Текст книги "Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем"

Представитель ЦАГИ Демидов мне помогал, осуществляя связь с заказчиком, проверяя карты и добывая некоторые необходимые материалы к докладу. Доклад я написала полностью, хотя могла бы ограничиться тезисами. Боясь что-то перепутать или изложить не так, я написала обо всем подробно. Мой доклад должен был состояться на заседании у Макаровского, заместителя начальника ГУАПа. Макаровский был старым специалистом, который был обвинен во время процесса над Промпартией, но потом освобожден. Он был высоким, худощавым, уже почти седым суровым человеком. На заседании за длинным столом, покрытым зеленым сукном, помимо меня и Охотникова, а также Харламова, Некрасова и Демидова от ЦАГИ сидели еще военные с ромбами. Эти последние, как оказалось, были нашими противниками, так как настаивали на размещении ЦАГИ на Переяславском озере.

«Где же ваш докладчик?» – спросил Макаровский Охотникова, и когда тот представил меня, молодую девушку в черном платьице с белым воротничком, считая, вероятно, что я произведу на Макаровского впечатление, то услышал от него: «Не имел чести знать». Пока я делала доклад, Макаровский сидел молча, но, когда военные стали мне задавать вопросы, он почти не давал мне говорить, отвечая на многие вопросы сам. Про ликвидацию кроличьей фермы он ответил так: «Я кроликов вообще люблю, хотя они однажды и изгрызли мой новый костюм. Вопрос о кроличьей ферме несложный. Наши самолеты пролетят нечаянно над ней, и все кролики подохнут от неизвестной причины». Со стороны Макаровского это было довольно смелое заявление, поскольку как раз незадолго до этого сам Сталин дал распоряжение повсеместно разводить кроликов, чтобы решить проблему с производством мяса в стране.

Доклад я сделала хорошо, говорила, не заглядывая в написанное. Да его и трудно было сделать плохо, потому что в основу лег серьезно подготовленный обширный материал. Очень красочно были оформлены карты местности, на одной из которых была показана зона затопления с выделением гидродрома, а на другой были намечены аэродром и планировка всех объектов института и соцгородка. Было зачитано заключение академика Вильямса и другие документы. В результате была принята резолюция о строительстве ЦАГИ в соответствии с нашим предложением, чему очень обрадовались его представители. А Харламов мне сказал: «Ну, в этом соцгородке когда-нибудь вам будет установлен памятник при жизни».

На другой день утром Охотников, остававшийся с Макаровским после нашего ухода, рассказал о его реакции на мое выступление: «Поди, не такая уж умная, а доклад-то какой сделала!» Охотников был очень доволен и издал приказ о вынесении мне благодарности, в котором говорилось, что на фоне невыполнения институтом других заданий это задание было выполнено в срок при отличном качестве. И снова встал вопрос о том, чем я должна заниматься в Гипроавиа. Охотников снова обещал послать меня в Германию и просил подождать. Он согласился дать мне отпуск на десять дней, во время которого я намеревалась поехать в Любавичи, где родилась моя мама и где жили две ее сестры. Мне хотелось познакомиться со своими двоюродными сестрами и побывать на могиле бабушки. Я послала телеграмму о своем приезде тете Анюте, и на станции Рудня меня ждала лошадь, запряженная в сани, и теплая шуба. В большом родительском доме жила сестра мамы Анна, которая была моложе ее на восемнадцать лет, ее муж Илларион Иванович и три их дочери – Татьяна, Людмила и Лидия. Старшей дочери, Тани, в Любавичах не оказалось, поскольку она училась в Смоленске на врача. Лима и Лида учились в школе – они были миловидными девочками, говорящими по-русски с большой примесью белорусских слов.

