Текст книги "Странный порядок вещей"

Давно известно, что интероцептивные сигналы передаются в центральную нервную систему в основном нейронами, чьи аксоны лишены миелина (С-волокна), либо нейронами, аксоны которых очень слабо миелинизированы (А-дельта-волокна)²². Это тоже доказанный факт, но он интерпретируется попросту как указание на почтенный эволюционный возраст интероцептивных систем, и иного значения ему не придается. Моя интерпретация другая. Рассмотрим следующие факты.

Миелин – важное завоевание эволюции. Он изолирует аксоны и позволяет им проводить сигналы на большой скорости, потому что вдоль аксона не происходит утечки электрического напряжения. Наше восприятие мира вне нашего тела – то, что мы видим, слышим и осязаем, – теперь в хорошо изолированных, быстрых и надежных руках миелинизированных аксонов. Как, кстати, и ловкие быстрые движения, совершаемые нами в окружающем мире, и высокий полет нашей мысли, рассуждения, творчества²³. Миелинозависимые нервные импульсы современны, быстры и эффективны, как Кремниевая долина.

До чего же странно в таком случае обнаружить, что гомеостаз, незаменимый аппарат нашего выживания, наряду с чувствами – драгоценным регуляторным интерфейсом, от которого зависит столь многое в гомеостазе, – находится в руках медленных, древних и дающих утечки электрических немиелинизированных волокон! Как объяснить то, что бдительный естественный отбор не избавился от этих неэффективных и медленных аэропланов с пропеллерами ради быстрых реактивных самолетов с турбинами “высокой двухконтурности”?

Мне на ум приходят две причины. Приведу вначале ту, что противоречит моей линии рассуждений. Миелин создается затратным путем окутывания аксона ненейрональными клетками – клетками глии, известными также как шванновские клетки. Вкратце, глия (слово значит “клей”) не только обеспечивает опору для нейронных сетей, но и изолирует некоторые нейроны. А так как построение миелина обходится очень дорого в смысле энергии, издержки оснащения им каждого аксона могли перевесить пользу, учитывая, что древние волокна уже и так достаточно успешно справлялись со своей задачей; эволюция не купила этот продукт, и отсутствию миелина не стоит придавать дополнительного значения.

Другая причина, по которой природа приняла статус-кво, поддерживает мою линию рассуждений. Немиелинизированные волокна в действительности обеспечивают возможности, столь незаменимые для порождения чувств, что эволюция не могла позволить себе изолировать эти драгоценные кабели и выбросить за борт эти возможности.

Какие возможности давало отсутствие миелина? Первая связана с открытостью немиелинизированных волокон для окружающей химической среды. На современные миелинизированные волокна молекула может воздействовать только в нескольких точках вдоль аксона – так называемых перехватах Ранвье. Там находятся разрывы в миелиновой изоляции. Но немиелинизированные волокна – совсем иное дело. Они словно струны, на которых можно играть по всей их длине. Это безусловно благоприятно для функционального слияния тела и нервной системы.

Вторая возможность еще любопытнее. Из-за отсутствия изоляции немиелинизированные волокна, расположенные параллельно – что неизбежно, когда они составляют нерв, – могут проводить электрические импульсы в ходе процесса, известного как эфапс (электрический синапс). Импульсы проходят вбок, перпендикулярно длине волокна. Эфапс обычно не учитывается в работе нервных систем, особенно таких как наша. Основное внимание уделяется – и с немалым на то основанием, добавлю я, – синапсам, устройствам передачи электрохимических сигналов от нейрона к нейрону, на которой по большей части основаны наше мышление и локомоция. Эфапс – древний механизм, элемент прошлого. Часто он вообще не упоминается в учебниках. Но чувства – также элемент прошлого, дошедший до наших дней потому, что он чрезвычайно полезен, более того – незаменим. Эфапс мог бы, к примеру, изменять стимуляцию аксонов, усиливая реакции, передающиеся по нерву. Кстати, волокна блуждающего нерва, главного проводника сигналов от всей грудной клетки и брюшной полости к мозгу, почти все немиелинизированы. Эфапс вполне может играть какую-то роль в его чрезвычайно важной работе.

Несинаптические механизмы передачи – реальность. Они могут действовать не только между аксонами, но и между клеточными телами и даже между нейронами и вспомогательными клетками, такими как глия²⁴.

