Текст книги "Рудольф. На основе реальных событий. Часть 1"

Пойло оказалось ужасным. Выпить нужно было залпом, и сразу выдохнуть, и потом выдохнуть снова – иначе можно было закашляться. И все равно слезы стояли у глаз. И запах касторки в манерках остался сильный, закусывай-не закусывай… Передергивало. Но пили. Сидели поначалу тихо, а потом компания постепенно раздухарилась. Впрочем, друг друга все равно одергивали. Пьянели медленно. Рудольф чувствовал, как начали зудеть передние зубы, и понимал, что, вероятно, ему уже хватит. Но настойчивый Мартын обходил всех круг за кругом. Наконец, все фляги опустели. Пламя в лампе задули, легли.

Через какое-то время Рудольф проснулся от сильнейшей тошноты. Снаружи просачивался мутный предрассветный свет, по палатке барабанил дождь. Сел, попытался надеть сапог – рука скользнула мимо. Что за дела? Аккуратно прицелился – опять мимо! Вот это да, пронеслась мысль. Такое с ним было впервые. Сосредоточившись, поймал наконец сапог. Надел. Второй…. Пошатываясь, вышел под дождь и двинулся к нужнику. Тело не слушалось, бежать не получалось… Рудольф потом очень не любил вспоминать этот эпизод.

Очнулся он от стука в дверь. Стоял, прислонившись лбом к холодным доскам, обещая себе, что никогда, никогда больше он не будет пить…

– Рудя, ты тут? – Шепот Конона был громким и каким-то свистящим.

– Да…

– Выходи, тебя уже час нет.

– Час?.. – Рудольфа передернуло.

Он вышел под дождь, увидел криво улыбающегося Конона, лицо которого казалось совсем белым. Пошатываясь, двинулся к палатке. До подъема еще час, наверное… Лечь в палатке не получилось: плохо было не только Рудольфу и не все успели добежать до нужника. Пришлось расталкивать плохо соображавших собутыльников и делать в палатке срочную уборку. К подъему порядок внутри был идеальным, а дождь снаружи заметал, а точнее, смывал следы их ночной попойки. Так что никто их не поймал.

И вот теперь Рудольф, страдая от головной боли и тошноты, вновь и вновь пытался сосредоточиться на окарауливании полевого лагеря. Мысли уплывали, и очень хотелось пить. Покосился на Конона – тот украдкой баюкал голову, потирая левый висок пальцами. Иван Красюк, прислонившийся к стенке, периодически бледнел, становясь почти зеленым. Прекрасно чувствовал себя только Госповский. Вероятно, ощущал себя героем? Или хмель его не брал?

– Прямо ему на спину? – Рудольф в темноте покачал головой.

– Представляешь? – Конон хихикнул. – Но почти ничего не долетело. Ветром сдуло на него самого…

– Вроде он нормально кружился и по доске потом ходил… И вроде как учился летать, по его словам…

– Ну, на то оно и испытание, – Конон вздохнул. – Еще неизвестно, как мы с тобой слетаем… Если слетаем.

– Слетаем! – Рудольф лежал, глядя в невидимый потолок палатки. – Дай срок.

– В общем, говорит, теперь к аэроплану на пушечный выстрел не подойду. – Конон помолчал. – Тошнит бедного теперь от одного вида… И от запаха касторки. А жаль, моторист-то он хороший.

– И как?

– Фрол сказал, что его, наверное, в роту переведут. В Наблюдательную станцию.

– Действительно, жаль, – теперь вздохнул уже Рудольф. – Надо же… Высота ж совсем небольшая была.

– И десяти сажен не сделал. – Конон покачал в темноте головой. – Говорит, подбросило, решил, что сейчас упадет, схватился за растяжки, голова закружилась. Эх, Стефан, Стефан…

Август шел к концу, по ночам становилось холодно, и они вернулись в казарму. Аэропланы оставались на аэродроме, и теперь на утренние полеты приходилось вставать еще раньше – в половину четвертого. Как-то вечером в пятницу, примерно через неделю после торжественного празднования 100-летия Бородинской битвы, командир отряда штабс-капитан Никольский приказал построить нижних чинов перед казармой и объявил:

– Послезавтра сюда приезжает Командующий войсками округа. С утра будет смотр, здесь, на плацу. Всем выглядеть идеально. Мы – авиаторы, дозволить себе упущений права не имеем. Это ясно?