Мне наскучило жить в одиночестве, и, попав в семью, я была счастлива: все были мне рады, милы со мной, и я чувствовала себя уютно, как в родном доме. С тетей Анютой мы ходили ко второй сестре моей мамы, Харитине, которая была моложе мамы всего на один или два года. Она жила в небольшом доме вместе с четырьмя дочерьми и сыном. В Любавичах оставались тогда только две ее младшие дочери от разных мужей, Люся и Тася. Старшая дочь Рая гостила в Томске у моей мамы, а Лидия с мужем забрали с собой брата Михаила и уехали работать куда-то на Север. Так что я не смогла увидеть всех моих восьмерых двоюродных сестер и брата и познакомилась только с четырьмя сестричками.

Анюта сводила меня на кладбище, где была могила бабушки – простой земляной холмик, обложенный дерном, с большим деревянным крестом. На другой стороне дороги, ведущей из Рудни в Любавичи, было еврейское кладбище, и я захотела туда пойти. Там покоилось несколько поколений Шнеерсонов, руководивших хасидской школой. На камнях могил Шнеерсонов я увидела много разорванных в клочки исписанных листков, и тетя Анюта мне рассказала, что если евреи хотят обратиться с просьбами к Богу, то пишут ему письма и рвут их на могилах Шнеерсонов. Они верят, что таким образом их жалобы и просьбы обязательно дойдут до Бога. Каждый вечер к нам в дом посмотреть на дочку Зинаиды приходили разные люди, которые знали мою маму или слышали о ней. И каждый вечер приходила тетя Харитина с двумя девочками. Погостив десять дней и насладившись семейным уютом, я уехала в Москву.

Когда я после десятидневного отсутствия вернулась в Гипроавиа, я прежде всего зашла к секретарю Охотникова Марии Алексеевне, с которой дружила. Хотелось узнать новости и то, как прошло празднование годовщины Октябрьской революции 7 ноября. И она мне рассказала, что Яков Осипович, делая доклад сотрудникам, восхвалял заслуги Троцкого, что вызвало недовольство секретаря партийной организации. Мне стало тревожно, и я вспомнила и другой случай. Я была в кабинете Охотникова по делам, когда комендант Гипроавиа, турок с короткой фамилией вроде Менжу принес в кабинет большой портрет, чтобы его повесить на стену. Увидев, что это портрет Сталина, Охотников сказал: «Лучше бы Пушкина принес». А теперь еще и похвала Троцкому! Яков Осипович совершенно не мог понять ситуацию, сложившуюся в стране при Сталине. В тревоге за него были Мария Алексеевна, я и Вера Яковлевна Кравец – его заместитель по электрической части. Она была много старше меня, окончила технический колледж где-то за границей. Была умной и деловой женщиной, но немного рассеянной: несколько раз приходила на работу в юбке или кофточке, надетой наизнанку.

Спокойно прошел декабрь. Я ждала обещанной Охотниковым командировки в Германию и занималась обычной кураторской деятельностью. В декабре Яков Осипович раза два приходил на Николоворобинский вместе с Ефимом Александровичем Дрейцером и несколько раз Дрейцер приглашал меня в свой дом на Трубную. Я подружилась с его сестрой Розой Александровной, и вскоре она стала моей главной подругой. Удивительно толково она вела этот дом, в котором часто бывало много гостей, друзей Ефима Александровича. В большой кухне царствовала домашняя работница Женя, но все распоряжения отдавала Роза Александровна. В семье Дрейцеров было пятеро детей – Лидия, Ефим и Роман, а также двое младших – Роза и Самуил, которые отличались от остальных тем, что были маленького роста.

Однажды Охотников заявил, что просит разрешить ему поселить в пустой квартире Бабеля одного иностранца, который собирается уезжать к себе домой, но перед отъездом хотел бы познакомиться с Москвой. Помня поручение Бабеля, я согласилась уступить ему большую комнату и перешла в узкую небольшую. Оказалось, что Охотников освобождает меня на три-четыре дня от работы для того, чтобы я сопровождала иностранца на выставки, в театр и в ресторан. Когда на следующий день Яков Осипович привез иностранца, то, к моему большому удивлению, им оказался хорошо мне знакомый мистер Халловей, работавший на Кузнецкстрое в одной комнате со мной. Удивление мистера Халловея было ничуть не меньшим, чем мое. Я не знаю, почему заботиться о мистере Халловее пришлось Охотникову. Могу лишь предположить, что Орджоникидзе обратился с этой просьбой к начальнику Гипромеза Колесникову, а тот, по старой дружбе, передал это поручение Охотникову. А может быть, Орджоникидзе сам попросил об этом Охотникова.

