Текст книги "Южный календарь (сборник)"

Антон Уткин
Южный календарь (сборник)

Попутчики инжира

Василий Александрович сел в поезд в Лоо. Было уже темно, и на путях, как волшебные цветы, горели разноцветные огни. Купе ему досталось первое от проводников, место второе, верхнее, вагон оказался неимоверно старый, и возникал вопрос, почему он до сих пор не списан и портит людям настроение.

В обшарпанном купе уже сидели женщина и мальчик. Василий Александрович поднял рюкзак и задвинул его в нишу над дверью, с краю положил ледоруб. Женщина поспешно встала, может быть, думала, что ему надо положить вещи под сиденье. У нее были худые бедра, большая грудь и большие ступни в голубых туфлях с порванными задниками и побитыми носками. Мальчик смотрел исподлобья и хмуро.

Василий Александрович выложил на пустой столик, весь исцарапанный ножами, флягу, поставил кружку, посидел, поглядел, отвернув занавеску, в окно.

Поезд долго тащился вдоль берега, по насыпи из слежавшегося щебня, поросшего травой. Рельсы бежали почти у самой кромки моря. Между железнодорожным полотном и водой неширокой полосой тянулись пустые холодные пляжи. Слева, ниже полотна, рос кустарник и мелькали черные деревья.

Василий Александрович бросил на столик пачку сигарет и коробок со спичками, достал, подумав, книгу, купленную на толкучке в Сочи – Теофил Готье «Путешествие в Россию», и принялся читать. «Они не спят всю ночь, не знают, что такое шнур – открывают сами дверь по первому зову», – читал он, но почему-то никак не мог сдвинуться с этой строчки. Тогда он снова стал смотреть в окно.

Косматые очертания теней захватывали каменный парапет, за которым скользили вагоны, и уносились прочь вместе со столбами. Из-за туч выбилась луна, и на равнине воды образовалась дорожка спокойно переливающегося света. Кое-где на гальке в беспорядке лежали перевернутые бетонные блоки, похожие на разбросанные детские кубики, некоторые из них окунались в воду. Волнорезы через ровные промежутки уходили из берега в море, поблескивая мокрыми боками, в их пролетах с усилием ворочались волны, у края воды тонкими мазками вспыхивала пена и тут же исчезала, зализанная новым гребнем.

Хмурый проводник принес стакан в подстаканнике, сахар и пакетик заварки без опознавательных знаков. На ногах у него были матерчатые тапочки, тугой живот нависал над пряжкой потертого ремня, и при каждом его движении будто колыхался под темно-синим шелком рубашки. Говорил проводник с акцентом, растягивая гласные, и носил черные, толстые, с острыми концами усы. Руки его были грязные от угля, как будто прокопченные, с короткими крепкими пальцами и толстыми не стриженными ногтями желтого цвета. От него исходил неприятный острый запах – помесь пота и чеснока. Женщина, освобождая ему дорогу, с готовностью подобрала ноги и смущенно улыбнулась.

– Хотите? – Женщина извлекла из сумки пластиковую баночку с шоколадным маслом и сняла круглую крышку. Масло отливало копченым блеском, таким же точно, как руки проводника, на поверхности виднелись следы чайной ложки.

– Нет, спасибо, – ответил Василий Александрович. – А вы что же?

– Мы-то уже пили. Больше ничего нет, – сказала она так же нерешительно, как будто должна была что-то непременно дать. Даже смотрела она немножко виновато. Мальчик сидел тихо, или уткнувшись в окно, или молча поглядывала на мать.

– До Ленинграда едете? – спросила женщина.

– Да, до Петербурга, – ответил Василий Александрович, – до конца… А вы?

– До Курганинска, – сказала женщина, виновато улыбнувшись. – Знаете?

Василий Александрович кивнул:

– Видел в расписании.

