Текст книги "Край света"

И…

Я прошёл, сел.

Скрип.

Поворот.

Гремящая миска.

Лужа на полу…

И…

Я прошёл к кровати, сел. Панцирная сетка скрипнула, прогибаясь, словно гамак, и Профессор вздрогнул. Обернулся он мгновенно и, к моему удовольствию, смахнул со стола миску. Суп выплеснулся на бетонный пол, растёкшись кляксой, а миска ещё долго гремела, отлетая в угол.

Рашид Джиганшевич посмотрел на меня, на суп на полу и, флегматично облизав ложку, положил её рядом с клавиатурой и отвернулся, снова уперев взгляд в монитор. Демонстративно…

Ну, что же мы, так и будем, что ли, друг на друга дуться? Нам-то делить нечего. Ну… если не брать в расчет, что Профессор национальностью не вышел.

Я подтянул рюкзак и вытащил пакет с едой. Подошёл к столу, составил в сторону Тасину клетку и выложил припасённую снедь. Бутылку красного вина поставил точно между Профессором и монитором. Рашид Джиганшевич сжал губы и пожевал, словно покусал спичку. Задумчиво посмотрел на меня и ушёл за столовыми предметами.

А я достал нож и стал последовательно вскрывать банки.

Через полчаса, плотно поев, мы уже смотрели друг на друга миролюбиво. Цапаться желания не возникало, а вот поговорить хотелось.

– Конечно, обидно… – Профессор сидел на кровати, поджав по-турецки ноги, и задумчиво прикладывался к кружке с духмяным чаем, настоянным на местных травах. – Но к «коменданте» вопросов нет. Сволочь он. Ценности не представляет, как личность, вот и пытается насилием доказать свою значимость. А к станции, конечно, отношения не имеет. Это наши… мутят.

Я глотнул чёрного взвара и лениво спросил:

– А чего тут вообще?

– Делаем?

– Ага.

Профессор пожевал губы и, откинувшись на гору подушек, прикрыл глаза:

– Мой друг, что Вы знаете о сейсмологии?

– Наука. О землетрясениях, вулканах и цунами.

Профессор вздохнул:

– О планете, мой друг. О её проявлениях. Хотя названные Вами, конечно, сильнейшее проявление характера старушки Земли, наиболее разрушительны, потому и интересуют обычных граждан.

– А вас – нет?

– Нет. – И глянул остро из-под прикрытых век. – Они – точка катарсиса. Нечто, что уже случилось – не остановить, не изменить, поэтому и бессмысленно изучать их как явление. Человеку же свойственно вести деятельность осмысленную.

– Вы их пророчите? – сообразил я.

– Пророчите! – фыркнул Профессор. – Может, ещё на кофейной гуще гадаем? Прогнозируем – в лучшем случае. Впрочем, и не прогнозируем вовсе…

Тут он нахмурился и, выпрямившись, посмотрел на меня внимательно.

– Вся современная наука стоит на трёх китах, молодой человек. Статистике, эксперименте и расчёте. А сейсмология пользуется исключительно статистикой – считает, сколько, где и когда и предполагает, где будет следующее. Только статистика. Наши эксперименты, захоти мы их провести, станут разрушительнее, чем пара-тройка Хиросим, а расчёты, откровенно говоря… Весь прошлый век пытались создать математическую модель и пришли только к одному – мы не знаем, что заставляет землю периодически трещать по швам! Мы не знаем, что там, внутри планеты! Понимаете, мой друг?

Я кивнул и нахмурился:

– Угу. Там – магма. И ядро.

Профессор хмыкнул и посмотрел на меня с интересом:

– Да, конечно… Школьный курс… Однако, исходя из этой идеи, при подсчёте совокупности действующих на земную кору сил, внешних и внутренних, пришли к выводу – их мизерно мало для того, чтобы возникали подвижки, которые мы наблюдаем. А значит, модель не работает. Не работает и всё! Вот и получается, что мы толком ничего не знаем. И современная техника ещё не способна пробуриться до центра земли, чтобы взять нам на пробу пару-тройку срезиков.

Он сходил за чайником, подлил себе горячего, подошёл к монитору – просмотрел что-то и, вернувшись ко мне, сел напротив на кровати, как прежде, скрестив ноги.

