Текст книги "Рудольф. На основе реальных событий. Часть 1"

Хмурый высокий поручик улыбнулся, отчего его лицо словно озарилось светом, а глаза блеснули.

– Младший унтер-офицер Городний!

– Я! – отозвался старослужащий усатый унтер-офицер из числа работавших на технике.

– Берите в помощь ефрейтора Обухова и выдайте форму по списку, у кого нет. Фомин и Красюк, начинайте паковать оборудование со старой командой. Городний, как выдадите форму, постройте личный состав перед палаткой. Распределим на работы…

Весь этот день до обеда, а потом до вечера они собирали в большие деревянные ящики инструменты, помогали упаковать два мотора, на подхвате поднимали и помогали переносить и укладывать части аэроплана в огромный фургон с маркировкой завода ДУКС. Рудольф работал в паре с улыбчивым молодым солдатом, который сразу же пришелся ему по душе своей аккуратностью и легким нравом. Когда они в первый раз взялись за деревянную раму сложного профиля, с тщательно исполненными поперечными деталями, аккуратно пригнанными и пахнущими каким-то удивительно приятным ароматом, он испытал чувство, похожее на удар тока. Это настоящее крыло аэроплана. Настоящее, и оно уже летало!

Еще полгода назад он считал себя вполне состоявшимся человеком: с хорошим доходом, с прекрасной работой – много ли вы, господа мои, знаете шофферов в Санкт-Петербурге? В Пскове чувствовал себя практически хозяином, имея возможность сорить деньгами и помогать родителям. Твердо стоящий на ногах, работящий, уверенный в себе, любимец женщин… Но здесь… Здесь было что-то совершенно иное, не связанное с армейской службой, что-то потрясающее и прекрасное. Он словно опять стал неопытным юношей, восторженно глядящим на мир! И каждое движение сейчас было чем-то совершенно невозможным и одновременно удивительным!

– Чего замешкались? – насмешливый голос офицера оторвал Рудольфа от созерцания крыла. – Нравится?

– Красивое… – Рудольф поднял глаза на поручика Фирсова и словно вернулся с небес на землю. Вытянулся, не выпуская крыла из рук: – Виноват, господин поручик!

Фирсов усмехнулся, глядя на Рудольфа с напарником, и махнул рукой: несите, мол. Он вообще часто подсказывал, показывал, паковал сам, и видно было, что работа с аэропланом доставляет ему истинное удовольствие. Рудольф тихонько дивился: этот поручик очень сильно отличался от других офицеров роты, был какой-то теплый. Привыкнув за эти месяцы к огромной дистанции между офицером, который мог все, и нижним чином, который ничего не мог, с Фирсовым Рудольф не чувствовал этого барьера. Внутренне. Впрочем, он знай себе помалкивал да работал.

Наконец, вечером они вернулись в казарму, и там был переезд. Теперь весь авиаотряд, тридцать три человека под командой младшего унтер-офицера Игнатия Городнего, находился в одном помещении. Впрочем, только до послезавтра. Рудольф и Конон, как звали улыбчивого нового знакомца, заняли соседние нары. По другую сторону от Рудольфа разместился худенький белобрысый парень с веснушками, Виталик. Пожитков у каждого было немного, все умещалось на полке над нарами.

У Рудольфа была еще заветная стопка писем и открыток, перевязанных ленточкой. Письма от Нелли, открытка от мамы… Тимофей, оставшийся в третьем взводе, всю весну подтрунивал над приятелем: мол, вместо дела сидишь над листом бумаги, а личного времени остается всего ничего. Лучше подворотничок подшей. Писать домой Тимофею было лень, и поэтому писем он не получал. И завидовал. Рудольф ухмылялся и продолжал писать. Впрочем, подворотнички он пришивал быстро. И аккуратно.

Напротив Рудольфа с Кононом, у окна, через большой проход, расположился молчаливый солдат – складный, но полноватый, с большими щеками и заметными усами, которые у Рудольфа с Кононом только пробивались. Спокойный и размеренный, но явно с твердым стержнем внутри. А рядом с ним сосед – тоже очень спокойный, улыбчивый, высокий и мощный, с открытым лицом без усов, с широко посаженными глазами и большим твердым подбородком.