– Без билетов едем, – сообщила женщина. – Так нас посадили. – Она повела головой в сторону проводника и на мгновенье опустила глаза. – Лето кончилось, а билетов нет, – торопливо проговорила она, – что же такое? А?

– Да, – сказал Василий Александрович, – нет билетов почему-то.

– А вы до Петербурга, значит? – еще раз спросила женщина, и мальчик повернулся и тоже глянул на него.

– До Петербурга, – ответил Василий Александрович.

Женщина рассмеялась своей забывчивости, но тут же в смущении сомкнула губы.

– Что там, в Петербурге, творится? – спросила она с осторожной улыбкой.

– Да что творится? – усмехнулся Василий Александрович. – Живут люди. – Он представил непременно дождь, самодостаточную суматоху, вспомнил, какие дела надлежит ему сделать по приезде в первую очередь, и мысли его полетели вперед – к слякотной осени, к грядущей зиме, о которой так приятно вспоминать, когда до нее далеко, как до смерти.

– Да, понятно, – сказала она и взглянула на мальчика: – Ты кушать не хочешь?

– Не, – ответил тот не оборачиваясь.

– Везу инжир вот, – сказала женщина, – сорок килограммов.

– Зачем так много? – отозвался Василий Александрович.

– Да если бы много. Так на продажу, – сказала она. – Там купила у абхазцев, в Веселом, дома продам на базаре. Больше тяжело мне везти, рада бы, да не увезу просто. У нас так многие делают. А то и не проживешь. – Она еще раз с грустной нежностью посмотрела на мальчика, который безучастно глядел в окно. – Не проживешь, – вздохнула она и погладила мальчика по льняным спутанным волосам. – Ни у кого денег нет, забыли уже, какие они. – Она все время виновато улыбалась, что-то было в ней жалкое, быть может, и забитое.

– Ну и почем продавать будете? – спросил Василий Александрович, чтобы что-нибудь сказать.

Она назвала цену, по которой рассчитывала продать.

– Да еще успеть надо. Испортится – пропадет, – объяснила женщина. – Инжир он плохо хранится, не лежит.

После этих слов разговор как-то прекратился. Василий Александрович в который раз уставился в книгу, но опять не мог сосредоточиться и отвлекался по всякому поводу. «Они не спят всю ночь, не знают, что такое шнур – открывают сами дверь по первому зову», – читал он, и дальше точки не за что было уцепиться, и мысль срывалась с этой точки, а глаза, описав магическую петлю, непонятным образом возвращались к первому слову. Он вздохнул, отложил книгу и вышел курить.

В коридоре было пусто. Кипел титан, покрашенный белой краской с желтоватым оттенком; из краника с деревянной, затертой копотью ручкой в подложенную тряпку с небольшими интервалами капала вода.

Когда Василий Александрович вернулся, женщина, облизывая губы, закрывала баночку с шоколадным маслом круглой гнущейся крышкой, которая вихлялась в ее пальцах, а мальчик осторожно перелистывал книгу Теофила, выискивая картинки.

– Ничего, ничего, – сказал, улыбнувшись, Василий Александрович, – пусть посмотрит. – Но мальчик при виде него тут же закрыл книгу и отсел к окну.

Дорога повернула от моря, и поезд втянулся в ущелье. По обе стороны пути восстали черные горы. В некоторых местах скаты их были словно срезаны, и даже в темноте было заметно, как выступает наружу обнаженная, размытая и вздыбленная скальная порода. Там и сям вдалеке на склонах мелькали фонарики во дворах каких-то неизвестных поселков и светились прямоугольничками окна домиков.

