Текст книги "Новый Нечистый из Самого Пекла"

Глава четырнадцатая

Спустя некоторое время, когда смерть и похороны Майи стали забываться, Куста побывал дома, рассказал матери, что беда, которая приключилась с его сестрою, была делом молодого Антса. Когда Майя убедилась, что с ней неладно, Антс сразу сказал: ребенка чтоб не было, иначе пусть Майя убирается вон из дома. Но куда же Майе этакой-то идти? Ступай, мол, туда, откуда пришла. «Ты ведь обещал жениться на мне», – сказала Майя, а Антс в ответ: «На такой не женюсь ни за что, другое дело, если не будет ребенка, – тогда иной разговор». Майя, наконец, и согласилась.

– Не сама же Майя все-таки? – спросила Юла.

– Где там! Антс насчет помощи постарался. А потом, когда сорвалось у них, пустили слух, будто Майя сама. Проще простого получилось: девчонка одна, тайком, ночью; где и как – кто ее спрашивал, а к утру захолодела. Сам молодой Антс укатил в город, словно он тут ни при чем. Значит, обо всем уже прежде было сговорено. «Увидишь меня не раньше, чем дела свои справишь, помни это, девушка», – сказал Антс Майе.

– Она же Антса черешком обозвала. Так прямо и сказала, когда уходила из дому. Ан вышло, что за черешок и отдала свою жизнь, – молвила мать.

– А мне Майя толковала, что у Антса золотые часы и брелочки на цепочке позванивают, поэтому, – объяснил Куста.

– Пошутила она, не иначе, – сказала мать в оправдание дочери.

– Может быть, и пошутила, а только вот так и сказала.

– Упаси бог, лишь бы отец об этом ничего не прослышал! Он грозился Антсу шею свернуть, если это его вина.

– Не свернет, – рассудил Куста, – можешь смело говорить, пусть и он знает. Ведь Антс-то за границей. Махнул туда, едва услыхал, что с Майей вышло. Выждать хочет, как дело обернется: замнут или засмердит.

– Когда-нибудь вернется же он домой.

– К тому времени все забудется.

– Оно и лучше, Майю все равно не воскресишь.

– Нет, мать, я этого не забуду, запомни мое слово. Сколько бы времени ни прошло, а поймаю я как-нибудь молодого Антса за вихры. Хорошо, коли его несколько лет не будет, – я подрасти успею и сил набраться. Слушай, мать, я только тебе говорю об этом, чтоб ты знала, что я любил Майю. Смерти ее я так не оставлю ни за что на свете! Так вот, если ты когда-нибудь услышишь, что с молодым Антсом стряслось что-нибудь, то знай: моих рук дело. Хоть умны они и хитры, делают все так, что никому ничего невдомек, но и я сумею повернуть дело как полагается. И если ты, мать, умрешь раньше, то, умирая, будь уверена: что обещал, то выполню.

– Сынок мой любимый, а как же душе твоей спастись, коли ты такие страсти замышляешь?

– Пусть бог рассудит: то ли в рай меня пустить, то ли в ад. Коли другим спасение трын-трава, чего мне о нем горевать?

– Другие… что тебе до других? У них везде высокие заступники, а у тебя их нет. Антс любого вокруг пальца обведет, а тебе как быть?

– Не горюй, мать. Коли мы вместе с Антсом попадем в ад, – а он-то туда побежит, только пятки засверкают, – то истопником наверняка буду я, потому что лодыря, вроде Антса, никто на эту должность не поставит. Антс в котел сядет, а я под котлом огонь разведу.

– Сынок, что с тобой стряслось? – запричитала Юла. – Кто тебя так испортил, уж не машины ли?

– Вовсе я не испорчен. У Антса все такие. Не боимся мы ни бога, ни черта, глядим в оба, как бы рука в машину не попала. Машина – наш бог и черт.

– Видно, конец свету приходит, – вздохнула Юла, – Кто поверил бы, что это говорит мое родное дитя.

