Текст книги "Край света"

Я пересадил Тасю на куртку, закутал и, воспользовавшись безлюдьем, разделся догола и пошёл против студёных солёных волн. Холодом опалило лодыжки сразу, как ступил на ледяные камни, остуженные прибоем. Брызги летели, обжигали, жалили… Шаг в волну. Два. Три. Перехватило дыхание, когда новая добежавшая волна поднялась до бёдер. Ещё шаг. Ну! Ухнул, поплыл. Вот ты какое, Японское море…

Когда, до ломоты в натруженных мышцах наплавался и вылез, Рашид Джиганшевич встретил осуждающим взглядом, шерстяным одеялом и костерком из плавника. Пока я, ловя зуб на зуб, сушился, одевался и утягивался на все шнурки, он распотрошил две гигантские банки тушёнки, сунул мясо на огонь подогреваться, а рядом приладил чайник.

– Это опасно. И не то время для купания выбрали, – сухо прокомментировал он, присаживаясь напротив меня и глядя в огонь. – Да и непривычны Вы к такому климату… Поди из Москвы?

Я поёжился, вздрагивая от ветра, но, уже ощущая, что внутри теплеет:

– Нет. Из-под Самары.

– А чего дома не сиделось? – в сердцах сказал Профессор, отшвыривая в сторону попавший под руку камешек. – Неужели там нет кому в морду дать?

– Есть.

– А чего тогда? Тут ни девиц, ни выпивки нормальной, ни славы, ни…

Я прервал жёстко:

– Тут – тишина.

Рашид Джиганшевич замолчал, на мгновение посмотрел на меня, а потом снова уставился на костёр. Кажется, он понял так, что я хочу, чтобы он заткнулся… Но я-то ведь честно говорил! Вот ведь, как всегда – хочешь сказать одно, а получается совсем наоборот.

– Мне тишина нужна, – неловко поправился я. – Мне подумать нужно. Как жить.

Профессор, ни слова не говоря, вытащил палочками из костра банки, подвинул мне одну и дал ложку. Занялся чайником.

– Случилось чего? – мрачно спросил он. – С хорошей жизни-то о смысле бытия в вашем возрасте обычно не задумываются.

Я пожал плечами и зачерпнул ложкой тушёнку. Хорошая оказалась тушёнка – кусковая, без плёнок, и жиру в меру. И на банке сурово значился «гост», а не какая-нибудь там ерунда.

– Мамка умерла, – сказал я.

Костёр плясал, как цыганка, вскидывая юбками-языками, а мне казалось – не костёр вовсе, а цветы любимые мамины, которые засохли после похорон, как я ни старался поливать вовремя…

– Болела?

Я вздрогнул и взглянул на Профессора, сочувствующе смотрящего на меня снизу вверх.

– Убили, – я погрузился в тушёнку.

Даже без хлеба, она была хороша. Вот из такой мамка делала макароны по-флотски.

– Как же так. Молодая же, поди, – пробормотал он.

А смотрел он так, что я… Наверное, просто раскис. А, может, давно не мог выговориться. Сидело каменным пауком где-то между сердцем и горлом и давило, давило на глотку, не давало ни слова сказать, а тут…

Я всё ему рассказал. И о том, что мамка у меня одна воспитательница была, что учительницей школьной работала, и потому я с девятого класса пошёл работать – грузчиком, охранником, принеси-подай, лишь бы копейку принести нищей матери, до утра проверяющей тетрадки… Рассказал о том, как стал боксировать за деньги, а позже пошёл в националистическую партию, в паре-тройке операций участвовал, а потом они направили в бои без правил, чтобы талант не растратил по мелочи.

Я рассказывал, глядя в кружку, а Профессор, молча, подливал чайку, и подсовывал мне кусок-другой желтого, прихваченного влажностью сахара. А я рассказывал. Тихо, неторопливо, неуверенно подбирая слова и подчас замолкая, чтобы подобрать слово, глупо облетающее язык, да так и не втискивающееся в фразу. Рассказывал, не таясь, словно исповеднику, забыв о том, перед кем открываю душу.