Я ни слова не говорила по-английски, но, к счастью, мистер Халловей, поработав на Кузнецкстрое, стал немного говорить по-русски. Я водила его в Третьяковскую галерею, в Музей изобразительных искусств, Большой театр на балет «Лебединое озеро» и еще куда-то. Обедали мы в ресторане «Савой», который считался тогда самым лучшим. Наконец мистер Халловей уехал в США, а я нашла в своем шкафу коробку подсоленных орешков и 10 долларов. И первое, что я купила на эти деньги в Торгсине, была бутылка сливок и белая французская булочка-сайка. Голодновато было в Москве в то время.

Новый 1933 год я встречала у Валединских в Лялином переулке вместе с Любочкой Макшеевой, ее мужем Анатолием, младшим сыном Валединских Володей, дочерью Валей и ее мужем, пришли также и их друзья. Старших Валединских не было дома – они на зиму уехали в Сочи. Валя недавно вышла замуж и была счастлива. Она и меня уговаривала выйти замуж, убеждая, что быть замужем очень хорошо, даже прекрасно.

В январе арестовали Охотникова. Больше я его не видела и ничего о нем не слышала, кроме того, что в тюрьме он объявил голодовку.

Жена его, Александра Александровна Соломко, тоже была арестована, но позже, наверное, году в 1934-м—1935-м, и отбыла в лагере около двадцати лет. Когда она после смерти Сталина возвратилась в Москву, я прописала ее у себя, чтобы она могла получить комнату.

После ареста Охотникова целый ряд сотрудников, которых он привел из Гипромеза, уволили якобы по собственному желанию. С Яковом Осиповичем случилось то, чего мы с Марией Алексеевной и Верой Яковлевной боялись, но я почему-то совсем не ожидала, что тоже буду уволена. Надо было срочно устраиваться на работу, так как в это время в стране была объявлена паспортизация, а чтобы получить паспорт, необходимо было работать. Случилось так, что я неожиданно встретила на улице учившегося со мной в Томске Петухова, теперь уже архитектора. Узнав, что я без работы, он через кого-то из своих друзей устроил меня в Главное военно-мобилизационное управление (ГВМУ), помещавшееся на площади Ногина. Это было первое подвернувшееся место. Вероятно, я могла бы вернуться в Гипромез, но мне было стыдно туда идти, так как, уйдя с Охотниковым, я чувствовала себя предательницей. В ГВМУ я тоже должна была работать куратором, но не авиационных объектов, а военных заводов, главным образом танковых.

Как это ни удивительно, я совсем не помню, в чем заключались мои обязанности в ГВМУ. Помню только, что ко мне приходили военные и я должна была отвечать на их вопросы. Ни на одном заводе в Москве я не была и ни в одной из военных проектных организаций тоже. Запомнились лишь две командировки. Первой была поездка в Харьков на танковый завод, где выпускались малогабаритные танки Т-34. На Украине в 1933 году был свирепый голод. Проезжая на трамвае от гостиницы до завода, я в окно видела изголодавшихся и умирающих людей, больше всего было женщин с детьми. Они сидели, прислонившись спинами к заборам парков и к стенам домов, и уже ничего не просили. Только на остановках были люди, которые подходили и просили хлеба. Зрелище было страшное, пахло хлоркой, в трамваях на каждой конечной остановке проводилась дезинфекция. В городе было холодно, дул пронизывающий ветер, в гостинице не работало отопление, и ночью даже под несколькими одеялами невозможно было согреться. На заводе было тепло, питание в столовой довольно сносное по тем временам, и я приходила в гостиницу только спать. От этой командировки у меня осталось очень тягостное впечатление, и я долго не могла отделаться от преследовавших меня образов распухших от голода умирающих людей и трупов. В Москве, я думаю, мало кто знал о голоде на Украине, если ходили слухи, что Максим Горький посылал на Украину игрушки для детей, а не продукты…

