает – авось, пронесет. А вдруг нет?

Максим поймал себя на этой мысли и почему-то стал как вкопанный. Он попытался закурить, но сигарета предательски потухла прямо у него в зубах. От ужаса закрыл глаза.

Казалось вечность прошла до того момента, пока чья-то мягкая рука не коснулась его локтя.

– Максим Сергеевич? – проговорил девичий голосок. Он неспешно обернулся.

– Настя?! – с удивлением спросил Заморин, увидев перед собой дочь градоначальника.

Она не ответила ему. И еще минут пять они стояли здесь, пристально глядя друг другу в глаза.

Максим первым решился прервать молчание.

– Ты… это… пива хочешь?

Девушка улыбнулась и согласно кивнула головой. Он протянул ей открытую бутылку, себе открыл вторую.

– Максим Сергеич… – она вновь назвала его по имени-отчеству. «Какой у нее красивый голос, – мысленно поразился Максим. – Надо же, а я думал, что она и говорить-то не умеет…» – Мне надо с Вами поговорить.

– Со мной? Но о чем?

– Просто Вы здесь новый человек и мне показалось, что Вы… В общем, что Вы как-то по-особенному на меня смотрели…

– Я смотрел на тебя как на пациентку, не более того…

Настя прятала глаза.

– В общем, я знаю, что после нашей встречи Вы звонили отцу и пытались поговорить с ним…

– Было такое.

– Вы ведь уже знаете, что то поведение, с которым вы столкнулись во время моего обследования, явилось следствием, так сказать, лечения…

– Да, мы беседовали об этом с коллегами…

– Но Вам наверняка не известна вся суть этого «удивительного метода».

– Мне даже не вполне понятно, чем именно и в каких условиях тебя лечили…

– И поэтому я считаю, что Вы должны это знать. Многие врачи знают этих моих, с позволения сказать, спасителей, но им все случившееся со мной странным не кажется. Потому-то я и привыкла общаться с ними так, как общалась с Вами… А вернее, никак. Но в Вас в тот день я увидела нечто особенное… А потом, когда узнала о звонке…

– А кстати, как ты о нем узнала?

– Отец с матерью разговаривали и вот… Я случайно услышала…

– Послушай, тебе не кажется, что обочина дороги в разгар комендантского часа – не лучшее место для разговоров?

– Не предлагаете ли Вы мне пройти к Вам на рабочее место? – в голосе Насти слышалась плохо скрываемая ирония. «Однако, девочка далеко не дура… Не зря Денис сказал про нее, что училась на одни пятерки…»

– Нет, но здесь неподалеку есть парк. Там можно укрыться от посторонних глаз и ушей.

– Пойдемте.

Через несколько минут они пили пиво, сидя на скамейке в близлежащем парке культуры и отдыха, где помимо них не было ни единой души, и под светом фонаря Настя рассказывала Максиму о своей жизни до его приезда в Загорск.

– …Из истории болезни Вы увидели, что рак у меня диагностировали в 16 лет. Сами понимаете, вечная победительница конкурсов красоты районного масштаба, отличница, дочь мэра, такие надежды… И тут – как гром среди ясного неба, такой диагноз. Родители сначала бились за меня изо всех сил… Таскали по врачам, бабкам, целителям – куда только ни обращались. Во Францию возили меня в госпиталь какой-то международный. И везде одно и то же. Везде – отказ. Слишком поздняя стадия, ничего поделать уже нельзя…

И они начали угасать. Родителей было не узнать. Жизнь куда-то девалась с их лиц, они стали чернее ночи. Глядя на них, я тоже стала терять душевные силы… Знаете, как это бывает… Ведь безнадежно больному нужна поддержка. Он иногда, даже не имея достаточных физических возможностей, живет за счет этой моральной стимуляции. А когда она исчезает – тут-то руки и опускаются. Силы покидают тебя. Я перестала есть. Практически не передвигалась. А потом начала терять сознание. Вернее, это даже нельзя назвать потерей сознания в прямом смысле – сначала мне просто тяжело было вставать по утрам, потом я перестала это делать. А потом стерлась граница между сном и явью. И я стала проживать жизнь в каком-то полуобморочном, полубессознательном состоянии… Даже не проживать – на тот момент уместнее ко мне было применить слово «доживать»…