Рассказывал о том, как прикипел к боям, почувствовал себя на ринге дома, как стал ощущать себя нормальным человеком – с работой, с доходом. О том, как в доме стали водиться деньги, много денег, неправильно много денег… И что так и не успел поставить новую дверь в квартиру, а потом уже и не нужно стало… Мать нашли соседи. Её убили в ночь, когда я улетел в Москву на чемпионат. Убили зверски, привязав к стулу и мучая несколько часов, надеясь, что скажет, где я держу деньги. Только она не знала. Она была учительница. Она не хотела знать, не хотела прикасаться к деньгам, которые получены кровью, пусть и не смертью…

Я не плакал. Нет, опять не плакал. Глядел в огонь и глаза оставались сухими. А внутри всё дрожало, словно желе на тарелке – вздрагивало от сильно бьющегося сердца.

– Кто её? Узнали? – тихо спросил Профессор.

Я вздрогнул. Уже давно забыл, с кем говорю, ощущая единение с морем, ветром и костром, полыхающим у ног. Давно потерялся в воспоминаниях и ощущениях прошлого. А тут вдруг Профессор напомнил о себе… И о моей ненависти.

– Гастарбайтеры, – я с вызовом поднял глаза. – Два таджика и киргиз.

Профессор, словно не понял моей ненависти к своему народу, сострадательно свёл брови домиком:

– Нашли?

Я недобро усмехнулся:

– А как же! Через неделю. Лежали по мусорным бакам возле стройки. Говорят, свои прибили за то, что не поделились…

А вспомнились снова пятки – голые грязные пятки, худющие, словно высосанные до костей – которые костылями выпирали из мусорного бака, как ни запихивай.

– Это… Вы? – спросил Профессор тихо. И глаза у него опять стали такие… оловянные.

Я кивнул.

И сразу словно между нами захлопнулась дверь. И пока мы молча сидели возле догорающего костра, тишина казалась мне звенящей.

Обратно к стройке мы возвращались, уже не разговаривая. Профессор ожесточённо дёргал рычаги, а я успокаивал возмущённо пыхтящую шиншиллу.

Я сошёл на плацу, а Профессор погнал дальше, загоняя свой «танк» в гараж за зданием станции. Старая, отжившая своё в загнивающей армии, техника, исправно служила на благо такой же загнивающей науки.

Стоял, осматривался, щурясь на солнышко. Пока не подошёл уже известный автоматчик. Правда, теперь автомат неряшливо висел на спине, пиная его стволом по ляжкам при каждом шаге.

– Емеля! Эта… К Чахлому!

– Это где? – хмуро спросил я и чуть не сплюнул с досады – так сказал, словно прилипла ко мне манера «Этки» вставлять прилипчивое слово куда надо и куда не надо.

Парень отмахнул направление на здание администрации.

– Эта? Первый этаж, направо. Красная дверь.

– Ясно.

В этот раз роль почётного эскорта «Этка» брать на себя не стал, а бодром шагом направился к стройке. Поскольку туда потянулись и ещё люди, я сообразил, что близилась пересменка. Только вот не видно было, чтобы строители суетились, как обычно бывает перед окончанием работ или обеденным перерывом.

Вспомнил про обед и почувствовал, что утренняя заправка уже провалилась в тартарары, а банки тушёнки явно маловато в качестве обеда, да ещё и после добротного купания.

Чахлый как знал.

Когда я стукнул в потрепанные доски двери и отворил дверь до приглашения, стол уже был собран. На аккуратно подстеленной газетке расположились консервы и бутыль беленькой. А вокруг застолья уже примостились Чахлый, Череп, Ворон и Брынза. Коменданте не было.

Сам начсмены, на правах хозяина, сидел напротив входа, под портретом Ельцина, гордо смотрящего куда-то в сторону обшарпанного окна. Портрет изрядно выцвел, настолько, что триколор стал смотреться одинаково серым, а рожа на нём одутловато-похмельной, как у многих тут.

– Заходь, – не поднимая глаз, сказал Чахлый. Он возился с консервной банкой, вскрывая её порядочным по размерам тесаком: – Дверь прикрой.

Я аккуратно захлопнул хлипкую дверцу и прошёл в кабинет. Огляделся. Все, кроме хозяина кабинета, смотрели на меня.

– Здорово, – буркнул я.

– Здоров, – отозвался Чахлый, не отвлекаясь. – Садись вон.

Я опустился на оставленный мне стул и стал с интересом рассматривать всё вокруг.

Чахлый, в отличии от коменданте, не стал ничего менять в кабинете, лишь освободив себе стол администратора и этажерку рядом с ним. Но в кабинете стоял ряд шкафов доверху набитых… книгами. Я глазам не поверил! Это был кабинет библиотеки старой станции, небольшой, под-стать самой стации.