– Поэтому основная задача наша – безвылазно сидеть на заднице и фиксировать катастрофы.

– Как-то грустно…

Профессор пожал плечами:

– Ну, я преувеличиваю. Чтобы понятнее было… На самом деле, работы сейчас по горло, – он глотнул и глаза его сделались рассеянными и грустными: – Вот Вы, мой друг, заметили, что мир движется к концу света?

– Есть такие версии, – неторопливо, с достоинством кивнул я. – Только я не верю.

– Почему?

– Если будет Конец – встретим, – пожал я плечами. – А не будет – толку от мыслей о нём?

Профессор весело зажмурился:

– Ох, это бойцовское спокойствие! А вот те же самураи беспокоятся. Очень. Даже денег отвалили на станцию.

– Да им Курилы нужны, – пожал я плечами. – Вот и готовы деньги давать на что-нибудь, чтобы подластиться.

Профессор усмехнулся грустно и покачал головой:

– Да нет, мой друг, не ластятся. Они сидят на пороховой бочке, на «огненном кольце» и в любой момент пойдут на дно. Миллионы людей в одночасье. И Курилы пойдут туда же… Потому японцы сейчас кристально честны, а вот наши засранцы… – Он нахмурился и кинул задумчивый взгляд на монитор. – Профессор Саотомэ с исследовательской группой десять лет назад приезжал, вместе расчеты проверяли по «бегемоту»… Так что знали они об этой станции. Но наши решили вытянуть денюжки под истерику их правителей, вот и закрыли срочно станцию, вроде как другую строить будут. А японцы на всё согласны… Она им до зарезу нужна – мы как раз сидим на японском меридиане.

– Это что?

Профессор покачал в воздухе рукой, задумчиво подбирая слова:

– Ну… Представьте себе, что в земной коре протянуты струны из точки в точку… На самом деле мы не знаем какова их природа. Но статистически получено, что существуют зоны корреляции, которые…. Хм, – глянул на меня исподлобья и решил, видимо, упростить: – В общем, если в одном месте землетрясение – в другом резонанс. Только в одном магнитуда шесть-семь, а эхо в другом – три-четыре. Понимаете?

– Магнитуда, помню, – кивнул я значимо. Пока ещё понимал.

– Так вот мы с вами, мой друг, сидим на станции, которая построена в зоне резонанса японского архипелага. Как раз напротив перешейка. Это очень важная станция для Японии. Да и для всего мира тоже.

– А почему для мира?

Он усмехнулся:

– Это одна планета, мой друг. Одна! Вы думаете, что Япония просто возьмёт и исчезнет? Ха! Да цунами от её исчезновения вышлифуют все берега! Да все материки потрясёт до основания! Да…! – выделяя мысль, он вскинул руку, вооружённую кружкой – чай плеснул на кровать и застыл чёрной кляксой. Он задумчиво посмотрел на брызги, художественно лёгшие веером, и продолжил уже без энтузиазма: – Есть зоны растяжения и зоны столкновения, мой друг… В одном месте тянется, а в другом будет сходится. И всё будет трещать по швам. Японский архипелаг – это зона, которая схлопывается, уходя вниз. Но, одновременно с этим, тихоокеанская платформа наплывает на американские… Это будет столкновение, которое…

Он посмотрел на меня задумчиво и докончил тише и твёрже:

– Даже, если человечество переживёт этот период, оно изменится. Возможно, оно, наконец, поймёт, что все мы – одно целое перед угрозой исчезновения.

– Или переубивает друг друга.

– Или, – согласился он.

Я посмотрел на Профессора, задумчиво раскачивающего чай в кружке, и понял, что пора доставать вторую бутылку. Теперь разлили белого. Для хорошего разговора было не жалко.

– И когда это будет?

Профессор посмотрел на меня непонимающе – он смаковал вино, а я влез с дурацкими вопросами. Но, что поделаешь, я уже серьёзно думал над тем, что будет, если он прав. Я видел перед мысленным взором планету, похожую на сырой колобок, тесто которого уже схватилось на свежем воздухе и стало сухой коркой. И вот чья-то гигантская рука берёт этот колобок и мнёт, мнёт… Вот так. Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, я от… А от лисы не уйдёшь – это каждый помнит.

