Текст книги "Философия войны"

Глава III
Война и мир

Мир является нормальным состоянием человечества. Мирное состояние в наибольшей степени благоприятствует как его духовному развитию – так и материальному благосостоянию. Война для него – явление того же порядка, как болезнь человеческого организма.

Война– явление, таким образом, патологическое, нарушающее правильный обмен веществ государственного организма. Организм нации, ведущей войну, во многом можно уподобить человеческому организму в болезненном состоянии. Разница лишь в том, что человеческий организм не волен к заболеванию – тогда как государственный организм, наоборот, идет на риск «военного заболевания» – сознательно.

Многие войны оказали услугу человечеству. Походы римлян, покоривших весь известный Древний мир, приобщили к цивилизации, правовой школе, а впоследствии и к христианству иберские, кельтские племена. «Пилумы»⁴³ римских легионеров стали сваями европейской государственности (в анархичности и слабой государственности завоеванных германцами славянских племен как раз и сказалось отсутствие римского влияния). В эпоху крестовых походов Запад заимствовал у Востока его науки и полудикие европейцы многому научились у просвещенных арабов. На рубеже XV и XVI вв. итальянские походы Карла VIII и Людовика XII⁴⁴ приобщили Францию к Возрождению. А Франция и сообщила Возрождению тот блеск и тот европейский размах, что ему не могла придать разделенная на множество мелких государств его родина – Италия.

Вообще же, если войну самое по себе всегда надо считать бедствием, последствия войны иногда бывают благотворны. Война 1914—18 гг. – бедствие, каких мало в истории человечества. С русской катастрофой 1917 г. может сравниться разве лишь Черная смерть XIV в.⁴⁵ и – в более слабой степени – нашествие монголов.

Но русская революция – не родное дитя войны, а всего-навсего ее приемыш. Она– дочь девятнадцатого века и устаревших его теорий. Родное дитя Мировой войны – это «фашизм» и родственные ему идеи, открывшие человечеству новые горизонты, давшие ему новые формы социального устройства⁴⁶, выведшие человеческую мысль и общество из того безвыходного тупика, куда их загнали дикари 1789 г.⁴⁷ и их последователи – материалисты XIX столетия. Уже ради одного этого положительного духовного результата можно признать, что десять миллионов людей отдали свою жизнь недаром.

* * *

Со всем этим, война является бесспорным и большим злом. И решаться на это зло – на эту болезнь – следует лишь в положениях безвыходных – когда «клин клином» остается единственным средством за истощением всех остальных аргументов. Худой мир, в общем, лучше доброй ссоры. Это – правило, от которого возможно делать исключения разве лишь в случае очень худого мира, грозящего в конце концов пагубно отразиться на морали и благополучии страны.

Орган государства, компетентный в данном случае, именуется дипломатией (состоящей из центрального аппарата и внешнего представительства). Существует две школы дипломатии.

Старая – или кабинетная. Государственные дела поручаются в этом случае людям, специально для того предназначенным, обученным, воспитанным, можно сказать, для этого родившимся. Самое происхождение службы этих людей, из которых каждый до получения «генеральского чина» посла либо посланника побывал в четырех-пяти столицах, следовательно, изучал наделе четыре-пять государств, их правителей, дипломатов, при них аккредитованных, – т. е. практически большую часть своих иностранных коллег, – гарантирует их компетентность.

За патологической эпохой 1914–1918 гг. последовала эпоха коллективного размягчения мозгов (последствие жестокой

контузии мира в ту войну), эпоха, именуемая «демократической». Внешнеполитическим ее последствием явилась замена старой кабинетной школы новой школой – ярмарочной.

Делами вместо профессионалов стали заправлять любители, вместо сведущих людей – люди несведущие, митинговые ораторы, имевшие звание «народных избранников», но не всегда имевшие свидетельства об окончании начальной школы.

Результаты этой новоявленной «неумытой дипломатии» не замедлили сказаться.