Пока не оторвали, подошёл к шкафу, потянул первый попавшийся серый, дряхлый корешок. Пыльная книга выпала из ряда, словно в нетерпении по читателю. «Ремарк. Три товарища» значилось на простенькой обложке. Издание прошлого века.

Я смахнул пыль и раскрыл первую страницу.

Смешно, но такие книги никогда не любил. Может быть потому, что мать ими пичкала? А я, если и читал, то фантастику или приключения. Любил, когда героя закидывало в неведомый мир, где нужно было срочно становиться суперменом и спасать всех и вся, но более всего, собственную жизнь. И с удовольствием читал боевики. Но более всего резался в компьютерные игры. Вот там отводил душеньку!

Я коротко оглядел корешки. Да, тут придётся отвыкать от фантастики. Библиотека состояла из прозаических и философских произведений прошлого века. Часть, несомненно, с необходимой промывкой мозгов от правящей тогда партии, часть без оной. Но читать нужно. Обещал матери, что возьмусь за ум, что не всю жизнь буду кулаками махать, да при жизни её не успел.

– Давай быстрее, – попросил кого-то Ворон. – Сопла горят, а часы тикают.

– Не торопись, успеешь, – фыркнул Череп.

Брынза добавил:

– Всё равно ж уже опоздал. Минут пятнадцать, как должен быть…

– Заткнись, Брынза, – проворчал Ворон. – Не порть настрой.

От стола неслись знакомое «буль-буль» и позвякивание сдвинутых стаканов.

– Емель? Ты чего тормозишь? – позвал Чахлый.

Я обернулся.

Мужики угрюмо ждали, пока Чахлый разольёт.

Подошёл, сел, откинулся на спинку старого стула и положил книгу на колено.

– А Емеле стакан? – Череп потянулся к полке.

Ответить заученным речитативом я не успел. Чахлый проворчал, не глядя на товарища:

– Он не пьёт. Спортсмен.

Череп хмыкнул, посмотрев на меня по-новому. Если вчера, на завтраке, пил исключительно коменданте, остальные едва пригубили, то теперь водочку откушать садился второй состав командования, и моё воздержание смотрелось для них странно.

– Давайте, – Чахлый первым взял стакан. – За край света!

Мужики свели стаканы. Я, чтобы не быть лишним, сунул туда же кулак. Чей-то стакан звякнул от встречи с моим кольцом.

Командиры выпили, сели.

Ворон, подхватив со стола сушки, живо рассовал по карманам и, сунув одну в зубы, махнул рукой и ушёл.

– У него дежурство, – пояснил Чахлый, заметив мой задумчивый взгляд.

– Чё за колечко? – потянулся ко мне Череп.

Я вытянул руку, показал. Кольцо с печаткой знака принадлежности к русскому роду, обхватывало средний палец. Снимал я его только перед выходом на ринг.

– У… Сварожий квадрат, – тут же признал Череп. – Серебро?

– Да вроде. – Я посмотрел на кольцо. Никогда не задумывался, что за металл. – Друг подарил. Давно. Умер.

Череп посмотрел на меня и расхохотался.

Я огляделся. Череп закатывался, Чахлый ухмылялся, а Брынза смеялся аккуратно, как девица, прикрывая рот.

– Чего?

– Ну, Емеля, блин, – махнул Череп, словно меня не перевоспитаешь.

Почему смеялись, мне оставалось неясным. Понятно, что надо мной, но вроде не обидно, по-товарищески. Чахлый подтолкнул мне ближе банку со шпротами и подал пластиковую вилку и я, пожав плечами, занялся едой.

Жирные, толстые шпротины, до упора набитые икрой, капали маслом и приходилось есть, наклонившись, чтобы не испортить рубашку. А книга сползала с колена – локтём не придержать.

– Ты чего там прячешь? – поинтересовался Чахлый, закуривая.

– Книжку вот. – Я показал. – Почитать возьму.

Чахлый кивнул, а вот Брынза не удержался:

– Чё, грамотный? – скривился он.

В серых маленьких глазках, подобных свинячим, блестела ненависть. Такая – ожиревшая, ленивая, загнанная ненависть. С такой не бросают вызов, не ожидают в подворотне, и даже в лицо не плюют. С такой ненавистью тихо выжидают момент, когда можно бросить на голову кирпич или толкнуть под колёса электрички. Брынза не из тех, кто может бить сам, своими руками – кишка тонка, – но вот подтолкнуть к убийству или увечьям другого или подстроить обстоятельства, такие, как он, всегда готовы.