Весной и летом 1933 года моя жизнь была тесно связана с семейством Дрейцеров. И Ефим Александрович, и его сестра Роза, и младший брат Самуил относились ко мне по-дружески, часто приглашали к себе. Их дом стал мне приятен и близок, я могла даже переночевать там в комнате Розочки, когда поздно засиживалась у них в гостях или когда мы вместе ходили в театр. Роза помогала мне советами, если я хотела купить себе что-нибудь из одежды. Самуил очень хорошо танцевал и научил меня фокстроту и танго – самым модным танцам в то время.

Мы с Розой Александровной Дрейцер решили в мой отпуск, в сентябре, поехать на Кавказ к Черному морю. Ефим Александрович достал нам путевки в Сочи в Дом отдыха работников просвещения и бесплатные билеты от Москвы до Сочи и обратно. Роза Александровна уехала в намеченный день, а мне пришлось задержаться почти на неделю. Дело в том, что как раз накануне вышло постановление правительства, которым предписывалось молодым специалистам не работать в управлениях, а ехать на заводы и стройки. Поэтому я не могла уже просто уйти в отпуск, но вынуждена была уволиться с работы. Пообещав в отделе кадров, что после отпуска я приду за новым назначением, я оформила увольнение, завершила оставшиеся за мной дела, получила зарплату и отпускные деньги. Теперь я чувствовала себя свободной. Конечно, я совсем не думала возвращаться в ГВМУ, а мечтала работать в Метропроекте, где проектировали конструкции для Московского метрополитена. Эта организация была создана в июле 1933 года.

Накануне моего отъезда на Кавказ из Парижа возвратился Бабель. Он приехал один, без семьи. Я не встречала его на вокзале, и мы увиделись после того, как я вернулась домой с работы. Первая встреча была какой-то настороженной с обеих сторон, но вечером того же дня Бабель пригласил меня на спектакль «Интервенция» в Вахтанговский театр. Поехали туда на извозчике – излюбленном способе передвижения Бабеля. В театре сидели в одной ложе с Дмитрием Аркадьевичем Шмидтом, приехавшим с Кавказа. Еще раньше я слышала о Шмидте от Бабеля, но только сейчас представилась возможность познакомиться с ним. Пьеса, написанная Львом Славиным, была поставлена отлично. Играли Горюнов, Куза, Рапопорт, Мансурова, Синельникова, Орочко, Журавлев. Спектакль всем очень понравился. В антрактах Шмидт смешил нас рассказом о том, как наши военные, вернувшись из заграничной поездки, кажется, в Германию, докладывали Сталину о быте военных за рубежом: «Охвицирье у них ходит в белых воротничках и манжетах и, хучь какая б ни была погода, кажный день умываются». В таком же духе Шмидт изображал весь отчет военных Сталину. Военные – это Книга[13]13
  Книга Василий Иванович (1882–1961) – командир 1-й бригады 6-й Кавдивизии. (Примеч. сост.)


[Закрыть] и Ока Городовиков.

Из театра мы с Бабелем, Шмидтом и несколькими актерами почему-то пошли в гости к Франкфурту, которого я хорошо знала по Кузнецкстрою. Он недавно женился на молодой и очень хорошенькой женщине, и у него родился сын. Мальчик был похож на отца – такой же рыжий и с большим носом. Меня Франкфурт узнал, удивился, а потом вдруг начал рассказывать о том, как все на Кузнецкстрое были в меня влюблены, и он в том числе. Мне было неприятно слушать такое вранье. К счастью, это быстро прекратилось, и застолье приняло более веселый характер, поскольку собралось много остроумных рассказчиков. Франкфурт – великолепный организатор и умный руководитель строительства – погиб, как и многие, в годы культа личности Сталина.

Узнав, что я собираюсь провести отпуск в доме отдыха в Сочи, Бабель посоветовал мне воспользоваться свободным временем и поездить по кавказскому побережью. Он сам захотел показать мне побережье, Минеральную группу[14]14
  Так называется группа мест, где есть минеральные воды, то есть Кисловодск, Пятигорск, Железноводск и Минеральные Воды. (Примеч. авт.)