Представьте теперь, чего натерпелись родители. Что они видели! Как они страдали! Едва ли не больше, чем я сама. Потому-то отец и говорит так спокойно о том, что мое физическое состояние для него важнее психического, что он своими глазами видел, что было со мной в периоды этих физических мутаций. И после такого ему, кажется, уже ничего не страшно…

Откуда взялись эти люди, Соломины, я толком и не помню – сами понимаете, в каком жизненном тонусе я на тот момент пребывала. Я не помню ни как они появились, ни о чем конкретно они говорили… Просто в один из дней я открыла глаза и поняла, что я не дома.

При этом окружающие меня интерьеры не просто не походили на мой дом. Это был какой-то жуткий сырой темный подвал с деревянной шконкой, на которой я валялась как мертвый груз, как тюк. Ни дневного света – только тусклая лампа, – ни свежего воздуха – только подвальная вонь… Но все это заботило меня мало. Я практически умирала, и мне было все равно, где это произойдет. Однажды утром я подумала, что может быть уже умерла, и мое местонахождение – есть некое пограничное место между этой жизнью и той. И стала чего-то ждать. Но так и не дождалась – и сознание вновь покинуло меня.

Неделями я не видела знакомых лиц. Мне, может быть, и хотелось спросить у кого-нибудь, где мои родители, друзья – где все те, кто был со мной в последние дни болезни. Но поначалу спрашивать было не у кого. А потом силы говорить пропали, я мысленно махнула на все рукой и стала ждать смерти…

Время шло – и я стала замечать, что бессознательные состояния и отключки случаются у меня реже. Я все больше времени провожу с открытыми глазами, правда, глядя в одну точку и плохо соображая, что будет дальше и стоит ли вообще чего-то ждать. Но я не сплю! Сознание не уходит. Иногда и хотелось, чтобы оно вновь оставило меня, но оно упорно не слушалось.

Часто по утрам я видела возле себя пустую капельницу. Потом она куда-то девалась – я не знаю, куда. Вероятнее всего, ее уносили, но я не видела, кто и когда это делал. Может, просто не придавала этому значения. Но, скорее всего, здесь было иное…

Знаете, у Честертона есть рассказ о том, как отец Браун приказал одному полицейскому в течение дня наблюдать за входом в подъезд, достоверно зная о том, что именно в этот день и именно в эту дверь войдет разыскиваемый им преступник, чтобы ограбить одну из квартир. Никаких других обязанностей у полицейского не было. Он только сидел и выжидал, всматриваясь в глубину дверного проема. И по итогам дня ограбление преступник совершил. Но – вот удивительно – полицейский своим наметанным глазом не увидел, чтобы кто-либо входил в подъезд в течение всего дня. По итогам опроса жильцов выяснилось, что их посещал почтальон. И тут-то сыщик вспомнил, что почтальон действительно входил в помещение. Он видел его, но не придал значения его появлению, – настолько тот слился с окружающей обстановкой.

Так и у меня. Дни, месяцы болезни я настолько привыкла видеть людей в белых халатах с капельницами, шприцами и медицинскими инструментами, что появление очередного такого субъекта даже не заставляло меня переводить внимание с той самой заветной точки на стене подвала, в которую я все время смотрела, на этого человека.

Так могло продолжаться достаточно долго, если бы я вдруг не поймала себя на мысли, что мне чертовски скучно и нужно бы как-то разнообразить это лежание на шконке. Я стала перебирать в памяти свои занятия за последние 5 лет – чем я обычно занималась, что делала в такие моменты, когда мне становилось скучно. Я вспомнила, что когда-то читала – и читала много, запоями, с увлечением. Рисовала пейзажи. Играла на фортепиано. «Где же все эти вещи?» – мысленно спросила я у себя. Почему их отняли у меня и не возвращают?

