Текст книги "Мольберт в саду Джоконды"

Железяки, тем более к Леонардо имевшие отношение весьма туманное, ни меня, ни моего босса, который уже получил от Кариночки, попробовавшей два леденца и скривившей личико, кулек со сладостями, который он активно опустошал, не интересовали. Усевшись сбоку, я, словно рассеянно, бросила взор по сторонам. Ну да, так и есть: несколько знакомых лиц вечных завсегдатаев подобных аукционов – пожилая немка, среднего возраста американец, парочка вездесущих китайцев.

Ну, и, конечно, месье Шахрияр. Этот импозантный, явно не первой молодости господин с черными, как вороново крыло, длинными, зачесанными назад волосами и черной же, в завитушках, ассирийской бородой, наряженный как истинный франт (некое подобие камзола, трость, кожаные ярко-желтые туфли со вздернутыми вверх носами), был нашим главным конкурентом – одним из наиболее авторитетных приватных специалистов по Леонардо и обладателем потрясающей коллекции артефактов эпохи Возрождения.

И, как потомок крайне богатой персидской аристократической семьи, переселившейся во Францию еще в далекие времена правления шаха, – очень, очень, просто очень состоятельным субъектом.

Месье Шахрияр, завидев меня (встречаясь со мной на светских раутах, он неизменно делал мне комплименты на своем безупречном французском), склонил голову, а в уголках его тонких, сладострастно изогнутых губ сверкнула ухмылка. Мой босс, кинув в рот изумрудно-зеленый леденец, с хрустом его разгрыз и проигнорировал перса, которого активно не любил.

В этот момент раздался третий удар молоточка и сакраментальное «Продано!», что привело к пароксизму беспричинного лая у Кариночки (конечно, четвероногой).

Когда псину удалось наконец успокоить, и обе Кариночки – что двуногая, что четвероногая, – заполучив столь необходимую им порцию всеобщего внимания, наконец затихли, объявили тот лот, ради которого мы, собственно, и прибыли в Париж.

И не мы одни. Я заметила, как вцепился в набалдашник своей трости месье Шахрияр, да и прочие леонардофилы заерзали на своих стульях.

Мой босс шумно вздохнул, втягивая мощным носом воздух и грызя янтарно-желтый леденец из полупустого фирменного кулечка, а Кариночка (четвероногая!) громко тявкнула.

Только я одна, похоже, сохраняла спокойствие.

Но это только внешне.

Дело в том, что я – и такое бывает крайне редко – уже нашла покупателя на трехстраничный кодекс Леонардо, который мой босс намеревался сегодня приобрести, а я в скором будущем, заменив его на искусную подделку, переправить тому, кто так жаждал заполучить его.

Этот человек сегодня не находился в этом зале, ему и не требовалось: он знал, что скоро станет обладателем этого раритета и будет наслаждаться им в полном одиночестве.

Оставалось за малым: убедить босса купить три листа кодекса (что я уже успешно сделала, заверив его, что это станет венцом коллекции его личного музея), а также проследить за тем, чтобы лот достался нам.

Это было проще простого.

* * *

– Дамы и господа, кто предложит сто тысяч евро?

Как обычно, первым в игру включился средних лет американец, кажется, какой-то ужасно богатый банкир, один из тех, кто, устроив мировой экономический кризис и заработав на этом чертову уйму денег, ушел на покой и теперь предавался тому, что тратил неправедно нажитые миллионы или даже, кто знает, миллиарды.

Потом подключились оба китайца – в искусстве Возрождения они ничего не смыслили, однако упорно скупали те или иные шедевры, впрочем, по моему скромному мнению, второразрядные.

Наконец (цена к этому времени дошла уже до шестисот тысяч) подала знак всегда одетая во что-то поношенное немка – старушке было уже под девяносто, ее возили в инвалидной коляске, однако, мажоритарная наследница одного из автомобильных гигантов, она с типично тевтонским упорством все увеличивала цену.

– Девятьсот тысяч, дамы и господа! – прожурчал голос аукционера. – Желает ли кто-то предложить миллион за кодекс самого Леонардо? Итак, девятьсот тысяч – раз, девятьсот тысяч – два…

Игра мне была знакома: главное – не входить в гонку слишком рано. Те, кому суждено заполучить лот, всегда выжидают.