Строй согласно зашумел.

– После смотра быстро перемещаемся на аэродром, потому что в понедельник будут полеты. Нужно будет подготовить все три аэроплана, проверить моторы. Навести идеальный порядок в сараях. Идеальный! Мы не знаем, когда Командующий приедет на аэродром, утром или вечером. Поэтому к девятнадцати ноль-ноль в воскресенье все должно быть готово. Если, конечно, в понедельник не будет дождя, но пока что прогноз хороший. Поэтому. Завтра занимаетесь формой, подгоняете снаряжение. Ни одной складки на форме! И всем быть готовыми к смотру. А потом настраивайтесь на большую работу. Вопросы есть?

Вопросов ни у кого не было, отряд молчал.

– Хорошо. Городний, командуйте…

Смотр прошел прекрасно. Казарму накануне убрали, форму постирали и отутюжили, и авиаотряд в лучах утреннего солнца смотрелся прекрасно. Командующий, Генерал от инфантерии Эверт, грузный, высокий и бородатый, поначалу хмурился, но, слушая четкие рапорты командира роты и потом командира авиаотряда, приободрился и подобрел. Рота промаршировала мимо него с развернутым знаменем, четко отбивая шаг. Даже авиаотряд, который все лето занимался строевой всего лишь раз в неделю, не подкачал. Под конец Командующий даже заулыбался. Ну а потом, вернув винтовки в пирамиды, они побежали на аэродром: убираться и готовить матчасть к полетам…

Как назло, половину воскресенья мотор «восьмерки» чихал и не давал при пробе оборотов. Поменяли два цилиндра и три свечи «Заурер». Каждый раз приходилось ждать, пока двигатель остынет, а потом заново все регулировать. Госповский, который в конце июня получил младшего унтер-офицера, зло покрикивал на помощников, гоняя их, однако работал методично и аккуратно. Рудольф с Кононом, которые сегодня помогали Фролу готовить «десятку», только качали головой. Мартын был прекрасным специалистом, и, наверное, станет хорошим летчиком – пока что он учился быстрее Фрола и Вани Красюка. Только вот характер…

Так или иначе к вечеру «восьмерка» ожила. Все было готово, и нижние чины с гомоном отправились на ужин, который им сегодня привезли сюда же, на аэродром. Погода на завтра обещала быть летной: барометр стоял высоко и падать не собирался. К вечеру похолодало: чувствовалось, что осень наступает не только по календарю, хотя днем на солнце было еще жарко. Так что, подходя в строю к казарме, Рудольф слегка подмерз.

Поднялись рано, до зари: если летать будут с утра, нужно успеть все подготовить. Днем полеты не производили, только утром и вечером. Как объяснял поручик Фирсов, после прогрева солнцем от земли начинает подниматься теплый воздух, закручиваясь, как невидимый смерч. И аэроплан в таком восходящем потоке, а точнее, на его границе, может сильно трясти. Это явление называется «рему». А потому летать лучше на рассвете или на закате, в спокойной атмосфере…

Солнце встало, машины выкатили. Теперь они стояли перед сараем в ряд, как на параде, а около них скучали нижние чины. Так прошел час, потом еще один. Ничего не происходило. Стало ясно, что утром Командующий на полеты не приедет. Значит, все откладывается до вечера… Тогда Фирсов приказал всем собраться на очередное занятие. По «Сведениям».

– Сегодня я расскажу вам о крупной неприятности, которая может случиться в полете, – Фирсов был как никогда серьезен, и в сарае наступила мертвая тишина. – Но для начала вспомним азы. Итак, почему летает самолет?

– Рядовой Крякин. На скорости поток воздуха, набегая на крыло, создает под крылом область высокого давления, а над крылом – область низкого. Возникает подъемная сила, которая противостоит весу самолета.

– Хорошо, – Фирсов кивнул. – А что будет, если скорость упадет?