И вот тогда я стала ждать. Ждать появления хоть кого-нибудь, кому я могла бы задать этот вопрос. Ждать, когда он появится из этой сырой темноты. И он появился. Не сразу, правда, но появился.

Однако, как выяснилось, вовсе не для того, чтобы развлекать меня и организовывать мой досуг. Он стал приносить мне еду.

– Кто он был?

– Парень. Молодой человек примерно Вашего возраста. Точные черты лица мне вспомнить сложно – сами понимаете, мой разум на тот момент был еще слишком ослаблен, чтобы откладывать в воображении чьи-то образы или портреты. Но я навсегда запомню его глаза – карие до черноты. Как смоль. И карими-то кажутся только при ближайшем рассмотрении, а, встреть я его в толпе, никогда не приняла бы за кареглазку. На первый взгляд, они просто чернее сажи. Такие пронзительно – едкие. Как будто смотрящие вглубь тебя. Очень сложно укрыться от такого взгляда…

Он стал приносить мне еду. Я не ела на тот момент уже неизвестно сколько дней, и аппетит, как казалось, ушел безвозвратно. А здесь я с удивлением стала замечать, что он постепенно возвращается ко мне. Мне захотелось есть. Правда, ела я совсем немного, но ведь ела же – после двух или трехнедельного голодания это уже был значительный прогресс. Говорить могла еще совсем слабо. Только задавала отдельные отрывистые вопросы о насущном: где родители? Почему я не дома? Где я?

Что он отвечал, я уже не помню. Помню только, что общий тон ответов был положительный и очень спокойный, и не вызывал у меня треволнений. Но вскоре вопросы занятий стали волновать меня куда серьезнее. Я стала их ему озвучивать.

Я видела недоумение и недовольство, в которое его повергали данные вопросы. Поначалу он не знал, что мне отвечать. Потом стал увиливать от ответов. А когда я стала настойчивее, несколько раз даже накричал на меня. Я была еще слишком слаба, чтобы ответить ему тем же, но мы оба прекрасно понимали – по непонятному мановению невидимой волшебной палочки ко мне возвращаются силы (или их подобие; я не была до конца в этом уверена; возможно, это была агония, думала я, и все это лишь самообман), и, если динамика не ухудшится, скоро ему некуда станет деваться от моих вопросов…

Потом он стал делать мне уколы. Я не знала, что он мне колет, да и не хотела знать. Признаться, несколько раз спросила его об этом… Ответа я также не помню… Видимо, он был такой же неясный и неопределенный, как и прошлые его тирады… Да и не так он меня интересовал, как вопросы моего личного времени.

В этот момент у Максима зазвонил телефон. В темноте полуночной аллеи экран айфона осветил все пространство вокруг достаточно ярко, так что Настя имела возможность отчетливо рассмотреть звонившего. На дисплее крупными буквами значилась фамилия ее отца.

– Не поднимайте трубку, Максим Сергеевич, – умоляющим тоном произнесла она. Максим с удивлением вскинул на нее взгляд.

– Почему?

– Я убежала из дому и…

– Этого еще не хватало…

– Я очень прошу Вас!

– …

– Я Вас умоляю!

– Но зачем ты это сделала? Ты же понимаешь, что родители будут волноваться…

– Прошу Вас, сначала дослушайте меня. Позвонить ему Вы всегда успеете…

– Хорошо, – поразмыслив немного, согласился Максим, и выключил звук на телефоне. Но не успел он убрать его в карман олимпийки и вернуться к рассказу девушки, как настойчивая трубка вновь подала признаки жизни. На этот раз оставленная им на амбразуре Калитина жаждала услышать голос коллеги.

– Не стоит, Максим Сергеевич…

– Это с работы. Я же на дежурстве. Вдруг что-то важное?! – И, подняв трубку, ответствовал: – Слушаю.