– Девятьсот тысяч… – провозгласил аукционер, выдержав паузу и уже занеся молоточек, желая обрушить его вниз.

И прекрасно понимая, что гонка только начинается.

– Миллион евро! – раздалась заветная цифра. По залу, в котором сидели далеко не самые бедные люди, прошел ропот, а некоторые стали оборачиваться, желая узнать, кто же сделал очередную ставку, тем самым преодолев психологический барьер.

Но далеко не финансовый.

– Благодарю вас, месье Шахрияр, – произнес аукционер, обращаясь к нашему основному конкуренту, а тот, только поглаживая бороду цепкой рукой, на одном из пальцев которой сверкнул огромный рубин, в ответ тонко улыбнулся.

И взглянул в нашу сторону. Потому что правильно полагал – теперь борьба вошла в решающую стадию.

– Миллион евро раз… – завел знакомую песнь аукционер, и мой босс, вынув из кулька сапфирово-синий леденец, еле заметно поджал губы, что было для меня сигналом, вяло шевельнул табличкой с номером и произнес на весь зал на отличном английском:

– Два миллиона евро, месье!

Стоит ли говорить, что головами на этот раз закрутили не только мелкие сошки, пусть и из разряда толстосумов, но и наши конкуренты. Немка, прошипев что-то своим помощникам, явно потеряла к торгам интерес: являясь одной из самых богатых дам Европы, она была весьма прижимиста.

Китайцы, переглянувшись, разом сникли. А вот американец, вскинув табличку, заявил:

– Два миллиона сто тысяч!

Оценочная цена кодекса Леонардо составляла миллион триста тысяч евро. Теперь же она быстро удвоилась, потому как месье Шахрияр подал голос, на редкость тонкий и манерный:

– Два шестьсот!

Американец и перс, словно продолжая ту политическую борьбу, которую вели представляемые ими государства, перебрасываясь цифрами, меньше чем за минуту дошли до заветной цифры в два миллиона девятьсот тысяч.

С учетом того, что до этого самый дорогой лот был продан за триста тридцать тысяч, все, казалось, и сам аукционер, затаили дыхание.

А мне же пришла в голову мысль о том, за сколько бы на аукционе ушел невесть откуда появившийся на рынке шедевр Леонардо.

Мало кому известный «Спаситель мира», в отношении которого имеются обоснованные сомнения, что это полотно имеет хоть какое-то отношение к Леонардо, в конце восьмидесятых ушел на «Сотбис» за те же самые триста тридцать с чем-то тысяч долларов. И был продан приятелем, правда уже бывшим, моего босса, одним из российских миллиардеров, в ноябре 2017 года, по слухам, наследному принцу Саудовской Аравии за баснословные четыреста миллионов.

С учетом комиссии аукциона: за четыреста пятьдесят.

Миллионов долларов.

Новый, ранее считавшийся потерянным шедевр Леонардо вполне был способен побить и этот рекорд.

А за сколько ушла бы с торгов «Мона Лиза», если бы она оказалась на рынке? За миллиард? Пять? Десять?

Сто?

И это при том, что в свое время она обошлась Леонардо в пару дукатов: доска из тополя, краски, модель, о личности которой до сих пор идут ожесточенные споры среди искусствоведов, и вдохновение великого мастера.

Ну, сто миллиардов никто, даже самый богатый человек в мире, заплатить не в состоянии – пришлось бы тогда ради одного полотна стать банкротом. А вот консорциум миллиардеров? Или какой-нибудь ворочающий триллионами инвестиционный фонд?

Почему бы, собственно, и нет? Кто сказал, что гений Леонардо не стоит ста миллиардов евро?

Или даже триллиона?

Размышляя, я едва не проспала выпяченную губу моего босса, так что Кариночка (двуногая!) весьма жестко толкнула меня в бок локтем, а сидевшая у нее на коленях другая Кариночка (четвероногая) злобно тявкнула, словно поругивая меня.

– Три миллиона! – произнесла я заветную фразу, зная, что босс установил планку в три триста.