Звали их Егор и Иван, и были они на год старше Рудольфа с Кононом – предыдущего призыва. Рукастые оба, это Рудольф заметил сразу. Чувствовалась у обоих хорошая подготовка, умение работать с техникой и любовь к ней. А Иван, кстати, был одним из «гатчинских» – мотористом. Он сразу же располагал к себе.

В дальнем углу, у окна, на освободившихся местах устроились два шумных и одновременно заносчивых парня, Григорий и Мартын. Оба тоже были из «гатчинских», дело свое знали, но с молодыми солдатами вели себя холодно, почти не замечая при разговоре или покрикивая на них во время работы. Общались только со своими. Рудольф про себя хмыкнул: чай не баре, выдюжим. Вон, Иван тоже из Гатчины, а носа не задирает. И вообще, главное – это аэропланы. А они рядом. Сегодня дотронулся…

После отбоя Конон прошептал:

– Оно такое гладкое и легкое… Знаешь, Рудольф, я как будто другим стал, как до крыла дотронулся. А как соберем…

– Да. – Рудольф лежал, задумчиво закинув руки за голову. – И мы увидим, как он полетит… Аэроплан…

– Как не со мной все… – Конон мечтательно вздохнул, а потом повернулся на бок, причмокнул и засопел.

Работа на аэродроме кипела. Пахло свежераспиленным деревом, глухо стучали топоры и молотки – авиаотряд строил огромный сарай для самолетов, а также несколько сараев поменьше для горючего, оборудования и всяческих подсобных материалов. Руководил работами поручик Фирсов, а главным исполнителем был Григорий Петров – один из заносчивых «гатчинских». Он зло орал, гоняя подчиненных ему подмастерьев, но работа у команды шла споро.

Аэродром располагался к северу от города, выше по течению Читинки и примерно на версту дальше летнего лагеря Читинского сбора. Там было большое и довольно ровное поле, с запада к нему подходила река, которая текла от сопок на юг, к Чите, и впадала там в Ингоду. Длинный сарай строили вдоль нее, потому что ветра в Чите дули от сопок. То есть с северо-запада. Аэроплан же должен взлетать и садиться против ветра, как сказал им поручик Фирсов.

Все три фургона с аэропланами уже стояли тут. Тут же была установлена большая палатка, где на козлах торжественно разместились три авиационных мотора. Моторы назывались «Гном». Впрочем, на гномов они были не очень похожи: пять или семь цилиндров, расположенных по кругу, а потом всего несколько деталей – вал, масляный насос… По сравнению со знакомым Рудольфу автомобильным двигателем Руссо-Балта, мотор выглядел легким и каким-то несолидным, хоть и намного мощнее. Впрочем, так и должно быть: это же авиационный двигатель, и создан он, чтобы летать, – думал Рудольф с каким-то трепетным чувством.

Но к двигателям их с Кононом покуда не подпускали, в палатке под руководством Фирсова работали только несколько гатчинских мотористов. Из знакомых там был улыбчивый Иван Красюк. Верховодили младший унтер-офицер Игнатий Городний и смуглый и узкоглазый ефрейтор, Фрол Болбеков. И, конечно, не отходил от моторов насупленный и надменный Мартын Госповский – сосед Петрова по казарме. Остальные нижние чины пока что были на подхвате. И все равно, каждый вечер Рудольф, Виталик и Конон, лежа в солдатской палатке на переносных койках, с восторгом перебирали события дня и смаковали приближавшееся невозможное и одновременно ожидаемое – скоро начнутся полеты! Прямо здесь, и они сами будут тут же. На аэродроме!

