Текст книги "Легкое бремя тяжелого счастья"

Хлеб или пирожное?

1. Настоящее рассуждение должно рассматриваться как прямое продолжение или даже как дополнение к статье «Легкое бремя тяжелого счастья». Две же основных идеи «Легкого бремени…» могут быть сформулированы так: 1. Во всякий свободно избранный человеком образ действия встроен принцип удовольствия и 2. Несмотря на это, удовольствие не может рассматриваться как подлинная цель человека, а если она становится таковой, то извращает жизненный путь. Стремление к значимой цели – вот что является подлинным путем; когда же цель подменяется стремлением к удовольствию, то становится недостижимой, а жизнь человека превращается в нечто бесцельное.

2. Изначальный смысл в перенесении цели на удовольствие состоит в избавлении от трудностей, которые всегда сопутствуют получению удовольствия. Природа достаточно эффективно регулирует этот процесс – у животного в природе редко когда бывает возможность избежать различного рода проблематичных сторон жизни – слишком много кругом угроз. Чуть зазевался – и уже нет тебя. Пока человек находится в более-менее естественном состоянии, то есть пока его жизнь центрируется вокруг необходимости выжить, он в этом смысле не отличается от животного, и всякая получаемая им радость (например, хороший урожай) ему действительно в радость, а особенно рассчитывать на какой-то избыток жизненных радостей ему не приходится. Другое дело – цивилизация. Цивилизация и рождается от материальных излишков, оборотной стороной чего является возможность всяческих чувственных злоупотреблений. Удовольствие становится доступным (не для всех, конечно) совершенно в отрыве от необходимости как-то его выстрадать. За него теперь можно заплатить не страданиями, но деньгами. Отсюда и становится возможным преследование удовольствия в его чистом виде, в отрыве от сущностно-целевого стремления. Раньше (в естественном природном состоянии), чтобы поесть, надо было добыть пищу; именно добыча пищи и насыщение были целью, а удовольствие от насыщения естественным образом дополняло её. Теперь – в противоестественном состоянии цивилизации – можно и не добывать пищу, но выбирать из тысячи предлагаемых деликатесов. Подлинная цель (насыщение) предана забвению и подменена ложной целью стремления к удовольствию.

3. То же самое происходит и на уровне интеллектуальных удовольствий. Пока человек насыщается Истиной – все в порядке, и получаемое от интеллектуального насыщения удовольствие никак не вредит процессу поиска Истины, но естественным образом сопровождает его. Но поиск Истины может быть весьма мучительным – как и добыча пропитания в природе. А зачем страдать? Будем думать лишь пока это приносит нам удовольствие, а всякого интеллектуального страдания будем избегать. Так думают эпикурейцы, но теперь нам должна стать еще более ясной вся порочность подобного рода мышления. Нет трудностей, нет и насыщения – что материальной, что интеллектуальной пищей. Подлинная цель – это всегда насыщение или поиск того, что насыщает – хоть желудок, хоть мозг.

4. Здесь же мы находим предельно ясный ответ на вопрос: «Хлеб или пирожное?», а такой вопрос довольно часто задается в отношении произведений искусства. Чем же являются плоды творчества: хлебом или пирожными? Разумеется, правильный ответ – хлебом, а точнее, правильный ответ состоит в том, что лучшие произведения искусства (шире – лучшие плоды творчества) являются насыщающим хлебом, а вовсе не изысканными пирожными.

