Текст книги "Хоровод"

Несмотря на темноту, кучер приметил на снегу очертания человеческой фигуры и остановил лошадей. Он беспокойно огляделся, прежде чем покинул облучок. Окна окрестных домов были темны, и мы были единственными пешеходами в этот поздний час. Кучер осторожно отворил дверцу кареты, и послышался разговор:

– Что́ там, Иван? – спрашивал недовольно сильный мужской голос.

Мы разочарованно переглянулись, ибо рассчитывали услыхать голоса нежные и волнующие.

– Да вот, ваше превосходительство, будто лежит кто-то. Будто офицер.

– Ну, ступай посмотри, что с ним, – приказал мужчина, сидевший внутри.

– Боязно, ваше превосходительство, – ответил кучер, но перекрестился и приблизился к снежному чучелу, трогая его кнутовищем. Он долго не мог сообразить, в чем тут дело, – седок, видимо, устал ждать и вышел сам разузнать о причине задержки. Это был высокий человек с внушительными баками и в генеральской шинели.

– Что́ за чертовщина, – проворчал он, пиная пустую шляпу и грозно взглядывая на бедного кучера. Тот молчал и недоуменно хлопал глазами.

Немая сцена произвела на нас должное впечатление, и мы не нашли сил сдерживаться долее. Генерал и кучер вздрогнули от неожиданности, заслышав наш смех. Генерал, оправившись от первого испуга, направился к нам. Он свирепо оглядел раздетого Ламба, покосившись на початую бутылку, которую тот держал в озябших руках.

– Господа, что́ это значит? – прошипел он.

Мы не открывали рта, ибо это были уже не шутки. Вдруг генерал обратил взор на Неврева и воскликнул:

– Ба, Владимир Алексеич! Вот как! Так-то вы соблюдаете условия нашего соглашения.

Лицо Неврева перекосилось:

– Не свое ли письмо вы зовете соглашением? Если так, то я ни на что не соглашался.

– Это, позвольте полюбопытствовать, своего рода месть, не так ли?

Они хорошо понимали друг друга, и взгляд генерала, разгневанный и продолжительный, как канонада при Эйлау, дал знать о грядущих бедах. Генерал, не говоря ни слова и ни на кого более не глядя, зашагал к карете. Кучер, поглядывая на нас, занял свое место, лошади попятились, объезжая куклу, которая и правда была очень схожа с реальностью.

– Кто это был? – спросил я Неврева.

– Скверно. Это Сурнев, отец Елены, – он посмотрел на меня озабоченно.

– Какой Елены? – спросил Донауров.

– Какая разница, господи, важно то, что он знает его, – с досадой сказал я.

Ламб послушал нас, поставил бутылку и начал вытряхивать свою амуницию.

* * *

Утром на разводе я поведал о происшествии Елагину, и мы с тревогой ожидали разноса. Его, однако, не последовало – жалоба прибыла в полк лишь на следующий день. После утреннего построения командир полка предложил нам явиться к нему на квартиру в сопровождении эскадронного начальника. На полковника Ворожеева было больно смотреть – так подкосила его эта история. После визита к полковому начальству весь остальной день прошел в томительных подозрениях, так как генерал сумел дать понять, что дело не закрыто и отнюдь не ограничивается этой неприятной беседой.

– Пустяки, обойдется, – бодро приговаривал Ламб, но было заметно, что сам он не слишком верит в такой исход. Командир полка сообщил, что подробности доведены до великого князя Михаила Павловича, – это было ужасно. Неврев весь вечер просидел у меня и ушел за полночь. Ночью я был разбужен каким-то шумом внизу. Постучалась перепуганная хозяйка. Я как будто чувствовал близость развязки и не раздевался в эту ночь, гадая, сколько дней предстоит провести под арестом.

Незнакомый офицер, который встретил меня у крыльца, приложил руку к шляпе и сказал:

– Пожалуйте со мною в ордонансгауз. Вот приказ генерал-губернатора.

– Позвольте взять деньги, – попросил я.

– Да, конечно, – поспешно согласился он. – Взгляните на приказ.