Я прищурился, собираясь ответить, но Чахлый опередил:

– Завянь, Брынза. Не ты один картинки рассматривать умеешь.

Брынза затих – интеллигентно обтёр пальцами рот и отвернулся. Только мне всё виделись маленькие хитрые глазки с таким зарядом ненависти, что невольно хотелось напрячься.

Череп усмехнулся, показывая мне глазами на обложку:

– Давай сюда. Давай. Никому это добро не нужно.

Я передал книгу и он, мельком глянув на название, положил её на подоконник.

– Правильно, Емеля, – кивнул Чахлый. – Читай. Что ещё тут делать, если пить нельзя.

Череп же облокотился на подоконник и вздохнул сентиментально, словно ему не двадцать с копейками, а все пятьдесят с гаком лет:

– Я когда сюда прибыл, тоже первые пару месяцев думал, что чем полезным займусь. Прокачаться хотел, до ума грудные довести, вес набрать чуток. Думал – самое то на свежем воздухе заняться. Как ты, первые пару дней бегал, даже турник за станцией себе сделал. А через неделю, – он досадливо махнул рукой. – Куда что ушло.

Вытаскивая бутылку, Чахлый подтолкнул товарища в плечо, и Череп встрепенулся, схватил стакан и потянул под уже распечатанное горлышко.

Чахлый налил, ориентируясь по «булькам», и взял стакан:

– Ну… За тех, кто в небе, в море, в дороге, в дозоре.

Когда закусили, Череп вернулся к прерванному разговору.

– Куда что ушло, да? Да куда всё уходит… Тут, на краю света, ничего добром не кончается. Вон глянь, как всё серо! Тут ещё прошлого века всё. Ни тебе телека, ни тёлок, ни компа завалявшегося… Связи нет, интернета нет! Даже свет – сука! – не всегда есть! Тоска зелёная, хоть вой. Ну день можно чем полезным заниматься, ну два, а потом? Ну понимаешь же, что не за-ради чего! Тупо это – делать просто так, безрезультатно. За что берёшься – всё сквозь пальцы. Тля тебя дери… Жизни тут нет, Емель… Понимаешь? Жиз-ни! Какая-та серая каша-размазня каждый день. Вокруг срач, ушлёпки эти немытые под боком, стройка уже, кажись, век идёт…

– Полгода, – угрюмо поправил Чахлый, вертя вилку.

– Да хоть неделя! – взвился Череп. – Каждый день одна хрень вокруг!

– Ну, – притихший с другой стороны стола Брынза подал голос: – Бои, однако…

Череп пьяно усмехнулся и нежно протянул:

– Бои.

Чахлый откинулся на спинку, достал старый бронзовый портсигар и протянул товарищу. Мне и Брынзе предлагать не стал. Прихвостень коменданте не обратил внимания, видимо, привыкший, а я за это время успел приватизировать банку с консервированными персиками в сахарном сиропе, сиротливо стоящую на столе без внимания.

– Бои, – повторил Череп, затягиваясь. – В этом тут кайф, я тебе скажу, Емеля… Когда ни баб, ни игр, когда сидишь, как в тюряге… Только и остаётся водка и хорошая драка. А тут, знаешь, тут такие бои были… О! Ты бы видел, как Костян уделывал этих обезьян! Праздник был, тля тебя дери. Тут среди них есть типа гуру такие, сенсеи узкоглазые. Сами сухие, сволочи, мелкие, а работают ничего себе так. Ну, Костян об одного такого чуть зубы не обломал. Но ничего, заставил урода своими же лёгкими закусить… Грудак ему в жопу провалил с прямого нисходящего, да… А тут ещё случай был…

Он перечислял, описывал, приплясывая плечами, вспоминая, кто из бойцов, что делал, как заходил, как бил, а я ел, исподлобья смотря на раскрасневшееся с двух стаканов лицо Черепа, пляшущее передо мной. Он же, казалось, уже не видит, есть ли у него собеседники и слушатели. Водка развязала язык и укоротила рассудок.

Я кинул взгляд на Чахлого. Тот сидел молча, курил, рассеянно глядя в окно на низкие облака, затягивающие небо, и, казалось, совсем не замечал активно жестикулирующего рядом молодого товарища. Три стакана водки на него не оказали заметного впечатления.