[Закрыть] и Кабардино-Балкарию. Мы условились, что Бабель приедет в Сочи к окончанию срока моего пребывания в доме отдыха.

Авель Енукидзе

Я не разрешила Бабелю провожать меня на вокзал, потому что по поручению Дрейцера меня должен был провожать какой-то молодой поляк, с которым я не была знакома. Он заехал за мной на машине, отвез на вокзал и посадил в поезд. Я в первый раз ехала на Кавказ к Черному морю, которого еще никогда не видела. В двухместном купе мягкого вагона моим спутником оказался пожилой человек с красивой седой головой. Это был исследователь Дальнего Востока и Уссурийского края по фамилии Котовский. Он очень интересно рассказывал о своей работе, и я была рада, что у меня такой сосед. Потом мы пошли с ним в ресторан обедать и заняли свободный столик. Вскоре к нам подсели двое: молодая белокурая женщина и молодой человек в полувоенной форме. Они не обедали, а только пили пиво, закусывая воблой. Я поразилась тому, что женщина пьет так же много пива, как и мужчина, да к тому же еще и курит. Пообедав, мы с Котовским ушли в свой вагон, а под вечер к нам пришел наш новый знакомый по ресторану и уговорил меня пойти с ним играть в карты – у них не хватало четвертого партнера. Во время остановки поезда мы по платформе пошли в последний вагон. Боясь отстать от поезда, я побежала вперед, и, когда уже схватилась за поручни и поднялась на нижнюю ступеньку вагона, меня догнал мой провожатый и окликнул: «Антонина Николаевна, познакомьтесь с моим хозяином». Уже войдя в вагон, я оглянулась и увидела полного пожилого человека, который прогуливался вдоль вагона. Он подошел и, улыбаясь, протянул мне руку. На нем была коверкотовая блуза серо-зеленого цвета, подпоясанная узким ремешком. На ногах – ярко-желтые явно заграничные башмаки на толстой подошве. Я подала ему руку и, не очень-то обратив на него внимание, прошла в вагон. Это был не обычный вагон, а вагон-салон. В таком вагоне я ездила по Капорской ветке и на остров Хортица во время студенческой практики в 1929 году. В дальнем конце вагона была большая комната и большой стол, за который мы сели играть в карты. Предстояло играть в кинг, и поскольку я никогда раньше о такой игре не слышала и вообще в карты не играла, мне объяснили, как надо играть. Моим партнером был тот самый полный рыжевато-седоватый человек, с которым я только что познакомилась, но фамилии которого я все еще не знала. Знала только, что его зовут Авель Сафронович. Помню также и имя его секретарши – Елена Сатировна. А вот имя познакомившего нас с ним молодого человека забыла. Вышло так, что мы с Авелем Сафроновичем девять раз подряд обыграли своих противников. Мой партнер очень веселился и был явно доволен результатом игры. Во время беседы за столом «хозяин» заговорил о том, какие хорошие дороги в Германии, где он недавно побывал, и какие плохие у нас. Он рассказал, как ехал однажды на дачу и его машина завязла в грязи. Но выручили какие-то студенты, которые его узнали и сказали: «Товарищ Енукидзе, мы Вам поможем». И тут я наконец поняла, что «хозяин» – это не кто иной, как Енукидзе. Конечно, эта фамилия была мне известна, но я никогда его не видела ни в лицо, ни на портретах. Прощаясь, мы договорились, что на следующий день я приду в вагон к новым знакомым – смотреть на море, которое я увижу впервые в жизни.

Утром я долго спала, и за мной зашли со словами: «Авель Сафронович без вас не желает завтракать. Приходите, а то скоро будет море». На завтрак был омлет и кофе с булочкой. Потом все подошли к окнам – скоро должно было показаться море. Вдруг Авель Сафронович ушел в свое купе, принес теплый шарф и обмотал его вокруг моей шеи, чтобы я не простудилась – окна были открыты и дул ветер.

