Текст книги "Хоровод"

– Не понимаю… Я понимаю – из-за дамы, ну, – он сделал перерыв, – за мнения, это еще можно объяснить, но этого, честное слово, не понимаю. Поживали бы себе в столице, мазурки бы отплясывали. Ну, да у вас еще все впереди.

– Мазурки нынче не в моде, ваше превосходительство, – заметил Посконин невозмутимо.

Севастьянов вдруг остановился, и его строгие глаза не без лукавства остановились на мне:

– Вас не дядюшка ли проказам научил? Ну, ну, и мы ведь были молоды, не так ли, Семен Матвеич? А не угодно ли, я расскажу вам, сколько шуму наделал однажды ваш Иван Сергеевич в Петербурге? Но не один, – прибавил генерал. – Вы не возражаете, господа? – он обвел вопрошающим взглядом присутствующих. Никто не возражал, все, напротив, тут же придвинулись ближе к столу, освещенному громоздким канделябром, и только Семен Матвеевич чуть переставил свой стул так, чтобы полнее погрузиться в полумрак, откуда временами вырывались клубы густого дыма его трубки, которую он вынимал для того лишь, чтобы отхлебнуть черного чаю.

– Ваше превосходительство, вы служили вместе с дядей? – спросил я.

– Нет, я вместе с ним не служил, но коротко знавал его во время оно. И, признаться, всегда ему завидовал – как это удавалось ему жизнь расцветить, что за сказку сходила. Да, он умел не скучать. Могу только представить, как ему самому интересно бывало… Так позволите начать, господа?

– Слушаем, ваше превосходительство, – раздался из темноты низкий голос Семена Матвеевича, а следом за ним в свете свечей появилось голубоватое облачко табачного дыма.

Генерал Севастьянов кашлянул несколько раз, ослабил ворот, глотнул чаю и начал так:

– История эта произошла в 17-м году зимою. Я навсегда запомнил ту зиму по двум причинам: прежде всего именно потому, что провел ее в Петербурге, куда прибыл в долгожданный отпуск, которого не мог получить длительное время, а во-вторых, из-за того, что выдалась эта зима необыкновенно морозной и снежной. Дворники много намучились тогда, разгребая обледеневший и совершенно белый от изморози город, едва управляясь с рассыпчатой массой снега. Ну, что ж. Приехал я домой, огляделся, проверил, хорошо ли сидит на мне юношеский уже старомодный фрак, сделал визиты, нужные и не очень, и, наконец, встретил Ивана, Ивана Сергеевича, я хотел сказать, вашего, – Севастьянов кивнул мне, – которого не видел я со времен заграничного похода. Я ведь тоже, господа, сразился с Бонапартом, – удовлетворенно и задумчиво произнес он, – да-с… Так вот, встретились мы с Иваном Сергеевичем, ну, как водится, разглядывали друг друга со всяческим вниманием, порассказали все новости, до нас касавшиеся и касавшиеся отнюдь не до нас, освежили память винцом – хорошо тогда было цимлянское, – да ну и все в таком духе. «Ну что́, любезный друг, – помнится, спрашиваю его, – не женился еще?» – «Нет», – отвечает и как-то странно на меня поглядывает, словно в первый раз видит.

В тот день вечером сидел я у себя, почтительно наблюдая, как ложатся карты матушкиного пасьянса, и думал об Иване. Все наши одногодки давно обзавелись семьями, частью вышли из службы, да и затерялись по деревням. Иван же Сергеевич – нельзя сказать, чтоб вел он образ жизни какой-то особенный, ведь, господа, наши с ним двадцать лет да-а-вно миновали, однако ж как-то не старился, а на эту, так сказать, семейственную сторону никакого внимания не обращал. Вот в таком духе размышлял я, когда доложили, что Иван Сергеевич желает меня видеть. Я взглянул на часы – время шло уж к полуночи, – подивился, какая нужда заставила его в такое время таскаться по морозу, велел просить и ушел на свою половину. Проходит минута – появляется князь Иван. Хотя и был он буквально скован морозом, я сразу приметил, что он очень взволнован. Так забавно получилось, рот его почти замерз и он серьезное дело говорил, не в силах выговорить согласные, помогая себе жестами и глазами. А глаза, как вам известно, имеет он крайне выразительные.