– Что толку, пустая формальность, – я силился придать голосу небрежность, но он взволнованно дребезжал, выдавая с головой мои страхи.

Я взлетел по лестнице, подскочил к столу, вынул из бюро деньги, нацепил саблю, сунул в карман трубку – она была полна черного пепла, я выбил ее об каблук и смахнул мусор под кровать. Потом я сообразил, что саблю придется тут же вручить офицеру, и снова отцепил ее. Несколько времени я лихорадочно осматривал комнату, придумывая, что бы еще захватить, но от волнения предметы плясали в глазах, и я, ничего больше не взяв, спустился в нижний этаж.

– Пожалуйте, – пригласил офицер учтиво, принимая мою саблю. Было видно, что ему не по душе та роль, которую возложило на него начальство, и поэтому он старался глядеть как можно приветливее. Я забрался в кибитку, офицер уселся рядом, и мы тронулись. Пара сонных казаков загарцевала позади.

Первое лицо, которое я увидел, был Неврев, сидевший на скамье в заваленной бумагами канцелярии гауптвахты. Мой провожатый указал мне место рядом. Я повиновался.

– Больше никого, – сообщил Неврев, – я здесь уже с час.

Мы долго ждали неизвестно чего, один раз дверь приоткрылась и какой-то человек в военном мундире внимательно оглядел нас с головы до ног. Дверь закрылась так же осторожно, как и отворилась. Время шло, а никого из наших товарищей не приводили. Лишь позже я случайно узнал, почему именно мы с Невревым оказались арестованы. Мне рассказали, что когда Михаил Павлович доложил о наших шалостях государю, тот, просмотрев список виновных, сказал: «Этот Неврев не оправдал моих надежд, – и выразительно взглянул на Михаила, – юнкер тоже пусть выслуживается в другом месте, сейчас видно, что не был в военной школе». Остальные были пощажены двумя неделями гауптвахты.

Наконец появился полковник, которого я также никогда прежде не видел, передал нам оружие и вывел на двор. Мы попросили объяснений.

– Увидите, господа, сами, – сморщился он.

Мы действительно увидели две почтовые тележки, на высоких, обитых истершейся кожей сиденьях которых восседали прямые, как истуканы, равнодушные фельдъегери. Не без удивления заняли мы места, что указал нам полковник, и возницы тронули вожжи. Лошади той тележки, в которой находился Неврев, фыркнули и попятились. Старый унтер, топтавшийся неподалеку, вздохнул и сказал тихо:

– Это, значит, так – обратная дорога не ляжет.

Неврев услышал эти слова и посмотрел на крестившегося унтера, а потом на меня.

– Пошел, – свирепо крикнул полковник, и лошади сразу рванулись в темноту. Когда мы миновали городскую заставу и шлагбаум за моей спиной стукнул, как волшебные ворота в прошлую жизнь, я попробовал заговорить с фельдъегерем, но он даже не смотрел в мою сторону, смешно подпрыгивая на ухабах и не теряя при этом правильности посадки. Красной рукой сжимал он ремень кожаной сумки, что висела у него на груди. После нескольких неудачных попыток завязать разговор я умолк и вперил взгляд в лошадиный круп.

* * *

Под утро я был уже изнеможден почтовой скоростию, жесткостью сидения, холодом, голодом и ветром. Когда засерел рассвет, тележка встала у станции. Пока меняли упряжку, я наслаждался покоем и на мгновенье сомкнул глаза. Сквозь дрему донеслись обрывки фразы, сказанной фельдъегерем: «Нижегородский драгунский полк… Ставрополь…» Сон причудливо вплелся в реальность. «Кого это на Кавказ?» – лениво догадывался я, а когда догадался, то испугался открывать глаза. Сердце болезненно сжалось, когда я убедился воочию, что и худой фельдъегерь, и тележка, и большая дорога суть не химеры, а осязаемые признаки несчастья. Такого наказания я ни за что не ожидал и не мог даже предвидеть. Я готов был плакать, рыдать от обиды самым бесстыдным образом и, верно, так бы и поддался позывам недостойных чувств, если б не был настолько уставшим…