Наконец до Рашида Джиганшевича дошло, о чём идёт речь, и он пожал плечами. Глотнув ещё белого «муската», начал объяснять:

– Мы можем делать долгосрочные прогнозы, смотря на общие тенденции. Можем дать прогноз на три-пять лет. Но когда речь идёт о том, чтобы предсказать то, до чего остаются месяцы или дни – тут технологии нет.

Горло у меня пересохло сразу.

– Месяцы? – тупо повторил я.

Мне как-то сразу поверилось во всё, что рассказывал этот странный Профессор на самом краю земли, куда я бежал, чтобы не вспоминать о… голых пятках, являющихся во снах.

Он внимательно оглядел меня и, икнув, поднялся с кровати:

– Пойдёмте, покажу.

Мы прошли в лабораторию номер шесть. В дежурном освещении едва выделялись силуэты пяти небольших цилиндров, длинный стол с десятком допотопных мониторов и одним современным, и в глубине комнаты нечто большое, чем-то действительно напомнившее бегемота в анфас.

Профессор щёлкнул рычагом, включая свет.

– Это – «Бегемот», – со смесью гордости и горечи представил он.

Я ходил вокруг здоровенного чудовища, созданного из пары закрытых контейнеров, смычек-шнуров меж ними, кресла, подобного стоматологическому, и интегрированного компьютера, на синем фоне монитора которого вяло колыхалось с десяток белых ниток самописца.

– Что он делает?

– Я вам говорил, что основанная загвоздка сейсмологии краткосрочный прогноз? Так вот, он, по идее, должен ощущать толчки и выделять те, которые предвещают землетрясения сверхбольшой силы. Проще говоря – предсказывать конец света.

– По идее?

Рашид Джиганшевич подошёл, погладил крашеный бок контейнера и неровно улыбнулся:

– Именно что. По идее… Мой наставник был одним из тех, кто разрабатывал проблему краткосрочных прогнозов. Этим занимались в разных странах, и у нас тоже. В Китае, допустим, создали сеть наблюдателей, которые фиксировали известные факторы приближения землетрясений: поведение животных, температура воды в колодцах, мелкие толчки, появление дымки над разломами. В Америке пошли путём увеличения чувствительности сейсмографов. А вот в СССР… Попытались интегрировать науки. Скрестить, так сказать, ужа с ёжиком.

– И получилась колючая проволока? – хмуро пошутил я, смотря как вяло тянутся нитки самописцев. Было в этом что-то завораживающее. Словно в медитацию впадаешь. Такие тонкие, такие белые, такие яркие на глубоком, успокаивающем синем…

Профессор усмехнулся, пьяно махнул рукой:

– Ну, что-то вроде… Вы, мой друг, знаете о теории предощущений?

– Нет.

– Тогда попробую наглядно…

Нетвёрдой походкой он подошёл к висящей на стене школьной доске и махнул сухой меловой тряпкой по формулам и схемам, превращая их в огромную туманность на коричневом космосе.

– Итак. – Он набросал координатную плоскость. – Знакомо?

– Да.

– Это, – он ткнул в ось ординат, – вертикальная ось. Откладываем значения мощности воздействия. Обозначаем «p». А это, – ткнул в ось абсцисс: – Горизонтальная ось – будет осью времени. Вот, видите, я тут, у стрелочки, ставлю «t». Это значит – «время».

Мне даже неловко стало.

– Я помню, Профессор.

– Да? – он обернулся, посмотрел на меня, кроша мел в неспокойной руке, и снова повернулся к доске: – Что такое «синусоида» – объяснять?

– Нет.

– Тогда просто рисуем, – пробурчал он, старательно выводя плавные дуги вверх-вниз на всей протяжённости оси времени. – Вот так это выглядит. Каждый подъём – событие. Оно может быть значимым или не значимым для личности, поэтому мощность его влияния разная. Так вот – обычный человек может воспринимать события с момента его начала именно как действия и до момента, когда событие прекратилось. Т.е. с точки воздействия больше нуля. Понимаете?

Конечно. Я подошёл к доске и ткнул пальцем в места, где пересекались график и ось абсцисс.

– Правильно. Получается, что человек осознаёт событие в момент его начала. И может прогнозировать его развитие и спад только с этой точки. Однако есть люди, которые видят события раньше его начала. То есть, в момент, когда оно только готовится.