«Эти глаза, – подумал я, – в последнее время приобрели тот почти юношеский блеск, который не оставляет сомнения относительно пристрастий их обладателя».

Севастьянов продолжал так:

«Друг мой, – обратился ко мне Иван так торжественно, что я почуял недоброе. – Чрезвычайно важное дело привело меня сюда к тебе в такой неудобный час. У меня есть к тебе большая просьба… Ты только… – Ваш дядя замялся, хотя он так замерз, что, вполне вероятно, ему тяжело было выговаривать слова. – Один раз… – говорил он, – …ради всего святого… – …пустяки… очень долго… почти невозможное счастие». В общем, я не мог понять ровным счетом ничего, всё это весьма походило на бред больного, мятущегося в жару, однако он взошел с улицы, а там, извините, плевок на лету замерзал. Я, тщетно вслушиваясь в бессвязные обрывки его речи, не мог уже сдержать улыбку и послал за горячим чаем. Лицо Ивана, между тем, выражало чрезвычайную озабоченность и мольбу. Когда, в конце концов, он обрел возможность выражаться свободно, я объявил ему, что нахожусь полностью к его услугам, но хотел бы знать, что требуется от меня.

«– Будь шафером на моей свадьбе, – промолвил он, – точнее, при моем венчании.

– Только-то? – спросил я, но тут же понял, что это были неосторожные слова.

– Вот тут-то и сложность, – пояснил он, – всё дело в том, что венчание у меня не совсем обычное, я именно к тебе пришел, не хочу никого из… ну, ты поймешь меня, в обшем, не желаю никого из них посвящать».

У меня упало сердце, потому что мне было известно – когда Иван говорит: «не совсем обычно», это надобно читать как раз наоборот.

«– Да что такое, объясни толком.

Он закурил трубку и зашагал по комнате:

– Знаешь Радовскую? – спросил он.

– Ту полячку, что приехала с отцом? Как же, знаю. Даже видел разок. Ничего особенного. Погоди, погоди, ты на ней, что ли, собрался жениться?

– Ну, брат, вижу я, что не в том ты расположении, когда важные дела решаются, – вдруг вспылил он, и мне больших трудов стоило его успокоить».

Шутки и улыбки свои я отставил пока.

«– Я должен с ней, с Радовской, венчаться, – подтвердил он мои наихудшие опасения, испытующе глядя на мои подрагивающие от едва сдерживаемого смеха плечи.

– За чем же, – говорю, – дело стало, я готов хоть сейчас».

Он торопливо огляделся и выпалил одним духом: «Сейчас и надобно». Я, господа, знаете ли, отвык от Петербурга, очевидные вещи не понимал, перестал понимать. Очень я потому изумился да так и замер в креслах.

«– Да или нет? – несколько торжественно вопросил князь Иван. – Времени нет на раздумья.

– Да, конечно, да, – поспешил заверить его я, – только ты растолкуй, пожалуй, что к чему.

– Изволь, – он то и дело бросал на часы взоры такие пламенные, что, казалось, они от того быстрее побежали, – у нас еще полчаса».

Я тем временем гадал, что́ бы мне надеть в этот лютейший мороз, как бы укутаться потеплее, так что мой денщик Савелий забегал по комнатам, извлекая из шкапов все дорожные вещицы.

«– Видишь ли, в чем тут дело, – начал Иван, – всё долго рассказывать, недосуг сейчас, но она – полячка, это первое.

– Значит, следует ей перекреститься, так, что ли?

– Да, это нужно, но не это главное… – он замолчал ненадолго, собираясь с духом, – ее отец ни за что не согласен.

– А-а, вот что».

Только теперь я понял все до конца.

«– Как же мы намерены осуществить все это?

– Стало быть, ты не отказываешься? – взволнованно воскликнул Иван.

– Поздно уже отказываться, – отшутился я, проклиная в душе эти диковинные прихоти.