5. Возражений против «хлебного» толкования творчества может быть два. Во-первых, дескать, это как раз-таки дело телесной пищи – насыщать, а творчество есть нечто сверх этого, нечто пресыщающее. Но это несерьезный аргумент – и насыщать, и пресыщать может и телесная, и интеллектуальная пища. Ясный слог соседствует с витиеватым, погружение в самые глубины жизни соседствует с игрой в слова и с открыто декларируемым стремлением не более чем развлечь читателя или как-то его озадачить (в смысле – сбить с толку, ошарашить, а не заставить разрешать какую-то насущную задачу). Нет, толкование всей сферы творчества как сферы пресыщения имеет смысл лишь в том аспекте, что для творчества необходим материальный излишек – соответственно, люди, чья жизнь физически (или психологически) подчинена закону выживания, изначально и смотрят на творчество как на нечто столь же для них недоступное и по сути лишнее, как и пирожное. Побаловаться пирожным иногда можно, но чтобы жить ради него? Посмотреть кинцо после рабочего дня или в выходной можно, но чтобы посвятить баловству на экране всю свою жизнь? Ясно, что такой подход, верный и в отношении пирожных, и даже в отношении большей части кинопродукции – в корне неверен в отношении настоящего кино, настоящего творчества.

6. Чуть сложнее спорить с эстетами и интеллектуалами, так как для них интеллектуально-творческая сфера – дом родной. Они именно что живут картинами, фильмами и книгами, и вместе с тем с презрением отметают идею об искусстве как о хлебе насущном. «Нет, искусство – это пирожное, – говорят они, – но необходимое пирожное». Эстеты, как и работяги, понимают творчество исключительно в отвлекающе-развлекающем измерении, другое дело, что при этом они включают его в свое меню как одно из основных блюд, а точнее – как десерт, но превращенный в основное блюдо. Они живут ради духовных пирожных, то есть ради интеллектуального баловства. А если вы попробуете поспорить с ними, они, стремясь блеснуть своей эрудицией, закидают вас сотнями отсылок к сотням источников или начнут говорить нечто доступное лишь «интеллектуалам», выводя вас за границы круга избранных. Но именно тут и становится ясно, что спорить с эстетствующими интеллектуалами и не надо, они сами опровергают себя, хотя бы уже своими заумными, непонятными «простым смертным» аргументами (на деле они непонятны и самим этим интеллектуалам). Если искусство может насыщать, то как не пожалеть человека, который этого не понимает и сразу же перескакивает к пресыщающему баловству и интеллектуальным играм? Тот, кто не знает вкуса хлеба, достоин жалости, так как он не знает, что такое вкус. Как итог: объевшиеся искусством рафинированные эстеты отталкивают (или вызывают жалость) ничуть не меньше, чем слегка приобщающиеся к искусству работяги.

7. Второе возражение более основательно – в лучших произведениях искусства мы почти всегда наблюдаем как бы некий творческий избыток, нечто «излишнее» с точки зрения простого интеллектуального насыщения. Этот избыток выражается и в стиле, и в содержании. Вся поэзия, например, изысканна уже по одной своей форме. Если обратиться к содержанию, то полноценное раскрытие той или иной темы почти неизбежно подразумевает выход за пределы простой передачи максимально сжатого послания. Например, ни одна теория не сводится к лаконичному перечислению её основных тезисов. Это возражение тоже снимается по аналогии с материальной пищей. Ведь когда жизнь центрируется вокруг телесного насыщения, то это вовсе не значит, что съедается ровно столько, сколько необходимо для утоления голода. Более того, когда есть, что есть, то съедается почти всегда больше, чем необходимо, – такой избыток потребления можно назвать естественным. Не забудем и о праздниках, а праздники подразумевают не только изобильный стол, но еще и явные изыски. Но пока жизнь центрируется вокруг насыщения, ни праздники, ни избыток потребления не угрожают здоровой жизни человека. Вот и в произведении искусства есть место и естественному избытку, и празднику с его переизбытком и изысками, но по-настоящему великим оно остается лишь пока насыщает, лишь пока является хлебом, а не пирожным.

8. Если же обойтись без аналогий сходства с материальной пищей, но сделать акцент на различиях материального и интеллектуального, то мы должны отметить, что для разума область необходимого значительно расширяется – по сравнению с телесными запросами. Тело насыщается достаточно быстро; мозг – достаточно медленно. Читать часами – это нормально; а вот всякое затянувшееся застолье скорее уже говорит о том, что происходит нечто излишнее, что человек не насыщается, но пресыщается.