Становилось теплее, все зазеленело, но теперь иногда шли дожди, а по утрам трава была покрыта росой. Самолеты потому не собирали целиком, ожидая постройки большого сарая. Собирали только отдельные части, которые могли уместиться в большой палатке. Рудольф, впервые оказавшись внутри фургона со сложенными частями аэроплана, с интересом принюхался. Пахло деревом, материей, немного касторкой… Запах был сложным и приятным. Было в этом фургоне что-то от сундука с сокровищами. Да, собственно, это и был сундук с сокровищем – самым недавним и, пожалуй, самым красивым по духу изобретением человечества…

Наконец, сборка аэропланов началась. Все три были уже летавшие и слегка потрепанные – два «Фармана», с бортовыми номерами 8 и 10 на нижней поверхности крыльев и на хвостовом оперении, и «Блерио» с номером 1. «Долго работали в Гатчине», – ворчали сборщики, стараясь максимально очистить обшивку и рамы от потеков масла и прилипших к ним частичек мусора и аккуратно натягивая материю на каркас. Остальные нижние чины, когда удавалось, старались постоять рядом с аэропланом, дотронуться, рассмотреть. Их не гоняли, но дел в отряде полно, а потому глазеющих на аэропланы в сарае обычно было немного.

«Фарманы» большие, с двумя крыльями с каждой стороны, расположенными одно над другим. Крылья крепились к деревянным стойкам и были растянуты стальными тросиками. Такие самолеты назывались бипланами. Крылья были обтянуты материей с двух сторон – сверху и снизу. По краям верхней пары крыльев свисали небольшие крылышки – элероны. Впереди на длинных балках располагался руль высоты, или, как его назвал Иван, руль глубины. Сзади была рама, не обтянутая материей, на ней крепилось вертикальное оперение, и еще два небольших горизонтальных крыла, одно под другим. Двигатель располагался на заднем обрезе нижнего крыла, между ним и сидением летчика находились медные баки с топливом. А кабины у аэроплана не было совсем. Просто сиденье, перед которым установлена деревянная подставка для ног, и по бокам от сиденья – ручки управления.

«Блерио» имел только два крыла, такой самолет назывался монопланом. Был он поменьше, выделялся большой прямоугольной рамой позади пропеллера и высокой сдвоенной штангой перед кабиной пилота. От штанги к крыльям отходили стальные тросы. Крылья и горизонтальное хвостовое оперение были обтянуты материей только сверху, а потому снизу хорошо различались деревянные части каркаса. Хвост «Блерио» казался непропорционально маленьким, не верилось, что он позволяет надежно управлять машиной.

– И ты видел, как они летали? – Конон прищурился на Ивана, когда они вечером закончили работу.

– На закате очень красиво, особенно когда аппарат освещает солнце, – задумчиво сказал «гатчинский». Он помолчал, потом улыбнулся и закончил: – Скоро сами все увидите.

У всех аэропланов под крыльями были шасси, похожие на велосипедные колеса, но у «Фармана» они были защищены длинными дугами, спереди загибающимися вверх, и колес было четыре, по паре на каждую сторону. А у «Блерио» колес было два, стойки, на которых они крепились, были выше.

– Иван, неужели колеса выдерживают? Такие хрупкие на вид, а ну как приложишь к земле неловко. – Конон, похоже, примеривался к аэроплану, уж больно хитро блестели у него глаза.

– Тележка-то? Она крепкая. Растяжки видишь? – Иван показал на стальные тросики. – Рабочие нагрузки выдерживает. Ну конечно, если со всей дури приложишь, то не выдержит… Аэроплану твердая рука нужна.

В хвостовой части аппараты опирались на небольшой металлический стержень, который назывался костылем. Рудольфу это поначалу казалось странным, но потом они с Кононом сообразили: при поворотах на земле так, скорее всего, надежнее. Ведь хвост аэроплана вынесен далеко назад, а значит, и усилие там большое…

Как-то раз, после обеда и отдыха, в дождливый день, поручик Фирсов собрал вокруг себя весь состав авиационного отряда. Снаружи лило, по крыше сарая барабанили капли. Но внутри было сухо и уютно, аэропланы в неярком свете выглядели немного таинственно. Внимательно посмотрев на притихших нижних чинов, офицер положил руку на крыло «Фармана» и негромко начал:

– Сегодня мы с вами начнем изучать сведения, обязательные для рядового авиационного отряда. По этой дисциплине каждый из вас обязан будет сдать экзамен. Включая «гатчинцев». Осенью мы будем заниматься в классе и у вас будут конспекты. Практические занятия на аэродроме у вас, конечно, тоже будут. Ну а сегодня поговорим про основы. Для начала пусть кто-нибудь попробует ответить мне на вопрос. Только не галдите. Кто хочет ответить, поднимает руку, после моего разрешения называет звание и фамилию, а потом отвечает. «Гатчинские», вы пока молчите. Итак, вопрос: почему летает аэростат? – Глаза поручика словно заискрились, когда он слегка улыбнулся в усы и обвел взглядом подчиненных. Наконец, робко поднял руку Егор. Фирсов кивнул – отвечай, мол.