– Рядовой Федоров. Сила станет меньше…

– Это так. А еще? – Фирсов оглядел умолкшую аудиторию. – Что будет, если аэроплан потеряет скорость в полете? Например, пойдет слишком быстро вверх?

– Младший унтер-офицер Госповский. Начнет падать.

– Не просто падать… – Фирсов покачал головой. – Если скорость мала, аэроплан перестанет быть управляемым. Перестанет лететь. Он будет падать вниз по спирали… До земли.

Увидев одиноко поднявшуюся руку, кивнул – спрашивай.

– Рядовой Красюк. А как с этим справиться в полете?

– Никак, – Фирсов покачал головой. – Пока что не придумали. Это явление называется «штопор». И оно страшнее остановки мотора или подлома тележки на посадке. А потому летчик всегда должен помнить о скорости. И о горизонте. Чувствуешь, что стало тише, ветер не так дует – ручку на снижение. А потом уже решай, что делать дальше. Иначе конец…

Прошел обед. Солнце клонилось к западу, тень от сарая становилась все длиннее. Холодало. Командующего все не было. И тут как гром среди ясного неба Рудольфа вызвали к штабс-капитану Никольскому, в палатку. Вроде бы прегрешений за ним не числилось, но холодок по спине прошел, да и ноги стали немного ватными. Так или иначе нужно было поторапливаться. И Рудольф побежал к командиру.

– Калнин. – Никольский внешне был хмур, но чувствовалось, что в глубине души он веселится. – Машина Командующего встала у казарм, что-то не так с мотором. Беги туда, посмотри, что с ней. Инструменты там, наверное, есть, но лучше возьми что-нибудь с собой. Ноги в руки и туда. Пешком сюда он не пойдет, а ночью мы летать не сможем.

– Слушаюсь! – Рудольф машинально вытянулся в струнку и побежал в техническую палатку. А потом, закинув ключи, отвертки и провода в мешок, рванул к выходу. Остановился. Может, взять бензину? Метнулся к бидону, отлил в двухлитровую флягу. Тоже закинул в мешок и побежал…

Машина обнаружилась прямо у ворот части. Командующий и Командир роты мирно беседовали на заднем сиденье, около распахнутого капота суетился растерянный худощавый солдатик невысокого роста. Рудольф, подбежав и козырнув начальству, подошел, оценивая бедствие. Хорошо, что машина знакомая – Руссо-Балт, и двигатель в точности как на автомобиле у Калашникова.

– Свечи проверял? Зажигание? – Рудольф прищурился на водителя. Тот пожал плечами, но ответил:

– Ну вроде да…

– Вроде? – Рудольф хмыкнул и опустил мешок к ногам. – Дай-ка посмотреть…

Свечи оказались чернее ночи. Запасных у Рудольфа не было: авиационные сюда не подходили. У водителя их не было тоже. Тогда он стал наскоро оттирать свечи бензином. Нагар постепенно сходил. Когда солдатик понял, что нужно делать, Рудольф оставил его заканчивать и стал проверять провода. Точно, один совсем износился. Заменил. Посмотрел карбюратор – вроде чисто. Лучше не трогать. Собрал все, водитель сел в кабину – машина завелась легко, словно и не ломалась.

– Разрешите ехать, Ваше Высокопревосходительство? – Водитель повернулся к Командующему.

– Погоди-ка. А ну, иди сюда, братец, – Командующий подозвал Рудольфа. – Ты с аэродрома бежал?

– Так точно, Ваше Высокопревосходительство! – козырнул Рудольф: понимая, что на него смотрит командир роты, он старался вести себя точно по уставу.

– Моторист?

– Шоффер… и помощник моториста, Ваше Высокопревосходительство.

– Садись. – Командующий показал на переднее сиденье. – А то вдруг снова поломаемся.