Юла вдруг почувствовала себя старой и усталой – дети состарили и утомили ее. Не пора ли сложить руки на груди и – отдохнуть. Но мал еще последыш – любимица семьи, дочурка, – вот и нужно тянуть лямку, нести бремя своих лет. И она когда-то росла и работала у Антса, но веры не теряла, как сейчас ее дети. Не потому ли, что ходила больше за скотом, чем за людьми и машинами? Да, вероятно, именно потому. У Юлы всегда бывало так: защемит почему-либо сердце, не находишь себе покоя, словно усомнилась в вере, – идешь тогда в хлев и смотришь, как живет скотина, столь крепкая духом, словно она твердо верует и надеется. Животные кормились, спали, делали прочие свои дела – плодились и плодили, бодали друг дружку рогами в брюхо. Это так действовало на Юлу, что, доведись ей понять все виденное, она и сейчас могла бы сказать: веру и надежду надо искать у животных, а не у людей. Молодые люди, нынешнее поколение, за верой и надеждой к скотине небось не пойдут, – сбились, как стадо, в кучу, да и возятся со своими машинами.

Эту мысль Юлы подтвердил и Антс в разговоре с Юркой, возвратившись из города. Перед тем как с Майей произошло несчастье и пришлось схоронить ее во цвете лет, старый Антс вместе с сыном на время покинул здешние края.

– Знай я, что дома такая напасть случится, обернулся бы как-нибудь иначе. Что поделать, не знал, а надо было ехать. В городе об эту пору собачья выставка открылась – глядите, какой, мол, породы псы и каких фамилий. Ну, сыну тоже захотелось выставить своих гончих да легавых – пусть, дескать, люди поглядят, какие мы из себя и что за жизнь такая у нас. Ведь с человеком всегда так: его самого трудно раскусить – каков он, сперва узнать надо, что у него есть. Поэтому-то умные да образованные люди и начали устраивать выставки. Пойдешь посмотришь, что показывают, и поймешь того, кто показывает. Ибо каждый разумный человек хочет, чтобы его понимали, – и ты этого хочешь и я. Ну вот, и поехал я со своими собаками, чтобы люди могли составить обо мне понятие. И веришь ли, нет ли, дорогой Юрка, – вовек себе не представишь, какой там на выставке адский шум и гам. Дожили мы до старости, а не знаем, что это значит, когда сотни собак сведены в одно место. Нынче я, ей-богу, куда умнее, чем прежде. И если еще раз устроят такую поучительную выставку, то я и тебя свезу на нее, чтоб и ты увидел да услышал…

– К чему? – буркнул Юрка.

– Ну, чтоб про собачьи фамилии узнал.

– Я и людских-то не знаю.

– Этого и не нужно. Знаешь собак – узнаешь и людей.

– Чего там знать: у одних четыре ноги, у других две.

– Вот и нет – у тех и у других по две.

– Как так?

– Сходил бы на выставку – узнал бы. Сидела там этакая фасонистая барыня, две у нее либо три черно-бурые лисицы на плечах, а рядом с ней черная собачонка – шерсть на ней лохматая, и стоит она на задних лапках, ну прямо как человек. Даже морда чисто человеческая, только не накрашена, да ресницы не подклеены, а то ни дать ни взять – хоть чернобурых лис на нее вешай или чего-нибудь в этом роде!

– Откуда же у пса такая ученость?

– Барыня сама выучила; слышал я, как она другой барыне объясняла. И до чего же дошлая эта собачонка! Как снимет барыня свои чернобурки – пес на четвереньки; как наденет – сразу на задние лапы. Думал я, думал, в чем тут фокус, и обратился, наконец, к барыне: простите, мол, сударыня, если ученая собака перед тремя чернобурками на задние лапки становится, так перед четырьмя или пятью лисицами она, поди, и на одной лапе стоять будет? Не понравился барыне такой вопрос, будто я ее поддеть хотел. «Боже упаси, – сказал я, – какая же тут издевка, если мне охота фокусам поучиться у образованной собачки?»

– Детей разве у этой барыни нет, что она собаку фокусам учит.

– Нет, Юрка! Какие там дети! Мне сказали, что нынче собак обхождению учат, а не детей. Мы, мол, и так первая нация в мире, и нам ничего более не нужно – ни школ, ни черта! А фасонистая барыня эта, сказали мне, до чего обходительная повитуха! Раньше она людям пособляла, если кому-нибудь так либо этак нужно было, а нынче с собаками возится, потому как люди больше не плодятся, а если и зачнут плод, так не рожают; вот повитухе и не стало работы, – всем, что случается, доктора ведают. А еще выходит иногда, как с твоей Майей вышло. Тут никому толком не известно: кто, где, как и когда?

