Текст книги "Гнездо Феникса"

Антон Платов
Гнездо Феникса

© Платов А. В., 2015

© Издание. Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

* * *

Замечание автора
Земля, 2015

События, описанные в этой книге, происходят для современного ее читателя как в прошлом, так и в будущем – в ближайшем и в весьма отдаленном. Поскольку же писалась эта книга в общей сложности почти полтора десятилетия, понятия «прошлого» и «будущего» в ней оказались весьма размыты. А многое из того, что когда-то являлось прогнозом или попыткой предвидения, сегодня выглядит совсем иначе.

При подготовке книги к печати я не стал менять ничего из написанного о наших днях тогда – в самом начале этого века. На удивление многое оказалось пророческим. И возвращение Крыма в Россию, и создание нового российского тяжелого/сверхтяжелого космического носителя в середине две тысячи десятых (я имею в виду «Ангару-А5/А7»), и многое другое.

Кое в чем я ошибся или неправильно определил дату. Так, Четвертое Транспортное в Москве пройдет все-таки внутри МКАД, а не снаружи, а российский трансатмосферный транспортник до сих пор не реализован. Еще раз замечу, что я принципиально не стал «подстраивать» написанный когда-то текст под реализовавшееся настоящее. За единственным исключением: я безжалостно вымарал все, что имело отношение к уже случившимся и продолжающим, увы, происходить трагическим событиям на Украине. То, что пять лет назад еще могло бы послужить предупреждением, сегодня приведет лишь к нагнетанию ненависти, которой и без того достаточно.

Тем более что эта книга, пусть и написанная как пророчество, – книга о магии, а не о политике.

Часть 1
Третья сторона
(Сказка о старых пароходах)

Земля, 1996

Пароход оказался старше, чем я думал, и значительно лучше. Он был просто замечательный.

Собственно говоря, не был он, конечно, пароходом в полном смысле этого слова – стоял на нем нормальный судовой дизель, работающий на банальной соляре. Но никакого значения это не имело.

Называть все моторные суда «пароходами» приучили меня в Севастополе, где я, окончив Университет, работал несколько лет на океанографических судах. Впрочем, забредший в севастопольскую бухту белоснежный пассажирский лайнер именовался теплоходом легко и свободно. Но уже впервые поднявшись на палубу первого своего гидрографа – местами обшарпанного, с пятнами темного корабельного сурика там, где облетела краска, – я сразу почувствовал, что у меня не повернется язык обозвать его теплоходом. Судно, корабль, «борт». Все, что угодно, но только не чистенькое и самодовольное «теплоход». И это мое ощущение оказалось верным. Позже я узнал, что все, начиная с кэпа и заканчивая помощником кока, называли судно по старинке, тепло и ласково – пароход.

Из Севастополя, вдоволь наплававшись по теплым южным морям, попал я в долгую командировку на север – на съемку низовьев и устья затерянной в лесах и болотах реки Кичуги. Новые коллеги, с коими я познакомился еще в Москве, сразу предупредили, что плавсредство, которое нас ожидает, совсем «не то что в ЮжМорГео или в севастопольском институте». После чего я живо представил себе разваливающийся на ходу рабочий катер, на каком ходил однажды во время студенческой практики. На деле же все оказалось совсем не так.

Судно, на котором мне предстояло проработать некий неопределенный срок, я увидел, когда мы наконец добрались до базы, расположенной в полусотне километров от устья Кичуги. Это, несомненно, был самый настоящий «пароход». Пусть и древний, как сама гидрография, плавучей рухлядью он не казался. При первом же знакомстве с ним у меня сразу возникло ощущение, что где-то я его уже видел. Вернее, я не подумал об этом, но – как-то почувствовал.

По хлипким сходням вместе со мной на борт поднялся начальник партии, чтобы познакомить меня с капитаном. Тот скрывался где-то в железных недрах парохода – «в машине», – и начальник мой покинул меня, чтобы вытащить капитана на свет божий.

Я остался на палубе. Прошел на корму, облокотился на перила и стал смотреть на темную воду Кичуги.