– Тогда так, – распорядился он, и глаза его лихорадочно заблестели, – платье одевай статское да возьми пару пистолетов».

Я и сам уж ощущал в членах некоторую дрожь, и в предвкушении нешуточного приключения мне сделалось весело. Однако, когда услыхал я про пистолеты, то, конечно, возразил:

«– Помилуй, говорю, – что ж ты задумал, до смертоубийства хочешь довести? Стоит ли того? Отец ее в своем праве.

– Ах, черт побери, – вскричал он, – это на всякий случай. Пойми, такое чудо раз в сто лет случается, да и то не с каждым.

– Знаю я твои случаи, – пробормотал я, но полез-таки за пистолетами».

Иван был в мундире и при шпаге. Он заметно повеселел. «Мороз-то каков, – приговаривал он, – как бы лошадки не попадали».

Наконец я был готов, велел Савелию на вопросы матушки отвечать, что ушел к князю Ивану в карты играть, и мы вышли на улицу. Там, на углу Большой Морской и Гороховой, должны мы были встретить одного Иванова приятеля, посвященного в его замыслы и дожидавшегося с тройкой откормленных битюгов. Невольно мы бежали – так свирепо жег мороз. Закутав носы шарфами и увязая в сугробах, скоро добрались мы до Гороховой. Товарищ Ивана сразу приметил нас и подогнал свои сани. Клубы пара вырывались из обледеневших лошадиных ноздрей, удила были предусмотрительно обмотаны замшею. Кони необыкновенного роста горячились, переступая ногами и так согреваясь. Я разглядел седока. Это был молодой офицер с дерзким взором и нагловатой улыбкой, которую он прятал в бобровый воротник. Отчего-то мне показалось, что дела, подобные нашему, не в диковинку этому молодому человеку. Несмотря на жуткий холод, одет он был щегольски – в легкую шинель, на голове красовалась шляпа с султаном. «Вовремя, – встретил он нас, пряча часы. – Поп уже ждет». Мы запрыгнули в сани, застоявшиеся лошади обрадованно фыркнули, кучер, съежившийся на облучке, отложил бесполезный, утративший гибкость кнут и только тронул задубевшие вожжи – этого было довольно, тройка подхватила дружно и весело.

Пока мимо мелькали темные громады домов, я вспоминал, что́ было известно мне об этой Радовской. Для вас не секрет, господа, что приезжие, если они принадлежат к известному кругу, изучаются его представителями пристально и придирчиво, что, впрочем, – не без улыбки заметил наш рассказчик, – зачастую диктуется завистью. Появление в Петербурге старого графа с дочерью не осталось незамеченным – десятки лорнетов были направлены на молодую особу и ее отца, о которых ходили самые противоречивые слухи. Шила ведь не утаить в мешке, особенно в таком, как наш. Одни утверждали, что граф приехал принять важную должность, другие упоминали об известном в свое время обеде, на который Суворов любезно пригласил пленных офицеров и на котором граф, также плененный, отчаянно скрежетал зубами, обезоруженный великодушием победителя. Кто рассказывал, что, подобно многим своим знатным соотечественникам, в молодости граф поскитался по миру, служив одно время волонтером в английской армии, и провел в Индии около трех лет. Но более всего пытались угадать обстоятельства, заставившие человека, безвыездно просидевшего в своем гнезде лет двадцать, вдруг объявиться в самой столице России, к которой не питал он никогда теплых чувств. Впрочем, некоторые поговаривали, что дочка его была незаконнорожденная, прижитая то ли от индийской княжны, то ли от пленной турчанки, а то ли бог его знает. Целью его неожиданного визита, поэтому, называли желание старика подать прошение в сенат – тогда, вы знаете, господа, еще не существовало в Варшаве отделения сената, оно появилось там только после восстания – так вот, подать прошение и передать титул дочери, которую, однако, и без того им величали. Но толки и пересуды – это половина дела, а увидать молодую графиню, по слухам необыкновенную красавицу, оказалось делом весьма непростым. Отец ее навез с собою свирепого вида гайдуков и снял в глухом конце Выборгской стороны уединенный дом, чем поверг в изумление весь наш beau monde[6]6
  Общество (фр.).