И он вдруг хитро подмигнул Рудольфу, пряча в бороду улыбку. Зато подполковник Гинейко улыбнулся открыто, блеснув на солнце стеклышками пенсне. Рудольф, слегка обалдев, сел рядом с водителем и положил мешок на пол, между сапог. Ему все время хотелось оглянуться: казалось, что коротко стриженый затылок под фуражкой плавится от взглядов сидевших сзади, а из сидения под ним торчат иголки. Но он не обернулся, только подсказывал водителю дорогу. Так они и приехали на аэродром, под взглядами сослуживцев…

После краткого доклада штабс-капитана Никольского и разрешения Командующего летчики, выстроившиеся рядом с командиром, побежали к палатке переодеваться. Эверт, невольно принюхиваясь к запаху касторки, прошелся вместе с командиром роты около аэропланов, рядом с которыми навытяжку застыли выпускающие аппарат в полет нижние чины.

Солнце садилось, времени было мало. Первыми летали Фирсов и Поплавко. «Фарман» с бортовым номером десять и «Блерио» взлетели друг за другом и сделали по два круга на высоте около сотни метров, красуясь в лучах заходящего солнца. Приземлились, их быстро подготовили к следующему полету. Солнце уже село, но закат пока пламенел и было светло.

Взлетели, теперь высота была побольше. Фирсов кружил над аэродромом на высоте ста пятидесяти метров, а Поплавко на «Блерио» шел в полусотне метров над ним. Это было красиво, особенно когда «Блерио» довольно резко спустился и аэропланы прошли прямо над зрителями, рядом, и воздух был полон стрекотанием их моторов. Сели уже в начинавшихся сумерках. Скоро будет темнеть – сердце Рудольфа забилось. Что дальше?

Теперь запустился мотор у «восьмерки», которой управлял Никольский. Отрегулировав подачу воздуха, он дал газ, «Фарман» плавно выкатился на старт, развернулся и стал набирать скорость, мутным белым пятнышком отдаляясь на север. Отрыв, подъем…. «Восьмерка» кружилась над летным полем и вдруг словно вспыхнула, освещенная солнцем, еще не затененным сопками на этой высоте. Набрав около пятисот метров, Никольский взял курс на Читу, «Фарман» становился все меньше, звук его двигателя затих.

На аэродроме совсем стемнело, но тут ожил двигатель у «десятки» – Фирсов собрался сделать еще один вылет. А Городний с Болбековым, собрав мотористов и аэродромных, тем временем готовили посадочные костры: садиться Никольскому и Фирсову придется уже в полной темноте, по крайней мере, земли пилотам видно не будет точно. Зажгли заранее заготовленные сучья, разложив пять куч дров и облив их бензином. Фирсов на этот раз летал невысоко. Видно было плохо, но судя по звуку – метров пятьдесят или семьдесят.

Мотор «десятки» вдруг на время замолчал – Фирсов заходил на посадку и снижался. Потом запустился снова. И тут стрекот двигателя «Фармана» словно раздвоился: к аэродрому приближалась и машина Никольского. Звук обоих двигателей становился все громче. Наконец, в свете костров появилась «восьмерка», которая легко коснулась земли метрах в двадцати-тридцати за ними, пробежала вперед, гася скорость, и развернулась к сараю. «Фарман» Фирсова через некоторое время прошел над кострами на север, потом развернулся и, не растягивая круг, зашел на посадку, сев так же аккуратно, как и «восьмерка».

Наконец, звук обоих моторов стих. В наступившем безмолвии слышно было, как довольный Эверт благодарит пилотов и жмет им руки. А потом весь отряд построили около костров, и Командующий, огладив бороду и положив затем руки на ремень, сказал:

– Молодцы, летчики! Молодцы, нижние чины! Ай да авиаторы! Так держать, чудо-богатыри! Благодарю за службу!

– Служим Его Императорскому Величеству! – ответили громко и радостно, аж эхо от сарая раскатилось…

– А это кто? – Рудольф показал Мартыну на молодого офицера, который уже не в первый раз появлялся на аэродроме, летая со штабс-капитаном Прищеповым, сначала пассажиром, позади пилота, а потом и сидя впереди. Мотористы и помогавшие им Рудольф с Кононом только что наладили мотор у «Блерио» и сейчас отдыхали. Госповский покосился на Рудольфа, но потом соизволил ответить:

– Подпоручик Гартман, адъютант роты. – Мартын хмыкнул. – Быстрее нас с Фролом сам вылетит: ему и летать побольше нашего дают, и осваивается вроде неплохо.