– Вроде бы так, – молвил Юрка.

– Видишь, что из этого получилось – смерть и ничего больше. А жаль, по-моему вся эта история могла бы совсем иначе обернуться; ан нет, уж больно хорошо жилось девке, не хотела места из рук упускать. После я сам не раз жалел, что слишком гнался за чистотой и благонравием. Да что поделаешь! Подумай-ка сам, что было бы, начни молодые девки блудить у меня в большом доме, где столько народу бывает. Ради спасения своей души не могу я дозволить этого. Сколько раз пастор меня усовещивал, чтобы я в своем доме не допускал разврата. Вот и пришлось сказать девке: берегись, мол, не то… А она, видимо, приняла это так близко к сердцу, что… Ну, да ты сам лучше меня знаешь, ты ведь тогда здесь был, а я в городе обретался, глядел на ту двуногую собаку.

– Верно, я был здесь.

– Ну вот! Так что… Конечно, разве молодежь о нас, старых, думает! Да и что им: смерть так смерть, после нее не страдать. Страдают те, кто жить остается, мы, старики, страдаем, а мертвым ни жарко ни холодно. Думал я: надо быть начеку, надо дни и ночи следить, – ведь мы отвечаем за то, что делает молодежь. Попробуй-ка, уследи! И надо же было случиться этой собачьей выставке как раз в ту пору! У меня, правда, как-то странно душа болела, неспокойно было на сердце. Думаю: с чего бы это? А видишь, что вышло!.. А все-таки повидай ты сам своими глазами, сколько там собак было, и ты бы утешился: что значит смерть бедняги человека, когда столько тут живых собак, известных и знатных пород. Вообще знаешь, Юрка, посмотришь, как мы живем, как наши дети живут, и такое иногда чувство появляется, что не лучше ли на четвереньках ходить, – может, легче жизнь свою проживешь, чем на двух ногах. Ведь что было бы, родись твои дети не людьми, а, скажем, собаками, и заботься о них какая-нибудь барынька с тремя чернобурками на плечах? Как ты думаешь, не легче им было бы, чем теперь?

– Собакам не обрести блаженства, – сказал Юрка.

– Твердо ли ты в это веришь?

– Верю.

– Посмотрел бы ты на ту лохматую собачонку, что стояла на задних лапках перед тремя чернобурками. Подумай: легко ли ей на двух ногах, если хочется на всех четырех?

– Все равно спасенья ей не обрести, не поможет. – Юрка неколебимо стоял на своем.

– А если человек по-собачьи станет на четвереньки и будет хвостом вилять, а? Обретет спасение?

– Когда обретет, а когда и нет.

– Стало быть, спастись можно иной раз и собаке, особенно если она перед чернобурками вытягивается, да еще так почтительно, будто человек?

– Нет, нельзя.

– Откуда ты все это так хорошо знаешь?

– Чего там знать? В аду ни одной собаки нет.

Антс невольно вздрогнул. Слова Юрки пробудили в нем тот страх, который он– пережил много лет назад, когда усомнился, действительно ли Юрка – это доподлинный Юрка, а не сам Нечистый. И сейчас Антс думал, что напрасно тогда успокоил его пастор, – лучше не успокаивал бы! Ведь из-за этого он долгие годы ставил Юрку ни во что. Не будь пастора, Антс, вероятно, жил бы и поступал по-другому, побаивался бы Юрки, – пусть иногда лицемерно и притворно, как люди боятся бога и имени божия. Провел же Антс на этом самого пастора, будучи убежден, что пастор в свою очередь хочет провести его.

Антс полагал, что в царствии небесном происходит то же, что и на земле: говоришь одно – думаешь другое, обещаешь одно – делаешь другое, ибо всегда найдутся дураки, которые не поймут твоих мыслей и поверят обещаниям. Сам пастор, по мнению Антса, был таким же дураком; и все же Антс раз или два, а то и три в год ходил к нему причащаться ради будущего спасения своей души, – ходил он к причастию после каждого свинства: после того как забрал у Юрки дом, разорил Юрку, погубил Юркину дочь.