– Рядовой Крякин. Он легче воздуха…

– Правильно, – Фирсов кивнул. – Вес аэростата тянет его вниз. А теплый воздух внутри баллона весит меньше, чем воздух снаружи. И появляется подъемная сила. Вот смотрите.

Фирсов взял два одинаковых гаечных ключа.

– Это воздух внутри аэростата. – Он приподнял левую руку. Потом кивнул на правую: – А вот это – воздух снаружи. Пока у них одна температура, они весят одинаково. Что происходит, когда мы нагреваем воздух внутри баллона?

По группе слушателей прошел ропот, теперь поднялось уже несколько рук. Поднял руку и Конон. Фирсов показал на него.

– Рядовой Федоров. Нагретый воздух расширяется и выходит из шара. Его там становится меньше, а давление на стенку больше. И получается, что шар с воздухом становится легче.

– Правильно, – Фирсов кивнул. А потом стал показывать на гаечных ключах. – Воздуха внутри баллона становится меньше, он становится легче.

Ключ в левой руке поручика пополз вверх.

– Воздух вокруг аэростата начинает выталкивать баллон вверх, как щепку из воды, – Ключ в правой руке пошел вниз, потом правая рука оказалась под левой и стала толкать ее вверх. – Или как ледышку. Это всем понятно?

Слушатели зашумели и закивали.

– Прекрасно. А теперь скажите мне, почему летает воздушный змей?

– Рядовой Егоров. От ветра… Ветер его поднимает.

– А почему поднимает? – Фирсов прищурился. – Что там такого происходит, что он взлетает вверх?

Теперь ни одна рука не поднялась. Рудольф пытался собрать вместе свои скудные знания, но найти нужного ответа не мог. Про то, что воздушный змей и аэроплан тяжелее воздуха, он, конечно же, читал. Но как они летают?.. Нет, тут знаний слесаря, кузнеца и шоффера не хватало.

– Понятно, – Фирсов усмехнулся, обведя глазами подчиненных. – «Гатчинские»?

– Рядовой Госповский, – сказал Мартын, подняв руку и увидев кивок поручика. – Поверхность воздушного змея создает подъемную силу, когда на нее набегает воздух. И тянет его вверх…

– Ты понял про подъемную силу? – Рудольф лежал, закинув руки за голову, и с удовольствием вдыхал смолистый запах от принесенных из леска к востоку от аэродрома веток. – Про набегающий поток я понимаю, но почему он толкает крыло вверх? Как?..

– Не очень, – вздохнул Конон. И потом процитировал по памяти: – Путь вдоль нижней части крыла меньше, чем вдоль верхней. Поэтому воздух над крылом движется быстрее, чем под ним, чтобы соединиться воедино позади крыла.

– Это я понимаю. – Рудольф помолчал. – А сила откуда?

– Закон… Не помню кого, – Конон ухмыльнулся. – Чем быстрее движется воздух, тем меньше у него давление. Как ураганом крыши срывает, ты видел? Потому что в доме ветра нет и давление выше.

– Не видел. – Рудольф помолчал. – Ты хочешь сказать, что давление снизу крыла больше, чем давление сверху? Потому что воздух там плотнее?

– Да, точно. – Конон даже приподнялся на локте. – Давление снизу выше, и сила, которая давит на крыло снизу, больше, чем сила, которая давит на крыло сверху. И чем вес. И тогда оно поднимается. И с ним аэроплан.