– Мартын, а что сложнее всего в полете? – Конон решил воспользоваться хорошим настроением «гатчинца». Тот поглядел на спросившего, усмехнулся, помолчал, но потом важно ответил:

– Горизонт держать. Особенно на посадке. Начнешь учиться – Прищепов объяснит.

– А на высоте не страшно?

– На высоте хорошо. – Мартын закинул руки за голову и потянулся. – Там простор… Свобода…

Весь сентябрь они вставали затемно и отправлялись на аэродром. Становилось все холоднее, особенно ночами, по утрам трава частенько покрывалась инеем, но днем солнце еще пригревало. С севера, от сопок, легкий ветер нес поблескивавшие на солнце паутинки. Погода стояла ясная, и летали много, больше, чем летом. Возвращались в казарму только к ужину, уже затемно, уставшие, но радостные. Каждый проход аэроплана над аэродромом, прямо над головой, вызывал у Рудольфа легкие мурашки по спине и ощущение, что грудь изнутри распирает теплом.

В середине месяца ученики стали летать самостоятельно. Первым выпустили молодого подпоручика Гартмана, потом «восьмерку» поднял в небо Фрол. И наконец, в первый полет по кругу с сидящим позади инструктором отпустили Мартына. А подпоручик к тому моменту сдал экзамен, который принимала комиссия: штабс-капитаны Никольский и Прищепов, поручики Фирсов и Поплавко. Серьезные и напряженные, наблюдали они за полетом Гартмана, а потом, когда «Фарман» остановился на земле, бросились поздравлять новоиспеченного пилота.

Рудольф смотрел на эту сцену со смешанным чувством. Он радовался за молодого офицера, который стал настоящим летчиком. Тем более что нрав Гартман имел незлобный. Но основным переживанием его было желание летать самому. Зависть? Ну что же, если честно признаться себе… Да, пожалуй, это была зависть. Беззлобная, но сильная. Так мальчишки смотрят на молодых парней, свободных и мощных, и очень хотят повзрослеть как можно быстрее. А еще было чувство сопричастности: он видел, что это возможно, видел, как это происходит. И сам участвовал в процессе, не был посторонним. Он был здесь уже своим, – от этой мысли внутри потеплело. И я полечу, твердил тихий уверенный голос внутри него. Обязательно полечу…

– Слыхал про бензин? – шепот Конона вырвал Рудольфа из мечтательных раздумий.

– Нет, а что? – Рудольф повернулся к приятелю, а тот зашептал ему на ухо.

– Я в сарае в углу возился и услышал разговор Никольского с Фирсовым у дверей. Они думали, в сарае никого нет… Оказывается, бензину за лето ушло больше, чем они рассчитывали.

– И что? – Рудольф удивленно покосился на приятеля, невидимого в темноте.

– Говорят, испаряется бензин из бочек… Только почему-то намного быстрее испаряется, чем в Гатчине. Не меньше тридцати пудов утекло.

– Думаешь, кто-то из наших на сторону продает? – Рудольф нахмурился.

– Уверен. Мы, когда на полетах заправляем аппараты, друг за другом особенно не смотрим. Сарай открыт. Но тут же нужно с кем-то из местных договориться. Ни Фрол, ни Игнатий воровать не станут – не в их характере.

– И Госповский тоже, не в его стиле. – Рудольф задумчиво покачал головой. – Но это точно кто-то из мотористов. Хоть и не местный. Больше некому.

– Да, Рудя, такие дела. Кому-то аппарат милее барышни. А кому-то интереснее бензин налево гнать…

Двадцать четвертого сентября в первый самостоятельный вылет на «восьмерке», после серии взлетов и посадок с инструктором, выпустили Мартына. Летел он красиво и аккуратно: круг над аэродромом на высоте семидесяти метров, заход на посадку, остановка. И так несколько раз подряд. Вылез с пилотского сидения Госповский абсолютно спокойным, но, когда к нему подбежали сослуживцы, подняли на руки и стали качать, расплылся в улыбке, снял летный шлем, подмигнул. Знай, мол, наших. Прищепов, стоя поодаль, спокойно ждал: дал насладиться успехом. Потом Мартын опомнился и подбежал к штабс-капитану:

– Господин штабс-капитан, Ваше задание выполнено!