И начал рисовать ниже оси времени пунктирную параллель.

– А это, собственно, порог восприятия события людей с экстра-восприятием времени… – показал он. – Из графика наглядно видно, что предсказатели воспринимают событие по его дособытийным сигналам. А если учитывать, что любой сигнал размывается в… ну, это неважно.

Профессор аккуратно соединил значимые точки синусоиды с сеткой координат и заштриховал два получившихся квадратика между осями порогов восприятия. Два квадратика, похожие, как дырки от бубликов-близнецов – один на восхождении синусоиды, другой – на спаде.

Я хмуро осмотрел график и указал на первый квадрат:

– Это предвидение?

Привычно пожёвывая губы, Профессор рассматривал график:

– Для предвидения нужна большая амплитуда события и более заниженный порог восприятия. Тогда у человека есть время для анализа и вербализации полученной информации. А тут, всё-таки, предощущение. Когда событие уже почти начато, но ещё не происходит. В этот момент у человека, имеющего заниженный порог восприятия, возникает состояние, будто событие уже происходит – идёт возбуждение эндокринной системы, повышается норадреналин в крови, эндорфины…

– Мандраж, – перевёл я на знакомый язык.

– Да. И человек начинает действовать, уже осознавая событие, как происходящее, но, ещё не видя его.

Я смотрел на график, и внутри меня грохало сердце. Весомо, словно влетало огромное било в тяжеленный колокол. И дрожали ладони. Чтоб скрыть волнение, ткнул пальцем во второй квадратик – на самом спаде волны:

– А это что?

– Ммм, – протянул Профессор и потёр переносицу испачканными в мелу пальцами: – Это – загадка. Что он собой представляет, мы не знаем. Компенсационный механизм, очевидно. Противовес. Условие высоких возможностей. Какое-то размытое ощущение времени, возможно. Впрочем, для нашей работы это несущественно. Мы заняты только прогнозами.

Как вы ошибаетесь, Профессор… Это – самое существенное из всего, что творится с тем, кто умеет чувствовать время за мгновение «до». Для тех, кто живёт в состоянии «До-Звука». И жаль, что вы не знаете, что это.

– Так вот. Мы пошли по пути соединения возможностей техники и расширения человеческого потенциала. Дело в том, что сигналы, предшествующие сверхмощным катаклизмам, для любой техники ничем не отличаются от обычных слабых тонов возмущения земной коры. Так вот, идея «Бегемота» была в том, что он фиксировал всё – даже самые едва заметные колебания. А далее проходил следующий уровень – интерпретация сигналов, которую проводит оператор с высоким коэффициентом экстро-восприятия времени. Понимаете?

– Да. А зачем оператору «Бегемот»? Он же и так чувствует время?

Профессор покачал головой:

– Взгляните на график, мой друг. Для того, чтобы человек предощутил событие, он должен иметь сигнал о событии. Если у него нет предсигналов – его восприятие бессильно интерпретировать будущее, но чувствует его неотвратимость, и от этого дисбаланса психики человек находится в депрессионном или агрессивном состоянии. Посмотрите на наш мир последний год. Ощущение такое, что все посходили с ума! Все и разом! Однако это имеет разумное объяснение – все люди в той или иной степени ощущают будущее, которое настолько мощно отразиться на них. Но не знают – что это, у их подсознания недостаточно информации для анализа.

Я снова посмотрел на синий экран. Белые линии самописца колыхались, словно нитевидные водоросли в потоке вялой реки. И казалось, что мир спокоен, мир доволен, мир тих, но сквозь это ощущение пронзало до дрожи в животе понимание того, что мы все сошли с ума, мы все тяжело больны…

А Профессор с пьяной нежностью гладил подлокотники откинутого кресла.

– Мой наставник был человеком с предощущениями… И, когда он садился за «Бегемота»… О! Каждый сигнал монитора становился божественным откровением! Он, не глядя, давил кнопку связи с центром и предсказывал район будущего землетрясения, называл магнитуду и возможные жертвы! Вдвоём с «Бегемотом» они могли заменить целый институт!

– А потом?

Профессор сник и потёр нос, кончик которого стал белым от мела, словно отмороженный:

– Он умер. Понимаете, мой друг, очень опасно сознанию быть постоянно «на взводе»… Предощущение, постощущение… Сердце не выдержало.