– Заморин, у тебя совесть есть?! Отпросился на десять минут, а самого полчаса уже нету.

– Натусь, ну еще минут десять. Товарища старого встретил, с кем вместе в меде учился. Разговор важный завязался. Может, карьеру устрою…

– Молодец! Он там карьеру устраивает, а я здесь за него одна отдувайся…

– Ну Натусечка… Ну хочешь я с тобой вместо Савченко в кино схожу?!

Настя посмотрела на умилительное лицо Максима и улыбнулась. Он поймал на себе ее взгляд.

– Ладно, – нехотя отмахнулась Калитина. – Но не больше десяти минут. А то я тоже уйду, и тогда уж помирать так с музыкой и всем вместе.

– Спасибо тебе огромное… Да вот еще что… Если будет звонить Игнашин и спрашивать меня…

– Кто? Игнашин? Тебя? С какой-такой радости?

– Ну неважно, потом объясню… В общем, если он будет меня спрашивать, ни в коем случае не говори где я, ври напропалую. Но убедительно! Договорились?

– Могарыч!

– Не вопрос!

– Жду.

– Жди меня. И я вернусь.

– Ой… – в трубке раздались нервические короткие гудки, отражающие суть недовольства Натальи Анатольевны, и знаменующие продолжение пока непонятного Максиму, но обещающего крутой поворот сюжета рассказа Насти…

– Прости. Продолжай.

– Так вот после очередного такого вопроса он пришел ко мне с очередным шприцем. И сделал мне укол, после которого я уснула. Проснулась я уже в совершенно другом интерьере, созерцание которого отрезвило меня и заставило по-другому взглянуть на все происходящее.

Вокруг меня было маленькое – примерно четыре на четыре – помещение с абсолютно белыми стенами, с одной стороны изолированное от внешнего мира огромной стальной дверью, а с другой – узкой зарешеченной бойницей, отдаленно напоминающей окно, сквозь которую в эту камеру – иного слова я подобрать не могу – пробивались редкие и скупые солнечные лучики. Все это стало меня угнетать почище подвала. Я понимала, что меня изолировали. Закрыли. Спрятали. Мне это не нравилось. С одной стороны, меня это пугало, а с другой – выводило из себя и нервировало. Мне хотелось кричать, буянить, кидаться на стены и молотить по ним кулаками что есть силы. При этом я почему-то думала, что таким образом смогу проломить их или иным образом добраться до людей. И осознание этого только добавляло мне агрессии. На второй день пребывания здесь я стала сама не своя. Я злилась. Злоба кипела во мне. И наконец она выплеснулась. Так и должно было случиться…

Вечером второго дня – я поняла, что на улице вечер, по темноте за окном – со мной случился настоящий припадок. Я внезапно почувствовала какой-то неведомый доселе прилив сил в объеме, в каком, пожалуй, они не посещали меня с самого рождения. Причем силы эти были не созидательные. Напротив, в основе их лежало желание разрушать, крушить, ломать, драться. Сначала я просто била по стене. Потом, увидев, что она не поддается, я окончательно вышла из себя, стала орать и пытаться сорвать решетку с окна. Я вывихнула суставы, разбила костяшки пальцев, содрала кожу и едва не сломала руку самой себе… Но не могла остановиться! Я орала как бешеная, неистовый гнев лился из меня как пена – из моего рта, мне хотелось даже… убить кого-нибудь. Не сомневаюсь, я сделала бы это, окажись тогда хоть кто-то передо мной. Но как назло никто не показывался…

Я не помню, сколько по времени продолжался этот приступ – может, час, может, два. Но в конце силы оставили меня, и я отключилась. А на следующий день сил не было даже подняться с лежака. Я молчала. Внутри все словно остыло – была такая апатия, что не хотелось ни жить, ни умереть. Чтобы Вам было понятнее, скажу, что я была похожа на ту, позавчерашнюю, какой Вы впервые меня увидели. Я ведь тогда не играла перед Вами – мне правда не хотелось ничего. Ну просто ничего. Даже языком поворачивать было сложно. Так и тогда – я провалялась весь следующий день в состоянии какого-то клинического анабиоза.