Я опаздывала в дом отдыха на семь или восемь дней и боялась, что меня с таким опозданием не примут. Смеясь, Авель Сафронович обещал мне помочь. До места меня довезли на роскошной темно-синей машине, и мы попрощались. В доме отдыха меня приняли, и всё сложилось благополучно. Я встретилась с Розой Александровной – Розочкой, с которой мы должны были жить в одной комнате.

Через несколько дней, уже после обеда, за мной заехала Елена Сатировна и повезла меня к Енукидзе. Он жил тогда где-то за Мацестой, высоко в горах. Авель Сафронович встретил меня словами: «Как только я приехал, меня вызвал Сталин на Черную речку. Я сидел там несколько дней как на иголках. Вас, быть может, не приняли в санаторий, а мы обещали помочь и не едем. Что Вы обо мне подумаете?» Он повел меня показывать сад. Инжир уже сошел к тому времени, но Енукидзе находил на деревьях отдельные плоды, делил пополам и половину отдавал мне. Мне сырой инжир совершенно не нравился, и я молилась: «Хоть бы не нашел, хоть бы не нашел». Я ела его с трудом, но Авель Сафронович так его любил и так хвалил, что не есть было невозможно. Впоследствии, во время войны, прожив на Кавказе три года, я привыкла к инжиру и он стал одним из любимых мною фруктов.

Во время прогулки по саду Авель Сафронович расспрашивал меня о Сибири, о моей работе и, когда узнал, что я хотела бы поступить на работу в Метропроект, сказал, что это легко устроить, так как он, Каганович и Калинин входят в тройку, курирующую Метрострой от правительства. Енукидзе спросил, играю ли я на бильярде, и, узнав, что я даже не знаю, что это такое, повел в бильярдную и стал обучать этой игре. Он показал мне много приемов, как загонять шары в лузы, и я кое-что усвоила. Рука у меня была крепкая, глаз верный, помогало хорошее знание геометрии, да еще учитель был замечательный, так что научилась я быстро. Он мог, разбив пирамиду, положить в лузу один за другим почти все шары.

Вечером во время ужина Авель Сафронович угощал меня очень сладкими персиками невероятной величины. Меня уговорили остаться ночевать, с тем чтобы утром поехать в Сочи в необыкновенный сад-питомник. С Еленой Сатировной мы устроились спать на закрытой террасе. У меня не было ночной рубашки, и Енукидзе прислал мне свою. Я в ней буквально утонула, и мы с Еленой Сатировной хохотали до слез над тем, как я в ней выглядела.

После завтрака мы поехали в Сочи в показательный сад. Там я впервые увидела, как растут персики – совсем близко от ствола. А под персиковыми деревьями росла земляника, хотя был уже сентябрь или даже начало октября. Садом занимался хороший садовод-немец. Мы ели землянику и очень сладкие ломти крупных арбузов. Авель Сафронович распорядился, чтобы меня отвезли в дом отдыха и дали с собой корзину, наполненную разными фруктами. Мы с Розочкой обычно покупали фрукты на базаре и старались покупать самые хорошие, но фрукты из показательного сада превосходили любые другие.

Через несколько дней Енукидзе должен был уезжать в Москву, и я пришла на вокзал проводить его и Елену Сатировну. Авель Сафронович взял с меня слово, что по приезде в Москву я ему позвоню.

Когда я написала Бабелю, что в поезде познакомилась с Енукидзе и что он обещал помочь мне поступить в Метропроект, Бабель испугался. Он ответил, что по Москве ходят слухи, что Енукидзе увлекается молодыми балеринами из Большого театра, и его рекомендация даст повод к нежелательным разговорам обо мне, поэтому лучше это знакомство не продолжать. Я была не согласна с Бабелем, поскольку основывалась на поведении Енукидзе по отношению ко мне, но тем не менее, вернувшись в Москву, не стала звонить в Кремль.