О да, Профессор. Я понимаю.

– Мы готовили команду операторов. Были методики для обнаружения и развития экстратемпорального восприятия, да… Но, увы, настали лихие девяностые, потом нищие нулевые, а теперь вот… «Бегемот» стоит один. Он прилежно выводит сейсмограммы, только читать их уже некому. Письма в никуда, мой друг.

Профессор зажмурился, от обилия морщин став похож на кожицу апельсина, и отвернулся.

Нетвёрдо шагнув вперёд, я сел в кресло, осторожно, чтобы ненадёжная конструкция не развалилась. Профессор замахал руками, пытаясь возмутиться, но я перебил:

– Мне надо попробовать.

Рашид Джиганшевич нахмурился:

– Тут нужны обучение и талант! Это не просто так – сел и всё получилось!

Но сдаваться было нельзя.

– Я учился этому на татами, – я облизал губы. – А после смерти мамы… Обострилось. Я всегда видел, что сделает враг. Это – моё предощущение. А здесь… я чувствую, что близится что-то.

Он молча смотрел на меня. Оловянными глазами. А потом сглотнул и отвернулся:

– Полнолуние, туман с востока, изменение электромагни… – и одёрнулся: – Что-то близится, да… Давайте. Попытка, как говорится, не пытка.

А я откинулся на подголовник, ограничивающий мне обзор поролоновыми шорами, и, оказалось, что так экран монитора видится глубже, объёмнее, и белые нитки на нём, кажется, колышутся прямо перед глазами, навевая расслабление и, одновременно, концентрируя сознание.

– Смотрите на экран, – тихо сказал Профессор. – От оператора зависит, как расшифровывать сигнал. Нужно просто смотреть, понимаете? Когда идёт эхо, вы увидите только сигнал, а когда «Бегемот» зафиксирует предвестники глобального землетрясения, тогда увидите и сам сигнал и сигнал, который последует за ним.

– И всё? А если я ошибусь?

Профессор покачал головой и щёлкнул рубильником где-то за спинкой кресла. В тот же миг на запястья мне легли обтянутые кожей металлические наручи.

– Что это?

У самого пульса укусили иглы, впились, пронзая почти до кости. Я дёрнулся, напрягся, пытаясь вырваться из холодного стального хвата.

– Успокойтесь! – Профессор налёг мне на плечи. – Всё хорошо! Это просто система контроля! Она стерильна, не беспокойтесь. Экспресс-тест на выброс гормонов. Всё хорошо.

Я сглотнул – боли в запястьях уже не было, только холодок ощущался.

– Это для того, чтобы вы точно знали, – усмехнулся Рашид Джиганшевич, отодвигаясь, – Что ваши ощущения машина видит и разберёт, что играет роль в прогнозе, а что – нет.

– Хорошо.

Во рту у меня пересохло, я прокатал языком изнутри по щекам, и кивнул:

– Я готов.

– Тогда, – он повёл рукой в сторону монитора, – Смотрите!

А я смотрел. Белые объёмные нити шарахались из стороны в сторону и я видел, как в синем фоне за ними, бесятся их тени – на каждую десяток. Колышутся, бьются в такт сердцу. А оно затихает, как при самой глубокой медитации. И…

И…

И…

Ни-че-го!

Обида накатила, жгучая, болезненная.

– Довольно на первый раз, – мягко сказал Профессор. – Пойдёмте спать. Утро вечера, как говорится…

– Да, да…

Я лежал в постели и никак не мог уснуть. А когда уснул…

Перед глазами стояло кресло «Бегемота», а в синем мониторе, плывущем в невесомости над ним, я видел Землю – маленький шарик с контурами материков. Маленький шарик, похожий на человеческий череп, созданный из костных пластинок, под которыми хранится нечто, что и делает человека человеком. И этот череп мутузили кастетами – с левой, с правой, с левой, с правой. И космос заливала кровь. А сквозь эту кровь торчали голые грязные пятки, тощие, словно у мумии. И на всё это смотрела моя мама и вокруг её головы сияло солнце, ходящее по синусоиде…

День четвёртый. Сад камней

Листья роняет клен

и чай давно остыл.

Сижу у башни [городской]

И глажу [рукоять] меча

уставшею рукой.