[Закрыть]. Дом этот был окружен высоченной оградой и, видимо, этим и полюбился чудаку. Графский покой охранялся многочисленными слугами, так что несколько гвардейских шалунов отступили ни с чем, еще усилив интерес к этой загадочной паре своей шумной неудачей.

Дело дошло до двора, государь узнал о причине, побудившей графа сняться с насиженных мест, и, разделяя всеобщее любопытство, сделал ему предложение, от которого трудно было отказаться, а именно, прислал через одного из своих флигель-адъютантов приглашение на бал во дворец. Я через отца был в числе приглашенных и мельком увидал и самого графа, и дочь его. Не скажу, чтобы нашел я ее замечательною красавицей, а было у ней в лице нечто такое, что, впрочем, не берусь я описать, но что, однако, не могло, по моему мнению, оставить равнодушным. Точно, восточные крови были налицо. Правда, наблюдал я за ней не более минуты – отец представлял меня одному влиятельному господину, и я был сильно занят тем, чтобы не дать затухнуть нашей бессмысленной беседе…

– А ведь и в Малороссии встречаются часто такие типы, – произнес в раздумье Севастьянов и продолжил так:

– Я хотя и давненько не был дома, так вот, не угодно ли, – прямо и попал «с корабля на бал», даже имел возможность лицезреть своего рода чудо, справедливости ради сказать, сам того не желая. Но что всего удивительнее, так это то, что неуемные гвардейцы, выставившие у графского дома настоящие караулы, заговорили как-то об офицере, каждый день проникавшем в дом. Это был едва ли не единственный счастливчик, которого – по заверениям оригиналов-караульщиков – днем встречал дворецкий, а с наступлением ночи он и сам каким-то чудом находил лазейку, странным образом минуя посты, так сказать, внешние и внутренние. Он являлся пеший, в шляпе, надвинутой на глаза, в военной шинели с поднятым воротом, куда прятал он свое лицо. Если прятал, рассуждали тогда, значит, был человек небезызвестный, а всё никак не могли узнать, кто скрывается под этим нарядом. Веселая военная молодежь разнесла эту новую загадку по гостиным, всегда жадно внимавшим любым новостям, и любопытство со свежей силой охватило продрогший Петербург, когда вдруг разрешилось не слишком хорошо, а говоря проще – безобразием.

Гвардейские весельчаки решились во что бы то ни стало открыть имя незнакомца. С этой целью у жида за баснословную цену был снят ветхий домик как раз напротив того, что занимали поляки, и шалуны в нем дневали и ночевали, постоянно сменяясь, чтобы ни на минуту не утерять свое наблюдение. Денщики носили им туда обеды и ужины, и прочее; в общем, дело было поставлено на широкую ногу. А началось всё вот как: одна светская красавица – не буду называть ее, ибо она жива и здравствует, – в присутствии целой стаи своих обожателей принялась однажды сетовать на судьбу, указывая как на пример истинного счастия и достойной внимания любви на Радовскую и незнакомца, вхожего в нелюдимый дом. Никто ведь и не сомневался, что среди бела дня на тихой улочке разворачивал благоуханные и сладостные свои страницы тщательно скрываемый роман. «Ах, – томно и с нескрываемым разочарованием в своих кавалерах, а заодно и в жизни самой, роняла наша красавица, – какое, наверное, блаженство иметь подобного друга, не правда ли, господа? Неужели на этом несносном свете еще возможно что-нибудь подобное?» – говорила она, едва не плача, а так же и прочий вздор в том же духе. «Слышите же, господа, я непременно желаю знать имя этого благородного человека», – повелительно взглядывала она в досадующие физиономии своего окружения, среди которого один молодой поручик кавалергардского полка отличался особой пылкостью и слыл за страшного ревнивца. Недолго он терпел стоны своего предмета, пообещавшись уже к утру следующего дня положить к ее ногам все нужные сведения о незнакомце, так некстати поразившем ее воображение. Сказано – сделано. Составилась довольно буйная компания известных сорвиголов и проказников, и, как я уже сообщил вам, компания эта устроилась в домишке у жида. И вот ведь, что удивительно: эти господа могли бы просто-напросто проследить за этим человеком, куда там – никто не хотел прослыть за полицейского. К этому же прибавим, что пылкий кавалергард был отчасти и оскорблен теми похвалами, которыми награждала незнакомца известная нам дама в его, кавалергарда, присутствии.