– Хорошо он с ключами показал. – Рудольф потянулся и зевнул. – Как тот, что снизу, давит на тот, что сверху…

Заветный день приближался. На аэродроме построили еще один небольшой сарай – для врача, чтобы присутствовал во время полетов. Около сарая с аэропланами и маленького сарая, где хранились бензин и касторовое масло, появились большие бочки с водой, багры и швабры. Моторы были отрегулированы и установлены на аэропланы. Атмосфера в отряде была словно электричеством насыщена: глаза у всех блестели, чувствовался небывалый подъем.

Как назло, Рудольфа уже два дня отправляли чинить грузовик «Заурер». То ли от влаги из-за дождей, то ли по какой-то другой причине, но у него все время сбоило зажигание. Свечи забрасывало бензином, и в конце концов мотор глох. Свечи приходилось выкручивать и чистить, а потом все начиналось сначала: полчаса работает нормально, потом начинает чихать, трястись – и глохнет снова.

Понимая, что он может пропустить начало полетов, возясь с автомобильным мотором, Рудольф в конце концов решил заменить вообще все провода в двигателе. Фирсов хмыкнул, оценивающе посмотрел на подчиненного, но решение одобрил. И вот теперь, методично и сосредоточенно, но максимально оперативно, молодой человек возился с машиной. Просил кого-нибудь в помощь – не дали: полеты на носу. В конце концов, справился сам. Теперь грозный «Заурер» заводился «с полтычка», как прокомментировал Конон. И не глох. А Рудольф мог присутствовать на аэродроме.

…После обеда и отдыха они гоняли моторы. Важно было отрегулировать каждый цилиндр так, чтобы двигатель работал ровно. Фирсов ходил от аэроплана к аэроплану, внимательно глядя на работу мотористов. Теперь у «гатчинских» было по два помощника, из самых смышленых. И все они, как заботливые пчелы, сейчас вились вокруг крылатых аппаратов. Немного поодаль от самолетов, выкаченных из сарая на траву летного поля, стояли ящики с инструментами и бидоны с бензином и касторкой. Двигатели выводили на максимум, клубы синего дыма от больших оборотов легким ветерком уносило на юг. Все было готово, и Фирсов наконец произнес, весело и немного торжественно:

– Сегодня летаем.

Солнце периодически пряталось за легкие кучевые облака, которые медленно тянулись на юго-восток. В какой-то момент на аэродром наползла большая туча, но дожем не пролилась. А ближе к вечеру небо очистилось совсем, ветер почти утих. До заката было еще три часа, когда на летное поле вышли еще два летчика – капитан Прищепов и поручик Поплавко, а вместе с ними – ротный врач Мишин. Пилоты посовещались и пошли в офицерскую палатку. Переодеваться к полетам.

Вышли из палатки они, как средневековые рыцари. Кожаные куртки и штаны, заправленные в теплые сапоги, кожаные рукавицы, на головах высокие пробковые шлемы с большими очками. И разошлись по аэропланам: Прищепов – на «восьмерку», Фирсов – на «десятку», Поплавко – на «Блерио». Около каждого аэроплана выстроилась команда выпускающих во главе с нижним чином – хозяином аппарата. Мотористы стояли в сторонке, оживленно переговариваясь. Их работа окончена, теперь дело за летчиками.

Внимательный осмотр – пилоты обходили аэропланы, приглядываясь ко всем деталям, пробуя растяжки, все трое были очень серьезны. Наконец, Прищепов залез на пилотское место, повозился на нем, усаживаясь удобнее, – и механик подошел к винту. Крутанул раз, другой, подсасывая в цилиндры бензин, и двигатель, еще не до конца остывший, запустился. Прищепов, газуя, подбирал нужный режим. Наконец, удовлетворенный, дал максимальные обороты, и его «Фарман» медленно покатился вперед. В этот момент запустился мотор у «десятки», но глаза Рудольфа были прикованы к «восьмерке».

Развернув ее к сопкам, Прищепов наращивал скорость машины. Наконец, «Фарман» оторвался от земли и стал медленно набирать высоту. Закатное солнце освещало аппарат, нестерпимо блестел начищенный до блеска бак, слегка размытый за превратившимся в полупрозрачный круг винтом. Поднявшись метров на тридцать, аэроплан накренился вправо и стал разворачиваться. Непроизвольно мотористы закричали «ура!» – но крик был почти неслышен, потому что двигатель «десятки» уже работал вовсю.