Утром, проснувшись, я почувствовал, что завидую Черепу. Очень хотелось макнуть дурную головушку в бочку стылой воды. Тяжёлые сны, казалось, выжали меня, словно тряпку выкрутив. И, спустив босые ноги на холодные бетонные полы, я угрюмо осмотрелся. Профессор спал за столом на разложенных тетрадках, отодвинув под погасший монитор клавиатуру. С края стола стояла початая бутылка беленькой и недопитый стакан – старик догонялся после вина традиционным своим напитком. Я встал, живо натянул спортивные брюки, обулся и накинул на плечи футболку. Насыпал корма ещё спящей Тасе. Малышка лежала в углу клетки, свернувшись калачиком, и тяжело сопела – видимо, прогулка на море всё-таки сказалась на мелком носике. Беззвучно прошёл к Профессору и, убрав бутылку и стакан, выключил свет. Теперь комнату освещала только тревожная ночная лампа. В тусклом красном освещении едва не промахнулся в дверь, но быстро скорректировался и выкатил в такой же тёмный коридор.

На поверхности вставало солнце. Как вышел, сразу прихватило прохладным ветерком, так, что даже пожалел, что не захватил рубашку, но возвращаться не стал.

Вдох – выдох, с прищуром на солнце, уже вытолкнувшее край над восточной грядой. Где-то там просыпалась Япония. Страна Восходящего солнца. Страна, которая однажды уйдёт под воду.

Передёрнул плечами, сбрасывая напряжение, и побежал.

Бег, как всегда, разогрел тело, разогнал мысли, сузил сознание до вдохов-выдохов и места для шага вперёд. И только веной на виске билось воспоминание о вчерашнем разговоре.

Для разминки нашёл турник, сооружённый Черепом. Прыгнул, уцепился за трубу, оказавшуюся на удивление удобной, ухватистой. Повис на несколько мгновений, с наслаждением расправляя спину. Тянуло мышцы, расслабляло напряжённую поясницу, наполняло теплом и силой плечи. А жизнь-то хороша…

Там Чахлый и отыскал меня.

Пока я тягал камень, найденный рядом с турником, на вдох-выдох размеренно закидывая руки за голову, возвращая и ставя булыжник на землю, он неторопливо вышел из-за угла, скинул куртку и стал закручивать рукава.

– Утро боброе! – буркнул он, не отвлекаясь.

– Доброе! – выдохнул я, снова закидывая камень за голову.

Чахлый с прищуром взглянул на поднимающееся над кромкой горы солнце и, выдохнув, с маху опустился в низкую стойку всадника. Литые мышцы натянули рубаху, когда руки собрались возле корпуса, заряжаясь для удара. Спустя долгий выдох в неподвижности Чахлый внезапно напрягся и выбросил руки вперёд. Только на втором движении я узнал каратэкское ката «неба и земли». Поглядывая в сторону работающего начсмены, я поменял положение и стал тягать камень за спиной.

Чахлый выкладывался в каждое действие, и становилось по-хорошему завидно литому телу, которое не сломила ни водка, ни общая депрессия тутошнего «края света». Было заметно, что начсмены давно не работал над классическим ката, но он ничего не забыл, не потерял ни одного движения и лишь иногда притормаживал, словно сомневался или стремился до идеала довести действие. Каждый такт его ката сам по себе был смертоносен, хотя, кто знает, догадывались ли об этом те каратисты, что учили его. Так уж бывает в традиционных школах, что движения передаются по цепочке преемственности, а знания их практического применения теряются. Но я видел – сам Чахлый прекрасно понимал, что делал.

Когда он закончил ката и остановился в стойке, руками опуская вниз волну своей «ци» и выдыхая отработанный воздух, я бросил камень и выпрямился.

Чахлый завершил упражнение, закрыв глаза и тихо улыбаясь. По лицу катился пот, капельки висели на бровях и губах, но он их не смахивал. Ждал.

Я тоже подождал пару секунд, но начсмены не двигался. Пришлось не ему – мне к нему пойти.