Что́ толку описывать дорогу – она была изнурительна и однообразна. Скажу лишь, что моя тележка шла после той, в которой трясся Неврев, они неслись почти одна подле другой, но за две недели не только не удалось мне как следует переговорить с ним, но и угрюмый конвоир мой не проронил ни слова. Москву мы объехали, едва задев, – стояли некоторое время у Дорогомиловской заставы – и через три дня вокруг расстилалась уже бесконечная степь. Уж я и не знаю, как вынес я это путешествие, а ведь фельдъегери проводят на жесткой скамье десятки лет сряду. Всё же я кое-как приспособился к тряске и к ветру. Последний приводил меня в такое неистовство, что будь я дома, непременно приказал бы дворне высечь его, как Ксеркс высек Геллеспонт, и сам бы гонялся за ним с вилами. Однако повелевать было некем, и я стал обдумывать свое положение. Еще пуще злой доли боялся я дядиного гнева и того позора, который я так некстати обрушил на его доброе имя. Зная дядю, я догадывался, что он сначала проклянет меня, затем, успокоившись, решит, что путешествие пойдет мне на пользу, и только после матушкиной мольбы задумается о том, чтобы вызволить меня из этого приключения. Понемногу я успокоился, ибо попросту отупел, и воспоминания заворочались в голове.

Я увидел себя, затянутого в узкий студенческий сюртук, с беспокойным взглядом, нацеленным в будущее. Долгие вечера, освещенные куцым огарком, время, летевшее стремглав, съеденное без остатка жженкой и не имевшими конца спорами в крохотной комнатушке нашего казеннокоштного товарища, которую мерили мы двумя с половиной шагами. Разум наш в те поры был так же мал, как эта комнатушка, с тою лишь разницей, что в нем теснились непонятные нам самим мысли, искавшие выхода в мир, тогда как в комнатке если что и теснилось, так это были мы, тонувшие в разговорах и мнениях, смысл которых оставался неясен даже в благословенные мгновения минутных озарений. О таком ли повороте судьбы мечтал я бывало!

Так думал я, а позади оставались всё новые и новые версты почтового тракта, сбитого и прямого, как позвоночник моего фельдъегеря, и мои мысли, цеплявшиеся поначалу за каждый верстовой столб, собирались вместе и спешили уже вперед, обгоняя сытых лошадей. Молодость брала свое – не существовало такого несчастья, которое представлялось бы мне непоправимым. А когда выдался в конце концов солнечный денек, я и вовсе повеселел.

Воздух сделался прозрачен, в нем чувствовалось приближение юга. Непривычных очертаний деревья попадались на пути. Вдоль дороги караулили пирамидальные тополи, стройные и внушительные, словно гвардейские гренадеры, на которых любовался я в Петербурге. Наконец едва различимая, размытая, голубоватая полоска протянулась по горизонту и увеличивалась с каждым часом пути. Я взглянул на фельдъегеря. Его поврежденное оспой лицо было обращено в сторону возникших гор, и в пристальных его глазах влажно проступило удовлетворение. Так узнал я о том, что и камни способны чувствовать, и это была чистейшая правда, – иначе зачем им государева пенсия, ради которой они служат? Говоря короче, путешествие наше шло к завершению.