Перила! Вот тут-то и пробило меня воспоминание…

Конечно, этот пароход я видел впервые. Но зато я хорошо знал его брата-близнеца. Полные обводы; прямоугольная, похожая на домик с плоской крышей, рубка; плавно закругленная корма, какую не часто увидишь на современных судах этого типа, завершающихся резким обрывом транца. И перила на корме. Обыкновенные деревянные перила на стойках вдоль бортов – вместо привычных тросовых ограждений или фальшборта[1]1
  Фальшборт – часть борта, поднимающаяся над палубой.


[Закрыть].

С близнецом этого патриарха северной гидрографии я познакомился в детстве. Назывался он, кажется, «Сергей Есенин» и лежал, полузатопленный, у берега Клязьмы, неподалеку от дебаркадера речной пристани. Когда-то он возил по реке немногочисленных пассажиров, а когда оказался слишком стар, очутился на теперешнем своем месте.

С берега – оттуда, где кончалась пробитая мальчишками в густом ивняке тропинка, на задранный над водой ют пароходика была перекинута доска. Перейдя по ней на борт отслужившего свое судна, можно было, облокотясь на эти самые перила, смотреть на воду и радоваться, ощущая под ногами настоящую палубу настоящего, пусть и не морского, судна. Сразу появлялось ощущение – я помнил его очень четко, – что вот-вот случится что-то такое…

Предавшись воспоминаниям, я и не заметил, как появились начальник с моим новым капитаном.

Работа мне понравилась. Впрочем, в поле – будь то в море или на суше – собственно работа по специальности настолько сливается с бытом, с отношениями с коллегами, а «рабочие» мысли – с «нерабочим» ощущением близости окружающей тебя природы, что разделить впечатления от всего этого бывает непросто. Здесь, на Кичуге, все было как-то спокойно, негромко, неброско: не вспыхивали под бортом светящиеся медузы, не отражался в черной воде невероятно яркий южный Млечный Путь, и штормовой ветер не бросал на фальшборт изумрудные валы, увенчанные шапками белой пены. Но уже спустя месяц я поймал себя на том, что думаю, как буду потом скучать по здешним темным лесам и серым рекам, по звенящим по камням ручьям и замшелым стволам поваленных деревьев. И, конечно, – по старому пароходу.

…Начальника партии мы видели нечасто. Большую часть времени он проводил либо на базе у наших сухопутных коллег-геологов, либо в далеком районном центре, откуда прилетал за ним геологический «борт» – вертолет. Приехавшие со мной москвичи появлялись на пароходе редко, только чтобы набрать полные ящики донных проб и потом неделю копаться с ними на берегу. Так что на пароходе я неожиданно оказался почти суперкарго, то есть лицом, не подчиненным никому, кроме как себе самому, производственной необходимости и капитану – в случае опасности для судна.

С капитаном, сухоньким крепким стариком, я быстро нашел общий язык. Мы, заходя в небольшие притоки Кичуги, бороздили ее воды от базы и до устья и иногда даже не возвращались на базу на ночь. Такие ночи были особенно хороши. Вся команда парохода – я, кэп да двое пожилых матросов – собирались в маленькой кают-компании. Кэп доставал припрятанную поллитровку, а я – флягу спирта; неторопливо опускалась за иллюминаторами в медной оправе ветреная северная ночь, и был бесконечный чай и долгие разговоры…

И вот однажды, в один из наших рейдов, уже порядком изучив низовья Кичуги, я вдруг обнаружил неизвестную мне до тех пор протоку.

Был день, обычно-прохладный, с обычными же полуденными тучками. Мы шли вдоль правого берега. Я стоял в рубке возле кэпа и привычно посматривал вперед – на темную ленту реки и высокую стену дремучего леса на берегу. Какое-то странное кривое дерево задержало на мгновение мой взгляд, и тогда я увидел устье этой протоки.

По здешним меркам она была очень узка – метров десять шириной. Деревья по ее берегам росли чуть ли не из воды и низко склонялись к водяному зеркалу, почти закрывая над ним небо. Под острым углом уходила протока вглубь берега, и потому с реки увидеть ее можно было только с того места, где шел сейчас наш пароход.