Близко он, конечно же, не подпустил. Открыл глаза и поддёрнул камуфляжные брюки, неторопливо опускаясь снова в низкую каратэкскую стойку. Глядя на приготовления, я кивнул и демонстративно перевернул перстень печаткой внутрь ладони – чтобы не поранить при ударе тяжёлой нашлёпкой на кольце. Больше всего хотелось прочистить горло или поковыряться в носу – так учил СанСаныч, чтобы психологически подавить противника. За всё время существования боёв без правил, у которых всё-таки есть правила, никто ничего лучше не придумал, чтобы вывести из себя бойцов, излишне помешенных на восточном формализме, чтущих канон и прочую шелуху традиций. Но с Чахлым мы так, поиграть вышли, поэтому и смысла не было ярить его – вдруг обидится надолго, а не на пару-тройку ударов.

Чахлый уверенно кивнул, что готов. Я, конечно, не слепой, и так видел, но на всякий случай ответил таким же то ли кивком, то ли неглубоким поклоном. И двинулся на него.

В груди не было ни ярости, ни огня. Спокойствие, которое бывало на спаррингах, когда от того, кто победит – ничего не зависит. Разве только самомнение страдает. А это не в счёт.

Это только непосвящённым кажется, что раз боец низкорослый, едва тебе до подбородка достаёт, то подавить его труда не составит. А ты не рассуждай, а попробуй подойти к такому, если он весь, кажется, кулаками, как ёжик иголками, ощетинивается! Матёрый боец-«ударник» похож на прозрачный шарик. Прозрачный – потому что не видно стенок, но то, что шарик, понимаешь сразу, как приблизишься на дистанцию удара. С какой стороны не подкатишь – напорешься на жёсткий кулак. Или на локти-колени, что не лучше. А такая встреча и тренированному мясу не в радость. Вот и я, несколько раз нарвавшись на вполне приличные связки-тройки, откатил.

С минуту мы с Чахлым топтались, уминая берцами редкую траву на площадке. Он строго придерживался тактики обороны, ну а я, пару раз попытавшись взять нахрапом, поумнел и стал обходить, приноравливаясь к прорыву. Конечно, без работы его не оставлял, периодически стремительно атакуя, но всё больше ждал, когда ж вояка умается. По его угрюмому лицу уже не расползалась неровная улыбка, а снова проявилась маска зажатости, по лбу катился пот и уголки губ нервически подрагивали.

Когда Чахлый, вращаясь, чтобы не терять меня из виду, оскользнулся на камне, я бросился вперёд. Но, оказалось, и вояка был не промах – почуял атаку и рванулся мне навстречу. Прямо так, не укрепляясь, резко огорошивая то по нижнему, то по среднему, а то по верхнему уровням, заставляя каждым движением и защищаться и атаковать, стремясь выйти поближе. Миг – кулак Чахлого взбил воздух возле моего подбородка. Я одёрнулся вбок. Крепкое запястье проплыло, задевая щёку. И я прижался к нему скулой, вдавился, до упора наваливаясь головой на локоть. Чахлого чуть развернуло, открывая спину. И я скользнул ужом, ухватисто прихватывая вояку за бока. Тот просёк, что пропустил, но дёрнуться только и успел. Подсев и оторвав крепыша от земли, я с маху уложил его на травку. И, чтобы нервы не мотать, откатившись, присел невдалеке.

Чахлый чертыхнулся, сел и начал размазывать кровь по рукам – опять ободрал ладони о камни. Но в остальном остался цел – и то ладно. Неплохая выучка падений.

– Тьфу, зараза! – вояка смотрел на меня исподлобья грозно. – Вот, ведь, хрень, а не приём! В реальном бою, без спорта – ни черта бы у тебя не получилось!

Я сел по-турецки, поджав ноги, и нахмурился. Это как – не получилось бы?

Чахлый же замотал головой от досады:

– Ну, чёрт лысый! Попробуй так снять часового? Или так к горилле с ножом подойди? Что? Не пойдёт?

Пришлось пожать плечами – а я откуда знаю?

– Не пойдёт! – рубанул ладонью Чахлый. – А в спорте – пожалуйста. Всякую чушь воротим!

– Ну и что? – миролюбиво спросил я. Глупый спор получался. Понятно, что вояке с досады выговориться хочется, но дискуссировать-то нам не о чем. Спорт есть спорт, спор ловкости, не более, а тут меж нами он и был. Так что – всё честно.