Легли спать. Василий Александрович лежал на верхней полке, мальчик и женщина внизу. Из коридора в вентиляционные прорези двери с закругленными краями пробивался свет, а сама дверь, изредка постукивая, болталась в стальной раме. Временами этот стук становился частым и почти дробным. Василий Александрович приподнялся, сложил вчетверо газетный лист, потом еще вдвое и глубоко засунул его в щель, лег и отвернулся к стене. На том месте, где некогда помещалась сетчатая полочка для мелких предметов, остались лишь два винтовых отверстия, в которых стоял тусклый желто-коричневый свет смежного купе, – того, где находился проводник. Мальчик лежал тихо: он спал как убитый. Женщину тоже не было слышно. Когда вагон легонько покачивался на переплетах рельсов, начинал дребезжать в подстаканнике стакан и так же внезапно прекращал и стоял неслышно. Внизу под полом сдавленно и глуховато постукивали колеса.

Первое время за стеной у проводников было спокойно, потом заерзала туда-сюда дверь, донеслись громкие голоса. Слышался звук сдержанно льющейся жидкости, позвякивало стекло, шуршала газета. Голоса гуляющих то раздавались совсем рядом, над самым ухом, то превращались в невнятное, далекое, обрывочное бормотание.

– Я Володя, – громко и с вызовом сказал один из них. – Из Ростова.

На несколько секунд все голоса смешались в единый гул. Кто-то – женщина – смеялся высоким голосом. Смех журчал, как вода в неисправном туалетном бачке. Что-то шаркало обо что-то, словно чиркали гигантской спичкой о гигантский коробок, и снова осторожно булькала жидкость.

– Володя из Ростова, – упрямо твердил нетрезвый голос, заглушаемый смехом.

Кто-то ушел, пришел, опять ушел, шлепая босыми пятками о задники сандалий, и скоро стало поспокойней. Наконец веселье поникло и пошло на убыль: поговорили еще и замолчали вовсе.

С полчаса все было тихо, только разок хлопнули двери, когда кто-то, шаркая по полу, быстро прошел по коридору из вагона в вагон. Василий Александрович повернулся на живот, подоткнул подушку под подбородок и стал глядеть в окно. Уже выехали из гор на равнину. Началась нескончаемая лесополоса, замелькали темные очерки акаций. Прямо над ними две голубоватые звезды мерцали прохладным светом. А выше этих звезд неподвижно держались в вышине грязно-серые взбитые подушки облаков. Где-то далеко на черной плоскости степи узкой полоской стелились разбросанные степные огни и подрагивали, как студень.

В дверь тихонько постучали. Женщина быстро, точно этого ждала, поднялась с полки и взялась за вертикальную ручку. Свет из коридора тут же ворвался в купе и рассеялся в темноте, засновал по стальному обрамлению дверного зеркала юрким сгустком. Проводник что-то негромко сказал – что именно, невозможно было расслышать. Женщина оглянулась на мальчика, и, не касаясь двери, выскользнула в щель, изогнувшись, выпятив грудь и подтянув живот и бедра. Потом дверь подалась обратно и снова закрылась, сильно щелкнув замком.

Василий Александрович взглянул на часы – фосфор на стрелках и часовых отметках еле светился, и он с трудом, напрягая зрение и ловя запястьем мимолетные лучи в окне, разобрал, что было уже половина четвертого.

Некоторое время раздавались приглушенные стенкой голоса: плавный и нежный женщины и низкий, гудящий – проводника, потом послышались шорох ткани и возня. Едва слышная сначала, она делалась все заметней, порождая глухие сдавленные вздохи, из которых вдруг прорывались высокие, открытые, но слабые звуки и сиплое, сосредоточенное дыхание мужчины. Дырки от крепления светились в стене желтыми кружочками. Потом они стали изнутри закрываться, чем-то загораживаться, потом открывались, опять в них становился свет. Женщина за стенкой отрывисто вскрикнула.

Все это продолжалось довольно долго.

Василий Александрович посмотрел на мальчика – мальчик спокойно спал, то тихонько посапывая носом, то хватая душный воздух приоткрытым ртом. Он лежал на спине на грязном матрасе, откинув правую руку за голову. Пальцы были согнуты, как будто он держал в руке невидимое яблоко. Другая была прижата к груди, с уголком одеяла, пропущенного меж пальцев. Иногда, точно замедленной вспышкой, лицо его на пару секунд освещалось голубоватым светом летящих назад полустанков и снова тонуло во мраке.