На этот раз в зале воцарилась полная тишина. Американец, судорожно сглотнув, отрицательно качнул головой, давая вопрошающе смотревшему на него аукционеру понять, что вышел из игры.

– Благодарю вас, месье Воротыйло! – обратился аукционер, как надлежало, не ко мне (не я же, в конце концов, платила три миллиона плюс комиссионные), а к моему боссу.

– Три миллиона раз… Три миллиона два… Дамы и господа! Это последний шанс! Три миллиона три…

И, как водится, устроил неимоверно долгую паузу, все еще не опуская молоточка.

– …ииии…

Предоставляя тем самым всем прочим участникам торгов возможность все же поддаться сиюминутному импульсу и повысить ставки.

На что, судя по всему, никто не намеревался идти. Даже наш основной конкурент месье Шахрияр.

– …ииии…

Кариночка (двуногая!), прильнув к своему пупсику, моему боссу, уже шептала ему что-то в большое ухо, явно поздравляя того с новым приобретением.

Не подозревая, что скоро я лишу ее пупсика оригинала, оставив ему, впрочем, весьма искусную копию.

– …ииии…

* * *

Да, «Мона Лиза», самая известная и самая непонятая картина в мире. Самая растиражированная и самая загадочная. Шедевр шедевров и мечта любого коллекционера.

И любого художника, которые уже больше полутысячи лет (вы только вдумайтесь в эту цифру!) черпали в ней вдохновение, копировали ее, издевались над ней, признавая только одно.

Что даже у самых одаренных из них нет и сотой доли таланта Мастера.

Уже любимый – хотя и не самый талантливый – ученик создателя «Моны Лизы», причем любимый, с высокой долей вероятности, не только в платоническом значении, Салаи, то есть «дьяволенок», или же Джан Джакомо Капротти да Орено, еще при жизни Мастера создал массу вариаций на тему «Моны Лизы», в том числе гологрудую, несколько разухабистую «Мону Вану», одна из которых висит в Эрмитаже, а другая – в Музее Конде.

Но голая грудь копии, к тому же весьма посредственной, не заменяет таинственной улыбки оригинала.

…А потом, с наступлением эпохи нового искусства в двадцатом веке, пошло-поехало (и это только стотысячная часть реальных примеров!): «Мона Лиза», дважды перечеркнутая красным, на коллаже Малевича. «Мона Лиза» с мушкетерскими усиками и бородкой Марселя Дюшана. Автопортрет Сальвадора Дали в виде Моны Лизы – опять же, с усами, правда уже не мушкетерскими, а тараканьими, и иконографичным ликом самого мужа деятельной Гало. «Мона Лиза» с лицом, как воздушный шар, почти на все полотно колумбийца Фернандо Ботеро. Штампованная в виде красочного поп-плаката «Мона Лиза» Энди Уорхола. «Мона Лиза» – зомби от Жан-Пьера Казема. Наконец, из последнего: «Мона Лиза» с базукой на плече от короля граффити и стрит-арта Бэнкси, надежно скрывающего от мировой общественности свои подлинное лицо и имя, на белой кирпичной стене в лондонском Сохо. И, как апофеоз, от какого-то подражателя Бэнкси (который сам подражал Леонардо!): «Мона Лиза», задирающая юбку и презентующая всем… Нет, не свою загадочную улыбку, а весьма ординарную пятую точку. Опять эпатаж, опять голое тело, ведь за полтысячи лет посредственности ничего нового придумать не смогли – и вот круг от Салаи до неведомого копииста замкнулся…

* * *

– Три миллиона триста тысяч! – раздался изнеженный голос в тот самый момент, когда молоточек аукционера почти что коснулся пульта.

Вот именно почти что!

Перс, в этот раз и не думая смотреть в нашу сторону, глядел вперед, на сцену, где двое молодых помощников в униформе и белых перчатках держали защищенный пуленепробиваемым стеклом стенд, на котором были размещены все три листа кодекса Леонардо.

– О, благодарю вас, месье Шахрияр! – Аукционер был сама любезность. Еще бы, ведь и он имел с каждого лота свои комиссионные, а цена кодекса превзошла оценочную стоимость на целых два миллиона.