Впрочем, этот последний грех еще не был искуплен причастием, и после сегодняшнего разговора с Юркой, который снова дал понять, что он Нечистый, Антс не находил покоя до тех пор, пока не отправился к пастору, чтобы испросить милости божией, а до того, на исповеди, покаяться во всех прегрешениях. Однако об одном он все же умолчал: не сказал, что всю жизнь свою, произнося имя божие, водил пастора за нос, ибо считал его дураком, который верит слову и не разумеет мысли, надеется на обещания людей и не видит их поступков. Но историю с Майей он расписал вовсю, рассказал даже, как пригрозил людям, чтоб они держали язык за зубами, где и сколько сунул, чтобы чиновники, в поисках истины, были слепы и глухи.

– Почему бы тебе не сказать об этом Юрке? – спросил пастор. – Поди расскажи ему и попроси прощения; простит он – помилует и господь.

– Боюсь, – ответил Антс.

– Вот как. Человека боишься, а бога нет.

– Боюсь, что Юрка не человек.

– Кто же он?

– Нечистый. Господин пастор помнит, наверно, что мы однажды уже говорили об этом.

– И все эти годы ты верил пустому слуху, а не слову божьему?

– Юрка так твердо верует, что…

– Да, Антс, в этом ты прав, Юркина вера тверда.

– А видя Юркину веру, волей-неволей я и сам начинаю верить.

– Но, Антс, если ты веришь Юрке больше, чем мне, своему пастырю, зачем же ты не исповедуешься Юрке? Зачем приходишь ко мне?

– Боюсь, что Юрка убьет меня, если все узнает.

– Но, может быть, это хорошо – убивать подобных тебе? Как ты сам думаешь?

– Думаю, что от этого не будет никакой пользы.

– Почему?

– Мое место займет кто-нибудь другой, может еще хуже меня.

– Сегодня ты мне нравишься, Антс, – сказал пастор. – Ты вершишь над собой правый суд, говоря, что тебя следовало бы убить, да только это бесполезно, ибо может случиться, еще более худший займет твое место. А как же, по-твоему, нужно поступать, если и убийство не выход?

– Я пришел, пастор, чтобы получить отпущение грехов.

– Как же отпустить тебе грехи, если ты не веруешь?

– Сегодня я верую.

– Нет, Антс, ты лжешь и сейчас, как лгал всегда. Ты ищешь у меня утешения, а сам веришь Юрке из Пекла. Пришел просить помощи у бога, а боишься черта, словно спасение твоей души в руках Нечистого!

– Нет, пастор, это не совсем так.

– А как же?

– Нет у меня ясной цели: во имя чего стремиться к спасению своей души?

– Чего же тебе еще нужно? Спастись – вот и вся твоя цель.

– У Юрки все совсем по-другому, – вот почему, вероятно, так крепка его вера. Спросишь у него: «Зачем тебе блаженство? Он тут же отвечает: «Чтоб и впредь содержать преисподнюю». Вот у него и есть своя ясная цель. У меня же ее нет, поэтому я, как только выхожу из церковных дверей, совсем и забываю о спасении своей души. А чтоб забывать было легче, у дверей церкви стоит трактир. Так вот обстоит дело со мной, господин пастор. Если бы у меня спасение души было связано с таким доходным предприятием, как у Юрки преисподняя, то…

– Дорогой Антс, откуда ты взял, что содержать ад выгодно?

– Так отчего же Юрка так твердо верует? – ответил Антс вопросом на вопрос.

– Обезумел ты вместе со своим Нечистым из Пекла, – сказал пастор и, вскочив со стула, беспокойно заходил взад-вперед по комнате. Однако волнение его скоро улеглось: он вспомнил, как из Юркиных глаз текли слезы, когда тот молил о спасении души своего ребенка. Пастору было легко помочь ему, ибо Юрка неколебимо верил, что если похоронить дочь в освященной земле, то она попадет в рай. Но что делать с Антсом, с этим хитрым висельником? Можно ли вообще надеяться, что он исправится на старости лет, если пастор употребит все свои усилия? Нет! Опыт показал, что Антс безнадежен. Но все же пастору пришла в голову некая удачная мысль, и он сказал:

– Видишь ли, дорогой Антс, ты боишься, что вдруг Юрка воистину окажется Нечистым, которого бог послал на землю в образе человека. Не хочешь ли ты устроить так, чтоб тебе нечего было бояться, будь даже Юрка и впрямь Нечистым?

– Что же мне делать? – полюбопытствовал Антс.