Чтобы закончить всё о моем знакомстве с Енукидзе, я должна забежать вперед. Когда Бабель пригласил меня в Горловку для встречи Нового 1934 года и я решилась ехать, я попыталась достать билет на поезд, но это оказалось совершенно невозможным делом. Мог бы помочь Ефим Александрович Дрейцер, но его не было в Москве. И мне пришлось обратиться к секретарю Енукидзе Елене Сатировне. Я немедленно была приглашена в Кремль и в ожидании билета, за которым кто-то был послан, присутствовала на заседании IV сессии ВЦИК на докладе министра иностранных дел М.М.Литвинова о международном положении. После доклада мы с Еленой Сатировной ходили обедать в Грановитую палату, где были накрыты столы для делегатов. Енукидзе я в тот раз не видела – он был очень занят. Это было мое первое посещение Кремля. Получив билет до Горловки, я ушла домой и в тот же вечер уехала в Донбасс.

Как-то зимой 1934 года Енукидзе пригласил меня на его дачу. Вместе со мной туда была приглашена певица Большого театра Вера Александровна Давыдова. За нами заехала Елена Сатировна. Был солнечный морозный день. Мы встретили Енукидзе на прогулке, и он сказал, что завтракать мы все идем к Михаилу Ивановичу Калинину, живущему по соседству. Это был большой дом с колоннадой у въезда, от которого тянулась прямая липовая аллея длиною более двух километров. Мы нашли Калинина на этой аллее – Енукидзе, наверное, знал, что тот по предписанию врача прогуливается здесь по утрам. Вместе с Михаилом Ивановичем мы пришли в дом, где на нижнем этаже, сообщаясь с передней, была большая зала с длинным столом, за которым уже сидели члены семьи Калинина – его жена, сын и невестка. Завтрак был ничем не примечательным, но к кофе подали целое блюдо еще теплых сдобных румяных булочек, которые были очень вкусными. Я ничего не запомнила из разговоров за столом, видимо, потому, что в них не было чего-то такого, что могло меня поразить.

Возвратившись на дачу Енукидзе, мы все долго смеялись над Авелем Сафроновичем по поводу того, какое количество носков было им надето. Сидя в передней, он снимал одну пару, затем вторую, потом третью, четвертую, а мы умирали со смеху. Мне кажется, носков было пар семь или восемь. Если дача Калинина была старым помещичьим домом и показалась мне мрачноватой и неуютной, то дача Енукидзе была новой постройки, с большими окнами, очень светлая и уютная. Авель Сафронович вытащил откуда-то и принес нам с Верой Александровной целую кипу прекрасно изданных заграничных журналов. Среди них был каталог с цветными изображениями всех бабочек мира, и от него нельзя было оторваться.

В обед на второе была рыба жерех, которую я ела впервые. Было очень весело. Авель Сафронович смешил нас, вспоминая о том, как один актер повторял всё, что говорил суфлер: «Три раза ха-ха-ха…» или «Я Вас люблю – в сторону “мегера”». Я предупредила Енукидзе, что должна не очень поздно возвратиться в Москву, так как в этот вечер была приглашена на день рождения. Он уважительно отнесся к моему желанию уехать пораньше, и мы отправились еще в сумерках. По дороге Авель Сафронович попросил Веру Александровну что-нибудь спеть нам, и она тихим голосом великолепно спела колыбельную Моцарта «Спи, моя радость, усни».

Когда въехали в Москву, нас остановил патрульный с голубой повязкой на рукаве, чтобы проверить, кто едет. Мы тронулись дальше, а Енукидзе вдруг сказал: «Что случилось? Может, в Кремль ехать опасно? Может, там переворот?» Мы посмеялись, меня довезли до дома моего знакомого, пригласившего меня на день рождения, и мы попрощались.