Хотя почему за три ветхих желтых листка, покрытых несколькими рисунками гения, а также текстом в зеркальном отражении и странным, напоминавшим частокол орнаментом по одному из нижних углов, надо было платить три с лишним миллиона евро?

Видимо, по той же, по какой за «Спасителя мира», к которому Леонардо, возможно, не имел отношения, было всего несколько лет назад заплачено четыреста миллионов.

С комиссионными – четыреста пятьдесят.

И по той, по которой за «Мону Лизу», окажись она на аукционе, предложили бы и миллиард, и пять, и десять, и, кто знает, все сто.

Или даже триллион?

– Месье? – Аукционер, как в подобных случаях обычно бывает, напрямую обратился к моему боссу, понимая, что если кто и предложит сумму выше, так это только он. – Итак, месье?

Воротыйло, чья шея приняла угрожающий свекольный оттенок, раздавил в руке только что вынутый из кулька алмазно-белый леденец и, смотря впереди себя, процедил по-русски:

– Мона, три четыреста!

Ну надо же, он переступил финансовый порог, который сам же себе установил!

Вскинув табличку, я оповестила об этом весь зал, который, казалось, выдохнул от облегчения.

Молоточек снова пошел вверх.

– Месье Шахрияр? Да или нет?

Возникла недолгая пауза. Перс, рука которого, казалось, приклеилась к его неестественно черной бороде, сверкала гигантским рубином.

– Да или нет, месье? Три миллиона четыреста тысяч евро раз, три миллиона четыреста тысяч евро два. Три миллиона четыреста тысяч евро…

И снова театральная, годами оттренированная пауза, самая драматичная за весь аукцион.

– Три миллиона четыреста тысяч…

В этот решающий момент Кариночка (двуногая!), сделав суетливое движение, задела сидевшую у нее на коленях другую Кариночку (четвероногую), да так неудачно, что та снова залилась диким лаем.

– Три миллиона четыреста тысяч три!..

Но тут над головами гостей, сидевших в соседнем ряду, взметнулась табличка, а аукционер произнес:

– Увы, я не слышу вас из-за собачьего лая… Что вы сказали, месье Шахрияр? Три миллиона пятьсот тысяч евро?

Перс кивнул, подтверждая это, и я уставилась на Воротыйло.

Предложит или нет? Лимит был не просто исчерпан, а уже с лихвой. Но если Воротыйло не приобретет кодекс, то все мои предварительные договоренности с покупателем пойдут прахом.

А для бизнеса это было крайне вредно.

– Месье Воротыйло, желаете ли вы дать три миллиона шестьсот тысяч? Возможно, иную сумму, превышающую ту, которую предложил месье Шахрияр?

А ведь все было бы так просто! Если бы из-за лая собаки аукционер не услышал слов перса, мой босс заполучил бы кодекс Леонардо.

И мой тайный покупатель – примерно полгода спустя.

Я ведь уже рисовала себе картинку нашего сегодняшнего триумфа. Мой босс, принимая поздравления своей четвертой супруги, удовлетворенно мне кивает, я же, чувствуя, что накопившееся напряжение спадает, задумываюсь над вопросом, куда вложить прибыль, полученную за продажу на сторону кодекса Леонардо.

В один из этих транснациональных, мегагигантских инвестиционных фондов, которые ворочают бюджетом, сопоставимым с ВВП отдельно взятых, далеко не самых бедных стран?

Да, один из подобных фондов мог бы купить «Мону Лизу», попади она по какой-либо причине на аукцион, и за сто миллиардов, и за триллион – в качестве инвестиции, ведь через десять лет цена станет еще больше.

Ведь если какой рынок и растет, так это рынок раритетных предметов искусства. И будь хоть кризис, хоть война, хоть всемирный потоп, это не только не уменьшит цены на шедевры, а, наоборот, только увеличит.

Потому что они, и только они, в отличие от денег, акций, национальных валют, криптовалют, золота, прочих драгметаллов и самоцветов, никогда не потеряют в стоимости, не подвергнутся инфляции, не окажутся ненужными по причине технического прогресса, открытия новых источников энергии или запасов чего-то ценного на соседних планетах.