В миг, когда Череп, не рассчитав, махнул рукой над столом, мы дёрнулись одновременно – я и Чахлый. Рванулись, спасая бутылку и консервы, мощным ударом, со всего размаху сносимые с газетки. И столкнулись ладонями, ловя жестяные банки и осколки. Подняли взгляды – упёрлись глазами друг в друга. По нашим рукам текло масло из опрокинувшейся «сардины атлантической» и водка. Бутылку всё-таки Череп убил.

Чахлый поднялся, выпрямился первый. Сложил на столе, посреди груды, в которую превратилась блюда, то, что удалось поймать, и с прищуром глянул на разбуянившегося товарища. Тот стремительно трезвел, становясь местами бледным. По порезанной ладони потекла кровь, но он, не замечая, схватился за голову. Глянул на Чахлого и поднял плечи:

– Ерофей, ну, ей-богу… Херня какая-то.

Чахлый кивнул.

– Точно, – буркнул он. – Херня.

Я выложил на столе, что спас, стал с пола поднимать банки, стараясь не заляпаться в масле.

– Брось, Емель, – поморщился мой начсмены. – Брынза уберёт.

Пряча взгляд, Брынза поджал губы – точь-в-точь, как обиженный ребёнок.

– А Тимка, – с нажимом сказал Чахлый, исподлобья глядя на Черепа: – со мной пройдётся.

Не переча, тот послушно вскинул руки, поднялся и вышел из-за стола. На выходе опять повернулся к Чахлому:

– Не, ну, правда…

– Правда-правда, – пробурчал Чахлый. – Двигай давай.

И толкнул товарища в плечо.

Последним взглядом окинул комнатушку:

– Айда, Емель, отсюда.

И вышел.

Я посмотрел на разгром, на гордо отвернувшегося к окну Брынзу. И, подхватив книгу, вышел в след.

Чахлый, оставаясь невозмутимо-угрюмым, подталкивая, вывел товарища за плац.

– Ну, я, правда… – пытался оправдаться Череп.

Чахлый не слушал.

Так мы и дошли до врытой в землю недалеко от станции крашенной бочки, подобной той, с которой я ещё утром умывался после разминки.

– Башку кунай, – хмуро приказал Чахлый.

Череп покосился на начсмены, вдохнул и послушно махнул в стылую воду по плечи. Я уж грешным делом подумал, что Чахлый его туда опрокинет или начнёт держать, чтобы хорошо хмель выветрить, но угрюмый инквизитор стоял, оглядывая горизонт, и курил, недовольно морщась.

Где-то через минуту Череп вынырнул. Вода полилась с лысой головы, словно из ведра окатили. Глянул на Чахлого сквозь струйки и, тяжело дыша, облизал губы:

– Сколько ещё?

Чахлый пожал плечами и флегматично заметил:

– Твоя башка, не моя.

Тимофей подумал пару секунд, хлопая мокрыми ресницами, и снова махнул головой в бочку. Замер.

Чахлый вздохнул и отцепил с пояса рацию:

– Гнездо, я второй. Приём… Тут Череп голову остудить решил. Надо бы встретить… Да, давай. Отбой. – И повернулся ко мне. – Пошли, Емель. Мужики его сейчас отконвоируют до койки. А мы пока прогуляемся…

Я кивнул и, бросив последний взгляд на самозабвенно купающегося начальника третей смены, пошёл следом за Чахлым.

Мой непосредственный командир шёл, равнодушно оглядываясь, и недовольно теребил сигарету. Я двигался рядом, легко попадая в такт широкому чеканному шагу. Даже приятное ощущение образовывалось от того, что можно вот так слаженно шагать, не подстраиваясь, не укорачивая шаг и не смиряя себя. Нечасто так вот погуляешь. Разве только когда со спарринг-группой по городу шатались, да и то там народ всё норовил отстать. Или под СанСаныча подстраивались, а он мелкий, щуплый, да и возраст уже не тот, чтобы бегать шустро.

– Тимка – нормальный пацан, – вдруг покосился Чахлый. – Через полгода кончится его контракт – укатит себе в родной Челябинск. Будет своей девке розы-мимозы носить, квартиру купит, оженится, детей настругает. Всё как у людей будет. Думаешь, он от хорошей жизни сюда?

Я отозвался односложно:

– Нет.