День рождения отмечал Михаил Львович Винавер, с которым я познакомилась несколько месяцев назад, когда он привез из Парижа посылку от Бабеля и я должна была зайти за ней. Винавер в то время работал вместе с Екатериной Павловной Пешковой в Политическом Красном Кресте, где был ее заместителем. Он считался блестящим юристом и в свое время участвовал в процессе Бейлиса. Жил Винавер в небольшой комнате коммунальной квартиры в одном из переулков Маросейки. Во время нашего первого знакомства он рассказал о своих встречах с Бабелем в Париже и о том, как много тот говорил обо мне, называя меня «замечательной женщиной-инженером в синем платье». А так как выходное платье у меня было одно, то в нем я и пришла к Винаверу. Он заставил меня выпить с ним какао, которое он приготовил сам, и угощал всякими вкусными вещами, привезенными из-за границы. Ему почему-то понравился мой голос, и он захотел записать его на магнитофон. Я прочла наизусть сказку Андерсена «Роза с могилы Гомера». Тогда, прощаясь, он взял с меня слово прийти к нему на день рождения. Вечером на дне рождения у Винавера были две сотрудницы Красного Креста, одна из которых должна была вскоре уехать в командировку куда-то за границу и не собиралась возвращаться в Советский Союз. Это была какая-то нервная, злая, всем недовольная дама, откровенно говорила об ужасной жизни в СССР. Она мне не понравилась. Михаил Львович деликатно пытался сгладить впечатление, которое производила эта его сотрудница. Больше я Винавера не встречала, а позже от Екатерины Павловны Пешковой узнала, что он был арестован.

С Авелем Сафроновичем Енукидзе я встречалась еще дважды. Дело в том, что я никогда не принимала его приглашений, когда Бабель был дома. Потому что мне жалко было расставаться с ним. Но один раз летом, уже почти в августе, Бабель куда-то уехал, и я согласилась поехать на воскресенье на дачу Енукидзе. Вместе со мной Авель Сафронович пригласил целый автобус сотрудниц чертежного бюро проектной организации Кремля. Авелю Сафроновичу хотелось доставить им удовольствие побыть в лесу, пособирать грибы и вкусно пообедать. Он мне говорил, что все они живут плохо, по воскресеньям работают дома и никогда не отдыхают. И я снова восхитилась его добротой и вниманием к людям.

Однажды, когда у нас гостила моя мама, Бабель достал путевку в писательский дом отдыха в Голицыне и хотел, чтобы вместо него туда поехала она. Бабель никогда не отдыхал в писательских и других домах отдыха или санаториях. Терпеть их не мог. Для того, чтобы путевку Бабеля можно было передать моей маме, на письме в Союз писателей с просьбой об этом должна была стоять подпись Енукидзе. И Бабель, давно успокоившийся в отношении Енукидзе, поскольку узнал по моим рассказам, что это за человек, доверил мне получить его подпись. Благодаря всё той же Елене Сатировне я получила пропуск в Кремль и пришла к Енукидзе. Подписывая мне письмо, Авель Сафронович сказал: «Обратите внимание на то, что я всегда ставлю точку после “А”, а если точки не будет, то письмо поддельное». Мне показалось странным такое предупреждение, но я не стала над этим задумываться. Мама поехала в Голицыно и хорошо там отдохнула. Ей там очень понравился молодой Сергей Михалков, который всех смешил во время завтраков и обедов.

Какое-то время спустя, наверное, уже в 1936 году, в газете «Правда» появилась статья, в которой Енукидзе объявлялся врагом народа, подготавливавшим в Кремле переворот. Я тут же написала ему сочувственное письмо с заверением в том, что не верю ни одному слову из этой статьи. Я отправила письмо по домашнему адресу на улицу Грановского. Мне так хотелось хоть чем-нибудь ему помочь, хотя бы выразить сочувствие. Интересно, куда попало это письмо и почему меня не разыскали? Быть может, я и не писала обратного адреса, а просто подписалась «Нина», как меня называл Енукидзе. Но отыскать меня было совсем не сложно. Правда, как-то раз из районного отделения НКВД пришла повестка, где просили к ним зайти Н. Пирожкову. Бабель меня не пустил, взял эту повестку и пошел туда сам. Там ему сказали, что это какая-то ошибка, и он вернулся. Возможно, этот вызов был связан именно с моим письмом к опальному Енукидзе, и, возможно, Бабель не сказал мне всей правды о том, какие вопросы ему задавали в районном отделе НКВД.