И всегда найдутся те, кто готов выложить за них немыслимые суммы.

Ведь «Мона Лиза» как была одна, так и останется. Навсегда и навечно.

Только все дело в том, что «Мона Лиза» никогда на аукцион не попадет, ведь она, являясь собственностью Франции, висит в Лувре.

А жаль, что никогда. Я бы с удовольствием приняла участие в этом аукционе тысячелетия: вот ведь шоу было бы!

* * *

– …Три! Продано месье Шахрияру за три миллиона пятьсот тысяч евро! Примите мои поздравления, месье!

Я настолько замечталась, пытаясь представить себя участницей аукциона, на котором выставлена «Мона Лиза», что на несколько секунд забыла обо всем и обо всех вокруг себя, что бывает со мной редко.

Крайне редко.

Всех и вся – и в первую очередь моего босса, который, выпучив глаза и таращась на меня, как на привидение, ловил лиловыми губами воздух.

– Дура, какая же ты дура, Мона! – завопила на весь зал по-русски, сверкая бриллиантами на руках, Кариночка (двуногая), перекрикивая бешеный лай своей четвероногой тезки в бриллиантовом ошейнике.

Мой босс что-то шептал, и мне наконец удалось разобрать, что именно:

– Знак… Я же дал тебе знак… Ты должна была предложить три шестьсот!

Я окаменела. Воротыйло, пренебрегая собственными же принципами, был готов бороться до последнего и повысить ставку.

Точнее, не был готов, но все же сделал это, как водится подав мне сигнал при помощи выпяченной губы. Который я, витая в облаках, не заметила. И не услышала его слов, потому что рядом заливалась лаем эта треклятая собаченция.

– Говорю же, какая она дура, пупсик! – произнесла, одаривая меня злорадным взором, ее двуногая хозяйка. Та самая, которая, конечно же, слышала обращенные ко мне слова своего супруга, но, узрев возможность выбить у меня почву из-под ног, не передала их мне.

И не ткнула меня, как до этого, локтем под ребро.

Да, я ее как противника явно недооценила…

– Давай мы ее уволим, пупсик! – произнесла Кариночка, гладя по руке своего мужа, который все еще ловил воздух губами, не в силах поверить, что лот ушел к его главному конкуренту. – Прямо сейчас, пупсик!

Возможно, он бы и уволил, но стресс сыграл с моим боссом злую шутку. Швырнув себе в рот последний леденец из кулька, рубиново-красный, он закашлялся, побагровел, а потом повалился на пол без сознания. Пока все вокруг кудахтали и таращились, бездействуя (в первую очередь Кариночка, которая виделась себе уже чрезвычайно богатой вдовой, распродающей ненужную ей коллекцию покойного супруга, что привело бы к полному краху всех моих начинаний и, более того, стоило бы мне в весьма недалеком будущем свободы и, вероятно, даже жизни), я прыгнула на лежавшего навзничь Воротыйло, согнула его массивное тело в пояснице, взяв его сзади в обхват, и, не чувствуя его веса, явно перевалившего за центнер, принялась резко сжимать и разжимать грудную клетку, позволяя леденцу, застрявшему в трахее, вылететь наружу. А затем, убедившись, что причина всего, липкий рубиново-красный камешек, стукнулся об пол, бросила туда же босса, разорвала ему рубашку до пупа и принялась делать искусственное дыхание, сопровождаемое массажем сердца.

Делая это, я отчего-то думала, что красный леденец около бездыханного тела моего босса, в которого я буквально вдыхала жизнь, так похож на рубин в перстне месье Шахрияра.

Глупость, правда же?

А потом, когда ко мне прорвался перепуганный охранник с дефибриллятором, выхватила прибор из его рук и заявила:

– Я умею обращаться! Отойдите!

* * *

Мне повезло – Воротыйло удалось вытащить с того света, о чем мне сказали прибывшие спустя несколько минут парамедики. То же сообщил Воротыйло и главный врач лучшей частной клиники в Париже, Американского госпиталя, куда он был доставлен в спешном порядке.