Часть вторая

Кавказ… Это слово поднялось вдруг передо мною во всем своем величии. Помнится, было мне годов пятнадцать, когда попался ко мне в руки нумер «Московского телеграфа», где появился тогда «Аммалат-бек» Марлинского. Я стащил из столовой свечей и ночью жадно набросился на уже зачитанные кем-то страницы. Прочитав раз, я тут же принялся за второй. Всего более впечатляло меня то, что история несчастного Аммалата и благородного Верховского имела место совсем недавно и произошла не в диких просторах новых континентов, а в двух неделях езды на почтовых от Москвы, города мирного и сонного и отнюдь не романтичного, как это могло показаться некоторым французам в присной памяти двенадцатом году. Иногда мне приходилось наблюдать офицеров, щеголявших в черкесках и косматых папахах, ловко и грациозно носивших восточное оружие. Это были удачливые счастливцы. Были и другие – те, покалеченные и отчаявшиеся, заканчивали жизнь по своим именьицам на руках у дряхлых ключниц или стариков-родителей. Что ж, существовали и третьи, правильней было б сказать «уже не существовали». Эти уже никогда не увидят ни ключниц, ни стариков-родителей, ни покойных кресел в теплом мезонине. Я подумал о том, что война на склонах древних гор взяла начало задолго до того, как я был рожден, а сколько еще продлится – бог весть, и вот я еду принять в ней участие. Неврев как-то сказал, что все мы выполняем особые задачи провидения. У одного они велики и всеми замечены, а иной хорош и тем, что губит мух у себя в гостиной. Все эти задачи, утверждал Неврев, разумны и нет среди них невыполнимых. Тогда, осмелюсь продолжить, и не стоит стараться побороть судьбу, ибо даже уложенная на спину, она оттого только выигрывает, обеспечивая собственным падением непонятный нам замысел.

* * *

Ставрополь встретил нас мокрым снегом и неистовым лаем собак, поджидавших тележки еще у заставы. На минуту колокольчик коренной захлебнулся среди шума, поднятого этими тощими грязными животными. Они с интересом принюхивались и скоро успокоились, окружив нас и важно двигаясь рядом подобно почетному эскорту. Я вытянул шею и с любопытством разглядывал виды.

Ставрополь имел облик скорее не города, а большущего села. Выкрашенные в светлые тона дома редко поднимались до трех этажей и были разбросаны в полном беспорядке вокруг возвышенности, на которой разместились казенные постройки. Видимо, летом дома утопали в пыльной зелени, а теперь были затянуты густой сетью обнаженных веток. Уныло поднимались вверх тут и там голые пирамидальные тополи с серо-зелеными стволами. Низкое небо широко нависло над городком. Голые холмы не мешали взгляду – в стороне от центральной площади я заметил христианское кладбище, уставленное каменными крестами. С противоположной стороны площадь упиралась в довольно крутой овраг. По-прежнему далекие горы плотно пеленала непогода, и далее окраин уже было невозможно что-либо различить.

Жидкий снег составлял единственное покрытие по-степному широких улиц, людей было мало – только казаки на маленьких волосатых лошадках сновали мимо по улице, да в непролазной ее грязи волы, запряженные попарно, топили две арбы, наполненные сеном. По щиколотку в жиже, вокруг них суетились, гортанно крича, три татарина в дырявых халатах.

Мы направились прямо к дому командующего Кавказской линией Севастьянова, самому внушительному на площади, но походящему более на провиантский склад. Так оно, впрочем, и оказалось: лишь несколько комнат в нем занимал сам Севастьянов и штаб, в остальных же помещениях хранились мука и сахар. Крыльцо охранял казак с пикой, в черкеске с газырями и в широчайшей бараньей папахе, космы которой падали ему на глаза. К тому же, казак густо зарос черной бородой, и, таким образом, лица его было вовсе не видно. Свободной рукой казак теребил темляк от шашки, ножны которой покрывали затейливые узоры черненого серебра. Все это было диковинным для меня, и я не мог оторвать глаз от этого человека.

Фельдъегерь выбрался из тележки, переговорил с казаком и пригласил меня следовать за ним. Неврев со своим провожатым находился тут же. Не без робости переступил я порог и двинулся вслед за своими спутниками по грязной лестнице. Во втором этаже несколько инвалидов в расстегнутых кителях курили трубки и с нескрываемым любопытством посмотрели на мою гвардейскую шинель. Очень может быть, что они принимали нас за важных столичных птиц, в то время как мы были всего лишь наказанными мальчишками. Офицеры в странной форме бегали по коридору, держа в руках какие-то бумаги. Юный прапорщик, сидевший на стуле перед обшарпанной дверью, при нашем появлении поднялся и исчез за ней на мгновенье.