Вода в протоке была темна и спокойна, будто зачарована, и даже волны, заходящие с реки, быстро гасли в ней. Лежала она словно некая дорога, и мне вдруг показалось, что сверни мы сейчас на эту дорогу, она приведет нас к тайным лесным озерам с волшебными островами и еще бог весть к каким чудесам.

Очарование это не рассеялось, даже когда пароход покинул то место, с которого протока была видна, и устье ее потерялось среди берегового леса.

Я спросил о протоке у кэпа.

– Да глухая она, – сказал тот, махнув рукой, – кончается через пару верст. Может, старица какая, может, еще чего…

Я был так обижен за свою зачарованную протоку, которая не могла быть глухой, что на этот раз не поверил своему капитану. Хмыкнув, я демонстративно достал карту, рискуя оскорбить кэпа в лучших чувствах, и, склонившись на ней, быстро отыскал протоку. Топография русла в этом районе была довольно простой, а масштаб карты позволял отыскать на ней и более мелкие детали, так что ошибки быть не могло. Протока действительно оказалась глухой и выглядела на нашей двухверстке сантиметровым червячком синего цвета.

Отчего-то это меня расстроило; подумалось даже, что можно остановить пароход, сказав кэпу, что нужны пробы донных осадков из той протоки. А после спустить лодку и… Но что-то остановило меня. Пожалуй, я испугался. Нет, не протоки, а того, что она может действительно оказаться глухой и что это будет грустно. Даже не грустно. Это будет обидно и тоскливо.

Кэп молчал, я в задумчивости смотрел на воду, а пароход шел вниз по реке, унося нас от зачарованного места.

После того случая прошло много времени; работа наша – а вместе с ней и моя командировка – близились к завершению, и я уже воображал, как здорово будет из промозглого северного сентября перенестись в солнечный сентябрь севастопольский, оказаться без надоевшей прокуренной телогрейки, да еще и искупаться в море где-нибудь за Херсонесом. На воду мы теперь выходили нечасто, больше занимаясь «камералкой», то есть сидели на берегу и обрабатывали образцы, таблицы и карты.

Однажды утром я раскладывал перед позевывающим начальником карты с результатами своей вчерашней работы. Начальник благодушно кивал, вертел папироску и изредка поглядывал в мои бумаги, как вдруг задержал взгляд на карте и замер, словно окаменел. Почуяв недоброе, я оборвал свою речь на полуслове.

Наконец начальник оторвал взгляд от моего труда.

– Андрюша, дружище. За что тебе диплом дали? – спросил он. И голос его, как говорится, не обещал ничего хорошего.

– А что такое? – я, запаниковав, срочно попытался сообразить, что за «туфту» я допустил в своей работе.

С самым сумрачным видом начальник ткнул в карту пальцем и – для большей убедительности – постучал им по указанному месту.

Я посмотрел на карту и тоже окаменел. Ближе к устью реки там красовался далеко не самый маленький приток с длиннющим названием и без единой отметки. Девственно чистым было изображение его русла на карте; я вспомнил, что, проходя мимо этой речки, мы каждый раз откладывали ее посещение на потом. Вот и дооткладывались.

– Та-ак! – сказал начальник. – Дед!

Мой капитан, которого он столь непочтительно звал «дедом», возился на другом конце лагеря с самодельной печкой – единственный из нас всех он пек хлеб сноровисто и умело.

– Сам видишь, Саныч, занят я, – откликнулся «дед», не поворачивая головы.

Начальник сменил гнев на сарказм:

– Дражайший Степан Николаич, будьте любезны прибыть к адмиральскому шатру!

– Иду, – сказал кэп и подошел к навесу, на столе под которым были разложены рабочие карты.

– Чегой-то ты себя в адмиралы записал? А, Саныч? – спросил он, но начальник лишь молча постучал по злополучному притоку на карте.

– Да уж, недоглядочка вышла, – сказал кэп, взглянув туда, куда настойчиво тыкался палец моего начальника.

– Будет вам «недоглядочка»! – прорычал начальник. – Вот заводите свой тарантас и топайте туда. Срочно.