Она перенесла в международные отношения «внутреннеполитический дух» – атмосферу митингов и кулуарных комбинаций. По сравнению с профессиональными дипломатами – людьми ничем не связанными – политические лидеры демократии связаны по рукам и ногам. Какая-нибудь внутреннеполитическая каверза, к делу ни малейшего отношения не имеющая, какой-нибудь партийный инцидент заставляет их спешно покидать международные конференции, где дебатируются – с большей или меньшей некомпетентностью – вопросы первостепенной важности. Перерыв работ, недели неопределенного, напряженного, всех нервирующего положения – пока не удастся успокоить не вовремя расходившуюся провинциальную масонскую ложу, либо парламентскую фракцию – песчинку, остановившую поезд. В эпоху демократий все международные проблемы рассматривались в первую очередь, а то исключительно с точки зрения внутренней политики, т. е. партийных интересов – и личный успех в парламенте или на избирательной кампании был единственной заботой всех этих «карнавальных Талейранов»⁴⁸.

Ярмарочным дипломатам – толпе и вожакам толпы – не по плечу тонкая «ювелирная» работа дипломатов-профессионалов. Их позы, их слова, их действия рассчитаны лишь на сегодняшний день и на интеллект толпы. На глазах толпы – толпы, сатанеющей от крови гладиаторов на ристалище, – и совершаются в раскаленной атмосфере все дела, обсуждавшиеся раньше компетентными людьми в спокойной и деловой обстановке министерских и посольских кабинетов.

Мы упомянем лишь для памяти о бесславно закончившей свой век «Лиге Наций»⁴⁹. Банкротство этого учреждения и идеи, его породившей, настолько очевидно, что избавляет нас от необходимости это доказывать многочисленными фактами.

Старую дипломатию упрекают в «провоцировании» войн. Упрек этот могут сделать лишь люди, сознательно рассорившиеся с историей (самой антидемократической из наук). История последних двухсот лет учит нас, что если на каждую войну, «спровоцированную» дипломатией (спровоцированную, не следует забывать, по приказанию соответственных правительств), приходится три войны, которых «кабинетная» дипломатия не смогла предотвратить – как не смогла бы их предотвратить и ярмарочная дипломатия (никакими нотами нельзя остановить тигра, решившегося на прыжок), – то зато на каждый такой случай приходится по крайней мере десять войн… не состоявшихся благодаря своевременному, тактичному, корректному и незримому для посторонних, для свирепой и невежественной толпы– вмешательству профессиональной дипломатии.

Глава IV
О разоружении

В средние века во время чумных эпидемий и в менее давние эпохи «холерных бунтов» чернь избивала лекарей и докторов, видя в истреблении врачей, якобы разводящих заразу, средство избавиться от беды.

«Интеллектуальная чернь» XX в. – так называемые пацифисты, – а также руководящая (и в то же время руководимая) этой чернью ярмарочная дипломатия видят в роспуске армий средство избавиться от войн. По их мнению, наличность вооруженной силы является причиной зла: кровожадные генералы, чающие отличий, – «пушечные короли», ждущие барышей, – вовлекают страну в военную авантюру попустительством «вырождающихся династий» и «секретной» (притом еще титулованной) дипломатии.

Таков убогий трафарет «демократическо-пацифистского» мышления. Эта точка зрения оратора, митингующего с бочки перед толпой невежественной черни, сделалась официальной доктриной «передовых демократий» 20-х и 30-х гг. XX столетия – эпохи демократического маразма⁵⁰. Бесспорно, с той же точки зрения следует избить врачей и закрыть аптеки, чтоб избежать болезней, распустить пожарные команды, чтоб не иметь пожаров, упразднить семафоры и стрелочников, чтоб избежать железнодорожных крушений.

Самое разоружение проповедуется в двух плоскостях. Замена постоянных армий народным ополчением – «воинственных профессионалов» якобы миролюбивой милицией. Одновременно с этим – отказ от ряда технических средств и преимуществ – боевой авиации или некоторых ее видов, газов, тяжелой артиллерии – чем думают сделать войны «менее кровопролитными».