– Мадемуазель спасла вас от смерти в результате остановки сердца, – произнес он назидательно, а Кариночка на своем отвратительном английском пробормотала:

– Если бы она не прошляпила кодекс, леденец не попал бы моему пупсику, от этого распереживавшегося, не в то горло!

Ах, вот оно как? Нет, если бы Кариночка не пожелала вкусить леденцов, отказавшись их потом грызть и сбагрив супругу, то ничего бы не случилось!

И за это надо было уволить меня?

Нет, не с руки ему было увольнять человека, который только что спас своими четкими, профессиональными действиями жизнь.

И лишил Кариночку, которая была на меня ужасно зла, возможности стать ужасно богатой вдовой.

Когда врач наконец удалился, мой босс, выглядевший уже совершенно нормально, постучал рукой, прикрепленной к капельнице, по кровати и сказал:

– Мона, сядь!

Кариночка, фыркнув, заявила:

– Может, мне вообще выйти?

Ее четвероногая тезка оглушительно тявкнула (в люксовой палате российского миллиардера на шавку его накачанной силиконом жены смотрят снисходительно), а Воротыйло произнес:

– Неплохая идея! Иди прогуляйся со своей сумасшедшей псиной. Она меня сегодня и за палец тяпнула, и едва не угробила. Радуйся, что я из нее еще холодец сделать не велел!

Всхлипывая, Кариночка вместе со своей тезкой вылетела прочь, я же присела на больничную кровать босса.

– Кодекс мы упустили… – сказал он, я же четко произнесла:

– Я упустила, Юрий Дмитриевич, я. Оправдываться, прикрываясь лаем собаки, который и помешал мне услышать ваши слова, не стану…

Хотя именно это я и делала.

Я помолчала, а Воротыйло, как то от него и требовалось, сказал:

– Ну, с псиной я еще разберусь. Но ты теряешь хватку, Мона…

Я сделала непроницаемое лицо. Что это значит: он все же последует совету своей благоверной и уволит меня?

– Но если бы не ты, Кариночка уже трезвонила бы моим, то есть своим адвокатам, желая узнать, сколько денег она унаследовала после моей кончины.

Я сочла, что дипломатичное молчание более всего подходит в подобной ситуации.

– Но кодекс мы упустили… – снова вздохнул он. – Ладно, не только ты теряешь хватку, но, видимо, и я. И все-таки жаль, что этот иранец его заполучил!

Можно подумать, если бы его заполучил один из китайцев, американец или даже немка, это было бы лучше.

Наверное, да, потому что с любым из них, по крайней мере теоретически, можно было заключить кулуарную сделку и выкупить кодекс, а с месье Шахрияром, помешанном на Леонардо, такой возможности изначально не представлялось.

– Думаешь, не продаст? – спросил с надеждой босс, и я правдиво ответила:

– Не продаст.

Он, снова вздохнув, откинул одеяло, отцепил капельницу и встал.

– Юрий Дмитриевич, вы что! Вам нельзя… – начала я, но босс заявил:

– Что мне тут валяться? Не сердечный же приступ и не инсульт, а всего лишь чертов леденец не в то горло попал. Никогда больше их есть не буду. Не зря я не люблю Париж, а после того, как тут чуть не помер, больше приезжать сюда без особой необходимости не буду. Доктор сам сказал, что все показатели в норме…

Это было чистой правдой.

– И все же вам стоит провести ночь в клинике… – начала я, сама в это не веря, а Воротыйло ответил:

– Вот сама и проводи – в качестве наказания за то, что не услышала моих команд. Ладно, кто нам может помочь?

– В чем? – спросила я, а босс, облаченный только в большие семейные трусы, покрикивая, на моих глазах делал приседания, вытянув перед собой руки.

– Пять-шесть… Мона, не тупи! А то и в самом деле решу, что ты начинаешь сдавать – в первый раз я это просто ради красного словца ляпнул. Кто нам поможет договориться с иранцем?

Не говорить же боссу, что никто. Месье Шахрияр обитал в собственном дворце времен Луи Пятнадцатого в фешенебельном предместье Парижа Сен-Клу, в подвалах которого и хранилась его уникальная коллекция.