– Попробуй понемногу покрывать добром все то зло, которое ты причинил Юрке. Но это нужно делать очень осторожно, чтобы он сам ничего не заметил.

– Нет, пастор, из этого ничего не выйдет, – безнадежно сказал Антс.

– Почему? Из доброго дела всегда что-нибудь выходит.

– Не выйдет, об этом я уже думал. Ибо если Юрка воистину Нечистый, то ему уже давно ясно, где собака зарыта, и моя попытка спасти собственную шкуру только рассмешит его. А если Юрка только и есть Юрка – ну, тогда вообще нечего бояться.

– Разве что он может тебя убить, – сказал пастор.

– Разве что он может меня убить, – повторил Антс.

– И этого ты боишься меньше, чем Нечистого?

– Меньше. Ведь умирать все равно придется.

– В таком случае тебя ничто не спасет, – решил пастор.

– То же самое говорит и Юрка.

– Ты с ним об этом говорил?

– Говорил. А он сказал: «Что бы человек ни делал, ада ему все равно не миновать». Я спросил: «И мне тоже?» – «Тебе тоже», – ответил Юрка. «А пастору?» – продолжал я спрашивать. «И пастору, – подтвердил он, добавив: – Если я, Нечистый, обрету блаженство – никому не миновать!»

Пастор молчал. Он снова сел на стул. Он испытывал дивное трогательное волнение, словно к нему прихлынула какая-то тихая зыбь… «Вот человек, уверовавший, что он Нечистый, – думал пастор. – Он уготовил мне ад, а сам приходит просить, чтобы я помог его дочери попасть в рай. Ну что мне с ним делать – мне, его пастырю; и как поступить с ним милосердному господу? Ясно одно – надо помиловать. А что делать с этим хитрым Антсом, закоренелым грешником, который даже не боится, что его убьют? Выгнать его за дверь, пока не исправится? Но ведь он не исправится. Или отдать его в руки властей, чтобы с ним расправились по закону?» Ах, пастор слишком стар, чтобы верить в законность властей или в справедливость закона, – Антс сам устанавливает действующие у людей законы и сам же пользуется ими. Да и к тому же пастор не прислужник властей и не законник, а провозвестник любви и милосердия.

– Н-да, дорогой Антс, – сказал в заключение пастор. – Не беда, если бы так думал один Нечистый из Самого Пекла, но так думают все, и ты в их числе.

– Я – нет.

– И все же это так, Антс. Ты и все другие приходите ко мне со своими грехами, чтобы найти утешение, словно я друг и сообщник злодеев. Почему вы не идете к тем, кто правит суд по закону? Нет, вы приходите сюда, приходите потому, что уверены: я примирюсь с любым преступлением, как бы велико и страшно оно ни было. Христос поступал так – и его распяли на кресте, и народ кричал, что это справедливо, что это воздаяние по заслугам. Утешая подобных тебе, я давно заслужил изгнание в ад. Поверь, возлюбленная душа, все это тяжко и безнадежно.

– Верю, – сказал Антс.

– В том-то и беда, что не веришь, а только говоришь. А мне все же приходится тебя, неверующего, укреплять верою.

– Мы все должны выполнять свой долг, – вздохнул Антс, словно из сочувствия к пастору.

– Да, выполнять долг, выполнять долг, возлюбленная душа, – повторил пастор.

В следующее воскресенье Антс сидел в церкви прямо перед кафедрой и ловил каждое слово пастора. Он изо всех сил подпевал своим старческим голосом, будто надеялся, что его услышит народ в церкви, пастор у алтаря и бог на небе. Потом он подошел к причастию и – по крайней мере сам так подумал – на сей раз вкусил и испил, твердо веруя в прощение грехов. Так что на обратном пути на сердце у него было легко и радостно. Даже вопрос о том, действительно ли Юрка только Юрка, или, кроме всего прочего, еще и Нечистый, не беспокоил его, – благо грехи были отпущены!

А пастор, закурив после обеда свою трубку с длинным чубуком, – она единственная среди божьих даров еще вызывала в нем вожделение и доставляла радость, – думал: «Один слепо верует, что он Нечистый, но живет по-человечески; другой верует, что он человек, а живет, как Нечистый. Да, таков удел смертных на земле – они или веруют неправильно, или живут не по правде. Как сделать, чтобы человек праведно веровал и по правде жил? Во власти ли это божьей? А если во власти, то почему же бог давным-давно не устроил все как следует?»