Миф «миролюбивой милиции», бывший навязчивой идеей еще Жореса⁵¹, стар и затаскан, как и вся идеология 1789 и 1848 гг.⁵² Самая антидемократическая из всех наук – история (наука, которую демократия ненавидит, и недаром: это ее смерть) учит нас совсем иному. Стоит лишь вспомнить народные ополчения древности – кимвров, тевтонов, гуннов⁵³, монголов. В Новые времена миролюбивая народная милиция упивается кровью протестантов либо католиков (смотря по ее вероисповеданию). В новейшие – вооружившиеся граждане Республики «объявили мир миру», насаживая по всей Европе «либертэ, эгалитэ»⁵⁴ штыками и картечью, раздвинув границы Франции до Рейна и облагодетельствовав народы Голландии, Швейцарии, Италии соответственно Батавской, Трансальпийской, Цисальпинской, Партенопейской республиками с гильотинами на каждой ее площади.

Столь же неубедительна, хоть и менее затаскана (ибо относится не к 1789, а к 1919 г.) аргументация сторонников ограничения вооружений посредством «изъятия из обращения» ряда боевых средств, уже успевших зарекомендовать себя на полях сражений.

Запрещаются удушливые газы. Но не запрещается химия как наука, не запрещаются химические лаборатории, физические кабинеты, фабрики искусственных удобрений и красок, наконец, просто аптеки. Запретить их нельзя, а между тем все эти учреждения в кратчайший срок могут быть приспособлены к выделке удушливых газов. Запрещается военная авиация, но не запрещается гражданская, ибо запретить ее нельзя, – а между тем менее чем в 24 часа все почтовые и спортивные самолеты можно превратить в бомбоносцы и истребители. Запрещаются танки, но не запрещается автомобильное и тракторное производство. Запрещается тяжелая артиллерия, но не запрещается металлургическая промышленность… Все это разоружение, – будь оно добровольным, полудобровольным или принудительным, – имеет величайшее сходство с законами о принудительной трезвости, столь печально зарекомендовавшими себя у нас в России и в Соединенных Штатах. Там запрещается «военная» химия, но не запрещается химическая промышленность, – здесь запрещается водка, но не запрещается самогон (ибо этого никто не в силах запретить) и не запрещаются деньги, за которые можно приобрести какое угодно – более или менее поддельное – вино. Обе эти идеологии – разоружение и сухой режим – в своей основе имеют полное пренебрежение человеческой природой и человеческой психологией и, будучи поэтому нежизненными, обречены на провал.

* * *

Технические средства, как это не покажется на первый взгляд странным, сами по себе отнюдь не увеличивают кровопролития. С кровопролитностью Бородинского побоища⁵⁵, веденного кремневыми ружьями, не сравниться ни одной операции Великой войны (под Бородином 100 тысяч человек пало с обеих сторон за каких-нибудь 8 часов, под Верденом⁵⁶ —

700 тысяч, но за 8 месяцев). Влияние техники на тактические навыки сказалось прежде всего в затяжном характере, тягучести операций – большем напряжении нервов и, в общем, меньшей кровопролитности. Для того чтобы выбить из строя то же количество людей, что за семь часов при Сен-Прива⁵⁷, требуется семь дней Ляоянской недели⁵⁸ работы магазинных ружей и скорострельной артиллерии.

Кровопролитность боя – результат не столько «техники», сколько плохой тактики, самого темпа, «ритма» операций, качества войск и ожесточения сражающихся (Бородино, Цорндорф⁵⁹). Побоища первобытных племен, вооруженных каменными топорами, относительно гораздо кровопролитнее современного огневого боя. В кампанию 1914 г., веденную в условиях сравнительно примитивной техники, французская армия теряла в среднем 60 000 убитыми и умершими от ран в месяц – расплата за плохую тактику. В кампанию же 1918 г. в условиях неслыханного насыщения фронта «смертоносной техникой» – потери убитыми не только не увеличились (как то, казалось, можно было подумать), а наоборот, сократились в три раза, составив в среднем 20 000 человек в месяц.