Через день вновь появился он. Этот парень. Он снова сделал мне какой-то укол – и постепенно я начала приходить в себя. Он, смеясь, спросил у меня, не нуждаюсь ли я больше в досуге, и не хочется ли мне повторить то, что случилось со мной накануне. Но я была так счастлива возвращению хоть небольшой части жизненной энергии, так предательски оставившей меня несколько месяцев назад, что ни о каком вышивании крестиком, сами понимаете, в ту минуту для меня не могло быть и речи.

– Прости, что перебиваю, но… Как тебе кажется, то место, где ты содержалась, не было похоже на больницу?

Настя в голос рассмеялась его вопросу.

– Как Вы сказали, больница? Нет… Это далеко не больница, поверьте. За те месяцы, что предшествовали случившемуся, я их повидала великое множество, и отличить дом боли от больницы, наверное, смогу…

– Как ты сказала? Дом боли?

– Да. Я придумала ему такое название. Под таким именем он останется в моей памяти.

– Но почему дом боли?

Она задумалась. В воздухе повисла мертвая тишина. Даже сверчки в кустах замолчали, ожидая ее ответа.

– Почему? Потому что здесь я впервые, пожалуй, поняла, что такое боль. Я, больная раком, для которой эти ощущения за долгие годы должны были стать привычными, на самом деле узнала действительное значение этого слова здесь.

Слова Насти показались Максиму пугающими.

– Расскажи об этом подробнее…

– С тех самых пор мое состояние, как это у вас, врачей, принято говорить, стабилизировалось. Мне не стало легче. Я по-прежнему представляла из себя какой-то полуживой овощ, который плюс ко всему даже боялся думать. Да, я боялась думать о том, чтобы как-то развлечь себя, чем-то занять. Боялась повторения того, что произошло. Не хотела больше этих истерик. А потому на всякий случай гнала от себя все возможные мысли. Просто все. Жила одними инстинктами – ела, испражнялась. А в основном лежала и смотрела в одну точку. И занималась тем, что лишала себя возможности думать. Но мне не становилось хуже – и это тоже был прогресс.

Пока в один прекрасный день мой вечный собеседник не сменился другим. Тот второй был старше, и его я помню достаточно отчетливо. Он был высок ростом, широк в плечах. Более спокойный, более рассудительный. Но все же между ними существовало некое сходство. И об этом был мой первый ему вопрос.

– Кто Вы ему? – спросила я, не помня имени моего недавнего гостя и не зная имени настоящего, да и вообще плохо понимая суть происходящего.

– Отец.

– Я так и подумала, – с языка у меня слетали фразы, но я не понимала, как это происходит. Казалось, за это время я начисто разучилась говорить и связно формулировать речевые обороты. И все, что я сейчас изрекала, на самом деле говорила не я – то извлекала из своих глубин отдельные поросшие мхом фрагменты моя память.

– Почему?

– Вы похожи.

– Возможно. Это единственное, о чем ты думаешь?

– Нет.

– А о чем еще?

– О месте, в котором я нахожусь.

– Это мой дом.

– Вы врач?

– Считай меня скорее целителем.

– И Вы сможете меня исцелить?

– А от чего?

– Но ведь я же… смертельно больна!

– Уже нет.

– Тогда что я здесь делаю?

– Я хочу познакомить тебя с твоими товарищами.

– Кто они?

– Они когда-то тоже были больны, но теперь здоровы.

Мы с ним пошли по какому-то длинному и замысловато-запутанному коридору, наполненному комнатами. Но, в отличие от моей, от внешнего мира их отделяли не толстые железные двери, а сваренные между собой решетки из толстых прутьев – наподобие той, что стояла на окне в моей камере. То, что я видела за этими решетками, поразило и удручило меня.