Пока Прищепов летел вдоль аэродрома на юг, Фирсов вывел машину на старт и тоже стал взлетать. «Десятка» оторвалась от земли так же величественно и, так же, как и «восьмерка», набрав около тридцати метров, пошла по часовой стрелке вокруг аэродрома на юг. А «восьмерка» поднялась уже метров на пятьдесят, развернулась и приближалась к аэродрому. В какой-то момент аэроплан закрыл солнце, а потом со стрекотом проплыл над закинувшими головы вверх зрителями.

Сердце Рудольфа гулко билось. Тогда, в первый раз, осенью 1910 года на Коломяжском аэродроме, восприятие полетов было совсем другим. Тогда это была диковинка, потрясшая молодого человека до глубины души. Здесь же он своими руками помогал собирать аэропланы, видел, как они постепенно приобретают свой облик, как оживают моторы, выкатывал машины из ангара, таскал к ним бензин и касторку… Это было уже свое, за две недели ставшее если не привычным, то знакомым. И вот «Фарман» проплывает над головой, и сознание наполнено ощущением сопричастности к этому прекрасному, как утренняя заря Аустра, чуду современности – полету.

Застрекотал двигатель у «Блерио», а над аэродромом тем временем вальяжно прошла «десятка». Пожалуй, даже пониже, чем «восьмерка». Отдаляясь от стоянки, «Фарманы» глухо стрекотали, а когда проходили над головой, звук усиливался, становился более мощным и потом басовитым. Пока «восьмерка» разворачивалась к аэродрому, а «десятка» летела на юг, Поплавко дал полный газ и вывел «Блерио» на старт. Легкая машина быстро разбежалась и плавно взлетела, также разворачиваясь направо на высоте около трех десятков метров. Рудольф представил, как перекашиваются крылья аэроплана для поворота: правое опускается передней кромкой вниз, а левое поднимается вверх. Все же «крылышки» у «Фармана» как-то понадежней… А, впрочем, ему ли судить!

Прищепов на «восьмерке» тем временем снижался, периодически выключая зажигание. Когда мотор аппарата переставал тянуть, становилось слышно «десятку», взявшую курс на аэродром, и «Блерио», летевший на юг. Наконец, «восьмерка» словно повисла над травой летного поля на высоте полуметра, а потом плавно опустилась тележкой на грунт. Небольшая пробежка, и «Фарман», вальяжно покачиваясь, покатился к стоянке, где находились встречавшие машину механики.

Посадка «десятки» была столь же впечатляющей. А следом за ней над аэродромом прошел Поплавко на «Блерио», покачав крыльями. Когда машина закрывала крылом солнце, материя слегка просвечивала, и в лучах заходящего солнца аппарат казался нежно-розовым. А сине-голубое небо делало его еще ярче. «Десятка» тоже подкатилась к стоянке с выключенным мотором. В небе стрекотал теперь только «Блерио», летевший на юг, словно огромная, ярко освещенная низким солнцем стрекоза. Наконец, приземлился и он.

Над аэродромом повисла тишина, и стало слышно, как возбужденно и радостно переговариваются трое пилотов, снявших шлемы и вставших в кружок. За эти несколько минут они в глазах подчиненных превратились в настоящих небожителей. Рудольф с Кононом, не отрываясь, смотрели на живописную группу. Оба испытывали одно и то же чувство: окружавший их мир как будто расширился, стало легче дышать, немного кружилась голова. Это можно было назвать восхищением и чувством сопричастности… а изнутри рвалось и на лету формировалось невозможное и притом неистовое желание: вот так же поднять аэроплан в небо. Самому.