«Техника», таким образом, имеет тенденцию не увеличивать, а, наоборот, сокращать кровавые потери. Удушливые газы, при всем своем бесспорно «подлом» естестве, дают в общем на 100 поражаемых лишь 2 смертных случая – тогда как т. н. «гуманная» остроконечная пуля дает 25 % смертельных поражений. Все это с достаточной ясностью указывает на несостоятельность теории «технического разоружения». Урезывая технику путем «разоружения», мы уменьшению кровопролития способствовать не будем.

Несколько (хоть и не намного) обоснованнее – теоретически – система «морального разоружения» – бывшая излюбленным коньком женевских снобов конца 20-х и начала 30-х гг. двадцатого столетия. Но ведь для достижения морального разоружения народов надо, прежде всего, этим народам запретить источник конфликтов – политическую деятельность. А для того, чтоб запретить политику, надо запретить причину, ее порождающую, – непрерывное развитие человеческого общества, в первую очередь развитие духовное, затем интеллектуальное, и, наконец, материальное и физическое. Практически это выразится в запрещении книгопечатания и вообще грамотности (явления совершенно того же логического порядка, что запрещение удушливых газов и введение принудительной трезвости), обязательном оскоплении всех рождающихся младенцев и тому подобными мероприятиями, по проведении которых «моральное разоружение» будет осуществлено в полном объеме, исчезнут конфликты, но исчезнет и причина, их порождающая, – жизнь.

Есть одна категория людей, навсегда застрахованная от болезней, – это мертвые. Вымершее человечество будет избавлено от своей болезни – войны.

* * *

Итак, если мы хотим предохранить государственный организм от патологического явления, именуемого войною, – мы не станем заражать его пацифистскими идеалами. Если мы желаем, чтобы наш организм сопротивлялся болезненным возбудителям, нам не надо ослаблять его – в надежде, что микробы, растроганные нашей беззащитностью, посовестятся напасть на ослабленный организм, – а наоборот, сколь можно более укреплять его. Укреплением нашего государственного организма соответственным режимом (внешним и внутренним) и профилактикой мы повысим его сопротивляемость как пацифистским утопиям вовне, так и марксистским лжеучениям изнутри – стало быть, уменьшим риск войны, как внешней, так и гражданской.

Нападают лишь на слабых, на сильных – никогда. На слабых, но показывающих вид, что они сильны, нападают реже, чем на сильных, но не умеющих показать своевременно своей силы и производящих со стороны впечатление слабых.

В 1888 г. произошел знаменитый «инцидент Шнебле»⁶⁰, едва было не вызвавший франко-германской войны. В последнюю минуту Бисмарк не решился: французская армия только что была перевооружена магазинной винтовкой Лебедя⁶¹, тогда как германская имела еще однозарядки. Жившая в 80-х гг. еще мечтою о реванше Франция была сильной – и казалась сильной (дело Дрейфуса⁶², надолго отравившее ее организм, произошло значительно позже). На Востоке же грозила могучая Россия Царя Миротворца… Авантюра была отложена…

Другой пример – 1904 год. Маркиз Ито⁶³ проявил большую решимость, чем Бисмарк в свое время. Но рискнули бы японцы напасть на нас, если бы Порт-Артуровская эскадра была снабжена доками, если бы на Ялу⁶⁴ вместо бригады Кашталинского стояло три-четыре корпуса, если бы Манчжурия была соединена с Россией не одноколейным (притом незаконченным), а четырехколейным непрерывным рельсовым путем? И если бы японцы знали, что русская государственность не усыплена гаагским дурманом⁶⁵, а общественность, вместо посылок приветственных телеграмм микадо⁶⁶, будет защищать интересы своей страны?