Из-за перегородки еще раз донесся сдавленный хрип, бормотанье, и все стихло. Василий Александрович лежал на спине и тупо смотрел в потолок. По нему чертили спирали ленты голубого света, выхватывали из темноты куски обшивки, лямки рюкзака, поблескивающую глубину зеркала. Захотелось наконец спать, но за стенкой снова началась возня.

Тогда он спустился с полки, нащупал на столике сигареты и пошел в тамбур. В тамбуре стоял грохот, спертый воздух, пыльный запах угля и перегорелого табака. В углу к коричневой стенке прислонился измочаленный веник, мокрый и черный на конце, и валялись на полу окурки разной длины под забитой до отказа пепельницей-перевертышем. Самый длинный из окурков на фильтре был измазан чем-то красным, скорее всего, губной помадой. Василий открыл дверь между вагонами. Тотчас тамбур наполнился грохотом колес, лязгом железа. Где-то внизу, под ногами, что-то блестело, рябило между покатыми половинками площадки.

Он вернулся в купе, и почти сразу же, через несколько минут, вернулась женщина. Она вошла осторожно, посмотрела на сына, присела у него в ногах, раза два глянула наверх, пересела ближе к окну и некоторое время сидела, отвернув голову к окну, и смотрела в ночь, подперев подбородок ладонью. Дважды она привставала и оправляла юбку, запуская ладонь себе под ноги и потихоньку всхлипывала. Василий Александрович лежал не дыша. Стараясь не шуршать, он повернулся набок и снова увидел перед собой отверстия и в них кружочки неподвижного потаенного света.

Женщина внизу тяжело вздохнула и, склонившись над мальчиком, тронула его рукой, разбудила. Дождавшись, пока он встанет, она подняла нижнюю полку и стала подтягивать что-то тяжелое, наверное, коробки с инжиром. Мальчик, опершись на столик, цеплял ногами свои башмаки, и, надев их, присел ей помочь. Выставляя тонкие неоформленные руки, он поддерживал коробку на ребре постельного ящика, и лопатки, натянув свитер, остро выступили у него на спине. Василий Александрович открыл глаза и, заложив руки за голову, уже не таясь, наблюдал за ними.

– Приехали? – проговорил он нарочито скрипучим безразличным голосом.

При звуках его голоса женщина вздрогнула. Поправляя непослушные волосы, она коротко взглянула на него красневшими еще глазами и поняла, что он слышал и знает. Она отвела взгляд, свернула матрасы, свой и мальчика. Разложила тележку. И еще раз посмотрела на Василия Александровича, уже долго и открыто – как будто ждала, что он ее ударит. Василию Александровичу стало неловко. Он принял у нее матрас и бросил его наверх.

Из своего купе вышел проводник, подтянул брюки и, сонно поматывая головой, побрел открывать дверь. Через секунду о стенку тамбура ударила откидная площадка. Женщина, нагнувшись, закрепляла на тележке коробки. Волосы прядями рассыпались у нее по лбу, по лицу – она их не убирала.

– Подождите, – вдруг сказал Василий Александрович, – давайте я у вас куплю, – и кивнул на коробки.

– Так не успеем уже, – ответила женщина. Она слегка улыбалась, глядела на него снизу вверх, и ее лицо светилось каким-то тихим счастьем, и смущения уже не было на нем.

– Я все у вас куплю, – сказал он. – Мне нужно.

– Все? – нерешительно переспросила она, выпрямилась и огляделась, словно приискивая, с кем бы посоветоваться.

Впрочем, никого не было. Лишь в тамбуре возился проводник. Он стучал совком, ворочая брикеты угля, и почему-то ругался вполголоса. Было слышно в непривычной тишине стоянки, как открывают двери в других вагонах и оглушительно хлопают площадки.