Чахлый кивнул:

– У него с боевыми неувязка вышла… Да, что там неувязка! Кинули его, короче говоря, сволота. Остался без копейки, как домой вернулся. И с железкой в ноге. А у него родители сами в хрущёвке с соседями ютятся, какая тут свадьба – девку свою и вести-то некуда. Вот сюда и напросился. Он, почитай, тут один молодой такой. Потому и воет с дури – детство в жопе играет, а яйца кипят без баб. Вот никак и не успокоится.

– Не перестарается?

Я нервно обернулся – показалось, что слишком долго купается Череп.

– Тю, – усмехнулся Чахлый. – Морпехи не тонут. Забей. Освежится – своими ножками утопает.

Ещё раз обернувшись, я увидел, что морпех накупался, сел возле бочки и трясёт башкой, по-собачьи сбрасывая капли с шишковатого лысого черепа, а от бараков к нему неторопливо добираются два охранника.

А Чахлый уводил меня всё дальше от плаца, в сторону выхода с территории.

Интересоваться, куда мы топаем, я не стал – угрюмый начсмены шёл, явно думая о чём-то своём, и, кажется, точно сам не знал, куда мы гуляем. Судя по всему, тут, как бывает в «местах не столь отдалённых», или иных, где заняться нечем, состояние разума такое в человеке просыпается, что начинаешь делать многое бесцельно, ради самого процесса. И утешать себя мыслями о том, что так лучше проходит время. Что ещё чуть и день пройдёт. А там и неделя. И месяц. И срок сойдёт на нет и можно будет вернуться к нормальной, человечьей жизни, отбыть в свой родной город, закутить, зарыться в ворох отношений, словно в луковую кожуру – и плача и смеясь от происходящего.

– Ты это… – вдруг покосился Чахлый, – Не расслабляйся тут.

Я затормозился и склонил голову набок, размышляя. К чему бы он?

Чахлый бросил окурок на камни и, вдавив каблуком, хмуро сказал:

– Брынза – мешок с дерьмом, конечно. Но лучше его не пинать.

– Да я вроде… – начал я, пожимая плечами.

Но Чахлый сплюнул и зло посмотрел снизу вверх:

– А кто Бергу ногу в гипс закатал?! Я, что ли?!

– А при чём…

– При том! – Чахлый сморщился, словно хватанул крепкой самогонки без закуски: – Брынза с ним, вроде того… друганы были.

Незадача, да. Стала, наконец, понятна та «свинячья ненависть», с которой Брынза смотрел на меня второй день. Я-то, по глупости, думал, что я его Тасей так напугал, что, едва штаны просохли, как потребовалось восстановить лицо, вот и искал он повода, чтобы ярость излить. Ан вот оно как получается. Я поскрёб отрастающий ежик колючих волос и понял, что до конца своей вахты зарасту не хуже хиппи. И что вряд ли тут будет так спокойно, как надеялся.

– А чего «были»? – не нашёлся я что умнее спросить.

Начсмены глянул на меня, словно я ему собирался зуб без анестезии дёргать. Но взял себя в руки. Вытянул пачку сигарет из нагрудного кармана и себе на ладонь выбил новую сигарету. Закурил и, щурясь в дым, поморщился:

– А хрен знает… Брынза тут вроде секретаря и бухгалтера при командире. Да и только, потому что он ему то ли племянник, то ли ещё какая седьмая вода на киселе. Но он тут не ко двору. Столичная роза-мимоза, – он демонстративно сплюнул под ноги. – С ним, по сути, и общаются только постольку-поскольку.

– Я заметил.

Чахлый кивнул.

– Ну а сошёлся он тут по-дружески только с Бергом. Вот и…

Мы молча дошли до стены, начсмены махнул дежурным, подорвавшимся навстречу, и повёл меня вдоль бетонного забора на северную, наиболее заросшую лесом, сторону зоны.

– Короче. У Берга с башкой не всё в порядке было. Его иногда клинило сурово – падала красная шторка на глаза, и всё – кто под руку попал, считай фаршем выходил. А там – Берга отпускало, и он почти не помнил, что произошло. А вот с Брынзой… С Брынзой он звереть прекратил. Книжонки стал почитывать. Брынза ему привозил с города. Какую-то дурь на палочках постоянно у себя жёг, на ёжиках пластмассовых спал. Ну, занимались они этой самой йогой, занимались – никому и дела до того нет… – Чахлый покосился на меня и сплюнул сигарету: – Только вот Брынза к Бергу переехал фактически.