1914 год. Германия провоцирует войну, потому что не желает иметь дела с сильной русской армией 1920 г., – армией, явившейся бы результатом семилетней «Большой военной программы» 1913 г. Одновременно война объявляется и Франции: робость и недомыслие ее правителей (приказ Вивиани отступить 10 км от границы в доказательство миролюбия⁶⁵) показались Германии доказательством слабости всей страны, всей армии. Типичный пример нападения на сильного, потому что он со стороны кажется слабым.

Изучение всех войн, всех конфликтов, как прежних времен, так и современных, убеждает нас в справедливости положения, проводившегося Ермоловым⁶⁸ на Кавказе, сто лет спустя сформулированного в Марокко Лиотэем⁶⁹: «Надо вовремя показать свою силу, чтоб избежать впоследствии ее применения». Это положение должно лечь в основу всякой здоровой политики.

Вообще же следует помнить, что «идеологи» обошлись человечеству дороже завоевателей – и последователями утопий Руссо⁷⁰ пролито больше крови, чем ордами Тамерлана⁷¹.

Глава V
Природа военного дела. Военное искусство и военная наука

Является ли военное дело достоянием науки или искусства? Чтобы ответить на этот вопрос, надо все время иметь в виду двойственную природу военного дела.

Военное дело слагается из двух элементов. Элемента рационального – соизмеримого, вещественного, поддающегося точному анализу и классификации. Элемента иррационального, духовного, несоизмеримого – того, что Наполеон называл ««la partie sublime de l'art»⁷².

Рациональная, вещественная часть военного дела– достояние военной науки. Иррациональная, духовная – достояние военного искусства. Смотреть телесными глазами может каждый зрячий человек – смотреть и видеть духовными очами дано не всякому. Искусство дается Богом – наука дается человеку его трудами. Изваять Зевса может лишь Фидий⁷³ – изготовить анатомический чертеж человеческого тела может любой студент-медик.

Искусство – удел немногих избранных, – как правило, выше науки – удела многих. При этом следует оговориться, что в своих высших проявлениях наука имеет отпечаток гения– свою «partie sublime». Менделеев или Пастер могут считаться украшением человечества в той же степени, как Достоевский и Гете.

Подобно благородному металлу, искусство не может применяться в чистом своем виде. В него, подобно лигатуре, всегда должна входить известная доля науки.

Композитора осенило вдохновение. В его душе зазвучали незримые струны… Это – момент чистого искусства, так сказать, абсолютное искусство. Он хватает перо и нотную бумагу, перекладывает свое вдохновение (рискующее иначе быть потерянным для него и для людей). И с этой минуты к чистому искусству примешивается лигатура науки: надо знать ноты, такты, контрапункты, уметь распределить партитуры, равным образом и поэт обязан знать грамматику, а ваятель – анатомию человека и животных, свойства гипса, бронзы, мрамора.

Аналогия с военным искусством полная. Гениальнейший план рискует здесь оказаться химерой, коль скоро он не сообразуется с реальностью. Величайший из полководцев не смеет безнаказанно пренебрегать элементами военной науки, хоть он сам в свою очередь совершенствует эту науку и сообразуется с ее принципами, зачастую инстинктивно.

Чем выше процент благородного металла в сплаве – тем драгоценнее этот сплав. Чем больше наблюдается в полководце преобладания иррационального элемента искусства над рациональным элементом науки– тем выше его полководчество. Наполеон в большинстве своих кампаний, Суворов во всех своих кампаниях – дают нам золото 96-й пробы. Полководчество Фридриха II⁷⁴– гений, сильно засоренный рутиной и «методикой» – золото уже 56-й пробы. Полководчество Мольтке-старшего⁷⁵– таланта, а не гения– уже не золото, а серебро (довольно высокой, впрочем, пробы), полководчество его племянника⁷⁶ – лигатура, олово.

* * *

Военная наука должна быть в подчинении у военного искусства. Первое место – искусству, науке только второе.