Василий Александрович помог освободить тележку, затащил коробки обратно в купе и устроил их на полу под столик. С озабоченным лицом по коридору прошелся проводник. В руке он держал открытую ученическую тетрадь с почерневшим от грязи сгибом.

– Московский пропускаем, – сказал он, мельком взглянув на коробки, – стоп-машина. – И с выражением недовольства добавил что-то сам себе на каком-то неизвестном наречии.

Василий Александрович вышел к распахнутой двери, взялся за белые поручни и высунулся наружу. Впереди у тепловоза стояли на семафоре один над другим два рубиновых огня и рельсы казались голубой проволокой. Вдоль состава все было пусто, только через несколько вагонов тоже торчала чья-то лохматая голова и вертелась туда-сюда. Северо-восток просветлел уже у горизонта прозрачной бирюзой, на ней розово проступили бледные пятна зари. В больших окнах вокзальчика виднелись серые стойки камеры хранения и ряды пустых деревянных кресел в зале ожидания. Кроме этого здания, таившего в глубине за высокими окнами рулады свернутого света да редких одиноких деревьев, ничто не задерживало взгляда, и было далеко видно.

Женщина с мальчиком шли уже по платформе. Мальчик нес тележку, а женщина смешно болтала кистями рук, словно ей было непривычно идти налегке. Может быть, чтобы занять руки, она взяла мальчика за руку, но он вырвался и пошел вперед. Женщина, склонив голову, шагала за ним. Один раз она оглянулась. Василий Александрович видел, как свет фонаря прокатился по стальной ручке тележки; потом они зашли в тень, и сумрак поглотил их окончательно.

Когда на следующий день Василий Александрович проснулся, в купе было пусто. Случались еще остановки: и ночью, и ранним утром сквозь сон он слышал торопливую речь, шорох обуви и поклажи, однако к нему никто не сел. Поперек соседней полки криво лежал свернутый матрас с подушкой внутри – в том самом положении, в каком оставил его ночью Василий Александрович. Полосатый чехол матраса слез, и его край болтался вместе с вагоном, а в солнечном воздухе беспорядочно плавали невесомые ворсинки. Солнце висело вровень с пыльным окном в голубом небе над пространством поблекшей степи и, казалось, катилось наперегонки с поездом. Василий Александрович вспомнил ночь, голос заводного Володи, смех проводницы из девятого вагона, женщину с мальчиком и коробки с инжиром. Коробки стояли на полу, одна на другой.

«Что же мне с этим делать?» – растерянно думал Василий Александрович, озирая коробки. Одна была перевязана розовым жгутом, другая черным проводом. Он подтянул к себе верхнюю, поднял крышку и заглянул внутрь. Инжир был чернильно-фиолетовым, темным, как почерневшие луковицы, зеленые его хоботки чуть подсохли на срезах. «Что же мне с ним делать?» – снова подумал Василий Александрович, с усилием подвигая верхнюю коробку.

Ослепительный круг солнца неуклонно поднимался по небосклону, не вырываясь вперед, ни на полметра не отпуская летящий поезд. На пригорках были разбросаны деревни, шиферные крыши домов белели, отбрасывая потоки солнца, повсюду угадывались признаки осени, убранные поля, бесчисленные брикеты соломы. По извилистым оврагам тянулись пепельные ветлы, но настоящего леса еще не было, и пустые пригорки желтели неяркой краской увядания. Земля жила, и еще жил инжир в душной темени коробок. Мимо окна, мелькая зелеными скамьями, просвистела пригородная платформа. Василий Александрович прильнул к окну. Скоро, наверное, Воронеж, подумал он, как-то незаметно для себя запустил руку в коробку и стал есть тяжелые, размякающие в пальцах плоды.

1998

Подожди

Они договорились, что она отправится первой, на неделю раньше, а он закончит дела и приедет восемнадцатого. Но ему удалось освободиться и выгадать один день, и он решил лететь, не дожидаясь условленного числа.