Чахлый хмуро поглядел на меня и фыркнул:

– Да ничего! Просто жизнь такая… Что можно за-ради выяснения, кто сильнее, делать, то не приспособлено к бою на уничтожение. Спорт и настоящий бой – разные вещи.

– Разные? – я нахмурился: – Ну, да, разные. Но не в технике, в дрессуре.

Сколько видел спортсменов, всё больше попадались именно такие: сильные противники на татами, в бою на улице они быстро бы сдулись. Нет, не струсили бы, не отступили бы – характер у спортсменов той ещё закалки, – но недостаток пламенной злости, самого желания убить не позволил бы им делать то, чему противиться душа, уже тренированная останавливаться, когда кричат «Матэ!», отпускать, когда противника корчит на последних ворсинах порванных жил, и отступать, если враг сдался. Дрессировка – серьёзная вещь.

Чахлый кивнул и, потянув спину до хруста в пояснице, сказал с ухмылкой:

– Дрессура – да. Самое важное. – И неожиданно перекинулся на иное: – Знаешь, как нас учили на гранату ложиться?

Я пожал плечами – откуда ж?

Лицо Чахлого перекашивала недобрая ухмылка и ничего хорошего ожидать не приходилось.

– Думаешь, жужжали с утра до вечера о том, как это надо? Какой это подвиг? Что надо свои кишки насадить на взрыв, чтобы другие не передохли? Спасти, типа, всех? Матросовых, ядрёна-матрёна, делали? Хрен! Нас два месяца гоняли падать на болванку! – Глаза у Чахлого заблестели, скулы обострились, но, словно в противовес этой маске скрываемого бешенства, голос стал хриплым и спокойным: – Просто падать, понимаешь? С разбегу. С разворота. С лестницы. С окна. На первый же звон по полу. На первый же взгляд. На команду и без команды. Увидел – упал! Всё! Никаких сантиментов. Никаких тебе «за-ради друга живота не пощадить». Просто: увидел – упал. Под пузо эту суку сгребаешь и замираешь. А тебе очки насчитывают. А потом перед всем строем пропесочивают – не так упал, не так сгруппировался, не так эту суку прижал…

Чахлый усмехнулся и отвёл глаза. Взгляд его зацепился за дальнее солнце в белой дымке над горой и стал мутным, словно начсмены много выпил.

– Друган у меня там был. Бизоном звали. Да какой друган! Мы с ним говорили-то за жизнь один разок. Просто мы там все салаги были, а он уже второй год по контракту пахал, вот к нему и держались поближе все. У него дома уже была жена и мелочь пузатая – доча, он её фотку, кажется, всем раза по четыре успел под нос сунуть. А там на фотке круглая мордочка скривлённая булочкой румяной, вся в пелёнках – один хрен пацан или деваха – только по розовым бантам и отличали. А Бизон фанател от фотки этой, на груди в кармане таскал. И вообще после рождения этой булочки Бизону крышу сорвало начисто. Толерастией заболел, чудик. Хотел соскочить, уехать…

Наверное, если бы у меня были жена и ребёнок, я бы не пошёл по контракту туда, где стреляют – остался бы с семьёй. Но, с другой стороны, если чуял хоть дыхание беды возле них – за сотни километров рысцой бы бежал, чтобы остановить. И стрелять бы научился. И на «суку» падать. И давил бы черномазых гадов голыми руками – только бы свои жили.

А Чахлый опустил взгляд и, методично стряхивая со штанины пыль, продолжил:

– Шли по зданию. Общежитие. Пять этажей. Дурацкая планировка. Дым. Кого увидел, кто выглянул – стреляй. Все они там, черномазые, одним миром… Зазеваешься – уроют. Особенно опасайся детей и баб. От мужиков понятно, чего ожидать, а эта мелкая сволота… Мочи, как увидел. Мы и мочили. А на четвёртом этаже поменялись с напарником – я вперёд пошёл, а Бизон ровнешенько сзади, по другой стороне коридора. А за ним – и другие наши, не тесно, не кучно. Двигаем. А тут мне в пузо – жах! И пропалило дырку. Я в стенку затылком врезался, ноги как косой срезало – не чую. Только вижу, как мир вниз опускается, туманом застилается. И об одном мыслю – «ксюху» не выпустить бы… Ну, мужики подтянулись, прикрыть там, оттащить… И тут сверху на площадку – она… Сука.