– Его превосходительство ждет вас, – громко объявил он, выходя из кабинета. Мы взошли. Огромная комната была почти пуста, большие окна создавали много света. Из-за стола, заваленного бумагами и заставленного бесчисленными стаканами, еще хранившими на дне остатки черного чая, встал небольшого росточка пожилой человек с рыжими волосами, несколько неряшливо одетый в статское, однако со знаками отличия. Человек внимательно посмотрел на нас с Невревым маленькими цепкими глазками и протянул руку, в которую фельдъегерь вложил пакет, где содержались наши аттестации. Генерал быстро пробежал их глазами и кивнул фельдъегерю. Тот исчез, и больше никогда я его не видел.

– Так, так, понятно, что у вас, – пробормотал он, пробегая письмо по второму разу.

– Сколько вы в службе? – спросил он у меня.

– Семь месяцев, ваше превосходительство.

– И что вам спокойно не сиделось. Воистину, всё значительное совершается по глупости, – вздохнул он и пригласил нас садиться.

– Ну-с, посмотрим, что с вами делать, молодые люди. Вы где остановились? Нигде? Это похвально – сначала служба, а уж потом… так сказать. Впрочем, поезжайте к Найтаки. Больше всё равно некуда, – он улыбнулся, – это вам не Петербург. Ну, ступайте. Вечером представьтесь – я решу что-нибудь.

Мы повернулись налево кругом и вышли на улицу. Моей тележки уже не было, все мои вещи были со мной, а точнее сказать, на мне. Я осведомился у караульного казака, как пройти к гостинице, и, выслушав ответ, который он дал глубоким тягучим голосом, мы зашагали через площадь.

Гостиницу эту содержал Найтаки, грек по происхождению, и было видно, что он не жалеет о том выборе, который сделал двадцать лет назад. Мне, правда, она показалась немножко грязноватой, чуть-чуть неудобной и совсем уже безлюдной. Мальчишка-армянин проводил меня до комнаты с низким потолком, и я по столичной привычке полез в карман за монетой, которой так и не нашлось. Я наказал мальчишке разбудить меня в семь и, едва дверь закрылась за ним со страшным скрыпом, сбросил промокшую шинель, отцепил саблю и прямо свалился на кровать.

* * *

Разбудил меня через четыре часа уверенный стук. Я перевернулся на спину, и Неврев предстал передо мной во всей своей подавленности. Мы спросили чаю и стали обсуждать последние новости.

– Надобно, по крайней мере, хотя бы оглядеться, – утешал я и Неврева, а заодно и сам себя. – Да и то сказать, быть на военной службе и войны не увидеть.

– На кой черт она мне сдалась, война эта вместе с этой службой. Какие-то три недели – и я был бы уж в отставке.

В действительности мне ничто не угрожало: я знал, что, возможно, уже в эту самую минуту дядины письма летят по разным адресам, а он сам в своей английской коляске с удвоенной настойчивостью делает визиты. А вот Невреву надеяться было не на кого, если уж собственный опекун приложил руку к ссылке, когда представилась оказия избавиться от неугодного жениха.

– Мне не выбраться отсюда, – как-то вяло произнес Неврев, будто угадывая мои мысли.

– Посмотрим, посмотрим, – сощурил я глаза, – хоть бы знать, что дальше.

– Я и так знаю, и это ужасно, – ответил он, – мало того, что человек рождается обреченным, так он еще может вдруг узнать, какой чудовищной дорогой придется ему пробираться к этой самой могиле.

– Что-то уж очень мрачно.

Время приближалось к семи. Мы нахлобучили шляпы на самые глаза и отправились в штаб. На улице было давно уже темно, и в окнах мелькали слабые огоньки. Дом Севастьянова снаружи был ярко освещен плошками.

Тот же юный прапорщик доложил о нас генералу, однако генерал просил обождать. Мы присели на грубые крашеные стулья – единственное украшение коридора. Он был пуст и темен, инвалиды уже ушли, а на том месте, где они стояли, виднелись кучки прогорелого табака. Прапорщик сидел за столом и что-то писал, но было заметно, что ему очень хочется удовлетворить свое любопытство относительно наших особ. Он то и дело украдкой взглядывал на нас исподлобья, продолжая водить пером по бумаге.