– Молодец, – Прищепов улыбнулся. Улыбался он редко, обычно ходил хмурым. Но если уж улыбался, то из серых глаз словно искорки скакали. – Крены держал, и горизонт. Но на посадке разгоняешь скорость. Следи за этим. Готовься к экзамену…

…Подготовку Мартын начал этим же вечером, правда, совсем не так, как на то рассчитывал командир. Где он умудрялся брать спиртное, для Рудольфа оставалось загадкой. Казалось, что у Мартына в кармане есть волшебная лампа с джинном. Потри – и будет тебе выпивка. Так или иначе, убедившись, что офицеры после полетов уехали в Читу, и отозвав «своих» в уголок сарая, Мартын потребовал немедленно отметить его самостоятельный. Мол, что вы за друзья, если в такой момент не выпить.

Рудольф вздохнул. Поскольку они вечно задерживались на полетах, приходили в казарму поздно, не всегда успевая на ужин, и валились на нары от усталости, проверять их, конечно, никто не станет. На пьянке не поймают. Но часто пить вот так тайком… Так или иначе Мартын уже разливал. Водку. Выпили раз, второй, третий. Не из манерок, как летом – он каким-то образом успел уже разжиться собственной, чистой тарой. Вероятно, деньги из дома получил… После целого дня на аэродроме водка огнем прошла по телу, настроение поднялось. И Рудольф с Кононом вполне искренне поднимали тосты за Мартына. А потом, все прибрав и оставив сараи караульным, они пошли в казарму. Строем, тихо и прилично.

Однако Мартыну этого оказалось мало. Его тянуло на подвиги. Как ни удерживали его мотористы – Фрол, которого за самоволку несколько недель назад понизили в звании, а вместе с ним Егор, Иван и Рудольф с Кононом, – Госповский, покручивая ус, требовал продолжения. Наконец, уже у ворот части, они разделились. Мартын с Гришей Петровым – вечным собутыльником – отправились к Дальнему вокзалу. А остальные, постояв и помолчав, пошли в казарму. Настроение у всех было слегка подавленное: если Мартын начудит, их тоже могут вычислить. А главное, беспокоились за приятеля: все же, несмотря на дурной характер, он не был таким уж плохим человеком…

Петров вернулся через пару часов. Один. Он был сильно пьян, говорил бессвязно, и добиться от него, куда пропал Мартын, не получилось. Больше всех переживал Городний: как старший по званию среди нижних чинов, он отвечал за всех. И выходки Госповского его раздражали, тем более что сделать с Мартыном он ничего не мог. А сам Игнатий еще летом получил нагоняй за то, что плохо командует подчиненными. Петров, стянув сапоги и что-то бормоча, рухнул на койку и захрапел. Мартына все не было, Рудольф провалился в тяжелый сон. А потом его растолкал Конон: пора вставать, с утра полеты.

Новости о Мартыне они узнали только к обеду. Вдвоем с Петровым приятели напились на Дальнем вокзале, причем, похоже, наливали им что-то нелегальное. Так или иначе Петров до расположения части добрел и даже смог перелезть через забор. А вот Мартын в какой-то момент отошел под дерево облегчиться, потерял Петрова и, не понимая, где находится, уснул между поленниц на дровяном складе. Там его утром и нашли беспробудно спящим. И сдали на гарнизонную гауптвахту. Повезло, что ночь оказалась теплой: все могло окончиться намного хуже…

Когда Госповский появился на аэродроме на следующий день, побледневший от ярости Никольский завел его в офицерскую палатку. Впервые Рудольф слышал, как их командир кричит. Слов было не разобрать, но кричал он долго. Мартын вышел из палатки понурившись, глаза у него бегали, и выглядел он, как побитая собака. Однако так продолжалось только до вечера, а наутро «ученик» уже снова выглядел героем: ему опять разрешили летать! Никак Прищепов заступился. И второго октября Мартын сдал-таки экзамен на летчика, выполнив все требования на глазах комиссии из четырех пилотов авиаотряда.