Было поэтому решено сыграть с незнакомым офицером обычную, но злую шутку. Притащили откуда-то большущую сеть, какие служили в те веселые годы для ловли очаровательных немок в «Красном кабачке», распределили роли и стали ждать ночи. Ожидание скрашивалось, как водится, стаканчиком-другим вина, и к полуночи все были уже изрядно пьяны.

Незнакомец появился в свое обычное время – через полчаса после полуночи – и уверенной походкой приближался к своей цели. В конце улицы, на углу, как и в прошлые дни, вылез он из саней, которые под утро появлялись вновь на том же месте. Участники предприятия приготовились заранее и зарылись в сугробы, рискуя замерзнуть. Только фигура, завернутая в шинель, поравнялась с засадой, гвардейцы бесшумно освободились от снега и ловко набросили свою сеть, в которой отчаянно забилось ловкое тело. Вышло, однако, не совсем так, как было задумано – в суматохе не смогли как следует запутать эту сеть, и через мгновение она оказалась рассечена шпагой, которая вдруг оказалась в руке у незнакомца. Охотники попытались вновь наброситься на незнакомца, но тот с чудовищной быстротой отскочил на дорогу и показал жестами, что имеет самые серьезные намерения. Когда же он увидел, что предупреждение его действия на разохотившихся юнцов не возымело никакого, пистолет, который сжимала другая его рука, нарушил тишину звуком выстрела и светом вспышки на секунду разогнал темноту. Сам незнакомец стремглав бросился по улице вдогонку за своими санями, да и был таков. Звук выстрела, между тем, совпал с возгласом раненого в руку кавалергарда и перебудил обитателей графского дома, которые высыпали на улицу исследовать причину шума. Вскоре появилась и полиция, и дело получило огласку. Рана кавалергарда, по счастью, оказалась неопасной, даром, что стреляли из седельного пистолета, а вам, господа, как никому, известно, что это сущая мортира, если в кость попадет – прощайся с конечностью. Граф подал жалобу, полицмейстер подтвердил ее, и шалуны были отправлены на Сенную гауптвахту до особого решения. А вот кто выступал в роли рыбки, опять осталось неизвестным.

– Вот что удалось припомнить мне, – продолжил Севастьянов, – к той минуте, когда тройка наша, переваливаясь на ухабах, ворвалась в нужную улицу. Нет нужды говорить, что я сразу догадался, кто был незнакомец, наделавший столько шума. Сейчас этот «незнакомец» сидел подле меня, обхватив обеими руками две шубы, способные согреть даже Снежную королеву из лапландских сказаний. Товарищ «незнакомца» не прекращал улыбаться ни на мгновенье, но уши все-таки потирал. Лошадей остановили в недалеком расстоянии от заветного дома, в котором не приметил я ни малейшего признака света – взволнованной свечи. «Слушай, – обратился ко мне Иван почему-то шепотом, – если в историю, чего не дай бог, попадем, говори всё на меня. Такое, знаешь, дело». Я ничего на это не отвечал, однако внутри себя не мог не улыбнуться своему внезапному положению. Конечно, много всякого вокруг бывало, но как-то подобные дела обходили меня стороной. Я ханжой никогда не был, молодой еще человек, но уже и не прапорщик. Да, признаться, и не такого склада я человек. Испытывал я поэтому удивление непомерное. Вся эта история приличествовала более столетию прошедшему, изрядно походила на театр и поражала своей простотой. Еще и мороз тож…

«– Что ты дальше намерен делать? – решил узнать я.

– Дальше? – Иван упорно говорил шепотом, хотя лошади создавали куда больше шума. – А есть у меня деревенька в Тамбовской губернии, там думаю отсидеться, отставку попрошу, ну, а потом можно и за границу… Глухая у меня деревенька… Да что загадывать – так, наудалую…

– Пора! – отрывисто произнес Розен (так, кажется, звали Иванова товарища)».