Однако стоит ли разубеждать босса, который, казалось, черпал энергию от мысли, что все же перекупит у своего конкурента кодекс Леонардо, хотя бы и за заоблачную сумму.

Мне это было только на руку, ведь сделка позволит в итоге все же не разочаровать моего тайного клиента и, совершив подмену, продать ему оригинал, в то время как Воротыйло придется восторгаться копией.

Только во всей схеме была одна-единственная закавыка: месье Шахрияр никогда и ни при каких обстоятельствах не продавал экспонаты своей коллекции.

Однако если я скажу об этом боссу, то снова за короткий промежуток времени разочарую его, и он, чего доброго, решит, что мне в самом деле пора на покой.

Пришлось на ходу что-то придумывать, и наконец я выдала:

– Мадам Барбара… Помните, мы как-то несколько лет назад были в ее антикварном салоне в районе Сен-Поля? Ну, когда речь шла о гравюре Мастера Е. S., которая оказалась подделкой…

Босс, продолжая делать приседания, заявил:

– Тридцать один – тридцать два… А, эта эксцентричная особа, что по-русски шпарит, как мы с тобой, хотя и француженка насквозь, которая нас надуть пыталась? Ну, и чем она нам может помочь? Она ведь какая-то мелкая сомнительная антикварша, не более того…

Я усмехнулась, поняв, что настал момент блеснуть инсайдерскими знаниями, недоступными подавляющему большинству занятых в сфере бизнеса с предметами искусства.

– Это так, и доверять старухе я бы не стала, так как она нечиста на руку и, говорят, даже когда-то отмотала за это срок, причем немалый. Однако она в течение многих лет была пассией месье Шахрияра…

– Сорок девять – пятьдесят…

Босс, резко прекратив делать приседания, заявил:

– Вот видишь, даже дыхание не сбилось! Так что хоть и умер три часа назад, сейчас я живее всех живых!

Но стоило ли в таком случае делать пятьдесят приседаний, я не была уверена.

Воротыйло продолжил:

– Так он что, разве не «голубой»? Как он одевается, как говорит, как ведет себя…

Я сдержала вздох. Босс как был простым воронежским пацаном, так им и остался.

– Ну, я не в курсе его сексуальных предпочтений и не хотела бы, если честно, быть в курсе. Думаю, все, что вы подметили, это его тусовочный имидж. Но то, что мадам Барбара много лет состояла с ним в связи, факт. Правда, потом она его бросила…

– Наверное, все же поняла, с каким гусем связалась! – не унимался босс, а я сказала:

– Но, и это мне хорошо известно, является одной из немногих, с кем месье Шахрияр поддерживает тесные отношения и кто имеет допуск в его дворец в Сен-Клу. Если вы попросите месье Шахрияра принять вас, вам будет отказано в аудиенции. А вот если это сделает его бывшая пассия…

– А ты голова, Мона! – заявил босс, просияв. – Так, где мои шмотки? Кроме ботинок ничего не осталось, так как пришлось разорвать для реанимации? Ничего, заедем сначала в отель, а оттуда рванем к этой мадам Барбаре!

Что мы и сделали – разубеждать босса в необходимости соблюдать постельный режим после клинической смерти все равно было делом бесперспективным.

* * *

Шофер, по настоянию Воротыйло, выпустил нас неподалеку от антикварной лавки мадам Барбары, и я заметила, как оттуда вышла молодая рыжеволосая девица, несмотря на весь свой модный прикид, явно русская, направившаяся к коренастому, еще более явно русскому, смазливому брюнету, с индифферентным видом ожидавшему ее на улице. Судя по тому, как скованно они себя вели, молодые люди не сошлись во мнениях.

Впрочем, я выбросила их из головы, когда мы вошли в лавку Барбары. Она уже закрывалась, но ради нас мадам сделает исключение.

Точнее, ради моего босса.

Избавиться от вездесущих Кариночек, увы, не удалось, однако мы в последние два часа упорно игнорировали друг друга, и это получалось неплохо.