Удивительно, что столь многие странности во взаимоотношениях между телом и мозгом остаются неизвестными либо незамеченными. Одно из самых удивительных упущений относится к энтеральной нервной системе – обширному компоненту нервной системы, который управляет пищеварительным трактом, начиная от глотки и пищевода. Ее редко упоминают в медицинских учебниках, а если и упоминают, то обычно рассматривают как “периферический” компонент нервной системы. До недавнего времени она не удостаивалась детального изучения. Она практически не упоминается в научных работах о гомеостазе, чувствах и эмоциях, включая и мои собственные статьи, где я ссылался на энтеральную нервную систему слишком осторожно.

В реальности энтеральная нервная система скорее центральная, чем периферическая. Она огромна по структуре и незаменима по функциям. По различным оценкам, она состоит из 100–600 млн нейронов, что сравнимо с их числом во всем спинном мозге. Большинство ее нейронов внутренние – в том же смысле, в котором внутренними являются большинство нейронов высших отделов мозга; то есть они исконно принадлежат этой структуре, а не дотягиваются до нее из других мест организма, и выполняют свои задачи внутри структуры, а не проецируются куда-либо. Лишь небольшую долю нейронов составляют нейроны наружные, и они проецируются на центральную нервную систему в основном через знаменитый блуждающий нерв. На каждый наружный нейрон приходится около 2 000 внутренних – истинный признак независимой нервной структуры. Соответственно, функционирование энтеральной нервной системы находится по большей части под ее собственным контролем. Центральная нервная система не говорит энтеральной системе, что делать или как это делать, но может влиять на ее работу. Вкратце, между энтеральной нервной системой и центральной нервной системой идет постоянный диалог, хотя коммуникативный поток направлен в основном от кишечника к мозгу.

С недавних пор энтеральную нервную систему называют “вторым мозгом”. Этим почетным наименованием система обязана своему большому размеру и автономии. Несомненно, на данный момент эволюции в структурном и функциональном плане энтеральная нервная система уступает только высшему мозгу. Есть, однако, кое-какие свидетельства, указывающие на то, что исторически развитие энтеральных нервных систем могло в действительности предшествовать развитию центральных нервных систем²⁵. Все основания, заставляющие так думать, связаны с гомеостазом. У многоклеточных организмов пищеварительная функция – ключ к обработке источников энергии. Поедание, пищеварение, извлечение необходимых компонентов и испражнение – сложные и незаменимые операции для жизни организма. Единственная столь же незаменимая, но гораздо более простая, чем пищеварение, функция – дыхание. Но получать кислород из дыхательных путей и возвращать углекислый газ в окружающую атмосферу – пустяки в сравнении со всеми задачами, которые приходится решать пищеварительному тракту.

Если задаться целью отыскать момент появления пищеварительного тракта в эволюции, то можно обнаружить нечто ему подобное у примитивных существ из типа книдарий, уже упоминавшихся мною ранее. Как отмечалось выше, книдарии похожи на мешки и в буквальном смысле выживают на плаву. Их нервные системы – это нервные сети, которые считаются древнейшей формой нервной системы. Нервные сети напоминают современную энтеральную нервную систему в двух отношениях. Во-первых, они порождают перистальтические движения, облегчающие перемещение воды с пищей в организм, внутри организма и из него. Во-вторых, морфологически они удивительно напоминают важную анатомическую особенность энтеральной нервной системы млекопитающих – нервное сплетение Ауэрбаха. В то время как книдарии восходят к докембрийскому времени, структуры, напоминающие будущую центральную нервную систему, появятся только у плоских червей в кембрийский период. Интригует мысль, что энтеральная нервная система вполне могла быть самым первым мозгом.

Учитывая мои предшествующие замечания о миелине, не стоит удивляться, что нейроны энтеральной нервной системы не миелинизированы. Аксоны собраны в пучки и не полностью обернуты изолирующей массой кишечной глии. Подобная конструкция вполне может позволять эфаптическую проводимость – перпендикулярные аксону взаимодействия, которые мы упоминали в связи с немиелинизированными нейронами периферической нервной системы. Активность в небольшом числе аксонов может влиять на соседние волокна в пучке и приводить к усилению сигнала. Задействование соседних волокон, иннервирующих смежные участки, вызовет характерные, смутно локализованные ощущения, обусловленные работой пищеварительной системы.