Улыбка сползла с его лица, и оно вдруг приняло деятельное и сосредоточенное выражение.

«С богом», – выдохнул вместе с паром князь Иван и пошел, крадучись, к ограде. Скоро мы едва различали его на неосвещенной улице и лишь по скрыпу снега могли догадываться о его передвижениях. Он скрылся за оградой, перебравшись через нее в знакомом месте, и всё стихло, только лошади изредка вскидывали головы, но подвязанная сбруя не гремела, а колокольчик был и вовсе снят. Высокое, чистое небо опрокинулось над нами, мы сидели не шевелясь. На облучке сгорбился кучер, поплотнее закутавшись в овчинный тулуп, обмотав нос платком. «Петруша», – как-то почти ласково позвал его Розен. Кучер не ответил, видимо задумавшись в звенящем морозе. «Петруша», – повторил Розен уже недовольно и пихнул его саблей в спину. Тот обернулся. «Как сядут, – снова добродушным голосом заговорил Розен, – так ты, дорогой, гони во всю мочь». – «Не извольте беспокоиться, ваше благородие, – густым задушевным басом ответил Петруша, – не впервой», – и замолк. Мы уж начинали томиться ожиданием. Дом был по-прежнему темен, тишина стояла вокруг, только лошади время от времени подвигали озябшими ногами, да дрожал морозный воздух. Наконец, издалека послышалось частое поскрипывание и два черных силуэта показались сбоку от саней. Розен порылся где-то в шубах и извлек полуштоф и четыре серебряных стаканчика. «Полно, – успел шепнуть ему я, – станет ли она водку пить?» – «А мы ее и не спросимся», – эдак задорно ответил он и плотнее придвинулся ко мне, давая место нашим беглецам. Женщина была закутана в платок, так что лица было не разобрать. «Не перепутали?» – весело спросил Розен. Князь Иван бросил на него убийственный взгляд. Однако мне тоже не верилось, что этот платок скрывает именно эту женщину, такую недоступную и столь близкую. Едва они уселись, сани сильно дернули – полозья примерзли – и лошади шибко помчались по пустынной улице. Иван перекрестился, неловко оглянулся, взял стаканчик из рук Розена, и острый запах пролитой водки бросился мне в нос. Женщина, на которую навалили приготовленные шубы, высвободила руку, отодвинула платок от губ и, зажмурившись, разом выпила свою чарочку. Я косил на нее взглядом – она утопала в наваленных на нее шубах. Никто не ронял ни слова. Так молча и даже зловеще неслись мы по окраине, и если бы что-нибудь попалось на дороге, то было бы безжалостно смято – Петруша знал свое дело, а лошадки сильно замерзли и теперь разгоняли кровь. Не помню, сколько времени продолжалась чудовищная наша скачка, но наконец мы остановились около маленькой ямской церкви уже почти за городом. Никого не было вокруг. Мы быстро освободились от всего того, что было навалено на нас в дороге, и спрыгнули на снег. Иван помог Радовской выбраться из саней, и они, рука об руку, двинулись к паперти, за неровную ограду. Дверным кольцом Розен подал условный стук, но прошло около минуты, прежде чем тяжелые кованые врата, неуклюже поворачиваясь в несмазанных петлях, буквально распилили тишину своим душу вынимающим скрыпом. Нас встретил дородный, тучный священник, уже облаченный в стихарь и епитрахиль. Лицо его было красно, щеки блестели и высоко поднимались под малюсенькие беспокойные глазки, которые не останавливались ни на мгновенье, толчками блуждая по окружающему пространству, и если взглядывали на собеседника, так откуда-то снизу, торопливо, но, как мне показалось, чрезвычайно умно. «Этот и папу перекрестит, только дай», – подумал я, глядя, как поп поплыл к алтарю, мелко переступая ногами. Между тем, Радовская сбросила свою шубу, размотала все платки и в свете немногих тусклых свечек, еще теплившихся перед образами, торжественно и обреченно высверкнули