И Чахлый замолчал. Словно точку поставил.

– Ясно, – коротко ответил я.

А что тут ещё скажешь? Как и зачем они там этой йогой занимались – дело сугубо их личное. Мне и так мордашка Брынзы противна, и от того, что он, может, с мужиком кувыркается – так ничего особо не поменялось – как-то оно ощущается в человеке, если он с червоточиной. Даже не зная, уже не веришь такому. А вот то, что врага я здесь теперь имею – это действительно ясно.

С одной стороны, вроде Брынза мне не противник, а с другой – сколько гадостей в жизни и происходит от таких вот, соплежующих, прогибающихся, бесхребетных тварей? И с ними не угадаешь – откуда прилетит камень. И кто его пустит. Тут размышляй не размышляй, а только ждать и быть готовым.

За размышлениями сразу не понял, что Чахлый сменил направление. Только оторвав взгляд от дороги, понял, что мы спешным шагом рассекаем в сторону базы. И что там ситуация изменилась. Из бараков на плац охрана выгоняла строителей. Шумная, дранная, грязная толпа, портящая воздух зловонием и даже на расстоянии смердящая аурой безнадёжности и покорности, вываливалась из зданий и тянулась, текла на площадку перед административным зданием. А там уже, подбочась, стоял на джипе «коменданте» и, весело скалясь, похлопывал стеком по голенищу, с ленивым прищуром оглядывая чумазые рожи у своих ног.

Мы дошли до оцепления, тыкающего в сторону гастарбайтеров стволами автоматов – ребята радостно поприветствовали нас, со смехом отгоняя немытых тварей и давая нам проход.

– За мной, – распорядился Чахлый и махнул в провал первым.

Мы прошли неровным человечьим коридором. С двух сторон охрана, а дальше, за ней – сипло горланящее, испуганно молчащее и шепеляво мычащее молитвы, стадо. И охранники смеялись, показывая непристойными жестами, что мне надо сделать с ними, и кричали мне в спину:

– Порви их, Емеля! Порви!

Словно меня нужно было заводить.

Чахлый возле «коменданте» оказался первым. Сел на капот джипа рядом со статуей застывшем Вороном – нахохлившемся, поднявшим воротник куртки и вжавшем руки в карманы. Они тихо перебросились парой слов и стали одинаково, лениво, с прищуром глядеть на сгоняемую толпу. А мне, внезапно застывшему посреди всей этой заварухи, захотелось, чтобы быстрее уже бой. Чтобы бить и принимать на стылые мышцы тяжёлый град. И чтобы тело – словно литой жгут. И чтобы вокруг такая тишина, что только шум сердца и дыхания в ушах – своих и противника. И чтобы не было этого запаха пота и дерьма, и не смеялись непотребным шуткам охранники, и не плескалось над зданием администрации большое трёхцветное знамя.

– Емеля! – окликнул коменданте.

И я поднял взгляд.

Он смотрел на меня с почти отеческой гордостью и звал, зная, что я не проиграю. Никогда.

Я стиснул зубы и развернулся к толпе. Рванул с плеч куртку и махнул её комком за спину, под ноги начсмен. Ощерился навстречу человечьему стаду.

Ну?!

Кто?

Выходи!

Калейдоскоп рож – белых, смуглых, жёлтых – ходил ходуном передо мной, не останавливаясь, не унимаясь. И тянуло от него смрадным дыханием, и тяжёлой волной страха. Но где-то в этом океане паники, я чувствовал, скрывались острова спокойствия и уверенности. С тяжёлыми гранями скал, с сурово изрезанными берегами. Умеющие стоять наперекор любой стихии.

– Ну, сучьи дети? Кто?! – кричал с джипа «коменданте», заводя толпу перед собой. – Кто не боится пузо порвать? Не ссыте – выходите! Ну? Давайте! Ну!

А толпа колыхалась, топталась на месте, и молчала.

Я закрыл глаза. Вслушался в себя. Но нутро оставалось спокойным – ни огня, ни прохлады. Ни даже просто ощущения где, в какой точке толпы, засели, как занозы инородные в теле, те, с кем можно сойтись, деля честь поединка, кроша и треща каждой костью. И я распустил кулаки и выпрямился. Ничего не будет.

Но «коменданте» этого ещё не понял.