Но прежде чем прийти к решению этого вопроса, пастор погрузился в послеобеденный сон, с годами становившийся все слаще и слаще.

Глава пятнадцатая

Итак, у Антса на совести не было больше старых грехов, и это вызвало в нем новую жажду деятельности. Обитатели Пекла заметили, что Антс начал возить строительные материалы на старые поля усадьбы. Материалы складывались, однако, не там, где раньше стояли постройки, а поодаль – ближе к полю.

– Опять Антс что-то замышляет, – решила Юла.

– Вроде бы так, – сказал Юрка. – Должно быть, хочет перетащить нас на старое место.

– Нас ли!

– Кого же еще?

– Поживем – увидим.

– Вроде бы так.

Когда Юрка попытался выведать, что же такое затевается в Пекле, Антс, усмехнувшись в бороду, сказал:

– Время покажет.

– Вроде бы так.

Время и показало. Осенью возвели фундаменты строений, а ранней весной, когда еще снег не сошел, явились рабочие и быстро подвели здание под крышу.

– Глазам не верится, – заметил Юрка.

– И впрямь, словно наваждение, – согласилась Юла.

Прошла неделя, другая, и в новое здание въехали жильцы. Они были, как заметили старые обитатели Пекла, откуда-то с чужой стороны. Новые поселенцы явились во-время – уже наступала пора пахать и сеять. Они оказались людьми зажиточными: приехали в Пекло со всем скотом и скарбом.

– Привез тебе соседей, на миру веселее, – ухмыльнулся Антс Юрке, – а то ты совсем от людей отвыкнешь.

– Не нужно мне их, – промолвил Юрка.

– Мешать тебе они не будут, – успокоил его Антс. – Размежую вас, понаставлю отметин – будете жить как медведи, каждый у себя в берлоге. Захотите – общайтесь, не захотите – не надо. Но, конечно, от кое-каких пашен и покоса придется тебе отказаться, ведь другому тоже нужен клочок-другой земли. У тебя и так изрядный ломоть, да ты еще из-под леса что ни год новые угодья прихватываешь, а потому…

Антс умолк, так и не досказав, что он в сущности думал. Но это открылось вскоре само собой, когда Антс, позвав Юрку, чтобы тот воочию видел, как и что делается, принялся межевать землю и забивать колья. Так и отошли новому поселенцу все самые лучшие пашни и покосы, а Юрке осталось одно утешение: отвоевывать себе у леса новую землю.

– Обрати-ка внимание, – разъяснял Антс Юрке, – та земля, которая у тебя пойдет под раскорчевку, и есть самая лучшая во всем Пекле. Чистая, черная, как сажа, и такая липкая, что хоть смазывай соху салом перед пахотой, иначе навязнет на нее – ну прямо замазка.

– Вода досаждает, – попробовал возразить Юрка.

– Милый человек, не велика беда! Прокопать канавы – и вся недолга. Будь уверен, когда эта новая земля, или, как говорится, девственная земля – понимаешь, девственная…

– Вроде бы так, – сказал Юрка.

– Ну вот, когда эта девственная землица через год-другой подсохнет, пропреет и разрыхлится, – она будет такая, какой ни у кого другого не сыщешь, – закончил Антс свое славословие девственной земли.

– Для начала надо бы аренду сбавить, – заметил было Юрка.

– Посмотрим, – уступчиво сказал Антс. – Или аренду сбавим, или частично в долг поверим. Все это не так уж важно – мы ведь друзья. Не правда ли? Не в первый раз мы с тобой дела ведем; до сих пор ладили, поладим и впредь. Вот с чужими, которых впервые видишь, совсем другой разговор. Да что будешь делать, своих людей никак не хватает, приходится чужих брать.

И началась в Юркиной жизни новая пора, – отныне он был в Самом Пекле не один, рядом жили соседи. Однако Юрка их особенно не замечал: ни он к ним не ходил, ни они к нему. В конце концов его больше привлекал лес, чем соседи, и передвинь кто-нибудь его дом поближе к лесной опушке, Юрка был бы весьма доволен. В конце концов он свыкся с новым положением, и жизнь потекла по-прежнему, хотя, отняв у Юрки лучшие участки земли, Антс и не подумал уменьшить арендную плату.