Ряд данных указывает на то, что пищеварительный тракт и энтеральная нервная система играют важную роль в чувствах и настроении²⁶. Я не удивился бы, если бы, к примеру, “глобальное” переживание оттенков благополучия оказалось тесно связанным с функциями энтеральной нервной системы. Другой пример – тошнота. Энтеральная нервная система – основной приток блуждающего нерва, главный проводник сигналов от органов брюшной полости к мозгу. Но есть и другие интригующие факты, имеющие прямое отношение к этому соображению. Пищеварительные расстройства, к примеру, обычно коррелируют с патологиями настроения, и, что любопытно, энтеральная нервная система вырабатывает 95 % всего нашего серотонина – нейромедиатора, известного своей ключевой ролью в аффективных расстройствах и их лечении²⁷. Но, возможно, самый впечатляющий новый факт, который стоит здесь сообщить, – это тесная связь кишечника с миром бактерий. Многие бактерии живут с нами в счастливом симбиозе, повсеместно селясь на нашей коже и слизистых, в особенности там, где кожа и слизистые образуют складки. Но больше всего бактерий в кишечнике: там обитают миллиарды этих отдельных организмов – то есть их количество превышает количество отдельных человеческих клеток во всем организме человека. Каким образом они прямо или косвенно влияют на мир чувств – интригующая тема для науки XXI века²⁸.

Когда я переживаю образы, населяющие мой ментальный мир, куда конкретно я помещаю чувства? На этот вопрос ответить легко: я локализую чувства в теле, репрезентированном в моем разуме, зачастую с достаточно подробными координатами, достойными GPS-навигатора. Если я, чистя картошку, порежусь, я почувствую порез у себя на пальце, и физиологические механизмы боли скажут мне, где именно случился порез: на коже и мякоти моего левого указательного пальца. Сложный процесс, отвечающий за боль (и описанный выше), сначала имеет локальный характер, но он продолжается, когда нервные сигналы поступают в спинальные ганглии, связанные с верхними конечностями. Здесь этот процесс тоже не чисто нейрональный – в том смысле, что молекулы, циркулирующие в крови, могут воздействовать на нейроны непосредственно. В свою очередь, так называемые псевдоуниполярные нейроны, чьи клеточные тела расположены внутри спинальных ганглиев, передают сигналы в спинной мозг, с дорсальными и вентральными рогами которого они сложным образом соединяются на соответствующем уровне. Только на этом уровне, возможно, происходит традиционная передача и сигналы поднимаются оттуда вверх к ядрам ствола мозга, таламусу и коре.

Стандартное объяснение заключается в том, что мой мозг может просто регистрировать, наподобие GPS, местоположение пореза на большой световой панели, вроде той, что можно найти в диспетчерской большой фабрики или, если хотите, в кабине современного самолета. Свет вспыхивает в точке X панели Y. Это сигнализирует о проблеме в точке X, так как у человека в рубке есть разум, позволяющий придать сигналу значение. Человек, отвечающий за мониторинг панели, или пилот, или робот, предназначенный для выполнения функции мониторинга, поднимает тревогу и предпринимает действие по коррекции. Но наше соглашение между телом и мозгом, по-видимому, работает иначе. Мы действительно локализуем боль (что, разумеется, полезно), однако не менее важно то, что эмоциональная реакция на боль заставляет нас замереть, – и тогда она ощущается. Отчасти наша интерпретация и по большей части наша реакция зависят от чувства. Мы реагируем соответственно и даже, при возможности, осознанно.

Любопытно, что в нашем мозге тоже имеются панели, как на фабрике или в самолете, расположенные в соматосенсорных зонах коры, где содержатся карты различных аспектов строения нашего тела: головы, туловища, конечностей – и их мышечно-скелетного каркаса. Однако мы не чувствуем боль в мозговой панели, как и проблема на фабрике не находится на панели, сигнализирующей о ней. Мы чувствуем боль в ее источнике, на периферии, и именно там некоторые конструкторы значимости начинают свою нелегкую работу. Эта полезная система координат требует, чтобы области мозга, наиболее ответственные за переживание чувств – некоторые ядра ствола мозга, островковая и поясная кора, – активировались одновременно с областями мозга, отвечающими за локализацию периферических процессов в пределах глобальной нейрональной карты тела, например, с соматосенсорной корой. Ментальный процесс подсвечивает содержимое, связанное одновременно с чувством и с точкой, породившей этот процесс. Эти два аспекта не обязаны осуществляться в одном и том же нейрональном пространстве, и очевидно, что они действительно раздельны. Они восходят к различным частям нервной системы, которые трудятся в быстрой последовательности, но в основном в пределах одного промежутка времени. Более того: две эти различные части могут быть функционально связаны нервными связями, образуя систему.