Бывают случаи, когда науке приходится затенять искусство – играть роль как бы его суррогата (роль «накладного золота» – если развивать дальше нашу метафору). Случаи эти соответствуют критическим периодам военного искусства, упадку его – эпохам, когда это искусство – дух – отлетает от отживающих, но еще существующих форм и ищет, но пока еще не находит новых путей. Так было во второй половине XVII в. на Западе, когда вербовочные армии искали спасения в рутине линейных боевых порядков и софизмах «пятипереходной системы». Новые пути были найдены французской – так называемой «великой» – революцией, давшей вооруженный народ, – и военное искусство возродилось в революционные и наполеоновские войны. Так было и в войну 1914–1918 гг. – войну, видевшую кульминационный пункт, но зато и вырождение вооруженных народов – «полчищ». Выход для военного искусства был найден после войны в старорусской системе сочетания идеи количества – народной армии (земского войска) с идеей качества– малой армией профессионалов (княжеской дружины). Эта старорусская система, применяемая в последний раз в 1812 г. (Кутузов⁷⁷ и Ростопчин⁷⁸), именуется иностранцами – которым это простительно – и русскими невеждами – которым это непростительно – система генерала фон Зеекта⁷⁹.

На этот случай «сумерек военного искусства» – случай, который Фош характеризует «невольным отсутствием достаточного военного гения» (l'absence force d'un genie suffi-sant)⁸⁰, – и припасен научный коллектив, наиболее совершенным образчиком которого был «большой генеральный штаб» германской армии.

На этот научный коллектив, существовавший во всех армиях, и на отдельных более выдающихся его представителей и пало бремя полководчества Мировой войны – войны, сочетавшей огромный процент научной лигатуры с очень небольшим количеством искусства. Отсюда и «серый» характер полководчества 1914–1918 гг. за немногими исключениями, как, например, все творчество генерала Юденича на Кавказском фронте⁸¹, бои французского Скобелева⁸² – генерала Манжена⁸³, некоторые операции армии Гинденбурга⁸⁴ на Восточном фронте, фон Клука⁸⁵ на Урке и несколько других ярких примеров.

Искусства немного – и оно целиком сосредоточено на творчестве нескольких вождей. В решительные моменты творчество Жоффра⁸⁶, Галлиени⁸⁷, Фоша и Манжена (знаменитый «полководческий четырехугольник») оказалось выше творчества Мольтке-младшего, фон Клука, Фалькенгайна⁸⁸ иЛюдендорфа⁸⁹ – подобно тому, как Гинденбург, Людендорф, Фалькенгайн и Макензен⁹⁰ оказались выше Великого князя⁹¹, Жилинского⁹², Рузского⁹³, Иванова⁹⁴. Это обстоятельство и определило характер войны, предрешило ее исход – несмотря на то, что немецкий коллектив по своему качеству, своему «дурхшнитту»⁹⁵, своему научному базису, отделке и разработке доктрины – одним словом, по постановке своей рациональной части значительно превосходил коллектив французский. Личность, как всегда, оказалась решающим фактором. Военное искусство – достояние личности – хоть и было у французов (по причинам, от самих вождей во многом не зависящим) не очень высокого качества – все-таки оказалось выше рациональной научности – достояния коллектива.

Наука сливается с искусством лишь в натурах гениальных. Вообще же – и это особенно сказывается в случае «суррогата» (попытки наукой возместить недостаток искусства) – она дает тяжеловесные результаты в сфере полководчества. Чисто научное полководчество – без или с очень слабым элементом искусства– можно сравнить с вычислением окружности. Наука дает здесь число «пи», позволяющее производить вычисления с наибольшей точностью, но не дающее средства постичь всю «иррациональность» круга. Научная «методика» может приближаться к интуиции искусства– сравняться с последней ей не дано – незримая, но ощутимая перегородка будет все время сказываться, Сальери «алгеброй гармонию проверил», – ас Моцартом все-таки не сравнился.

Проблема превосходства искусства над наукой – такого же порядка, как проблема превосходства духовных начал над рационалистическими, личности над массой, духа над материей.

Военное искусство, подобно всякому искусству, национально, так как отражает духовное творчество народа. Мы различаем русскую, французскую, итальянскую, фламандскую и другие школы живописи. Мы сразу же распознаем чарующие звуки русской музыки от музыки иностранной. В военной области то же самое. «Науку побеждать» мог создать только русский гений – «О Войне» мог написать только немец⁹⁶.