– Позвольте представиться, господа, – не выдержал он наконец, – прапорщик Зверев, адъютант его превосходительства. Временно, – добавил он и чуть покраснел. Мы также назвали себя, и прапорщик отложил свою писанину.

– Вы, простите, как здесь? – учтиво осведомился он. Таить нам было нечего, и мы поведали ему о нашей выходке.

Это было совсем недавно, но мне казалось, что уже по меньшей мере год сижу я в этом темном коридоре, смотрю на дверь начальника и разглядываю лицо его адъютанта.

– …если в Тифлис, то ничего, а вот на линии худо, – донесся до меня его неокрепший голос, – скучно, господа, скука смертельная, да и постреливают. Зато отличиться есть возможность. Теперь ведь экспедиций до весны не будет, – он посмотрел в окно, как бы призывая в свидетели зиму.

– Да, впрочем, долго здесь не задержитесь. Если будете ранены, так выйдет прощение.

– А ежели убиты? – улыбнулся Неврев.

Прапорщик Зверев развел руками.

– Вот был у нас здесь один офицер, за дуэль, что ли, за какую-то был сюда направлен. Тоже из столицы, гвардеец, навез с собою добра две повозки, да еще и повара. А когда сюда прибыл, тут уж его приказ о помиловании дожидается. Он поругался – и обратно на следующий день. Обойдется, господа, обойдется. У нас здесь очень много сосланных и разжалованных. За проступки-с, – как-то странно пояснил он. – А, однако, имеются и по государственным делам. В Пятигорске в линейном батальоне служит, кстати, множество поляков. Частью сразу после бунта присланы, частью из Сибири переведены. Да-с, – вздохнул он, – поляков у нас немало.

Я знал наверное, что кроме поляков, которые после 1831 года пополнили пехотные роты нашей теплой Сибири, здесь можно было встретить прикосновенных еще к делу четырнадцатого декабря. Мне чрезвычайно хотелось взглянуть на этих людей, которых, если говорить строго, в обществе почитали скорее за неудачников, чем держали за злодеев. Впоследствии я пристально вглядывался в солдат, пытаясь угадать, которая шинель могла бы принадлежать участнику столь громких событий.

– Скажите, – обратился Неврев к нашему новому знакомому, – где нынче Марлинский?

– Не могу точно сказать, – улыбнулся Зверев застенчиво.

Тут дверь открылась, и сам Севастьянов запросто пригласил нас войти. Его стол был расчищен от папок и бумаг и покрыт строгой однотонной скатертью.

– Присаживайтесь, господа, – предложил он.

Мы робко присели, каждую секунду ожидая своего приговора. На столе тем временем появился скверно вычищенный самовар и стаканы с толстыми стенками, которые доставил солдат в расстегнутой шинели. Севастьянов, казалось, не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания.

– Который там час? – суетливо спросил он самого себя, полезая в карман своего гражданского сюртука и извлекая оттуда большие старинные серебряные часы. – Так, так, в исходе седьмой. Василий Петрович, – крикнул он в коридор.

На пороге появился прапорщик Зверев.

– Что́ это никто нейдет? – спросил генерал.

– Ума не приложу, ваше превосходительство, – бойко отвечал тот и снова покраснел.

– Ну хорошо, проси без доклада, как придут.

Зверев исчез.

– Господа, – обратился Севастьянов к нам, – мне предписано поступить с вами по своему усмотрению. – Он вопросительно посмотрел на нас.

– До весны нет смысла прикомандировывать, господа, – объявил он свое решение, – останетесь, поэтому, здесь до поры. Для поручений – вот так. А поручений у меня много.

Честно говоря, услышав такой приказ, мы толком не знали, печалиться следует нам или радоваться надлежит. Возможно, Севастьянов уловил в нас некоторое смущение и растерянность, потому что поспешно сказал:

– Успеете еще настреляться, уверяю вас. На тот свет никогда не поздно.

– Так точно, ваше превосходительство, – отвечали мы в один голос.