Между тем «Блерио» снова готовили к полету, доливая бензин и масло. Наконец, машину развернули. Прищепов и Поплавко отошли немного в сторону, а Фирсов, снова надев шлем и очки, легко поднялся на переносную подставку у левого крыла и залез в кабину. Двигатель запустился почти сразу, и волшебство повторилось: стрекотание мотора, полный газ, выруливание, плавное покачивание и набор скорости на взлете, отрыв, подъем… И снова с восторгом смотрели на полет аппарата все, кто стоял на земле. Чудо…

Сделав два круга на высоте около семидесяти метров, Фирсов повел аэроплан на посадку. Ниже, ниже… Когда зажигание выключалось, наступала тишина. Потом мотор снова подхватывал, но звучал глухо: если аппарат летел на стоявших внизу, этот звук был почти неслышен. Наконец, колеса «Блерио» словно повисли над травой аэродрома. Фирсов поднял нос машины чуть вверх, и колеса коснулись земли. Небольшой пробег, разворот… Аппарат медленно, словно красуясь в лучах закатного солнца, прокатился мимо групп восторженных зрителей и зарулил на стоянку. Наступила тишина…

– Ну и как тебе тайга? – Конон лежал, облокотившись на подушку и положив голову на ладонь. – Медведя увидел?

– До сих пор чешусь. – Рудольф поморщился. – Медведя не видел, а вот гнуса нагляделся. Хорошо еще, мы только по дорогам ехали. Как зайдешь в лес, совсем плохо. Накомарник спасает, и когда спишь под сеткой тоже ничего, но руки…

Он раздраженно потер покрасневшие распухшие запястья.

– Как они там охотились, ума не приложу. Как прицеливались? Но косуль настреляли, ты видел.

– А спали в палатке?

– Нет, просто клали на мох большой сложенный кусок брезента и ставили над ним сетку…

Репутация лучшего шоффера роты сыграла с Рудольфом злую шутку. Когда подполковник Гинейко собрался на охоту (и заодно наметить места для аварийных посадок аэропланов), ему поневоле пришлось на пару дней оставить авиаотряд и сесть за руль. Недалеко от Читы дорога была еще сносной, но с каждым пройденным километром она становилась все хуже. Два дня перед этим лили дожди, кое-где рисковали застрять наглухо. А кроме того, из леса налетали тучи комаров и мелкой, выгрызающей кусочки кожи мошки – гнуса. Рудольф представлял себе, что будет, если вдруг в пути заглохнет двигатель и придется его чинить, отбиваясь при этом от голодных кровососущих туч, и зябко передергивал плечами. Но двигатель не подвел, и к вечеру второго дня они, наконец, вернулись на аэродром.

– Еще кого-то выбрали?

– Пока нет. Первыми будут учить Ивана, Стефана и Мартына. Ну а Фрол еще вчера прокатился.

Рудольф тяжело вздохнул. Летать хотелось до зуда, до зубовного скрежета. И когда прибывший в середине июля в часть командир авиаотряда, штабс-капитан Никольский, объявил нижним чинам, что лучших мотористов будут учить на летчиков, мечта, родившаяся в самый первый день полетов, разгорелась в душе молодого парня жарким огнем. Как и у Конона. Однако из солдат, принявших Присягу вместе с ними, пока что отобрали только Стефана Хлебовского. Впрочем, Фирсов, глядя на понурую группу желающих, ободрил: будет больше аппаратов, будем учить и вас. Служите достойно, и ваш черед придет…

– Ну и как? – Рудольф вернулся мыслями к полету Фрола. Первый из нижних чинов!

– Говорит, понравилось, – Конон усмехнулся. – Он позади Прищепова сидел, на «Фармане». Правда, говорит, ветер шибко дует и в ушах шумит. От мотора.

– И не страшно?

– Говорит, что не страшно…

…С утра шел обложной дождь, тучи висели низко над сопками, закрывая их вершины серой пеленой. Летное поле потихоньку раскисало, напитываясь водой. Судя по всему, полетов не намечалось еще несколько дней. И Фирсов, который перед тем летал почти каждый день, собрал их на занятие по «Специальным сведениям». Рудольф же чувствовал себя отвратительно. Его подташнивало, голова просто раскалывалась от боли, а в глазах периодически зеленело. Фирсов прекрасно вел занятия, только на этот раз тема была скучная: «Порядок размещения авиационного отряда в поле. Окарауливание парка. Связь со штабом отряда, служба у телефона». Сосредоточиться на размещении часовых и порядке службы у телефона не было сейчас решительно никакой возможности.