– Пусть на бумаге все останется по-прежнему, – объяснил он, – а то в конце концов не разберешься, чего сколько было, того и гляди все перепутается. Посмотрим, какие годы выпадут, какие урожаи, а что лишнее переплатишь – скостить успеем.

– Вроде бы так, – подумав, сказал Юрка и продолжал трудиться. Кроме повседневной работы, он копал канавы и умножал угодья. Он делал все, что наказывал ему Антс, который, разумеется, радел о Юркиной выгоде не только здесь, на земле, но и там – в жизни вечной.

Но, трудясь не за страх, а за совесть, Юрка стал замечать, что в жизни многое пошло по-другому. Даже погода изменилась, благословение божье – и то стало иным.

– Что такое? Не пойму, – посетовал он Юле.

– Старость, что же еще, – решила Юла. – Сам видишь, сколько лет у нас детей не было, чего уж тут о другом толковать?

– Оно верно, детей у нас больше не родится, – согласился Юрка с женой.

– В том-то и дело, – рассуждала Юла, – коли нет больше благословения плоти, так не будет его и в остальном. Да и что в остальном проку, коли плоть немощна?

– Вроде бы так.

– Пора нам о смерти думать.

– Чтобы обрести блаженство.

– Да, чтобы уйти отсюда, из долины горя, в царствие небесное.

– Я-то сойду в ад.

– Тогда и мне туда же.

– Нет, ты с детьми пойдешь в рай.

– Не хочу я рая, если в ад идти.

– Должен ведь я, сама знаешь.

– Знаю, старик, а все-таки…

– Надо же мне и дальше ад содержать.

– Надо ли?

– Вроде бы так.

– Пускай кто другой возьмется! Почему непременно ты?

– Потому что я Нечистый.

– Так-то. так, да…

– И хочу я еще поглядеть на Антса, когда он ко мне заявится.

– Явится ли?

– Еще как! Ты что думаешь?

– А пастор?

– Вроде бы нет.

– Значит, пастор в рай попадет?

– Вроде бы так.

– А здесь он держит сторону Антса?

– Ему с Майей одна дорога – в царство небесное.

– И Майя будет в царстве небесном?

– Будет.

– Вместе с пастором?

– Вместе, рука об руку.

– Ах, если бы все это сбылось?

– Верь – и сбудется.

– Верю я, старик, да все-таки…

– Пастор говорит, что надо твердо верить.

– Ты сам-то твердо веришь?

– Вроде бы так.

– Тогда и я верю.

Итак, оба они уверовали, что Майя рука об руку с пастором войдет в царство небесное. На душе у них цвела радость, а сердца были полны благодарности богу за его щедроты. Хотя годы изнурили их тело, они безропотно продолжали свой тяжелый труд, твердо надеясь, что их ожидает блаженство.

Но вдруг случилось то, чего ни Юрка, ни Юла не могли и предполагать: какой-то злостный недуг подкосил их старшего сына, одного из близнецов – Йоозу. Он слег в сильном жару, а дня через два был уже холоден и недвижим. Отца с матерью это пришибло, словно обухом по голове. Только потом, несколько опомнившись от горя, они пришли к выводу: сын их остался бы в живых, не распухни у него так страшно язык: язык забил весь рот, и сын задохнулся.

– Зверь и тот помирает, коли ему дышать нечем, – не то что человек, – сказала Юла.

– Вроде бы так, – согласился Юрка.

Умирали в ту пору и другие, но никто не умирал так страшно, как Йоозу из Самого Пекла. Ни Юрка, ни Юла, ни кто другой не мог взять в толк, почему человеку суждена именно такая кончина. «Помер бы, как и все смертные, или жил бы себе дольше», – думали люди. К тому же Йоозу словно рожден был для такой трущобы, как Пекло: он был спокоен и молчалив, скромен и робок, и больше всего на свете любил работать. Зачем же такого парня бог так рано отозвал из Пекла на небеса? В том, что Йоозу попал на небо, не сомневались ни Юрка, ни Юла: ведь если такому тихому и смиренному человеку не попасть в царство божие, то кому же еще туда попадать? Понадобилось немало времени, чтобы обитатели Пекла смогли правильно объяснить смерть своего сына.