бриллианты, уложенные у ней на шее. Розен передал мне коробочку с кольцами и ушел ко входу. Я же, пользуясь случаем, украдкой разглядывал полячку, которую видел тогда второй и последний раз. Сложена она была великолепно, что и говорить. Но в лице ее, в глазах особенно, в темных этих глубоких и влажных глазах плеснулась вдруг такая печаль, такая тоска, что, Господи, я вздрогнул и бросил невольный взгляд на Ивана. Молчание людей и тишина заиндевелой окраины снова показались мне зловещими. «Что-то случилось в мире теперь, вот в эту самую минуту, что-то нехорошее, жуткое», – отчетливо понял я. Радовская стояла прямо и спокойно, но во всей ее фигуре угадывалось скрытое нетерпение, шея была напряжена, грациозная голова венчала ее, а глаза были устремлены прямо и не глядели даже на Ивана. Он тоже видимо изменился и двигался будто во сне – плавно и мягко. «Странная пара, – мелькнуло в голове, – что-то принесет эта затея?» И еще подумал я, наблюдая сбоку за невестой, которая, крепко сложив губы, принимала миропомазание, что такую женщину надобно любить… как бы это выразить, – генерал поискал недостающих слов и может быть за этим устремил глаза в темноту, где уж пятую, верно, трубку пережигал Семен Матвеевич и откуда в ответ на этот взгляд послышалось непринужденное и одобряющее кряхтение. – В общем, господа, – продолжил рассказчик, – если уже любить такую, то требуется отдать себя всего без остатка, всю жизнь свою превратить в любовь, с эдакою женщиной нельзя отделаться через годов шесть-семь ничего не значащей фразой, туфлями без задников и бухарским халатом. Всё это – прочь. Это исключается с первого дня и до последнего. Такая, знаете, почудилась мне страсть в ней. А подобная страсть – страсть какая штука, и голову сложишь – не заметишь… Хорошо еще, что в зрелых годах остужается она умом. Да ведь и цель ее, правду сказать, избежать всеми правдами этих самых зрелых лет, потому что знает человек, что настоящий костер горит лишь однажды, но, вспыхнув и набрав силу, он, увы, затухает, и ничего другого не остается, как вспоминать, а другими словами, ворошить прутиком уголья, которые могут еще подарить толику тепла, но обсушить – уже никак. – Севастьянов помолчал, подумал, склонив голову набок, приглядываясь к огоньку свечи прищуренным взглядом. – Иной и жизнь проживет и ничего похожего не испытает. Однако, я не туда что-то клоню. Итак: посочувствовал я, честно говоря, Ивану Сергеевичу, зная-то его нрав. Но в силу того, что никто не ведает, какой конец приобрела эта история, если вообще приобрела, то это и осталось одним только воспоминанием. Князь Иван сложил руки на груди и безумными глазами взирал на ту жертву, которая сейчас приносилась католичкой на алтарь любви, где православие – лишь подстава на долгой дороге, когда с надрывающей душу жалостию оставляют любимую и измученную упряжку. Розен неслышно приблизился ко мне сзади. «Ишь, длинноволосый, – зло прошептал он, – насилу уговорили, боялся он всё… Кого он, хотел бы я знать, вообще может бояться с такой-то рожей? На тысяче рублей уступил». – «На тысяче!» – почти вскричал я и с новым интересом уставился на попа. Поп выступал с повседневной привычкой ремесленника, и серебряное распятие казалось перекрещенными хворостинками в его пухлых мясистых руках. Долгонько они его упрашивали: за подобные ночные бдения Синод по головке не гладил, вмиг лишались прихода и – прощай битки в сметане. Но чего не делают деньги, однако просить такую сумму показалось мне верхом наглости и неприличия. Поп словно угадал мои мысли, потому что бросил на меня украдкой тревожный взгляд. Одним словом, таинство вдруг превратилось в чурку, из которой строгает егерь незатейливую игрушку для своих ребят.