Чтобы отвлечься, Рудольф решил думать о чем-то хорошем. И этим хорошим была Нелли. Любимая сестра! В мае она сдала экзамены и теперь получила аттестат за VII класс! Папа очень переживал, что денег на учебу всех сестер не хватит, а Нелли была у них первой ласточкой. Два года назад она с честью поступила в VI-й класс гимназии Сафоновой, а для Пскова это было очень серьезно. И родители учеников там не простые – дочка Губернатора барона Медема, к примеру, в одном с Нелли классе, – и учиться трудно, и поступить ой как непросто. А теперь сестренка получила диплом! Радости хватило ненадолго: опять заболела голова, кровь застучала в висках и все вокруг позеленело. Впрочем, плохо было не только Рудольфу. Еще несколько мотористов выглядели сегодня вяло.

А началось все неделю назад. В финальный день Читинского смотра, когда все четыре пилота летали на разведку, доставляли донесения, корректировали стрельбу артиллерии, полетов было особенно много, причем и утром, и вечером. Летать в районе аэродрома, кстати, приходилось аккуратно, поскольку в небо поднимались еще и аэростаты. И не только змейковые! На одном из шаров улетел на север поручик Панов, которого потом три дня искали в тайге: в полете встретил грозовую тучу, и пришлось ему садиться раньше времени, а затем пытаться выйти к людям…

Нижние чины авиационного отряда в те дни сбились с ног, готовя аппараты к новым вылетам, таская к ним масло и бензин, регулируя моторы. И вот в суете в сарае случайно задели один из стеллажей. Он упал, инструменты и детали, аккуратно лежавшие на полках, разлетелись вокруг. И пробили несколько бидонов, в том числе емкость с бензином. Топливо начало вытекать, его стали забрасывать песком…

Пожара не случилось, и в общем-то не так много бензина пропало. Но, как оказалось потом, падающие с высоты железки задели также и несколько четвертей с денатуратом. Справившись с бензином, закидали песком и пахнущее дурманом пятно от спирта, на которое задумчиво смотрел Мартын Госповский. Вот и вся история, которая вчера вдруг получила продолжение. Оказывается, охочий до выпивки Мартын умудрился подговорить получившего премию за постройку сарая Георгия Петрова и старшего в отряде – Игнатия Городнего. И они, скинувшись, каким-то образом приобрели четверть ведра местной самогонки, которую Мартын разлил по чистым флягам, взятым в каптерке у еще одного «гатчинца» – Александра Комкова.

Мартын был невысокого роста, но коренаст, широкоплеч, с глубоко посаженными чуть раскосыми глазами и темными окладистыми усами. Призван он был за год до Рудольфа откуда-то с запада Империи – но о себе особо не распространялся. Мотористом же он был хорошим, недаром его допустили к обучению летному делу в первой партии нижних чинов. Пока шли полеты, думать о выпивке было недосуг.

Вчера же вечером барометр сильно упал, разразилась гроза и задул сильный ветер. И Мартын с Петровым, переходя от одного моториста к другому, организовали «отмечание удачного смотра». На ужине взяли по карманам побольше хлеба. Принесли в палатку бидон с водой и манерки, которыми на полетах отмеряли масло. Тщательно отмыв их от касторки: кому охота целый день назавтра сидеть в нужнике? Наконец после отбоя, убедившись, что никто за ними не следит, собрались в углу палатки.

Рудольф пил самогон впервые. Он не особо уважал крепкие напитки. С юности полюбив пиво, которое на праздник Лиго варил отец, предпочитал его. В Пскове иногда пробовал водку с другими слесарями на литейном заводе и в Корытово, но понемногу и без восторга. Для компании. А попав в Петербург и сев за руль, совершенно исключил крепкое спиртное из рациона: местом у Калашникова он дорожил чрезвычайно. Подумывал было отказаться от пьянки в палатке, но это означало бы отколоться от мотористов, а Мартын был в группе «учеников»…