Вернемся к моему приключению с картошкой: локальные подробности утраты целостности, которой подверглось мое тело, порождают заметные химические, сенсорные и моторные потрясения, которые не оставят меня в покое, пока я каким-то образом не решу проблему. Мне нельзя проигнорировать это или забыть об этом, так как отрицательная значимость моего процесса чувствования принудительно отвлекает мое внимание от других вещей. Она также практически гарантирует, что я достаточно эффективно запомню детали события. В содержании моего ментального опыта нет ничего далекого или отстраненного. Больше никогда не буду чистить картошку.

Что мы можем на данный момент уверенно сказать о чувствах? Мы можем сказать, что уникальность этого феномена тесно связана с важной гомеостатической ролью, которую они играют. Условия порождения чувств радикально отличаются от таковых для всех прочих сенсорных явлений. Отношения между нервной системой и телом по меньшей мере необычны: первая находится внутри последнего, не просто соседствуя, но в некоторых отношениях будучи связана с ним непрерывно и интерактивно. Как показано в предыдущих разделах, тело и нейрональные операции сливаются на множественных уровнях – от периферии нервной системы вплоть до коры и прилежащих к ней крупных ядер. Это, как и тот факт, что тело и нервная система находятся в непрерывном диалоге, обусловленном гомеостатическими потребностями, предполагает, что чувства основываются в физиологическом плане на гибридных процессах, которые не являются ни чисто нейрональными, ни чисто телесными. Таковы факты и обстоятельства по обе стороны уравнения: ментальное переживание, которое мы называем чувством, с одной стороны, и тело и нервные процессы, которые с ним косвенно связаны, – с другой. Дальнейшее исследование физиологии, стоящей за нейрональным и телесным аспектами, обещает пролить больше света на ментальную сторону уравнения.

Мы обсудили чувства как ментальные отражения гомеостаза и как важный инструмент управления жизнью. Мы отметили также, что в силу механизмов аффекта, выстроенных эволюцией вокруг чувств, и частого задействования этих механизмов, невозможно говорить о мышлении, интеллекте и творчестве в сколько-нибудь осмысленном плане, не учитывая чувства. Чувства играют роль в наших решениях и пронизывают наше существование.

Чувства могут раздражать или восхищать, но если мы позволим себе на минутку задуматься о них в телеологическом аспекте, то нам станет ясно, что существуют они не для этого. Чувства предназначены для регуляции жизни, они обеспечивают информацию о базовом гомеостазе или социальных условиях нашей жизни. Чувства предупреждают нас о рисках, опасностях и текущих кризисах, нуждающихся в разрешении. С другой стороны (приятной), они могут информировать о возможностях. Могут подталкивать к поведению, которое, улучшая наш общий гомеостаз, изменит нас к лучшему и поспособствует тому, чтобы мы более ответственно подходили к собственному будущему и будущему других.

Жизненные события, заставляющие нас чувствовать себя хорошо, способствуют полезным гомеостатическим состояниям. Если мы любим и чувствуем себя любимыми, если то, чего мы надеялись достичь, и в самом деле достигнуто, мы называем себя счастливыми, или удачливыми, или счастливыми и удачливыми сразу, однако не существует никакого конкретного действия с нашей стороны, благодаря которому ряд параметров нашей общей физиологии сдвигается в полезном направлении и, например, наша иммунная реакция укрепляется. Отношения между чувством и гомеостазом столь тесные, что действуют двусторонне: нарушенные состояния жизненной регуляции, определяющие заболевания, переживаются как неприятные. Чувства, соответствующие репрезентации измененного болезнью тела, неприятны.

Очевидно также, что неприятные чувства, порожденные внешними событиями, а не первичным нарушением гомеостаза, действительно приводят к нарушениям жизненной регуляции. Так, продолжительная грусть, вызванная личными утратами, может по-разному расстроить здоровье – снизить иммунную реакцию и сократить бдительность, защищающую нас от бытовых травм²⁹.