– Не иначе, как милость божья, – решила Юла.

– Должно быть, – молвил Юрка.

Что поделаешь, божьей милости приходилось повиноваться. Однако это было тем труднее, что ни один из оставшихся ребят не походил на Йоозу. Всем им чего-то хотелось, всех их куда-то тянуло, Йоозу один довольствовался тем, что было в Пекле. Так что смерть старшего сына явилась для Юрки с Юлой ударом судьбы, от которого им вовек не пришлось бы оправиться, не случись вскоре других тревожных событий, отвлекших их внимание и таким образом смягчивших горе.

К Антсу вернулся из-за границы сын, познавший там, по словам отца, все премудрости мира. Он привез с собой двух школьных друзей. Отдыхая, они забавлялись охотой, ловили рыбу и раков. Особенно привлекала их ловля раков, – потому, наверно, что происходила она по ночам. Друзья сидели у костра, болтали и балагурили, смеялись и пели песни – как правило, на чужом языке, что придавало увеселениям особую прелесть. Судя по крикам, гиканью и револьверным выстрелам, весельчаки, сидя у огня, не забывали промочить глотку.

Однако гульба эта продолжалась недолго. Вскоре из лесу исчезли охотники, смолкли ружейные выстрелы, на реке перестали с шумом и гамом ловить раков. И вот до Пекла дошла весть: во время ловли молодой Антс утонул в речке, молодой Антс и с ним вместе некая молодая барынька.

– Брешут, – сказал Юрка, – в речке воды-то – только лягушкам плавать впору, да и…

– Не говори, – возразила Юла. – Там и глубокие места есть, и раньше люди тонули.

– Впотьмах или с пьяной головы.

– То-то и я говорю.

– Где же другие были, что…

– Тоже напились…

– Ну, коли пьяные, тогда конечно.

Позднее выяснилось, что несчастье случилось в ту ночь, когда Куста после долгого перерыва пришел домой проведать, как живут в Самом Пекле. Он долго, подробно рассказывал, когда и как вернулся молодой Антс, кого привез с собой и чем они занимались. Поразмыслив обо всем этом, Юла не выдержала и, чтобы полегчало на сердце, сказала Юрке:

– Какое счастье, что Куста у нас был в ту пору, как с Антсом беда приключилась.

– Почему счастье? – не понял Юрка.

– Иначе кто его знает, может и он…

– Что он? – спросил Юрка, все больше недоумевая.

– Ну, могли бы еще подумать, что…

– Что подумать?

– Ну, что Куста прикончил молодого Антса.

– Старуха, придержи язык!

– Чего там придержать? Сам ведь говорил, когда с Майей беда случилась: «Знать бы кто – шею бы свернул». Почему б Куста не мог?

– Говорил он, что ли?

– Стала бы я попусту болтать.

– Значит, у Майи с молодым Антсом было…

– Выходит, что так. Он золотые часы носил и брелок на цепочке, вот почему. Обещал замуж взять, если, мол, сделает себе, чтоб ничего не было.

– А я и знать не знал!

– Не смогла я тебе сказать, боялась; думала: до молодого не доберешься, чего доброго старику шею свернешь.

– И свернул бы.

– Вот видишь, я хорошо сделала, что не разболтала. Нынче молодой, слава богу, получил по заслугам, и у меня на душе легче стало, – теперь ни тебе, ни Кусте нечего больше делать.

– Пожалуй, нечего.

Так беседовали Юрка с Юлой, услышав о смерти молодого Антса. Они были удовлетворены. То, что вместе с Антсом утонула какая-то женщина, их не трогало: была она чужая, слышали они о ней в первый и, может быть, в последний раз. Мало ли чужих людей тонет или гибнет иным образом, мыслимо ли всех их примечать или интересоваться ими?

Нашлись, однако, люди, которых взволновала не только кончина молодого Антса, но и смерть молодой женщины. Подумать – сразу две смерти! Для некоторых такая гибель явилась знамением светопреставления. Она словно предупреждала мужчин и женщин о том, что грядет вечно великое и непонятное, от чего нигде нет спасения. Будь ты мужчина или женщина, молод или стар, богат или беден, – бог всегда волен утопить тебя, как котенка в помойном ведре. В самом деле, место, где погиб молодой Антс со своей подружкой, было для человека никак не больше, чем помойное ведро для котенка.