– Если в гостинице не по душе, поищите квартиру. Здесь многие сдают… А я уж отпишу Ивану Сергеевичу, чтобы не волновался.

– Ивану Сергеевичу, ваше превосходительство? – переспросил я. – Вы знаете дядю?

Легкая улыбка раздвинула его сухие губы. Он, видимо, остался очень доволен произведенным впечатлением:

– Я его знаю, но это ни к чему не ведет. Как это он вас просмотрел? Хотя он и сам в молодости любил подурить. Я имею в виду, был способен на поступок, – поправился он.

Севастьянов казался человеком редкого такта. Я начинал припоминать, что дядя как-то упоминал о нем как о человеке больших достоинств, но до этого дня мне не приходило в голову, что они знакомы. Впрочем, я скорее бы удивился, если б это было не так.

Мои размышления были прерваны появлением новых лиц. Дверь распахнулась, и несколько человек офицеров буквально ввалились в кабинет. Сапоги их были мокры и сплошь заляпаны бурой грязью.

– Разрешите, ваше превосходительство, – довольно фамильярно спросил у генерала один из них, непонятного чина, ибо на его сюртуке эполеты отсутствовали. Да он даже и не спрашивал, а произносил утвердительно.

– Пожалуйте, господа, – ответил Севастьянов, не поведя и глазом. – Отчего так поздно?

– Всё искал людей для оказии, – объяснил вошедший, усаживаясь. Ему на вид было лет сорок, лицо он имел с жесткими чертами и сильно обветренное.

– А вы, Петр Петрович, – отнесся Севастьянов к молодому человеку, облаченному в разухабистую венгерку.

– А я, ваше превосходительство… – обладатель венгерки замешкался.

– Ясно, ясно, голубчик. А, здравствуйте, Семен Матвеевич, как вы поживаете?

Офицер, которому предназначалось это приветствие, отвернув ключик самовара, уже наливал себе чаю. На нем не заметил я даже шпаги, не говоря уж об эполетах. Всё это мне очень показалось странным, как некогда сказывал Паскевич, увидав впервые ермоловский штаб. Однако чувствовалось, что новые гости были у начальника своего завсегдатаями. Они уверенно расселись и без церемоний принялись за чай. Следом за ними вошел Зверев и преспокойно подсел к столу.

– Пейте чай, господа, – улыбнулся нам Севастьянов. И точно, мы чувствовали себя не совсем ловко. Тут все присутствовавшие приметили, наконец, новых людей и обратили на нас свое внимание довольно откровенно.

– Прикомандированные, что ли? – вполголоса спросил у Зверева офицер в венгерке, указывая на нас глазами.

– Сосланные, – так же тихо отвечал адъютант.

– Господа, знакомьтесь, – возгласил Севастьянов, вставая. – Полковник Веревкин, – представил он офицера, появившегося первым. – Капитан Степанов, – он указал на Семена Матвеевича.

Венгерка оказалась поручиком Поскониным. Мы с Невревым представились в свою очередь. Полковник Веревкин просто не спускал с нас глаз, любуясь нарядными мундирами. Ощупывающие глаза были подернуты презрением. Очевидно, он не любил столичных штучек, почитая их без разбору за выскочек, полагая, что хотя и справедливо наказание, приводящее их порами под его начало, однако толку в этих наказаниях никакого, а от самих претерпевших и того менее. Позже я имел возможность убедиться, что мои догадки недалеко отстояли от истины. Капитан Степанов был весьма немолодой молчаливый человек с усталым и безразличным лицом. Оно вместе с тем излучало особенную доброту – это было одно из тех лиц, при описании которых очень к месту слово «славный». Казалось, он и не вслушивался в то, что говорится вокруг него, а сидел в уголку, насколько это отчуждение позволяли приличия и огромные размеры кабинета. Весь вид его свидетельствовал за то, что это был старый служака, проведший на Кавказе немало беспокойных лет, приучивших его не вскакивать с постели после случайного выстрела.

Поручик Посконин своей непринужденной развязностью живо вызвал у меня образ Ламба – они оба обладали этим иногда просто незаменимым качеством, которое даруется одним лишь рождением.