Эти чудом образовавшиеся лишние сутки были, как сэкономленные деньги или как нежданное наследство, и поэтому требовали особенного применения. В аэропорту вылета случилась трехчасовая задержка, и самолет приземлился в Симферополе уже ночью, но это его не беспокоило, – напротив, опоздание вышло кстати и позволило растянуть удовольствие.

На время путешествия приветливость стала его главным чувством. Он был готов на всякую услугу, но услуг, по видимости, никому не требовалось.

Едва ступив с трапа, он купил цветов – настоящих южных. Розы были свежие и душистые, стоили дешево, но, впрочем, их стебли все равно кололись. Сухой и плотный воздух, теплый запах земли и растений, которые уже утопали в темноте, говорок извозчиков – все это казалось немножко подзабытым, но родным. В предметах, покрытых сумраком, угадывалась сказочная красота, обещавшая еще преобразиться с наступлением дня. Хотелось жить красиво, романтически безумствовать, и даже красиво мыслить, двигаться беспрестанно, пересекать расстояния, переноситься с места на место, творить чудеса и сюрпризы и переживать разнообразные приключения.

Из окна машины он смотрел на темные гряды гор, теснящих витую дорогу, на фары встречных машин, на свой букет, на небо и представлял, как проберется в комнату, как поставит букет, воображал, как она увидит его утром, ее изумление, какое будет у нее лицо, как она скажет, по своей привычке – <…>, а может быть, именно этого она и не скажет, но скажет другое, такое же милое и обещающее. Водитель что-то рассказывал, не умолкая ни на минуту, но он его почти не слушал, только кивал и поддакивал из вежливости, а то, что достигало его сознания, казалось ему значительным и чрезвычайно интересным.

Во всем этом было что-то и от приключения, и от сказки – от всего понемножку.

«Да, жизнь – это сказка, – подумал он. – Сказка с плохим концом». И ему сделалось еще веселее.

Он сразу нашел дом, который со стороны улицы скрывала череда кипарисов с пересохшими нижними лапами. Он хорошо помнил его с прошлого лета, ничто не изменилось за год. Он постоял, поглядел вокруг, – гряду холмов, уступами спускающихся к морю, венчало сверкающее полукружие – просунул руку в прутья решетки, нащупал защелку калитки и осторожно ее отодвинул. Узкий двор темнел под шапками листвы, между веток садика проникал свет луны и рваными пятнами усеивал бетонное покрытие дорожек.

Хозяйские окна выходили на тихую улочку, на кипарисы. Огонь нигде не горел – ни у хозяев, ни у постояльцев, да и было уже очень поздно. В глубине двора светлел побелкой гостевой флигель. Одну его стену заливало лунным светом, на ней четко выделялись неподвижные тени деревьев. Луна поднялась бледная и имела здесь зеленоватый оттенок.

Цветы надо было куда-нибудь поместить – он опустил сумку с плеча на крылечко, тихо прошелся по двору в поисках сосуда, и, ничего не найдя, неслышно прошагал вдоль стены к окну и вдруг остановился, застыл. Распахнутое внутрь окно, казалось, дышало теплой темнотой, будто некий живой организм. Старая кровать с металлической сеткой дрожала от напряжения, как растянутый эспандер, пружиня тела и присовокупляя ко вздохам людей свои железные выдохи.

«Да ну», – усмехнулся он, как будто махнул рукой.

Ему мерещилось, что он различает самый пар, отработанный торопливыми ласками.

– Подожди… подожди… – вырвался наружу женский голос. В нем чувствовалось что-то покорное, липкое.

При звуках ее голоса его пробрал озноб. Его охватило желание ворваться в комнату, зажечь свет, крикнуть, но он себя удержал. «Подожди», – сказал он себе с какой-то злобной радостью и остался смотреть. Потом присел в стороне от окна, привалившись спиной к стенке домика. Потаенная жизнь комнаты повергла его в оцепенение.