Мой кэп поднял на него глаза, и его губы чуть растянулись в ехидной полуулыбке.

– Так ты же сам вчера мотористов домой отпустил. Они еще в обед на «Казанке» ушли.

– Та-ак! – зверея сказал начальник. – Вдвоем идите.

Я удивился. Пароход, конечно, невелик, но все же – не моторка. Однако капитан рассудил иначе.

– А что, Андрюша? Проветримся. А к вечеру вернемся.

– Вот-вот, – сказал начальник, – проветритесь…

Когда мы вышли с базы, до полудня оставалась еще пара часов.

Не скажу, чтобы неожиданный рейс расстроил меня, но… появилось откуда-то предчувствие. Не предчувствие чего-то конкретного, но – предчувствие «вообще», просто ощущение необычности происходящего.

К полудню мы прошли больше половины расстояния до нужного нам притока. Облака, стягивавшие небо всю последнюю неделю, опустились ниже; пошел мелкий дождик. И тут я вдруг заметил, что бравый мой капитан как-то сер лицом и слишком согнут.

– Николаич, ты чего? – спросил я.

Кэп натужно улыбнулся.

– Да приплохело малость, Андрюша.

– Так, может, вернемся?

– Еще чего. Твой начальник нам руки-ноги поотрывает. Да не волнуйся ты, у меня бывает. Так – сердчишко. Сейчас пройдет.

Привыкнув видеть в своем капитане образец здоровья и бодрости, я легко ему поверил. И правда, вскоре кэпу полегчало, и до нашего злополучного притока мы добрались нормально.

Затягивать работу не хотелось, и я решил сделать одну станцию там, где приток этот впадал в Кичугу, и еще парочку – повыше. Кэп остался в рубке, я же отправился на ют – возиться со своим оборудованием. Хотя по инструкциям полагалось непременно при взятии проб становиться на якорь, сейчас для этого попросту не хватало людей. Мы договорились, что кэп будет подрабатывать двигателями, чтобы удерживать судно на одном месте. Однако очень скоро я заметил, что нас сносит. Машина продолжала потихоньку чавкать, но течение все же оттаскивало пароход в Кичугу.

– Кэп! – крикнул я. – Сносит же!

Ответа не последовало. И машина, против моего ожидания, не застучала чаще. Помимо всего прочего, пароход понемногу разворачивало поперек течения. Проплыл совсем рядом мыс при слиянии притока и Кичуги – нас выносило в главное русло.

– Кэп! – снова крикнул я и, торопясь и чертыхаясь, принялся выбирать из воды свое барахло. Бросив все на палубе, я кинулся на мостик.

Кэп лежал в своем кресле, согнувшись и прижав руки к груди, и как-то странно тихо сопел. Я встал к штурвалу, спрашивая о чем-то у старика, развернул пароход носом против течения и перевел рукоять хода с «самого малого» на «малый». Машина застучала бойчее, и пароход наконец почти замер на одном месте.

Я повернулся к кэпу и присел возле его кресла.

– Вывел пароход? – прохрипел он.

– Да вывел, вывел, – успокоил его я. – Ты как?

Он опять что-то прохрипел, но я не расслышал. Он повторил.

«Держусь», – понял я.

Идти до нашей базы отсюда было совсем не близко, да еще и против течения, немалого на Кичуге. Зато до геологов – вряд ли больше часа хода. Не тратя времени на осмотр висевшей тут же на мостике аптечки (ничего «сердечного» там точно не было – помню, потому как лазил за йодом), я вернулся к штурвалу. Слава Богу, за прошедшие месяцы дед успел обучить меня управлению этим судном-патриархом. Развернув пароход и не жалея соляры, я повел его вниз по Кичуге.

Кэп, по счастью, до геологов дотянул. База их была несравненно больше и благоустроенней нашей. Здесь даже было некое подобие лазарета. К тому времени как мы с подоспевшими ребятами перетащили кэпа на сушу, тот уже оклемался немного: его глаза уже не закатывались как раньше, да и хрип стал несколько разборчивее. Попив с геологами чаю, я сидел на берегу возле парохода, пока ко мне не подошел местный врач. Я спросил его о старике.