9. Насыщение против пресыщения – такова суть вечной борьбы. Периоды мучительного поиска ответов на насущные вопросы, периоды дела сменяются игрой и баловством. Да и что остается делать тому, кто все время гарантированно сыт? – только баловаться. Толстой выразил это замечательно четко – в эпизоде «Анны Карениной», когда благополучные дети Долли начали ради игры жарить малину:

«И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голода.

И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут».

В искусстве тоже полно всяческой малины, зажариваемой на свечах. А когда всякого рода «художникам» ясно указывают на то, какой ерундой они занимаются, они встречают эти слова с тем же унылым, а чаще даже с озлобленным недоверием, что и дети Долли. Зачем им мешают играть? Ведь искусство – не более чем игра, осуществляемая ради удовольствия художника и зрителя; а чем тогда наша игра хуже любой другой? Мы хотим творить и получать от этого удовольствие, не мешайте нам. Но по-настоящему насыщенной жизнь человека является лишь пока он стремится к насыщению. Пресыщение же губит даже и то, ради чего человек пресыщается – то есть само удовольствие. Пресыщаются удовольствиями, но что за удовольствие быть пресыщенным?

10. Я вынужден существенно скорректировать только что сказанное о пресыщенцах. Во-первых, ясное указание на извращенную природу их искусства слишком часто проистекает со стороны товарищей, которые сами ничего не понимают в искусстве и для которых здоровым является только то искусство, которое заставляет массы смеяться или заражает их производственным, или военным, или еще каким энтузиазмом. Плюс, эти товарищи очень любят, чтобы было «похоже», и всякий, например, портрет, который, так сказать, «не очень похож», уже оскорбляет их отсутствующий эстетический вкус. На фоне этих товарищей, которые часто занимают (ну или раньше занимали) высокие посты в министерствах культуры, пресыщенцы выглядят настоящими творцами, подлинно ищущими людьми, приобретают ореол, коего они недостойны. Так что я пока выведу вопросы оценки художественных произведений за скобки – это отдельная и важнейшая тема.

11. Во-вторых, пресыщенцы как раз обычно критикуют удовольствие и претендуют на то, что только они и заняты подлинно искусством. Более того, их критика жиреющего на эксплуатации тяги к удовольствию масскульта настолько резка, что даст фору любой другой. Но мы должны понять, что не так с этой критикой. А «не так» вот что – пресыщенцы критикуют удовольствие, не имея о нормальных удовольствиях никакого представления. Но чтобы создавать искусство-хлеб следует ценить вкус и настоящего, обычного, реального хлеба. А пресыщенные искусством люди, как правило, пресыщены и хлебом насущным. Точнее, они еще в детстве объелись пирожными и, как следствие, на хлеб и вообще не смотрят, не знают, что это такое и зачем его едят. Они большие любители раздавать пощечины общественному вкусу, критиковать слишком буржуазное, по их мнению, искусство, причем к таковому искусству они, как правило, относят не только масскульт, но и всю классику. Как и пирожными, они объелись классикой еще в детстве, их тошнит от нее. Их вообще от всего тошнит. Они избалованы с самого детства. У них никогда не было здорового аппетита. Они с самого детства жарят малину, потом же, если судьба занесет их в творчество, продолжают жарить малину и там. Нет, на их фоне масскульт, пожалуй, выглядит даже чуть привлекательнее – он во всяком случае более естественен. А критика удовольствия со стороны пресыщенецев проистекает лишь из зависти к нормальным человеческим чувствам, как к утраченному, а скорее даже невиданному раю. Они хотели бы, но не могут; они ищут всё то же самое удовольствие, но лишь удаляются от него, порождая страшные химеры имитации удовольствий. Настоящий же творец перерастает удовольствие, и презирает его лишь в качестве путеводной нити творчества.