Еще более удивительным, нежели их непонятные одежды и простота общения с грозным командующим Черноморья, нашел я то, что они ни о чем нас не спрашивали, будто, окинув нас взглядом, могли заключить без расспросов, что мы за птицы и каковы обстоятельства, соединившие нас вдруг под одной крышей. Только Посконин разок обратился ко мне:

– Вы, господин юнкер, не из Москвы ли?

– Да, – обрадовался я, – как вы угадали?

– Да-с, Москва. Не правда ли? – вместо ответа произнес он задумчиво. Что он хотел этим выразить? Возможно, удовлетворение от того, что такой город существует на свете. Позже я узнал, что он сам родился в Москве.

– Совершенно справедливое суждение, – сказал я. Все, включая и самого Посконина, рассмеялись на эти слова.

– Что, что, господа, простите? – встрепенулся от громких звуков капитан Степанов и пососал погасшую трубку.

– Ничего особенного, Семен Матвеич, – возразил с улыбкой Севастьянов, – мы всё о том, для чего жить следует, но это для вас слишком скучная материя.

Семен Матвеич добродушно ухмыльнулся, и стало ясно, что думал он гораздо больше, чем говорил.

– А что, простите, берут черкесы в плен? – осторожно спросил я.

– Берут! – вскричал Семен Матвеевич. – Да они живут этим.

– И какая же судьба пленных?

– Ужасная, натурально, – рассмеялся Посконин.

– Смотря по тому, к кому попадут, – в раздумье пояснил Семен Матвеевич, – ежели к абрекам, то вряд ли обменять удастся – этих к убыхам отправляют, а те уж их туркам продают. А то есть такие, которых по аулам содержат. Таких меняем.

– А скажите, – не отставал я, – бывали ли случаи, когда и офицеров захватывали?

– Офицеров? – Семен Матвеевич откинулся на стуле. – Сколько угодно. – Он сощурил глаза. – Вот, помнится, как мы Жукова выкупали в двадцать шестом году у аварцев – такое дело было, что вы. Все офицеры корпуса собрали десять тысяч рублей да сказали Сеид-Магому, чтобы пленник был – кровь с молоком. Как корову торговали.

– Да вы не бойтесь, молодой человек, – обратился ко мне полковник Веревкин.

– Просто любопытно знать, – ответил я холодно.

– Ну-ну, господа, – вмешался Севастьянов, имея в виду более полковника.

– Так вы, господин капитан, стало быть, с Ермоловым служили? – спросил у Степанова Неврев.

– Точно так, довелось и с ним, – со вздохом сожаления отвечал старик.

– Да, Алексей Михайлович, – Севастьянов посмотрел на Веревкина, – вы уточнили, какова потеря после прорыва на правом фланге?

– Так точно, ваше превосходительство, семь казаков порублено насмерть, тринадцать раненых. Добычу отбили, сообщают. Нагнали уже за Кубанью.

– Так, так, – Севастьянов постучал костяшками пальцев по столу, – неважно.

Все притихли. Я еще раз оглядел наше собрание. Невольно напрашивалась мысль, что это не офицеры регулярной армии, а участники большого партизанского отряда – не хватало только Дениса Давыдова и графа Чернышева.

– Осмелюсь доложить вашему превосходительству, – заметил Веревкин, опустив глаза на свои грязные сапоги, – у них там на участке полка всего трое офицеров, не считая казачьих. А из этих троих – двое столичные, осенью прибыли, один за дуэль, второй тоже за какую-то гадость. Не с кем служить, ваше превосходительство. Им бы только паркеты стирать.

– Ну, это вы, Алексей Михайлович, очень решительно высказываетесь, – ответил Севастьянов. – Да и то сказать, – оживился он внезапно, весело посматривая на нас с Невревым, – вот какое пополнение.

Веревкин отвернулся и махнул рукой.

– Однако, господа, – промолвил Севастьянов, поднимаясь, – вы меня извините за прямоту, но я не понимаю. – Он заложил руки за спину и зашагал по комнате. Я не сразу сообразил, что он обращается к нам с Невревым.