– Жить будет. И вообще, это оказалось не так страшно, как я сначала подумал.

– И забрать его можно?

– А вот этого я вам не советую. И сами оставайтесь у нас. Вечер скоро, а до вашей базы – пилить и пилить.

– Да как же… – растерялся я. – Мы сегодня обещали быть. Начальник там…

– Ну, тогда оставляйте старика у нас и идите до дому, – врач пожал плечами. – Где остальные-то ваши?

– Да один я. Он удивился:

– Как один? Что – ни мотористов, никого?

Я кивнул.

– Ну даете, ребята!

– Ладно, – вздохнул я, – к кэпу моему можно?

– А чего же нельзя? Он там вполне…

…Кэп все-таки был еще не совсем «вполне». Когда я вошел, он лишь чуть повернул голову.

– Андрюша…

– Да, мой капитан.

– Сколько времени?

Я посмотрел на часы и даже крякнул с досады, поняв его мысль.

– Четверть шестого. Прошляпили связь.

Разумеется, никто у нас на базе не сидит у рации круглые сутки. Да и вообще, включают ее два раза в день – в девять утра и в пять вечера.

– Андрюша, ты иди один. Ждут ведь.

– Ну-у, – сказал я, понимая, что кэп прав.

– Ничего, дойдешь. Делов-то.

В принципе просто перевести пароход с одной базы на другую – дело действительно нехитрое. И все-таки мне было боязно.

– Русло чистое, заплутать негде, – продолжил кэп. – Камней, и тех всего два. Да я их тебе показывал.

– Помню. Возле Илексы и у Арсеньева ручья.

Кэп слабо кивнул.

– Стемнеет – прожектором подсветишь, а пришвартоваться тебе помогут. Иди, Андрюша.

Я кивнул.

– Ну ладно. Счастливо, Степан Николаич, поправляйся.

…Когда я отвалил от маленького причала геологов, день уже был на исходе. «Ну, Андрюша, семь футов тебе», – тихонько сказал я.

День незаметно перетек в сумерки, когда я прошел почти половину пути до базы. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев по берегу Кичуги, и по-северному полого катилось теперь вдоль горизонта, изредка высверкивая меж стволов. Как всегда в этот час, над рекой повисла какая-то особенная, вечерняя, печальная тишина, даже чайки кричали лишь изредка, не нарушая ее, даже стук машины где-то глубоко в недрах парохода не мог справиться с этим мертвым затишьем.

…С тех пор как я узнал, что может быть так, я всегда страшился и ждал этого предзакатного часа нездешней тишины. Вне зависимости от времени года и географических координат, этот час приходит, стирая земные звуки и вызывая неясную печаль, иногда столь отчаянную, что начинает болеть где-то в груди.

Впервые я столкнулся с этим на одном из плесов Селигера. Мы шли на яле. Было весело. Ветер неровно дышал нам в борт, рывками наполняя парус. И вдруг… Солнце склонилось к горизонту; ветер пал, и парус обвис, наполненный лишь золотым сиянием заката. Поверхность озера, еще недавно взъерошенная бесконечной чередою волн, выстелилась зеркальной гладью навстречу солнцу. И тишина. Она накрыла ял так же неожиданно, как неожиданно стих ветер. Смолкли чайки, и никто из нас, казалось, не был в силах прошептать ни слова. Мир на глазах терял реальность, растворялся в этой тишине, и печаль вставала в горле тяжелым комом.

Я не раз встречал эту печальную предзакатную тишину и в Севастополе: быстро смеркается, прозрачные голубые тени ложатся на каменные набережные, зажигающиеся фонари таинственно высвечивают зелень деревьев. На кораблях бьют склянки, ясно слышимые в повисающей тишине, шуршит прибой, а на юте нашего гидрографа стихает разговор матросов.

Даже когда рядом люди, мне все равно кажется в этот час, что я один. Мягко, неслышно мир вокруг расползается, растворяется, исчезает, оставляя тебя один на один с твоей светлой печалью. И тогда кажется, что вот это ощущение и есть Настоящее, все прочее же – лишь пустая суета шумного дня.