– Что, обезьяны, очко играет? – он кричал в толпу, то ли её заводя, то ли себя. – Давайте! Емеля добрый – не убьёт!

Я покосился на командира. Я – добрый? Я – не убью?

«Коменданте» смеялся, и в сгущающихся сумерках блестела белым его широкая улыбка. Кажется, он сам не верил в то, что говорил. И это правильно. Может я и добрый в каких местах, но явно не в этом…

– Давайте! Ну! – он махнул стеком, словно подзывая работников ближе.

Бойцы, закричав, рванулись на толпу, замахиваясь прикладами, а где-то и опуская их на головы нерадивых. Толпа в страхе дёрнулась, словно агонизируя, выкатилась вперёд, на утоптанную площадку борцовского круга, и тут же отхлынула – втянулась сама в себя.

Я усмехнулся, и повернулся уходить. Концерт закончен. Подошёл к джипу, поднял куртку.

– Давайте, – уговаривал «коменданте», – Давайте! Тому, кто выйдет – двойная пайка весь месяц! Ну?! Победит – заплачу за всю вахту и катитесь к едрене фене! Давайте!

Кровь забурлила мгновенным осознанием опасности.

Огонь!

Обернулся. И снова посмотрел в толпу. Показалось или действительно что-то стронулось в её массе? Что-то опасное глянуло из-под тёмной вонючей воды страха? Прикинуло расстояние, прицелилось и… снова ухнуло вниз, в глубину.

Никто не вышел.

Показалось.

– Сыкуны, – флегматично кинул Ворон, не глядя на толпу. – Недочеловеки.

И плотнее углубился в куртку, подняв плечи.

«Коменданте» с машины проорал:

– Ну, суки! Все по будкам! – и всё вокруг пришло в движение. Словно резко схлопнулось пространство – батраки рванули к баракам, чуть ли не давя друг друга, толкаясь и тесня неуспевающих. А со стороны плаца с криками, свистом, улюлюканьем, под хохот и треск автоматной очереди, кем-то пущенной в воздух, их погнали бойцы с овчарками, срывающимися в вопящий лай и кусающий за пятки неуспевающих.

На месте остались только я, начсмены и «коменденте» с парой телохранителей.

Коменданте спрыгнул с джипа и бодрым шагом подошёл ко мне. Усмехнулся и хлопнул меня по плечу:

– Да не расстраивайся, Емель! Всё путём будет! Завтра уже к вечеру сами прибегут на круг – взвоют, чтобы поединок дали.

Я удивлённо потёр щёку. Разве я расстроился?

Он заливисто рассмеялся, шагнул совсем близко и зашептал мне в лицо, паря дурным духом уже отработанной смеси водки с воздухом и табачным запахом:

– Да ты попроще воспринимай, Емель. А то от твоей хмурой рожи все разбегутся! Останемся без вечернего драйва, слышь! – и, усмехаясь, подмигнул. – А ты думал тут как? – и наставительно поднял палец: – Тут, как везде – хлеба и зрелищ! Понимаешь? Хлеба и зрелищ!

И, махнув рукой вытянувшимся начсмен, быстро зашагал к себе в здание. Телохранители – двое братьев-близнецов и «Этка» – потянулись следом.

Вот так.

– Кина не будет, – проворчал Ворон. – Электричество кончилося. – И повернулся к Чахлому. – Пойду я, Ерофей. За вторым бараком приглядывай. Что-то они там шушукались сегодня…

– Ага, давай.

– Спокойной, – угрюмо махнул Ворон и ушёл, продолжая сутулиться, то ли прячась от ветра, то ли не ко времени трезвея.

Чахлый глянул на меня косо:

– Я на объект. А ты бы ложился, Емель. Командир прав – завтра они на брюхе приползут, чтобы тебя вызвать. Так что готовься.

Я пожал плечами – зачем? Я ж не каша, чтобы готовится.

Но совету внял. И попрощавшись, отправился домой. Знакомым полуосвещённым коридором, к малой пушистой твари, последнему долгу перед матерью. Да и, наверное, кусочку её любви. Как она там? Если на полдня оставил её одну.

Профессор не услышал, как я вошёл. Он сидел за столом, спиной ко мне, следил за чем-то мелькающим на мониторе, и ел. Рядом в клетке Тася игралась с кусочком кожи, привязанным за резинку к прутьям, не обращая внимания на близость пищи, а, значит, была сыта.