Неподвижная остроконечная бахрома черешни почти касалась его головы. Букет, напитанный отрешенным светом, лежал на выщербленной опалубке, трещины, извилисто бежавшие от стены к сухой земле, казались реками географической карты. Воздух едва ощутимо стал набирать прохладу и передавал ее вещам. В промежутках листвы поблескивали жирные, как ягоды, звезды – одни голубоватые, другие – золотистые.

Через некоторое время он привстал и снова стал смотреть в комнату. «Для чего я здесь стою?» – думал он, но не мог сделать ни шагу прочь. «Я ухожу», – решал он, и стоял, будто приколоченный, и не мог оторваться от этого зрелища. Вдруг нестерпимо захотелось смеяться, и ему пришлось сдерживаться, чтобы себя не выдать – так велико было это глупое желание.

Пол комнаты прозвучал шагами: парень курил, стоя у самого окна.

– Не бросай туда, хозяйка ругаться будет.

И тут же в квадрат пепельной почвы упал окурок, и его кончик алел в темноте остроконечным угольком.

Ее голос – уже открытый, как бы пришедший в себя, но хранящий еще благодарность и удовлетворение – снова полоснул его, как бритва. Он как будто спустился еще на одну ступеньку. Таким голосом она никогда с ним не разговаривала. Она была бесконечно серьезна.

Тот, другой, поставил ногу на подоконник – видно, собирался вылезти, чтобы поднять окурок.

Он перестал дышать и уставил взор в окурок, еще исходивший дымом.

– Потом поднимешь, – сказала она глуховато. – Иди сюда.

Парень отошел от окна в глубь комнаты.

Стало по-настоящему холодно, однако он совсем этого не ощущал. Рассеянный свет зари понемногу являлся в воздухе, разбавляя чистый мрак неба. Кое-где сгустками на нем возникали сероватые пятна кучевых облаков и как будто промокали чернильную тьму.

Он поднялся на ноги. Суставы ныли и не слушались от долгого сидения в неудобном положении.

В начале четвертого открылась дверь, показался парень, постоял секунду, притворил ее и направился к калитке. На нем была майка, шорты и кроссовки на ногах. Едва выйдя за забор, он торопливо пересек узкую полосу асфальта и надолго остановился у молодой сломанной акации. Приезжий смотрел ему в спину без всякой мысли, до тех пор пока ее светлое пятно не растворилось в блекнущей темноте переулка.

В конце концов он тоже вышел из двора и зашагал не спеша вниз по улице к морю. Смеяться больше не хотелось, а хотелось идти, переставлять ноги и хотелось, чтобы дорога не кончалась. Две пегие кошки, сидевшие на асфальте, испуганно замерли на несколько мгновений и бросились в разные стороны.

Все вокруг теперь казалось чужим и неинтересным, дома – убогими, кипарисы – чахлыми, и он не знал, что теперь ему делать. Остановка автобуса на маленькой площади, базарчик и крайние дома мирно дремали. Позади на склонах щурились редкие фонари поселка. Прямо перед ним черная линейка причала вползала в море, которое выгибалось и голубовато серебрилось под луной, ушедшей далеко на его простор.

Причал был пуст, как и улицы. Вода тихонько колыхалась у свай, даже плеском это нельзя было назвать. Он прошелся по скрипучим мосткам, приник к ограждению и заглянул в воду, но отражение было неразличимо, только разводы жидкого света от сигнального фонаря колебались на поверхности. В одной руке он держал букет. Ему стало жаль цветов. Он вернулся на берег. В летнем кафе под громадным платаном на одном из столиков стояла обрезанная на треть пластиковая бутылка, служившая здесь не то вазой, не то мусорницей. Он сунул розы в бутылку.

Когда огромный оранжевый шар восстал за линией воды, он лег в камнях и проспал до полудня, согреваясь в потоках набиравшего силу солнца.