…Резкий плачущий крик чайки оторвал меня от воспоминаний. Я глянул на запад: солнце уже не просвечивало сквозь береговой лес. Скоро должно было стемнеть. Я подумал о своем капитане, оставшемся у геологов: как он там? Старика было жаль. На днях он сам говорил, что это лето, видимо, станет его последним сезоном. Кто займет его место в рубке парохода? Скорее всего – какой-нибудь зеленый выпускник мореходки, для которого не нашлось места получше. Это тоже было грустно, потому что старый пароход казался мне усталым живым существом, старым тружеником, достойным лучшего.

Появление первых прозрачных клочьев тумана над черной речной водой меня почти испугало. Здесь, в низовьях Кичуги, не редкостью были страшные плотные туманы, в которых вытяни руку – не увидишь не то что пальцев, но и самой руки. Вести пароход в таком молоке было бы немыслимо, тем более – мне. Если над рекой соберется большой туман, придется глушить машину и дожидаться утра. А это тем более нежелательно, что на базе сидит разъяренный начальник, который и сейчас-то уже, наверное, рвет и мечет, недоумевая, куда делся пароход. Во время утреннего сеанса связи он поднимет на ноги райцентр, заставит искать свободный вертолет. Что тогда будет, лучше не думать.

Я до отказа выдвинул вперед рукоять хода – на «самый полный». Этот участок реки я знал хорошо, здесь можно было не бояться камней и других неприятностей. Конечно, наш пароход был не тем судном, на котором стоит слишком часто ходить «самым полным» («старичок» мог этого просто не вынести), но сейчас я надеялся, что смогу или проскочить район тумана, или хотя бы подойти как можно ближе к базе, чтобы с утра успеть успокоить начальника до связи. Машина застучала резвее, судно едва заметно качнулось, набирая новую скорость.

Однако туман поднимался как-то уж слишком быстро. Никогда раньше не приходилось мне такого видеть. С каждой минутой он все сильнее заливал долину, белесыми пятнами и рукавами ложась на темную воду. Начинало темнеть всерьез. Я включил передний мачтовый прожектор, но он высветил лишь еще более плотный туман у меня по курсу. Мне показалось даже, что где-то там, впереди, туман поднимается отвесной мутной стеной, в которую беспомощно уперся луч прожектора. Надо было срочно искать место для ночевки, пока оставалась хоть какая-то видимость.

Я глянул на ближайший берег; теперь он уже казался темной стеной, а туман на его фоне выглядел светящимся. И нечто в этой береговой стене задержало мой взгляд – нечто еще более темное, чем лес. И я почти вздрогнул. Потому что понял, что это было.

Это был вход в протоку. В мою протоку.

Инстинктивно я вытянул рукоять хода на себя – на «самый малый». Пароход, постепенно останавливаясь, прочапал еще десяток-другой метров и почти встал; шумная отвальная носовая волна улеглась, машина стучала тихо-тихо, едва удерживая судно на течении.

Хотя солнце уже ушло, печальная тишина предзакатного часа снова коснулась меня. Если бы не она, я мог бы посмеяться над мелькнувшей у меня сумасшедшей мыслью – ввести пароход в протоку и там переждать ночь и туман. Конечно, делать этого было нельзя: протока могла оказаться заболоченной старицей какого-нибудь ручья, мелкой и забитой корягами. Чуть подруливая, я развернул пароход так, чтобы размытое пятно света от мачтового прожектора упало на устье протоки, но это ничего мне не дало, кроме зябкого ощущения неуютности: провал в стене деревьев все равно выглядел пугающе черным. И тут я вспомнил про дедову карту.

Мой кэп ею почти не пользовался, и она лежала в маленьком рундучке у штурвальной стойки вместе с древним коробком спичек, старым монокуляром, курвиметром, карандашами и прочей мелочью. Карта эта была у моего капитана с послевоенных времен, а сама она осталась в этих местах от первых военных топографов и гидрологов, работавших здесь еще в тридцатых годах. Кэп берег ее: карта была кладезем полезной информации, отсутствующей на современных двухверстках.