На сей раз поздравляли сдержанно: это был уже третий пилот после Гартмана и Фрола Болбекова, а кроме того, Никольский продолжал на него злиться. И алкогольных возлияний ни на аэродроме, ни в казарме на сей раз не последовало. А вот история с пьянкой имела продолжение. Одиннадцатого октября, в пятницу, полетов на аэродроме не было. Нижние чины авиаотряда готовили учебные классы: со следующей недели в связи с наступлением зимы начинались занятия в казарме. Неожиданно, около пяти часов вечера, было объявлено построение роты на плацу. Ничего хорошего это не предвещало, и Рудольф вместе с остальными бежал на плац с тяжелым сердцем.

Рота построилась спиной к казармам, каждый взвод на своем месте. Накрапывал мелкий дождик, порывами налетал ветер – а они стояли без шинелей. Подполковник Гинейко и офицеры, в шинелях и при шашках, стояли напротив строя, выражение лиц их было довольно мрачным.

– Младший унтер-офицер Госповский! – скомандовал подполковник, сняв перед этим пенсне, стеклышки которого покрылись мелкими каплями.

– Я!

– Выйти из строя!

– Есть. – Госповский сделал вперед три шага и замер.

– Читайте, господин поручик.

Гартман, мрачно посмотрев на Мартына, с которым часто по очереди тренировался летать, поднял папку и громко прочитал:

– Копия приказа по Второму Сибирскому Армейскому Корпусу от 29-го сентября 1912 года за номером двести шестьдесят пять. По вступившему ходатайству Командира четвертой Сибирской Воздухоплавательной роты, младшего унтер-офицера Мартына Госповского, срок службы с 1910 года, за то, что 25-го сентября на Дальнем вокзале напился мертвецки пьяным, лишаю унтер-офицерского звания. Основание: Статья тридцать один Дисциплинарного устава. Начальник Штаба Второго Сибирского армейского корпуса, Генерал-майор Мясников.

Гартман, закончив читать, захлопнул папку. К Госповскому, придерживая шашку рукой, подошел штабс-капитан Никольский и, перекатывая на скулах желваки, двумя точными движениями сорвал у Мартына с погон унтер-офицерские лычки – только нитки затрещали.

– Встать в строй!

– Есть. – Чувствовалось, что Мартын держится из последних сил. Но все же он держался, четко развернувшись, сделав три шага и развернувшись снова.

– Если кто из нижних чинов еще раз попадется пьяным, – подполковник Гинейко говорил негромко, но с такой интонацией, что, казалось, даже ветер стих и слушал, – будет переведен из авиаотряда долой. Чтобы не позорить высокое звание авиатора, как это сделал рядовой Госповский. Которого сегодня оставляю в отряде только по просьбе его командира. Ясно?

Рота молчала. Авиаотряд стоял, понурив головы. Куда уж яснее… Игнатий Городний попался в самоволке через день после Мартына, его понизили в звании и перевели в Наблюдательную станцию. Так что угроза была реальной. Гинейко обвел солдат глазами, кивнул и скомандовал:

– Разойдись!

В октябре наступили морозы. Полетов после 14 октября уже не было. В учебном классе опять приходилось сидеть в шинелях: казарму летом немного утеплили, но на учебные классы материалов явно не хватило. Рудольф с Кононом, зачисленные в моторный класс, активно взялись за учебу. Правда, моторное дело, которое Рудольф так любил, занимало далеко не все время занятий. Закон Божий, русский язык, арифметика, физика, геометрия, Уставы… И даже гигиена! Предметов «по делу» было всего два – воздухоплавание и моторное дело. Но учиться уж точно было лучше, чем вышагивать на плацу под дождем или в метель!

Моторное дело вел штабс-капитан Прищепов, который очень менялся, начиная говорить о полетах. Невысокого роста, худощавый, всегда подтянутый и суховатый – он словно становился выше, объясняя вдохновенно и образно. А вот прочие области физики он преподавал скучновато. И спрашивал придирчиво. Но, конечно, эти занятия все равно были намного интереснее оставшихся предметов – например, Уставов.