Из всех искусств два – военное и литературное – являются чутким барометром национального самосознания. На повышение и понижение этого самосознания они реагируют в одинаковой степени, но по-разному. Военное искусство как органически связанное с национальным самосознанием повышается и понижается вместе с ним. Литературное, более независимое от национального сознания (вернее, не столь органически с ним связанное), реагирует иначе. Оно отражает эти колебания в своем зеркале. Качество остается приблизительно тем же– перерождается лишь «материя». Ломоносов, Пушкин, Чехов – три имени, первый из них отражает зарю, второй – полдень, третий – сумерки Петровской Империи.

Любопытно проследить этот «барометр». Военное дело – синтез «действия» нации, литература– синтез ее «слова». Гению Румянцова соответствует гений Ломоносова. Суворову– орлом воспаривший Державин. Поколению героев двенадцатого года, красивому поколению Багратиона⁹⁷ и Дениса Давыдова⁹⁸ – «певец в стане русских воинов» Жуковский. Младшие представители этого поколения – Пушкин и Лермонтов. Эпоха Царя Освободителя⁹⁹ дает нам корифеев русского самосознания – Достоевского, Аксакова¹⁰⁰ и Скобелева. Затем идет упадок – ив сумерках закатывающегося девятнадцатого, в мутной заре занимающегося двадцатого века смутно обрисовываются фигуры Куропаткина¹⁰¹ и Чехова…

* * *

Искусство, таким образом, национально. Национальность является характернейшим его признаком, его, так сказать, «букетом», квинтэссенций– все равно, будет ли речь идти о военном искусстве, литературе или живописи. Отвлеченного интернационального «междупланетного» искусства не существует.

Несколько иначе обстоит дело с наукой. Если народы сильно разнятся друг от друга своим духом (а стало быть, и порождением духа – искусством), то в интеллектуальном отношении разница между народами – между мыслящим отбором, «элитами» этих народов – гораздо меньше, нежели в духовном, следовательно, «точек соприкосновения», общности здесь гораздо больше.

Математика, физика, химия, медицина – науки объективные, равно как и догматическая часть философии. И француз, и немец, и коммунист, и монархист одинаково формулируют теорему Пифагора.

Науки социальные – эмпирическая часть философии, история, социология, право – наоборот, национальны и субъективны, ибо занимаются исследованием явлений жизни и выводом законов их развития. Француз и русский, одинаково формулируя теорему Пифагора, совершенно по-разному опишут кампанию 1812 г.¹⁰² Более того, трактовка этих наук зависит не только от национальности их представителей, но и от политического, субъективного мировоззрения их. Сравним, например, Иловайского¹⁰³ с Милюковым¹⁰⁴, Гаксотта¹⁰⁵ с Лэвиссом¹⁰⁶. Приняв советский метод «исторического материализма» и «классового подхода», можно, например, пугачевского «енерала» Хлопушу Рваныя Ноздри сделать центральной фигурой русской истории, посвятить ему двести страниц, а Рюрику¹⁰⁷, Грозному и Петру I – отвести полстраницы.

Военная наука относится к категории социальных наук. Она, стало быть, национальна и субъективна. Ее обычно считают частью социологии, что, по нашему скромному мнению, совершенно ошибочно. Военная наука является сама в себе социологией, заключая в себе весь комплекс, всю совокупность социальных дисциплин, но это – патологическая социология.

Нормальное состояние человечества– мир. Социология исследует явления этого нормального состояния. Война представляет собой явление болезненное, патологическое. Природа больного организма, его свойства, его функции уже не те, что здорового. Применять к ним одну и ту же мерку невозможно.

Поэтому военная наука – это социология на военном положении. Или (считая войну явлением патологическим) – социология патологическая. Военный организм представляет аналогию с национальным организмом. Война– та же политика. Армия – та же нация.