– Добрый вечер, мадам и месье! – раздался серебряный голос мадам, и та, за последние годы, что мы не виделись, сильно постаревшая и резко сдавшая, но все еще удачно при помощи косметики это скрывавшая и одетая, как всегда, с парижским шиком, вышла к нам откуда-то из лабиринтов своей лавки.

– Добрый вечер, Юрий Дмитриевич!

Конечно, она прекрасно помнила, как зовут моего босса: все же нечасто к ней в лавку захаживают русские миллиардеры.

– Добрый вечер, мадемуазель Мона, – обратилась она ко мне на французском, а потом бросила быстрый взгляд на обеих Кариночек. Ну да, когда мы навещали Барбару в последний раз, Кариночка (двуногая) еще школу оканчивала, а четвероногая еще и на свет не появилась.

И босс был женат на своей третьей, как ее там… Ах, ну да, Инночке!

– Чем могу вам помочь? – произнесла мадам, сразу беря быка за рога. – Наша последняя встреча завершилась, насколько я помню, далеко не самым красивым образом.

Ну да, когда босс понял, причем, естественно, благодаря мне, что старуха пытается всучить нам фальшивого Мастера Е. S., то использовал далеко не самую нормативную русскую лексику, а самыми приличными были выражения наподобие «тупорылая обманщица» и «старая крыса из парижской канализации».

Похоже, мадам этих выражений, впрочем, при сложившихся тогда обстоятельствах абсолютно справедливых, не забыла.

– Вы с этим иранцем спали? – заявил босс, тоже не забыв, как мадам пыталась обмануть его, желая втюхать за полтора миллиона евро поддельного Мастера Е. S.

Лицо мадам дрогнуло: она явно ожидала чего угодно, но только не такого вопроса.

И уже тем более не от моего босса-миллиардера.

– Что вы имеете в виду? – произнесла она, трепеща длинными ресницами, и Кариночка (двуногая!) заявила:

– Тетя, ну что тут, блин, не понять? Ты спала с этим бородатым мошенником, который во дворце в Сен-Клу живет? Сечешь?

Надо сказать, что сорвавшаяся сделка по Мастеру Е. S. мне тогда пришлась кстати: я смогла склонить находившегося явно не в духе босса, как раз переживавшего разрыв со своей, как ее там, Инночкой, к покупке Мастера света свечи, который уже в конце того же года отправился в Сингапур, уступив место в коллекции Воротыйло отличнейшей копии.

Судя по всему, мадам Барбара секла. Каменея на глазах, мадам отчеканила уже по-французски:

– Месье, прошу вас немедленно покинуть мою лавку!

Воротыйло по-французски говорил плохо, но понимал многое. И был, несмотря ни на что, неплохим бизнесменом.

– Я покупаю у вас это! – Он рукой обвел все то, что было у него под боком. – Сколько хотите?

Я еле заметно поморщилась. И что нам делать с этими кошмарными секретерами, каменными фонтанами, жуткими сервантами и уродливыми викторианскими нимфами?

– Миллион евро! – заявила мадам снова по-русски. Она хоть и была мошенницей, к тому же старой, однако в деловой хватке мало чем уступала моему боссу.

Начало торгам, ставкой в которых был звонок месье Шахрияру с просьбой принять моего босса, было положено, и двое приступили к бизнес-диспуту, то есть, выражаясь словами Кариночки (двуногой!), открыли базар.

Пока мадам и босс пытались сойтись в цене за груду рухляди, которая не стоила и пятидесяти тысяч евро, я, не желая принимать в этом участия и еще меньше находиться подле обеих Кариночек, все же бросила взор на то, что хотел по явно спекулятивной и многократно завышенной цене перекупить мой босс, дабы получить доступ к месье Шахрияру.

Брать с собой не будем, это не нужно ни в швейцарском шале моего босса, ни в его венецианском палаццо, ни даже в редко посещаемом рублевском особняке.

Может, отослать в качестве гуманитарной помощи провинциальным родственникам Кариночки – конечно, двуногой? Ну, можно, конечно, и четвероногой…

Ничего стоящего мой профессиональный искусствоведческий взгляд не заметил, я перевела взгляд с клавесина на золоченого слона без одного бивня, и тут меня словно током пронзило.