Днем все упростилось. Берег был занят людьми, пестрел зонтами, купальниками и подстилками. К этому часу море потемнело, густо посинело; белые мимолетные гребни вспыхивали тут и там на его поверхности. Соленый ветер тормошил тряпки и приносил звуки звонких голосов. У края волн бродили дети и собаки. Прошедшее казалось то ли сном, то ли бредом.

Потом он шатался по рыночку, поедая мягкие круглые сливы, щурился на воду, сверкавшую в сиянии жаркого света, и остаток дня провел бесцельно, как и принято на отдыхе. В кафе, куда заходил ночью, он выпил чашку кофе. Его цветы еще стояли в вазе. Кто-то налил в бутылку воды. За столиком на сиденьях, устроенных из цельных пней, сидела пожилая пара. Мужчина курил, и дым его сигареты лениво вился в увядающих листьях букета.

В половине восьмого на станцию пришел последний автобус из городка. Он смешался с пассажирами и зашагал по дороге, на которой ночью сидели кошки, добрался до дома, прикрытого чередой кипарисов, и вошел через калитку.

Она уже вернулась с пляжа и ходила по дворику в коротком платьице, золотисто-коричневая от загара.

– Приехал? – спросила она просто и протянула ему тарелку с желтой маслянистой черешней.

Он хотел сказать что-то, но только качнул головой, подтверждая свое появление.

– Какой ты белый! – воскликнула она, смеясь. – Тетя Зина, Андрей приехал! – крикнула она хозяйке, оборотясь куда-то к пыльным зарослям плодовых кустов.

Вечером пошли смотреть окрестности и забрались на самый гребень пыльной горы, пропахшей какой-то бледной горькой травой. Море открылось на много километров и с такой высоты не было на себя похоже. Вдали, словно упрямое насекомое, полз кораблик, и с того места, где они сидели на рассыпчатой лиловой земле, была видна истинная ничтожность его усилий. Небо беспорядочно исчертили ленты облаков. По правую руку виднелся причал, слева – на далекой вершине высились развалины башни братьев Гуэско, свирепых генуэзцев, засеявших некогда эти каменистые скаты костьми своих несчастных подданных. За башнею полоса, вдающаяся в ограниченное горизонтом пространство моря, переливалась огнями, настолько нежными и непостоянными, что это походило на равнодушную игру бриллиантового ожерелья, забытого кем-то огромным на выступе земли.

– Ты молодец, что приехал, – сказала она. – Я так скучала…

Он помалкивал, смотрел на море, на горы.

– А ты скучал? Нет, ты скажи, скучал или не скучал, – настаивала она игриво.

– Нет, – словно бы в шутку процедил он.

– Здесь здорово, правда… Нет, молодец, что приехал. Главное, вовремя.

– Как договаривались, – заметил он.

– Здесь Грин жил, – сказала она. – Вон там. Знаешь?

Он кивнул. Оба посмотрели налево. Темные елочки стояли на сероватых склонах, как статуэтки.

– Ночи еще такие холодные, – проговорила она скоро и придвинулась к нему. – Это странно.

Он подумал немного и положил руку ей на плечо.

– Я этой ночью даже замерзла… Что ты все молчишь?

Он молча смотрел вниз. Сумрак наконец поглотил кораблик, остался лишь огонек на борту, и только его горящая точка продолжала обреченное движение по выпуклой глади спокойного моря, на поверхности ласковой пучины. В конце пристани под черным колпачком воронкой тоже зажегся фонарь. Круг яркого света покрыл доски причала неправильным овалом, словно это свет софита лег на подмостки. «Подожди», – это слово одно пульсировало в его сознании, как маяк, или как подсказка, или как предостережение.

– Ну? Ты что? – Она легонько подтолкнула его локтем и, улыбнувшись, заглянула ему в лицо, снизу, добиваясь ответа.

– Спать хочется, – сказал он, зевнув.

1998