И с благой, и с дурной стороны медали чувства играют роль мотивов, стоящих за развитием инструментов и практик культур.

Есть кое-что, особо интригующее меня в памяти и чувствах. Это то, каким образом (по крайней мере для некоторых из нас) столь многие приятные моменты прошлого в воспоминаниях становятся чудесными или даже необычайными моментами прошлого. Приятное становится чудесным, чудесное необычайным – трансформация бывает волшебной и занимательной. Материал заново классифицируется и переоценивается. Вспоминаемое подслащивается так, что детали становятся более яркими и более тонко вырезанными. Например, зрительные и слуховые образы усиливаются, а связанные с ними чувства становятся теплее и богаче по тону и переживаются столь восхитительно, что сама мысль о прерывании воспоминаний становится болезненной, пусть даже прошлое переживание было позитивно.

Зададимся вопросом, что может отвечать за эту трансформацию. Сомневаюсь, что объяснение кроется в возрасте (лично я всегда переживал воспоминания подобным образом), хотя с возрастом этот эффект и может стать более выраженным. Растет ли с возрастом частота эпизодов позитивного опыта, которые могут чаще вспоминаться как замечательные? Вряд ли. Кстати, улучшение воспоминаний, если можно так назвать этот процесс, обусловлено не лакировкой событий или забыванием деталей. Напротив, детали вспоминаемых событий могут становиться более многочисленными; немало образов из этой композиции могут жить довольно долго и производить усиленную эмоциональную реакцию. Возможно, это в конце концов и объясняет улучшение: тщательное редактирование воспоминаний приводит к тому, что определенные ключевые образы получают больше экранного времени и, соответственно, возможность вызывать более законченные эмоции, которые, в свою очередь, дают более глубокие чувства. Одно можно сказать с уверенностью: то предельно позитивное чувство, которым сопровождается вспоминание, не входит в материал самих воспоминаний. Это чувство свежее, зародившееся в результате сильных эмоциональных реакций, порождаемых воспоминаниями. Сами по себе чувства никогда не запоминаются и потому не могут быть воспроизведены из памяти. Они могут воссоздаваться, более или менее точно, на ходу, в дополнение к извлекаемым из памяти фактам и в качестве их сопровождения.

Нельзя сказать, что память о дурных моментах не сохраняется и недоступна. Дело скорее в том, какую роль ей позволяется играть в сознании в настоящий момент. Детали доступны, и, безусловно, из них можно извлечь мучительно болезненные переживания. Но, возможно, плохие воспоминания не усиливаются со временем, в отличие от воспоминаний хороших, которые с каждым извлечением из памяти становятся все лучше. Дело не в забывании подробностей плохих воспоминаний, но в том, что вы не слишком долго сосредотачиваетесь на них, а это снижает их негативность. Результатом становится высокоадаптивное повышение благополучия³⁰. Сюда может вносить вклад и эффект последнего впечатления, описанный Даниэлем Канеманом и Амосом Тверски. Мы склонны формировать яркие воспоминания о наиболее вознаграждающих аспектах сцены из прошлого и размывать остальные. Память несовершенна³¹.

Не все люди сообщают о подобной аффективно-позитивной перестройке воспоминаний. Некоторые считают, что их воспоминания такие, какими им и следует быть, не лучше и не хуже. Предсказуемо, что пессимисты среди нас сообщают об ухудшении. Но все это трудно измерить и оценить, так как течение наших жизней различно, во многом в силу причин, связанных именно с нашими аффективными стилями.

Почему важно учитывать такие явления? Одна из причин связана с предвидением будущего. То, на что мы надеемся, то, как мы смотрим на будущую жизнь, зависимо от прошлого, причем не только в объективном, фактически подтверждаемом смысле, но и в смысле переживания или реконструкции объективных данных в воспоминаниях. Воспоминание зависит от всего, что делает нас уникальными личностями. Стили нашей личности связаны множеством нитей с типичными когнитивными и аффективными модусами, балансом индивидуального опыта в аффективном плане, культурной идентичностью, достижениями, везением. Как и что мы творим в культуре, как реагируем на культурные явления, зависит от фокусов нашей несовершенной памяти, которой манипулируют чувства.