Воздухоплавание вел подпоручик Гартман. Говорил он просто, объяснял так, что понимали все, заражал восторженных слушателей своей любовью к небу. Конечно, не все в отряде одинаково восторгались сопричастностью к аэропланам. Но круг мотористов, которые хотели стать летчиками, был узок. И в этой среде Гартман раскрывался, словно расцветая, превращаясь в советчика, наставника и учителя. Зато на русском языке и на математике он мог дать фору псковской учительнице Рудольфа – скулы сводило от скуки, и тянуло на воспоминания.

Трудно сказать, за что мягкого и немного меланхоличного одиннадцатилетнего юношу невзлюбила учительница, высокая и худая латышка с заметной сединой в волосах. Только Рудольф к концу второго года обучения боялся ее, словно он был кроликом, а она – удавом. Выходя к доске, юноша чувствовал, как от сверлящего взгляда учительницы откуда-то снизу по телу поднимается холод. Ноги становились ватными, мысли пропадали, в голове было гулко и пусто. Он терял дар речи, молчал и получал очередную двойку.

Конечно, прошло уже десять лет, многое изменилось, и Рудольф стал уже совершенно другим. А подпоручик Гартман был офицером, летчиком, и ужаса не вызывал… Тем не менее русский язык давался Рудольфу если не плохо, то как минимум с натугой. Конон, получивший домашнее образование, подсказывал другу по мере сил – пока их не рассадили. Теперь Рудольф сидел за партой с Виталиком Бедункевичем, у которого знания русского были совсем слабыми. Приходилось учиться…

Закон Божий вел тот же священник, что и весной, когда Рудольф был молодым солдатом. Человек незлобный, он сразу дал понять: выше четверки иноверцу поставить не сможет, несмотря на знания. И на том спасибо. А гигиену вел их ротный врач, Мишин, приходя в учебный класс из околотка при роте. По программе он, конечно, читал скучно, зато спрашивал ласково и часто рассказывал про первую помощь при травмах. Для будущих пилотов этот вопрос был весьма актуальным…

…Как-то раз вечером Мартын, которого, кстати, отправили повторно учиться в унтер-офицерский класс, с горящими глазами стал по очереди шептаться с мотористами. Опять, небось, пьянку затевает, – Рудольф смотрел на происходящее недоверчиво. Одно дело – спокойно выпить на аэродроме, никуда не спеша и не рискуя попасться патрулю, офицеру или фельдфебелю в роте. И совсем другое дело – заниматься недозволенным на территории части. Или прыгать через забор, выходящий к Читинке, и пробираться куда-то, шарахаясь от каждой тени…

Оказалось, что речь шла вовсе не о пьянке. Неугомонный Мартын познакомился с какими-то местными девицами – как он утверждал, просто красотками, – которые за малую мзду радовали солдатиков небесной лаской. А если точнее, вполне земной. И теперь подбивал всех на совместный ночной поход в гости. У Петрова денег не было, и потому вечный товарищ по забавам отпадал. Из «гатчинских» Мартын уговорил только Александра Комкова. Рудольф, у которого деньги были (родители как раз недавно прислали пять рублей), покачал головой:

– Нет, Мартын, не пойду. Нет желания.

– Да у тебя девка-то была когда-нибудь, а, Рудя? – Обиженный Мартын явно нарывался на ссору. Но Рудольф, который уже неплохо знал порывистый характер Госповского, ответил спокойно:

– Была. Просто я не занимаюсь этим с женщинами за деньги. Прости, Мартын, это без меня.

– Тю! – Госповский прищурился. – Принципиальный? Или вера запрещает?

– Это гигиена, Мартын, – Рудольф усмехнулся. – Просто гигиена. Ты сходи, если хочешь. Я не пойду.

Казалось, что в насмешливом взгляде Госповского плясали чертенята. Но Рудольф глаз не отвел, напротив, он сам не отрываясь смотрел на Мартына, пристально и уверенно. Так продолжалось несколько секунд, а потом Госповский, как-то криво улыбнувшись, моргнул, отвернулся и отошел. Рудольф повернулся – и увидел, что рядом стоят Конон, Иван и Егор Крякин. И когда только успели подойти? Видимо, ждали ссоры…