12. Постараюсь прояснить рассматриваемые здесь вопросы на примере сексуальной и любовной жизни человека. Любители масскульта – это любители флирта, коллекционеры сексуальных трофеев. Сорвали цветок удовольствия и летят дальше, к новому цветку. Пресыщенцы – это, конечно, извращенцы – те, кто уже не может получать удовольствие от секса нормальным путем, но ищет какие-то окольные пути. Это путь самый тупиковый. А высший путь – это путь любви. Любовь может включать в себя многое: и заоблачное счастье единения, и чувственные излишки, и дружеские чувства, и умение приладиться друг к другу и терпеть друг друга. Любовь, собственно, создает полноценное содержание всей жизни человека. Если любящий любит, он всё перетерпит, и он реально проживет свою жизнь. Вот и в искусстве так. Искусство-хлеб, насыщающее искусство произрастает из любви к нему. Кто умеет печь хлеб – тот только и может накормить. Кто умеет любить, тот только и может творить.

13. От рискованных сексуальных аналогий вернусь к более простым – пищевым. Итак, здесь я все время повторяю ту мысль, что цель творчества – насыщение. Но придирчивый читатель может сказать, что и в этом рассуждении подлинная цель распадается на две цели: с одной стороны – насыщение, а с другой – Истина. Не получается ли тут так же, как и ранее с удовольствием (читай «Легкое бремя тяжелого счастья»), которое естественным образом сопровождало всякое свободное целевое стремление? Теперь же вроде как не удовольствие, но насыщение сопровождает целевое стремление. Или оно само является целью? Ведь было ясно сказано, что насыщение – это цель. А ранее говорилось о значимой жизненной цели. Но если поиск Истины с очевидностью является значимой жизненной целью, то насыщение мозга – как-то это…

14. Разбор этого вроде бы излишнего вопроса тем не менее может оказаться весьма полезным. Ранее мы почти всё время рассматривали происходящее в интеллектуальной сфере по аналогии с тем, как всё происходит в сфере материальной, но где-то эта аналогия должна была просесть. И вот когда волк охотится на барана, то что логичнее назвать его целью – самого барана или насыщение, следующее за поеданием барана? Логично назвать целью и то, и другое, и все же насыщение – цель явная, а баран – подчиненная. Волку нужно в первую очередь насытиться, именно для этого он ищет барана. Собственно, в Природе мы еще не можем найти подлинной цели, и всякая «цель» сводится к бесцельному воспроизведению существования. Но в интеллектуальной сфере ситуация меняется. Именно Истина – явная цель ищущего Истину, тогда как насыщение мозга вследствие нахождения Истины – цель подчиненная или даже и вовсе не цель, а естественное следствие достижения подлинной цели. Это видно хотя бы из того, что найденная Истина сохраняется и после насыщения того, кто её нашел, тогда как съеденный баран, разумеется, уничтожается. То есть в интеллектуальной сфере насыщение оказывается связанным с целью таким же образом, каким удовольствие оказывалось связанным с насыщением, понимаемым как цель в сфере материальной. Это соображение помогает еще четче определить шаткое положение удовольствия в интеллектуальной сфере. Удовольствие, собственно, превращается в некое следствие следствия, хотя и все равно почти всегда заявляющее о себе (за исключением предельных ситуаций, которые были рассмотрены в «Легком бремени…»). На первом месте – цель, на втором – насыщение (следствие достижения цели) и лишь на третьем – удовольствие (следствие насыщения). Так думает мозг.

15. Получил ли я удовольствие, утвердив могущество принципа удовольствия, но ниспровергнув удовольствие, понимаемое как цель? Несомненно. Но насытило ли это рассуждение ваш мозг? А вот это зависит от того, была ли в нем найдена Истина.