Я ощутил холодный металл венца и, подняв его, думал только о том, чтобы руки не дрожали. Рядом стоял Розен с каменным лицом, и его венец даже не покачнулся. – Dla niego, Panie, – едва слышно промолвила Радовская. Эти слова запомнились мне, и позже я выяснил их значение у знакомого поляка. «Ради него, Господи», – вот что она сказала, а что имела в виду – убей Бог, не знаю. Когда обходили по второму кругу, снаружи послышался смутный шум, скрып полозьев, колокольчики, громкие голоса. Жених и невеста остановились. «А, черт», – сказал Розен. Батюшка застыл в нерешительности, поводя испуганными глазами. «Продолжайте же», – недовольно приказал Розен. Шествие двинулось, и как только стало возможно, мы бросились к столу освободить руки. Розен был неосторожен, и венцы глухо соприкоснулись, завалив ковш. Все вздрогнули. Радовская при этом сделалась бледна, как полотно, и быстро и мелко перекрестилась на римский лад – всё вставало на свои места. «Боже мой», – прошептал я в ужасе, глядя, как сочится кагор. «Вы верите в предзнаменования? – спросил Розен с усмешкой. – Ничего, хуже уже не будет», – сказал он и посмотрел на двери. Засовы были наложены, но не могли же мы вечно оставаться в церкви, не зная толком, что творится на улице. Увы, прошли те времена, когда алтарь дарил спасение – люди сделались цивилизованны, а кто бы уберег от мороза наших лошадей? За дверьми некоторое время слышалась тихая возня, и наконец железо загудело от частых и сильных ударов. Минуту-другую стояли мы, замерев в нерешительности, а когда стук стал более настойчивым, Иван взял свои пистолеты и взглянул на меня. Розен стоял уже с обнаженной шпагой, прислонившись к столбу, недобро ухмыляясь. При этом он задумчиво смотрел вверх, где на своде дико раскрывали перекошенные рты иконописные грешники, влекомые в преисподнюю мрачными меланхоликами. Я тоже посмотрел на их обнаженную плоть и спросил себя: «Много ли здесь таких, чья вина заключалась лишь в том, что осмеливались они любить?»

Стук перешел уже в таранный бой. Сомнений не было – эти люди знали, чего хотели. Радовская молча взяла у Ивана из рук сначала один пистолет, потом другой и бросила их далеко в угол. Розен, увидя, как оружие, позвякивая, заплясало на каменных плитах пола, отошел от двери и намеренно громко вложил в ножны свой клинок. Князь нахмурился и, покусывая ус, принялся разглядывать тупые носки своих ботфорт. «Велите отворить», – глухо произнесла Радовская по-французски, ни на кого не глядя. «Не погубите, отцы мои», – запричитал вдруг поп. Он причитал не слезливо, ибо опасность казалась слишком велика. Розен оглянулся на него: «Не бойся, сказывай, что принуждали, стращали вот, – он похлопал себя по шпаге, – да говори, что до дела не дошло, что, мол, стоял крепко». Поп торопливо закивал и бросился уничтожать следы своих трудов. Когда всё было кончено, князь Иван медленно пошел к двери. Нелегко, надо думать, дались ему эти десять шагов. Он взялся за стальную полосу засова и оглянулся. Они долго стояли, не говоря ни слова, Иван отвел глаза, и створка туго поползла внутрь. В дверном проеме мы увидели жандармских офицеров в шинелях с поднятыми воротниками. Радовская направилась прямо к ним. Мы всё не двигались в каком-то оцепенении. Нелепость происходящего сковала члены. Вдруг Розен подхватил шубу, в которой приехала графиня, и успел набросить ее на обнаженные плечи Радовской прежде, чем она переступила порог. Офицеры расступились, и из-за их спин появилась невысокая фигура самого старого графа. Он порывисто обнял дочь, словно избавил ее от общества гнусных разбойников, и заговорил с нею по-польски. Тяжелая графская карета стояла у церковной ограды, и вокруг нее высились в седлах несколько человек казаков. Еще две тройки виднелись в отдалении, и, приглядевшись, узнал я в одной из них экипаж полицмейстера. Граф проводил дочь до ступеней, и не успела еще дверца захлопнуться за нею, дюжий гайдук птицей взлетел на запятки, и карета тронулась.