Я включил в рубке свет и достав карту, разложил ее на штурманском столике. Карта была рабочая, на ней было прочерчено только основное русло Кичуги и десятикилометровая полоса вдоль него. Вокруг змеящихся изображений рукавов и притоков оставалось немалое пространство, некогда пустое и белое, а сейчас пестревшее сотнями полустершихся от времени рукописных пометок. Лист был очень большой, соответственно масштабу, еще старому – две версты в дюйме.

Протоку я нашел быстро: карта была по-старинному подробной, но без лишних деталей. И радостно удивился. Протоку перечеркивала тонкая линия, у длинного конца которой стояли карандашные буквы: «с/х для МС» и далее: «14-2.2/П». Код означал: судоходна для малых судов; средняя ширина – 14, глубина – 2.2 метра, дно песчаное. Для нашего пароходика эти два с лишним метра были более чем достаточными.

Но чуть ниже была сделана приписка – совсем маленькими, почти неразборчивыми буковками. И все же я ее разглядел. «Выше не прошли. Туман». И что-то здесь показалось мне неправильным, неверным, не таким, как должно быть. И я почти сразу понял, что именно. Протока была нарисована длинной, никак не менее пяти сантиметров.

Это означало, что в тумане терялись примерно четыре километра пути. Те топографы… когда у них пал туман, они явно увидели, что протока не кончается, иначе не сделали бы такой пометки. Я сложил старую карту. Под ней на столике лежала современная. Моя протока по-прежнему синела на ней резко обрывающимся двухкилометровым червячком. И она не могла просто зарасти с тридцатых годов: на современной карте протока упиралась в невысокий увал. Там не могло быть не то что старого русла, но и просто болотины.

Какой-то внутренний толчок заставил меня оторваться от карты и взглянуть в окно. Из ярко освещенной рубки казалось, что там, за бортом парохода, висит уже непроглядная тьма, раздираемая лишь лучом прожектора. Я выключил верхний свет, оставив лишь маленький светильник над пультами; глаза привыкли понемногу к забортной полутьме – все-таки в это время года ночи на Кичуге еще светлые. Туман продолжал подниматься, но берега и вход в протоку были еще вполне различимы. Пароход потихоньку сносило.

Вздохнув, я перевел рукоять хода на «малый» и, развернув судно наискось поперек русла, неспешно пошел к устью протоки. Конечно, это было безумием. Не знаю, как кэп, но уж начальник меня точно бы не похвалил. Хотя, с другой стороны, если протока соответствует описанию в старой карте, я свободно войду в нее, пережду ночь и туман, а утром выберусь на открытую воду задним ходом.

Подойдя к чернеющему устью, я вновь сбросил ход до «самого малого». Было немного страшно и как-то печально – та тихая предзакатная печаль так и не ушла, не растворилась в звуках реки и леса. И еще было любопытно. По-детски любопытно: что будет? Снова вздохнув, я направил судно в протоку, стараясь строго держаться ее середины.

И едва пароход вошел в нее, как темнота и тишина накрыли меня с головой. Мне даже показалось на мгновение, что заглохла машина – настолько нереальными, жутковатыми были ощущения.

А впереди – в луче прожектора – клубился туман. Не знаю, может быть, там, на большой воде, его раздувало мало-мальским ветерком, но здесь туман царствовал безраздельно. Хотел я того или нет, но мне пришлось перевести рукоять хода на нейтралку, а потом дать чуть-чуть назад, чтобы не идти вперед по инерции при почти полном отсутствии видимости. Впрочем, берега протоки были еще различимы: каким-то фантастическим образом высовывались из белесых клубов темные ветви и стволы деревьев. Дождавшись, когда судно окончательно станет, я выключил прожектор и заглушил машину.

Зловещая тишина сразу оборвалась, кончилась, распалась на тысячи лесных звуков. Где-то далеко-далеко подала голос лягушка; темный совиный силуэт шарахнулся меж деревьев, сопровождаемый мягким шелестом крыльев; прокричала сойка; мелкое зверье зашуршало сухими веточками на берегу; одинокая волна чуть слышно плеснула в борт…